Автор: Арутюнова Н. Д.
Теги: общее языкознание лингвистика языки грамматика
ISBN: 5-7859-0027-0
Год: 1999
Текст
Н. Д. Арутюнова
ЯЗЫК И МИР
ЧЕЛОВЕКА
2-е издание, исправленное
«ЯЗЫКИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ»
Москва 1999
ББК 81.031
А 79
Арутюнова Н. Д.
А 79 Язык и мир человека. - 2-е изд., испр. - М.: «Языки русской
культуры», 1999. - I-XV, 896 с.
ISBN 5-7859-0027-0
От текста к смыслу, от нормативных явлений к аномалиям, от логи-
ческой структуры дискурса к его стилевым особенностям, от общих
свойств языка к лингвоспецифическим явлениям - таково общее направ-
ление исследования, представленного в книге. В ней рассмотрены: основ-
ные типы лексического значения, обусловленные логико-коммуникатив-
ной функцией слова, их взаимодействие в тексте, тропы (сравнение, мета-
фора, метонимия), порожденные функциональными сдвигами, семиотиче-
ские концепты (символ и знак), роль метафоры в описании внутреннего
мира человека. Далее, анализируются механизмы номинализации пред-
ложений и их следствие: отделение мира событий и процессов от логиче-
ского пространства фактов и пропозиций, организованного истинностным
значением. В книге рассмотрены основные способы выражения истинно-
стной оценки в русском языке в разных прагматических ситуациях. Осо-
бое внимание уделено бытийным и безличным предложениям, отражаю-
щим некоторые особенности русского национального сознания.
ББК 81.031
Except the Publishing House (fax: 095 246-20-20, E-mail: lrc@koshelev.msk.su), onh
the Danish bookseller firm G-E-C GAD (fax: 45 86 20 9102, E-mail: slavic@gad.dl
has an exclusive right on selling this book outside Russia.
Право на продажу этой книги за пределами России, кроме издательства «Языки
русской культуры», имеет только датская книготорговая фирма G-E-C GAD-
ISBN 5-7859-0027-0
III,
9/85785*900271 >
р л
© Н. Д. Арутюнова, 1998 ПЭ
© А. Д. Кошелев. Серия «Язрдс- Семиотика.
Культура», 1995 v
© В. П. Коршунов. Оформление серии, 1995
СОДЕРЖАНИЕ
Вступление..........................................XI
Часть I
ЛОГИКО-КОММУНИКАТИВНАЯ ФУНКЦИЯ
И ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА
1. Типы идентифицирующих и предикатных слов..........1
2. О логическом, грамматическом и коммуникативном
составе высказывания.................................5
3. Идентифицирующее значение....................... 11
1. Принципы формирования....................... 11
2. Конкретные имена............................ 15
4. Предикатное значение............................ 35
1. Общие свойства.............................. 35
2. Частные свойства............................ 40
5. Функциональное значение..........................53
6. Семантическая специфика имен лица и имен предметов. 61
7. Понятие нормы....................................65
8. Аномалии и язык..................................74
Литература..........................................91
Часть II
ДЕСКРИПЦИИ И ДИСКУРС
От текста к смыслу
1. Вводные замечания............................... 95
2. Интродуктивная дескрипция....................... 98
3. Взаит ’ ействие интродуктивной и идентифицирующей
г 1.ций........................................... 100
4. it., номинативность............................ 101
5. Предикат индивидуализирующий....................109
6. Номинация-обращение............................ 115
7. Роль определений внутри дескрипций............. 120
Литература...................................... 129
VI
Содержание
Часть HI
ОЦЕНКА В МЕХАНИЗМАХ ЖИЗНИ И ЯЗЫКА
1. Природа оценки. Философские основания определения
значения оценочных предикатов.............................. 130
1. Вводные замечания.................................. 130
2. Проблема единства значения оценочных предикатов.
Концептуальный контекст оценки (учение Аристотеля).....133
3. Интенсиональные и каузальные дефиниции оценочных
предикатов. Относительность оценки (Т. Гоббс, Дж. Локк). . . 137
4. Функциональное определение значения оценочных
предикатов. Понятие естественной нормы (Б. Спиноза)....142
5. Апелляция к интуиции. Оценка и мнение; сущее и должное
(Д. Юм) ...............................................145
6. Оценка и модус долженствования (И. Кант)........... 148
7. Оценка и польза (Ч. Бентам и Дж. Милль)............ 149
8. Неопределимость (элементарность) значения оценочных
предикатов. Презумпции их употребления (Г. Сиджуик,
Дж. Мур, Р. Хэар)..................................... 152
9. Коммуникативный подход к значению оценочных
предикатов. Их контекст и иллокутивные функции.........163
10. Компаративный класс и проблема выбора. Определение
оценочного значения через отношение к норме........... 175
11. Заключение: оценка и мир человека................. 179
2. Общая и частная оценка...................................183
1. Оценка и концептуальный анализ..................... 183
2. Классификация оценок (система ценностных концептов
фон Вригта)........................................... 187
3. Механизмы выведения общей оценки и их лингвистическая
релевантность......................................... 194
4. Обще- и частнооценочные значения................... 198
5. Смысловой объем общеоценочных прилагательных........200
6. Экспликация оценок..................................204
7. Сенсорная оценка и диспозиция субъекта............. 208
8. Оценка и дискурс................................... 215
3. Предложения операционального предпочтения (ОП).......... 224
1. Прагматическая ситуация и концептуальный контекст
предложений ОП.........................................224
2. Грамматическая характеристика предложений ОП....... 231
3. Автономное употребление лучше и второй термин сравнения 238
4. Сопоставление, противопоставление, замещение....... 242
5. Парадигма предложений ОП....................... . . . 244
6. Асимметрия лучше и хуже............................ 245
Содержание
VII
4. Общие суждения о предпочитаемости...................... 246
1. Виды несовместимости.............................. 246
2. Поляризация значений.............................. 251
3. Принципы сокращения конкретных и общих суждений
о предпочитаемости................................... 254
4. Общие основания выбора альтернативы............... 257
5. Механизмы выбора.................................. 260
6. Сравнение аксиологически однородных категорий......267
7. Субъект мнения.................................... 270
Литература.................................................272
Часть IV
В СТОРОНУ СЕМИОТИКИ И СТИЛИСТИКИ
1. Тождество или подобие? ................................ 275
1. Дифференциальные черты............................ 275
2. Гибридизация тождества и подобия: метафора.........279
3. Ограничения на пути метафоризации сравнений....... 280
4. Дезидентификация: вторичные значения.............. 282
5. Идентификация: вторичные значения..................286
6. Тождество, таксономия, характеризация: интерференция
понятий.............................................. 289
2. Тождество и подобие (заметки о взаимодействии концептов) 293
1. Репертуар средств выражения тождества и подобия... 294
2. Роль тождества и подобия в таксономии объектов.....299
3. Тождество идеальных сущностей..................... 305
3. Семиотические концепты................................. 313
1. Образ..............................................314
2. Человек и «фигура» (анализ концептов)............. 324
3. Символ............................................ 337
4. Символ и знак..................................... 341
4. Языковая метафора (синтаксис и лексика) ............... 346
1. Метафора: семантический тип и синтаксическая функция. . . 346
2. Метафора и метонимия.............................. 348
3. Метафора и сравнение...............................353
4. Метафора и метаморфоза............................ 356
5. Метафора и лексические классы слов................ 358
6. Механизмы метафоризации........................... 367
5. Метафора и дискурс..................................... 370
1. Вводные замечания................................. 370
2. Метафора и повседневная речь...................... 372
3. Метафора и научный текст.......................... 375
4. Метафора и художественный дискурс................. 380
6. Метафора в языке чувств................................ 385
Литература.................................................399
VIII
Содержание
Часть V
ПРЕДЛОЖЕНИЕ И ПРОИЗВОДНЫЕ ОТ НЕГО ЗНАЧЕНИЯ
1. Типы непредметных объектов.......................... 403
2. Диалогичность высказываний с эксплицитным модусом.... 408
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции.......... 411
4. Специфика препозитивного значения................... 441
5. Логическая структура препозитивного значения........ 449
6. Сокровенная связка.................................. 452
7. Откровенная связка (синтаксическая эмфаза
в испанском языке)......................................461
1........................' Эмфаза членов словосочетания...................463
2. Эмфаза членов придаточных предложений...........468
3. Эмфаза членов простого предложения..............472
4. Эмфаза предложений..............................476
5. Эмфаза придаточных предложений причины и цели...477
8. Связка и связность (этюд о синтаксических
разновидностях прозы).................................. 481
9. Факт................................................ 488
10. Событие............................................ 507
11. «Факты» и «события» в контексте нейтрализации
и контраста............................................ 519
12. Оценка фактов и процессов.......................... 527
Литература..............................................538
Часть VI
ИСТИНА И ПРАВДА
1. Вступительные замечания..............................543
2. Истина: фон и коннотации............................ 546
3. Истина и этика.......................................557
4. Вторичные истинностные оценки: правильно, верно...... 574
5. Речеповеденческие акты и истинность................. 585
1. Истинностная оценка в контексте диалога........ 585
2. Речеповеденческий акт говорения правды......... 588
3. «Правда» в контексте диалога (прагматизация «правды»). . . 592
4. «Правда» в эпистемическом контексте........... 597
5. «Правда» в интересах говорящего................ 598
6. «Правда» в интересах другого.................. 605
7. Отрицание истинности высказывания.............. 609
8. Истинностная оценка текста..................... 611
6. Истина и судьба (к проблеме текстообразования)...... 616
7. Заключение.......................................... 631
Литература..............................................640
Содержание
IX
Часть VII
ПРОБЛЕМЫ КОММУНИКАЦИИ
1. Речеповеденческие акты и диалог........................643
1. Речь как адресованное поведение................. 643
2. Я и Другой....................................... 647
3. Жанры общения.................................... 649
4. Связность диалогического текста...................653
5. Модус в контексте диалогической речи..............656
2. Феномен второй реплики, или о пользе спора............ 660
3. Чужая речь: «свое» и «чужое»...........................668
1. Вводные замечания................................ 668
2. Повторы и пародирование.......................... 671
3. Цитатные вопросы..................................674
Литература................................................684
Часть VIII
ЯЗЫК И ВРЕМЯ
1. Время: модели и метафоры.............................. 687
2. О новом, первом и последнем........................... 695
1. Магия новизны.....................................695
2. Семантика новизны................................ 698
3. Новое, первое, последнее: диалектика отношений... 711
4. Числовая шкала приоритетов........................717
3. Новое и старое в библейских контекстах............... 721
Литература................................................735
Часть IX
ПРОСТРАНСТВО И БЫТИЕ
1. Логический анализ предложений о существовании......... 737
2. Общие принципы лингвистического анализа бытийных
предложений.............................................741
3. Бытийные предложения в современном русском языке..... 754
1. Вступительные замечания.......................... 754
2. Область бытия — внешний микромир человека........ 755
3. Область бытия — человек как психическая и физическая
личность.......................................... 763
4. Область бытия — фрагмент мира.................... 770
5. Область бытия равна миру......................... 774
6. Область бытия — совокупность или класс предметов. 778
7. Область бытия — абстрактные понятия...............782
8. Глагольный компонент есть........................ 785
9. Заключение........................................788
Литература................................................791
X
Содержание
Часть X
БЕЗЛИЧНОСТЬ И НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ
1. Вступительные замечания.............................. 793
2. Неконтролируемые действия.............................796
1. Вступительные замечания......................... 796
2. Семантика непроизвольности...................... 799
3. Синтаксис неуправляемых действий................ 801
3. Неопределенность: признаковая и модальная............ 814
1. Вступительные замечания......................... 814
2». Неопределенность признака в русском дискурсе... 817
31 Генерализация и структура дискурса.............. 823
4. Модальные и семантические операторы............. 830
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира...... 846
1. Вступительные замечания......................... 846
2. Неопределенность признака....................... 848
3. Модальная неопределенность: как бы.............. 851
4. Неуправляемые действия.......................... 862
Литература...............................................870
Список работ Н. Д. Арутюновой........................... 874
Тематический указатель {составитель И. В. Шатуновский). . . 882
Указатель слов {составитель И. В. Шатуновский).......... 894
Посвящается светлой памяти моих
родителей — Елены Федоровны
Арутюновой (Михайловой) и
Давида Морисовича Арутюнова
ВСТУПЛЕНИЕ
Просто ли устроен язык? Проста ли жизнь, отраженная в языке?
Прост ли феномен человека, создавшего язык и искусство, обретшее в
языке форму? Об этом можно судить по-разному. В. В. Набоков пре-
дупреждал своих студентов: «Запомните, “простота” — это вздор,
пустословие. Крупный художник не прост ... Прост язык журнали-
стики. Просты популярные пересказы (digests). Просто ругательство.
Толстой и Мелвилл совсем не просты» (цит. по: V. Nabokov. Lectures on
Russian literatures. N. Y.; L., 1981, c. 238). Сложнее Л. Толстого сам На-
боков. Но ведет ли его усложненность к большей глубине понимания
жизни и человека? В этом позволительно усомниться. Простота не
пустота. Простота — это истоки, начала, элементы, аксиомы. Их ме-
сто — в глубине. В них записан генетический код явления, его судь-
ба. Из них выводимы механизмы усложнения. Но как быть с Досто-
евским, который и глубок и сложен одновременно? Его глубина
сложна потому, что в ней одновременно скрыты разные начала, раз-
ные исходные положения, разные первоосновы, и конфликт между
ними остается неразрешенным, ибо он неразрешим. Но не будем
больше задавать риторических вопросов о сложности в глубине и про-
стоте на поверхности. Мы хотим лишь обозначить общее направление
исследования: от простого — к сложному, от логических оснований
синтаксиса — к структуре текста, от нее — к типам лексического
значения и к стилистике. Этот путь был нами начат, но пройдена
лишь его малая часть. Человек склонен забывать известные истины и
принимать в качестве начал неизвестное («свою правду»).
Да простит нам читатель напоминание о простом.
Феномен языка далек от простоты, но нас в нем интересовали бо-
лее всего те начала, которые чреваты следствиями. Наибольшей объ-
яснительной силой обладают положения, связанные с природой объ-
екта. Природа языка определяется двумя его основными функциями:
коммуникативной и экспрессивной (функцией выражения мысли).
Обе они реализуются одной структурой — суждением. Мышление на-
чинается в лоне коммуникации; коммуникация невозможна без эле-
ментов мышления. Суждение устанавливает связь между миром че-
ловека и мышлением о мире. В нем соединены гетерогенные сущно-
сти: субъект — представитель мира, предикат — представитель чело-
века, той концептуальной системы, которая присутствует в его созна-
нии. Задача субъекта — идентифицировать предмет речи, задача пре-
XII
Вступление
диката — указать на те его признаки, которые релевантны для целей
коммуникации. Обращение к элементарной логико-синтаксической
структуре способно объяснить целую серию явлений, относящихся к
природе языкового знака, грамматике и семантике, аксиологии и по-
этике. Наиболее существенное следствие из фундаментального разли-
чия между субъектом и предикатом состоит в дуализме языкового
знака — его способности к денотации (референции) и сигнификации.
В субъектной позиции знак указывает на объект действительности, в
предикатной — на компонент концептуальной системы. Этим функ-
циям соответствуют два типа значения: идентифицирующее и преди-
катное. Им посвящена первая часть работы. Наиболее «человечный»
тип предикатного значения представлен оценкой. Ее роль в мире
жизни чрезвычайно велика. Оценка определяет принятие решений и
выбор жизненных путей. Предикаты общей и частной оценки явля-
ются предметом третьей части предлагаемого исследования.
Суждение, которое послужило для нас отправным пунктом, явля-
ется центральной категорией логического рассуждения, но оно не
стоит у его истоков. Приняв суждение за автономную структуру, ло-
гика столкнулась с так называемым «истинностным провалом» (truth-
value gap) — невозможностью дать истинностную оценку высказывани-
ям о несуществующих объектах (кентаврах и единорогах, Венере и
Марсе), имена которых имеют определенную референцию; ср. извест-
ный пример Б. Рассела Нынешний король Франции лыс. Впрочем,
кроме «провала», можно отметить также и положительный результат
сосредоточенности логической мысли на суждениях. Им стала теория
дескрипций, разработка которой была начата Б. Расселом (Рассел Б.
Дескрипции. НЗЛ. Вып. XIII. Логика и лингвистика. М., 1982). Ис-
тинностного провала можно избежать, если исходить не из автоном-
ных суждений, а из структуры логического дискурса (текста). Суж-
дению необходимо предшествует экзистенциальное высказывание, со-
держащее утверждение о существовании объекта, области его бытова-
ния и его принадлежности к тому или другому классу. Оно часто ос-
тается имплицитным, но к нему всегда может быть поставлен вопрос.
В классическом бытийном предложении экзистенциальное утвержде-
ние соединено с таксономической характеристикой объекта, его
включением в тот или иной класс. Сообщение о нынешнем короле
Франции должно предваряться утверждением о том, что Франция —
королевство и что его престол не пуст. В бытийном высказывании
создается таксономическое (интродуктивное) значение. Оно вступает в
разные виды отношений с идентифицирующими и предикатными де-
скрипциями, именами собственными и дейктическими знаками в по-
следующем тексте. Итак, основные виды лексических значений зада-
ны текстом, его классической (простейшей) моделью, отправным
пунктом которой является бытийное утверждение. Иными словами,
семантические типы формируются на пути от текста к смыслу, а не
наоборот. Проблеме взаимодействия лексических типов слов в дис-
курсе посвящена вторая часть настоящей работы. Анализ бытийных
Вступление
XIII
предложений отодвинут к концу книги (часть IX), поскольку именно
они привлекают внимание к роли пространственного параметра в мо-
делировании мира человека, с одной стороны, и к синтаксической и
концептуальной специфике русского языка — с другой. Русские бы-
тийные предложения полифункциональны. Обращение к ним прояс-
няет некоторые другие характеристики национальной модели мира,
такие, в частности, как развитие разных видов бессубъектных пред-
ложений и категории неопределенности — референтной, признаковой
и модальной, анализ которых содержится в последней части книги.
Вернемся, однако, к семантическим типам слов. Логико-
коммуникативное различие между субъектом и предикатом объясняет
целую серию явлений: возможность варьирования средств идентифи-
кации субъекта без изменения истинностного значения высказыва-
ния, отсутствие обязательного смыслового согласования между значе-
нием субъекта и значением предиката, развертывание значения субъ-
ектной дескрипции за счет взаимонезависимых и гетерогенных при-
знаков, а смысла предиката — за счет градуирующих и нюансирую-
щих определений и оценок. Идентифицирующее значение диффузно
и энциклопедично. Для него не существенны научные оценки и пере-
оценки. Для бытовых сообщений о земле не важно, является ли она
шаром и какова скорость ее движения. Различия в представлениях о
предмете сообщения не влияют на истинность вынесенных о нем су-
ждений. Разный взгляд на кита зоолога и помора не помешает им
понять друг друга. Для предикатных же слов семантические нюансы
играют первостепенную роль.
Субъектно-предикатная структура формирует не только поляризо-
ванные типы лексических значений, но и типы тропов. Так, метони-
мия служит идентификации объектов. Она тяготеет к позиции субъ-
екта и других актантов. Классическая метафора есть результат функ-
ционального сдвига — перемещения идентифицирующего или таксо-
номического значения в позицию предиката. Однако положение обя-
зывает, и значение метафоры выравнивается по образцу предикатных
слов. Проблема функциональных сдвигов рассмотрена в четвертой
части книги. В ней особенно важно для нас понятие образа как пер-
воосновы значения и источника общесемиотических концептов, таких
как знак и символ.
Различие между значениями, ориентированными на мир и на от-
ражение мира в сознании человека,, сохраняется среди вторичных
смыслов, полученных в результате номинализации предложения:
полные номинализации указывают на события и процессы, локализо-
ванные в действительности, неполные — на факты и пропозиции.
«Факт», сколь бы конкретен он ни был, остается логической катего-
рией, «событие» — онтологической. Проблема номинализаций явля-
ется темой пятой части книги.
Таким образом, отправляясь от элементарной логической структу-
ры текста и его составляющих — экзистенциальных утверждений и
разных видов суждений, мы приходим к пониманию принципов фор-
XIV
Вступление
мирования основных лексических типов слов и механизмов образова-
ния тропов. Более того, обращение к первому шагу логического рас-
суждения — бытийным высказываниям — дает возможность обрисо-
вать в самых общих чертах основные способы концептуализации
жизненного пространства и внутреннего человека, специфические для
русского языка.
До сих пор мы упоминали только о двух составляющих сужде-
ния — субъекте и предикате, но в нем присутствует третий компо-
нент — связка, вокруг которой группируются модальные и темпо-
ральные значения. В суждении она тяготеет к предикату, но непол-
ные номинализации предложения делают очевидной ее автономность.
Вершинное положение в них связки объясняет тот факт, что непол-
ные номинализации предложения (тпо-чтпо-значения) способны вхо-
дить только в интенсиональные контексты, в которых суждение по-
лучает истинностную оценку: То, что искусство Италии прекрасно,
истинная правда {не вызывает никаких сомнений).
Истинностная оценка суждений заставляет задуматься над поняти-
ем истинности, представленным в русском языке двумя словами: ис-
тина и правда, разделяющими объективный мир (или его прообраз)
и мир человеческой жизни. «Человечность» правды приводит это по-
нятие в соприкосновение с нравственными категориями и общим ук-
ладом народной жизни. Так, славянофилы и шестидесятники, осо-
бенно часто Н. К. Михайловский, относили выражения правда наро-
да и народная правда к «практической философии» нации, тем уста-
новкам и правилам, которыми она руководствуется в своих поступках
и их оценке; ср. полемику о «народной правде» Н. К. Михайловского
с Достоевским {Михайловский Н. К. Сочинения. СПб., 1896, т. 1,
с. 842-871). Анализу этих понятий посвящена шестая часть книги.
Связь языка с миром жизни особенно очевидна в диалоге. Речь не
отделена от поведения человека. Их совместная реализация образует
речеповеденческий акт. Речеповеденческий аспект коммуникации
рассмотрен в седьмой части книги, в которой особенный интерес для
нас представляло взаимодействие двух «Я», двух непересекающихся
личностей, двух центров пересекающихся личных сфер — «своего» и
«чужого».
Наконец, мы не могли обойти стороной проблему времени, основ-
ного параметра речи. В эпоху нестабильности, в которой мы едва ли
не каждый день рискуем проснуться в новом мире, управляемом но-
выми людьми и новыми правилами игры, в мире новых мод и ново-
яза (при устойчивости обсценной лексики), новых приоритетов и ав-
торитетов, указов и заказов, новых перестроек и перекроек и прочих
форм новизны, — в этом мире нельзя не задуматься над самим поня-
тием «нового», которому отведен основной раздел восьмой части кни-
ги.
Начав с семантических типов слов, формируемых структурой тек-
ста, мы постепенно перешли к анализу «семантических индивидов».
Мне стыдно и совестно за то, что в книгу не поместились разделы,
Вступление
XV
посвященные таким характерным для русского языка концептам, как
стыд й совесть.
В заключение мы хотим обозначить общий путь исследования: от
текста — к смыслу, от типовых значений — к индивидным, от общих
свойств языка — к специфическим чертам русского языка, отра-
жающим особенности национального сознания («правду народа»), от
логической структуры дискурса — к стилевым особенностям автор-
ского текста.
Я очень многим обязана моим коллегам по отделу теоретической
лингвистики (Институт языкознания РАН), которым более двадцати
пяти лет руководил акад. Борис Александрович Серебренников, а по-
сле его смерти отдел возглавил акад. Юрий Сергеевич Степанов. Я
очень благодарна Илье Борисовичу Шатуновскому за дружеские ука-
зания при составлении этой книги и за те указатели, которые он взял
на себя труд составить.
Я приношу извинения читателям за погрешности и повторы, за то,
что сохранены многие библиографические данные, отсылающие к ста-
рым, часто журнальным, изданиям: их перекодировка потребовала
бы слишком много времени. В библиографических обзорах давних
публикаций не были учтены работы, появившиеся в последующие го-
ды и иногда содержащие интересные для меня критические замеча-
ния.
ЧАСТЬ I
ЛОГИКО-КОММУНИКАТИВНАЯ ФУНКЦИЯ
И ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА*
Мы исходим из того, что значение слова формируется под непо-
средственным воздействием следующих факторов:
1) логических отношений, лежащих в основе высказывания, из
которых особенно существенны экзистенциальные отношения,
отношения тождества и отношения характеризации;
2) выполняемой словом логико-коммуникативной функции, преж-
де всего субъекта и предиката суждения;
3) типа осуществляемой словом референции;
4) положения высказывания в дискурсе.
Все названные факторы теснейшим образом между собой связаны.
Их отношения наиболее гармоничны в субъектно-предикатной струк-
туре, выражающей конкретное суждение. Их отношения утрачивают
гармонию, когда в коммуникативный фокус попадают конкретно-
референтные элементы высказывания, т. е. логические отношения не
совпадают с коммуникативным членением высказывания. Мы сосре-
доточим основное внимание на классической ситуации всеобщей гар-
монии, отправляясь от которой легче понять переходные, промежу-
точные случаи, а также причины возникновения девиаций.
Наш путь в данном случае идет от нормы к аномалиям, а не от
дисгармонии к норме.
1. ТИПЫ ИДЕНТИФИЦИРУЮЩИХ
И ПРЕДИКАТНЫХ СЛОВ
Логико-коммуникативный подход к значению предполагает, что
семантическое содержание слова формируется под влиянием его роли
в сообщении. Если, отвлекаясь от отношений, предваряющих выска-
зывание, т. е. от номинации и экзистенции, считать, что в предложе-
нии регулярно реализуются две основные коммуникативные функ-
* Впервые опубликовано в кн.: Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл.
М., 1976.
2 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
ции — идентификация предметов, о которых идет речь, и предика-
ция, вводящая сообщаемое, то можно ожидать, что значение слов
приспосабливается к выполнению одного из этих двух заданий. Из-
вестно, что такая связь действительно существует: имена и местоиме-
ния специализируются на выполнении функции идентификации, а
прилагательные и глаголы по типу своего значения (выражение при-
знака) обычно берут на себя роль сообщаемого.
Различаясь по своей первичной синтаксической функции, эти
классы слов различны и по своим общим семантическим характери-
стикам.
Среди идентифицирующих слов (или терм), позволяющих адресату
речи выбрать нужную вещь из поля его непосредственного или опо-
средованного восприятия, обычно выделяются следующие семантиче-
ские разновидности.
1) Дейктические слова, своего рода «подвижные определи-
тели» (shifters), приложимые к любому референту. Содержание этих
слов всецело обусловлено признаками денотата, выбор которого зави-
сит от конкретного речевого акта.
2) Имена собственные, обладающие свойством уникальной
референции. Их наполнение также обусловлено признаками денотата,
выбор которого, однако, независим от условий коммуникации (если
отвлечься от возможности существования нескольких носителей од-
ного имени). Собственные имена, подобно дейктическим словам, се-
мантически ущербны. Сами по себе они не передают какой-либо объ-
ективной информации1. «Употребляя собственное имя, — писал
Дж. Милль, — мы позволяем слушателю идентифицировать индиви-
дуума и связать его с той информацией, которой он располагал ра-
нее» [Mill 1970, 55]. Собственное имя не характеризует объект, не со-
общает о нем ничего истинного или ложного. Оно не переводится и не
перифразируется. Его содержание определяется в логике как individ-
ual, или particular.
3) Имена нарицательные. Слова этого разряда обладают
полной семантической структурой, складывающейся из некоторого
1 Отсутствие социально-закрепленной информации у имен собственных
подтверждается, в частности, тем, что ни один предикат, присоединяясь к
ним, не образует аналитического суждения, т. е. суждения, истинного в силу
значения входящих в него слов, ср.: Павел молод (умен, красив, имеет се-
мью, работает слесарем и т. п.), ср. также: Надежда не имеет никаких на-
дежд, но и не подает их никому. Все эти предложения информативны. Заме-
на имени собственного тождественной по референции определенной дескрип-
цией может повести к возникновению аналитических суждений, например:
Этот отец семейства имеет семью. Имя собственное так же не имеет значе-
ния, как и тот предмет, который оно замещает. См. [Searle 1971]. В этой ста-
тье систематизированы аргументы и контраргументы, приводимые в давней
логической контроверзе о значении собственных имен. Мы здесь отвлекаемся
от идей философии имени П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова и А. Ф. Лосе-
ва, опирающихся на магическую функцию языка, с одной стороны, и на тео-
рию прототипов — с другой.
1. Типы идентифицирующих и предикатных слов
3
понятия (коннотации, по Дж. Миллю, смысла, по Г. Фреге, сигнифи-
ката, десигната, концепта), образуемого общими признаками класса
реалий, и конкретного, индивидуального содержания, создаваемого
при их употреблении в речи свойствами денотата, или референта.
Имена нарицательные приложимы к любому предмету, относительно
которого истинно их значение. Последнее представляет собой ста-
бильный элемент их семантической структуры, ее костяк, в то время
как приобретаемое в речи денотативное содержание варьируется, до-
полняя понятийный «скелет» до индивидуальных и индивидуализи-
руемых образов конкретных предметов.
Денотативное наполнение идентифицирующей дескрипции, т. е. ее
переменное (речевое) содержание, соответствует тому представлению
о референте, которое является постоянным спутником имени собст-
венного.
Денотативные возможности имен нарицательных обеспечиваются
тем, что их значение описывает некоторые свойства предметов. Иден-
тифицирующие дескрипции поэтому легко преобразуются в таксоно-
мические предикаты, т. е. предикаты классифицирующего типа.
Применение дескрипций для отождествления предмета речи предпо-
лагает наличие у говорящих общей сферы идентифицирующих зна-
ний [Strawson 1971, 86-89] и вместе с тем требует включения специ-
альной системы актуализации, образуемой артиклями, указательны-
ми и притяжательными местоимениями, кванторами и т. п. Этот ме-
ханизм способствует, в частности, обращению имени нарицательного
в речевое имя собственное (singular term).
Здесь нелишне напомнить, что все идентифицирующие слова обра-
зуют знаки-субституты, замещающие в процессе коммуникации
предмет (или класс предметов), о котором делается сообщение. Это
отражено и в самом термине sub-jectum ‘под-лежащее’, т. е. то, что Ле-
жит под (скрыто под) словом. Сообщаемое (предикат) относится имен-
но к предмету (соотв. событию), а не к слову, его называющему. От-
несенность к действительности поэтому и принято считать основным
свойством предикации. Выражаемое предложением суждение есть
суждение о действительности, фиксирующее результаты ее познания
человеком, а не о слове, ее обозначающем. Идентифицирующие слова
должны быть, следовательно, наилучшим образом приспособлены к
тому, чтобы называть.
Идентифицирующие слова являются своего рода сигналом, вызы-
вающим у собеседников субъективные представления. Денотативные
значения уместно сравнить с изображениями одной и той же модели,
выполненными разными художниками. Варьирование образа допус-
тимо в тех пределах, в которых оно не создает препятствий к отожде-
ствлению изображения с натурой. Возможные различия в восприятии
конкретных реалий нисколько не мешают языковому общению: для
«счастливого» исхода акта коммуникации нужно только, чтобы имя
было правильно отнесено к референту. Эта цель в принципе дости-
жима при помощи знаков, лишенных понятийного содержания.
4
Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Идентифицирующие дескрипции, в отличие от дейктических слов
и имен собственных, приспособлены к обслуживанию более сложных
видов референции — отнесению имени к классу денотатов, любому
члену класса, каждому члену класса, некоторой части класса, опре-
деленной части класса, неизвестному члену класса, никакому члену
класса и т. п.
Среди предикатных знаков, или семантических предикатов, выде-
ляются: 1) слова, обладающие только понятийным содержанием, сиг-
нификатом, и сами по себе не приспособленные к денотации (прила-
гательные и глаголы) и 2) слова, в принципе наделенные полной се-
мантической структурой, т. е. способные получать как сигнифика-
тивное* так и денотативное содержание (имена нарицательные).
Для "предикатов, несущих функцию сообщения, важна прежде все-
го способность обозначать, т. е. иметь социально закрепленное
значение, обеспечивающее взаимопонимание участников коммуника-
ции. Выступая в роли предиката, слово не получает денотативного
наполнения. Оно имеет значение, но лишено референции, т. е. не
служит знаковым заместителем предмета. Предикатные слова отно-
сятся к категории знаков-понятий. Знаковая функция слова (означа-
ющего) реализуется в этом случае только по отношению к сигнифи-
кату.
Таким образом, в языке могут быть выделены монофункцио-
нальные знаки, осуществляющие либо только идентифицирующую
(имена собственные, дейктические слова), либо только предикатную
функцию (нереферентные слова), и бифункциональные знаки,
способные играть любую из этих ролей. Семантика этих последних
приспособлена и к тому, чтобы называть, и к тому, чтобы обо-
значать.
Множество словесных знаков отличается функциональной подвиж-
ностью, т. е. допускает как референтное, так и нереферентное упо-
требление. Именно этой особенностью слова объясняется его семанти-
ческая двойственность — наличие у него смысла и значения, сигни-
фикативного и денотативного содержания, способности к коннотации
и референции. Некоторые логики видели в этом своего рода ущерб-
ность устройства естественных языков. Так, П. Гич писал: «Если од-
но и то же выражение встречается в языке то как предикат, то как
имя, это может повести лишь к недоразумению (is a misleading feature of
our language). Имена и предикаты абсолютно различны». И несколько
ниже: «Если имя и предикат обладают одинаковой внешней формой,
это дефект языка» [Geach 1968, 31, 34].
Между тем семантическая двучастность слова чрезвычайно расши-
ряет коммуникативные и выразительные возможности языка. При-
сутствие в языке бифункциональных знаков имеет своим следствием:
1) увеличение сферы приложимости языка, 2) развитие механизма
актуализации знаков, 3) возможность построения таксономических
предложений типа Павел — человек, 4) возможность выражать общие
суждения типа Человек смертен.
1. Типы идентифицирующих и предикатных слов 5
Дж. Милль именно потому считал деление имен на собственные и
нарицательные (единичные и общие) первым и наиболее фундамен-
тальным, что наличие в языке слов, способных относиться ко многим
предметам, позволяет выносить общие суждения, т. е. утверждать
или отрицать предикат о бесконечном числе предметов одновременно
[Mill 1970, 48].
2. О ЛОГИЧЕСКОМ, ГРАММАТИЧЕСКОМ
И КОММУНИКАТИВНОМ СОСТАВЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ*
Говоря о позиционной обусловленности типов значения и подчер-
кивая, что определяющими для лексики являются наиболее противо-
поставленные друг другу функции указания на предмет сообщения и
выражения сообщаемого, мы отвлекались пока от того факта, что
этим функциям соответствуют три пары понятий: субъект и преди-
кат, тема и рема, подлежащее й сказуемое. Первая пара понятий от-
носится к сфере человеческого мышления и фиксирует структуру ло-
гического суждения; вторая пара понятий относится к области акту-
ального членения и фиксирует структуру высказывания, т. е. при-
надлежит собственно коммуникативному плану, третья пара понятий
относится к области грамматики и фиксирует типизированную струк-
туру предложения.
В классическом случае все три плана совмещаются: тема совпадает
с субъектом суждения и оформляется как подлежащее предложения,
рема совпадает с предикатом суждения и оформляется как сказуемое
предложения, ср.: Эта девушка прекрасна', Петя спит-, Красная
Шапочка пошла в лес. Однако такое совпадение не является обяза-
тельным. Оно нарушается не только потому, что устоявшиеся грам-
матические формы и формулы косны и «неповоротливы» и язык вы-
нужден развивать более эластичные механизмы, чтобы компенсиро-
вать неподатливость грамматики, но и потому, что существует содер-
жательное расхождение между категориями логики и категориями
коммуникации.
Занимать позицию ремы, равно как и быть носителем контрастно-
го ударения (для наших целей эти явления можно объединить), спо-
собно любое слово или даже его часть. Для этого достаточен семанти-
ческий минимум, ср.: Я здесь живу (а не жил), где контрастивно вы-
делено только значение времени.
Коммуникативное выделение не имеет ограничений количествен-
ного порядка. Но их имеет позиция грамматического сказуемого.
Сказуемым не может быть неполнозначное, синсемантичное слово
(связочный и полусвязочный глагол, часть глагольной перифразы,
вспомогательный глагол, параметрические имена, такие как цвет,
* Этот раздел впервые опубликован в кн.: Аспекты семантических иссле-
дований. М., 1980.
6 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
форма, вкус и пр.)- Объем сказуемого обычно определяется ответом на
вопрос типа Что делает {делал) мальчик? Каков этот предмет? Ка-
кова погода? Каких цветов итальянский флаг? Естественно, что к
ответу предъявляется требование семантической полноценности. По-
этому «правая» граница сказуемого подвижна. Она устанавливается
по минимуму независимой и самодовлеющей информации. Размер
сказуемого, его «длина» определяется семантическим, а не формаль-
ным критерием. По мере смыслового опустения глагола граница ска-
зуемого отодвигается «вправо», потери в семантическом весе возме-
щаются новыми компонентами; ср.: поднять бунт, порвать отноше-
ния, задать вопрос, произнести речь, завязать дружбу и пр. Чисто
грамматическая интерпретация сказуемого могла бы ограничить его
той только формой, которая выражает грамматические значения это-
го члена предложения — модальность и время. Однако, определяя
категорию сказуемого и его объем, синтаксисты ориентируются на
понятие логического суждения, полноценность которого обеспечива-
ется смысловой полноценностью его предиката.
К предикату (как конституирующему элементу суждения), а вслед
за ним и к сказуемому, понимаемому как его грамматический аналог,
предъявляется требование семантической автономности, самодоста-
точности; рема же, как категория сугубо коммуникативная, доволь-
ствуется любым количеством смысла, сколь бы мало оно ни было. В
этом заключается количественная разница между ремой (ядром вы-
сказывания), с одной стороны, и предикатом (ядром суждения) и ска-
зуемым (грамматическим ядром предложения) — с другой.
Однако между сопоставляемыми категориями существует и дру-
гое — качественное — различие, особенно резко противополагающее
логическое ядро коммуникативному, предикат — реме.
Предикат суждения, понимаемый в узком и собственном смысле
этого термина, указывает на признаки, свойства, состояния, действия
ит. п. субъекта. Он может поэтому иметь только непредметное (при-
знаковое, характеризующее) значение (о таксономическом предикате
см. ниже). Для удовлетворения этой функции сформировалась кате-
гория признаковых слов (прилагательных и глаголов). Нужды ком-
муникации шире. Они не сводятся к обнаружению свойств, состояний
и динамических проявлений субъекта. Целью сообщения может быть
также указание на конкретно-предметные объекты и на их имена.
Позицию ремы легко занимает слово не только признакового, но и
предметного значения, в том числе и имя, обладающее референцией к
конкретному предмету (определенная дескрипция, имя собственное,
дейктическое местоимение), ср.: Это натворил Ваня; Кому ты ос-
тавил ключ? — Сергею; Где ты был? — В Африке {у Коли); Кого ты
встретил? — Твоего брата; Кто-то звонил, кажется, утром. Кто
это был? — Это был я. Последний пример симптоматичен. В нем
эксплицирована техника логической подачи предметной (конкретной)
информации, состоящая в придании ей идентифицирующего значе-
ния: ‘тот, кто звонил, был я’ (идентичен говорящему лицу). Глагол
2. О логическом, грамматическом и коммуникативном составе... 7
быть (связка), вводя референтные имена и ставя их в позицию одно-
го из термов предложений тождества, превращает их в рему, соотно-
симое с действительностью сообщаемое.
Отношения тождества служат логическим «началом» всех предло-
жений, ремой которых является референтное имя, независимо от их
формальной структуры. Предложения идентификации по своему со-
держанию отличны от логического суждения. Заключенная в них
информация касается не выделения признака в субстанции, а отно-
шения субстанции к самой себе. В предложениях, ремой которых яв-
ляется референтное выражение, устанавливается тождество охаракте-
ризованного каким-либо признаком (описанного) объекта объекту,
известному адресату: Пришел Петр = Пришедший есть Петр (иден-
тичен Петру). О предложениях тождества см. подробно в: [Арутюнова
1976, 284-325].
Таким образом, позиция ремы не предъявляет к своему лексиче-
скому наполнению требований ни со стороны количества значения,
ни со стороны его качества. Позиция сказуемого, если бы под сказуе-
мым имелся в виду член предложения, выражающий определенные
модальные и темпоральные категории, тоже довольствовалась бы ма-
лым количеством семантики. Стремление синтаксистов сохранить за
сказуемым полнозначность за счет зависимых от него слов отвечает
их интуитивному желанию привести это грамматическое понятие в
соответствие с понятием логическим (предикатом), не дать этим кате-
гориям разойтись слишком резко и определенно.
Если счесть справедливыми отмеченные притязания грамматистов,
то сказуемое требует семантической самодостаточности от наполняю-
щих его лексических единиц, но относится безразлично к их семан-
тическому типу и референции. И лишь функция логического преди-
ката в собственном и узком смысле этого термина удовлетворяется
строго определенным видом семантики. Типология значения опирает-
ся, следовательно, на коммуникативную функцию сообщаемого не в
широком, а скорее в узком смысле, т. е. в той степени, в какой
структура высказывания совпадает с логической структурой мышле-
ния. Именно эта последняя оказывает на формирование признаковых
значений определяющее влияние.
Рассмотрим теперь ситуацию, в которой находится ряд, образуе-
мый субъектом — темой — подлежащим. Первое понятие этого ряда
относится к области логики, второе составляет тот «столп» коммуни-
кации, который упирается в мир, а третье принадлежит грамматике.
Отличие в самой природе этих понятий (мы говорим о них пока не-
дифференцированно) от ряда, проанализированного выше, заметно уже
в том, что замещение позиции субъекта связано с меньшим количест-
вом ограничений и с запретами иного рода. Если для сказуемого и
предиката важен не только качественный, но и количественный кри-
терий, то для любого из их партнеров (субъекта, подлежащего, темы)
«количество» значения не играет ровно никакой роли: субъект может
быть представлен в языке нулем, дейктическим и личным местоиме-
8 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
нием, именем собственным или дескриптивным выражением любого
семантического и синтаксического объема. Последний диктуется
практической нуждой указания на предмет речи и может быть пред-
ставлен как инструкция его поиска, которая в зависимости от праг-
матической ситуации бывает более или менее подробной.
Наиболее существенное ограничение, налагаемое на позицию субъ-
екта, относится к значениям субъективного типа — оценочным, об-
разным, метафорическим. Оно не имеет, однако, абсолютного харак-
тера и определяется не столько принципиальной несовместимостью
этого типа значения с коммуникативной (синтаксической) функцией,
сколько практической неприспособленностью субъективной оценки к
указанию на объекты действительности. Если оценочные номинации
поддержаны анафорой, отсылающей к предтексту, или дейксисом,
они могут занять место субъекта конкретного предложения (Этот
обормот не хочет трудиться).
Для понимания источника и характера предметной лексики важ-
нее всего обратиться к понятию субъекта суждения.
Субъект появляется в предложении не вдруг, не на пустом месте:
ему предшествует определенная информационная подготовка2.
Всякое предложение, выражающее конкретное суждение, предва-
ряют следующие этапы: 1) утверждение о существовании некоторого
неспецифицированного предмета, субстанции (существует х), 2) сооб-
щение о вхождении данного предмета в некоторый, известный гово-
рящим, класс, множество (х относится к классу людей), 3) соглашение
о дальнейшей номинации предмета (будем в дальнейшем называть
данного человека Павлом). Первому этапу соответствует бытийное
предложение, второму — предложение таксономической (классифи-
цирующей) предикации, третьему — номинативное предложение (точ-
нее, сообщение об именовании). В естественных языках, не пользую-
щихся логическими переменными, первые два этапа необходимо объ-
единены: в бытийном предложении, в котором обычно фигурирует
имя таксономического типа, сообщается и о существовании некоторо-
го объекта, и о его вхождении в определенный класс, ср.: Жила-была
девочка. Была у нее кошка Мурка. Были у кошки три котенка. В та-
кого рода предложениях присутствует как бы семантически удвоен-
ная рема, образованная и денотатом и сигнификатом имени. Денотат
имени вводится бытийным значением, а сигнификат — таксономиче-
ским. О бытийных предложениях см. в части «Пространство и бытие».
Таксономический предикат, в отличие от характеризующего, мо-
жет присоединяться к дейктическому (не анафорическому) субъекту,
т. е. сообщать о принадлежности к тому или другому классу предме-
та, о котором известно только то, что он существует, ср.: Это — дом
2 Подробнее см.: [Арутюнова 1977; Арутюнова 1979]; см. статьи А. Е. Киб-
рика, Г. В. Колшанского, Ю. С. Степанова, Е. В. Падучевой и В. А. Успенско-
го, С. Е. Никитиной, В. 3. Демьянкова) в: Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз.
1979. № 4.
2. О логическом, грамматическом и коммуникативном составе...
9
(сад, яблоня, снег, кот, грабли и т. п.). Таксономия, таким образом,
представляет собой вид первичной предикации, объединяющей сумму
сведений о классе предметов, необходимую для вынесения и понима-
ния последующих частных и общих суждений.
Таксономическая предикация суммирует результаты познания оп-
ределенного фрагмента мира, не входя в их анализ и экспликацию.
Это отсылка к фонду существующих знаний, необходимый семанти-
ческий фон, на котором только и может быть воспринято сообщение
об отдельных признаках, свойствах, состояниях и действиях единич-
ных объектов того или другого класса. Свойства индивида познаются
по отношению к свойствам класса. Субъект конкретного суждения,
независимо от того, представлен ли он именем собственным или на-
рицательным, отраженным светом указывает на признаки рода.
Таким образом, таксономическая семантика формируется, хотя и с
прицелом на выполнение функции субъекта и других референтных
членов предложения, еще на стадии, подготавливающей суждение,—
в рамках предложений, объединяющих утверждение о бытии и таксо-
номии предмета. Позиция имени в бытийных предложениях и их эк-
вивалентах, тот особый вид референции, который оно выражает, ука-
зывая на «будущий» определенный объект, т. е. на объект, о сущест-
вовании и роде которого сообщается адресату, оказывается весьма
важной для понимания источника и природы конкретной лексики.
Экзистенциальное (шире — интродуктивное) предложение включа-
ет объект в предметную область приложения естественного языка,
представляющую собой не конгломерат индивидов, а область упоря-
доченных, иерархически организованных классов. Введение в эту об-
ласть конкретного объекта происходит через отнесение его к опреде-
ленному классу.
Если в дальнейшем тексте сохраняется таксономическая номина-
ция объекта, она изменяет и свою референцию (экзистенциальная ре-
ференция заменяется определенной) и свое значение (имя нарица-
тельное становится эквивалентом имени собственного). Интродуктив-
ное имя указывает только на вхождение предмета в класс. Получив
отнесенность к определенному объекту и войдя в состав предложения,
выражающего конкретное суждение, имя присоединяет к своему так-
сономическому значению указание на индивидуальные черты предме-
та. Последние отражаются именем скорее в силу конвенции об име-
новании, чем в силу конвенции о значении. Конкретная референция
имени открывает тем самым «окно в мир», через которое возвращают-
ся в ассоциативный (коннотативный) круг слова свойства предмета, из-
гнанные моделирующей и абстрагирующей деятельностью мышления.
Таксономическая информация фиксирует социальный и в этом
смысле объективированный опыт говорящих; информация об индиви-
дуальных чертах может быть очень субъективной. Референтное имя
нарицательное скорее констатирует сам факт индивидности объекта и
его известности говорящим, чем эксплицирует его отличительные
приметы.
10 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Основные номинативные средства языка формируются в соответст-
вии с этапами развертывания текста. Дальнейшее продолжение тек-
ста выявило бы более сложные семантические типы, соответствую-
щие более высоким логическим порядкам. Эта область семантики бу-
дет рассмотрена в следующих частях книги.
Перечисленные выше этапы не всегда дифференцированы в речи.
Речь стремится, с одной стороны, объединить в одно высказывание
разные типы информации, а с другой — унифицировать синтаксиче-
ские структуры, выражающие разные логические отношения. Таксо-
номические сведения обычно объединяются с сообщением о существо-
вании. Последнее, в свою очередь, может подключаться к высказы-
ванию’характеризующего типа, соответствующему логическому суж-
дению.'Для этого довольно поставить при подлежащем показатель эк-
зистенциальной референции, ср.: Одна маленькая девочка пошла од-
нажды в лес по ягоды.
Для формирования предметного значения существенна, таким об-
разом, референция имени, и прежде всего два ее типа — экзистенци-
альная (интродуктивная) и конкретная, соответственно отнесенность
имени к предмету, известному говорящему, но не знакомому адреса-
ту, и отнесенность имени к предмету, знакомому и говорящему и ад-
ресату. Референция первого типа определяет формирование таксоно-
мических значений, референция второго типа стимулирует возникно-
вение имен индивидов.
Указанные типы референции имени оторвались от определенной
синтаксической позиции и от определенной коммуникативной функ-
ции. Они не ограничены также участием в выражении субъекта ло-
гического суждения.
Поэтому, если, говоря о нереферентном (признаковом) значении,
мы связывали его с функцией логического предиката, т. е. с цен-
тральной категорией мыслительной деятельности человека, то харак-
теризуя типы предметного значения, мы связываем их прежде всего с
типом референции имени, его отношением к внеязыковой действи-
тельности, удовлетворяющим логико-коммуникативному заданию
идентификации предмета. Эта функция соотносит предложение с ми-
ром; функция предикации, выражая «сказуемое» о мире, принадле-
жит говорящему субъекту. Полярные семантические типы, входя в
состав предложения, позволяют ему соединить мир и мышление о
мире. Значения, обращенные к миру, формируются в ходе осуществ-
ления языком дейктической функции. Область антропоцентрической
семантики создается в ходе осуществления языком когнитивной
функции.
Суть предиката состоит в обозначении и оценке статических
свойств и динамических проявлений предметов действительности, их
отношений друг к другу. В области предикатов дифференцируются
значения, шлифуется система понятий. Идентифицирующая семан-
тика обращена к пространственному параметру мира, предикатная
организована временной осью. Между этими семантическими типами
2. О логическом, грамматическом и коммуникативном составе... 11
нет пропасти — их соединяет мост, перекинутый процессами транс-
позиции, взаимообменом, созданием суждений разных степеней абст-
ракции. Все эти вторичные, надстроечные процессы не должны, од-
нако, затемнить основные функциональные типы значения, ярко
проявляющие себя в рамках конкретных предложений.
Предмет и признак, конкретное и абстрактное, пространство и
время, синтез и анализ, портрет (образ) и отдельный мазок, диффуз-
ность и расчлененность, таксономическая иерархия и иерархия се-
мантических «расстояний», автономность и зависимость — таковы
некоторые параметры, ответственные за поляризацию двух типов
значений, первый из которых определяется отношением к миру, а
второй — к человеческому мышлению о мире. Природа суждения
аналогична природе человека: в ней дух соединен с материей.
3. ИДЕНТИФИЦИРУЮЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ
1. Принципы формирования
Акт идентификации устанавливает тождество объекта самому себе
путем сопоставления свойств, признаков, фактов и т. п., данных в
непосредственном наблюдении или поступающих по каналам инфор-
мации, со сведениями или впечатлениями, вытекающими из прошло-
го опыта. Идентификация есть итог сличения результатов разного
знания, прямого или опосредованного.
Человек (в отличие от многих животных) отождествляет окру-
жающие его объекты прежде всего по визуально воспринимаемым
признакам. Именно задаче идентификации люди обязаны необыкно-
венным развитием зрительной наблюдательности: способность чело-
века выделять черты, дифференцирующие между собой однородные
объекты, выработана потребностью их узнавания, причем взгляд наш
натренирован на различение прежде всего тех объектов, которые
важно не перепутать. Естественно, что такими объектами являются в
первую очередь люди.
Не приходится говорить о том, насколько существенна задача пра-
вильной идентификации лица. О возможных последствиях ошибок в
этой области можно судить, например, по трагическому финалу
«Маскарада» или по комическим ситуациям «Ревизора», возникшим
в результате qui pro quo. Ложные идентификации создают такое мно-
жество разнообразных жизненных положений, что не случайно «кол-
лизия неузнавания» является одной из важных составляющих сюже-
тосложения. В этом можно убедиться хотя бы по тому, что названный
прием присутствует почти во всех повестях Пушкина, ср.: Дубровский
и Дефорж, Лиза и Акулина, вожатый и Пугачев, неизвестная дама и
Екатерина II, враг Сильвио и сосед рассказчика в «Выстреле», ку-
харка и гусар в «Домике в Коломне»; сюжет «Метели» держится на
том, что Бурмин и Марья Гавриловна не сразу узнают друг друга, и,
как только это происходит, наступает счастливая развязка.
12 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Неудивительно, таким образом, что в языках существуют не толь-
ко многочисленные лексические средства, позволяющие сделать со-
общение о тождестве объекта, но и специальная синтаксическая мо-
дель, по которой конструируются предложения тождества.
Для того чтобы выявить некоторые общие принципы установления
тождества и их отношение к формированию в речи идентифицирую-
щего значения, проанализируем хорошо всем известную сцену встре-
чи Татьяны и Онегина на балу. Напомним пушкинские строки:
Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?
Князь на Онегина глядит.
— Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я. —
Да кто ж она? — Жена моя.
Так ты женат! Не знал я ране!
Давно ли? — Около двух лет.
На ком? — На Лариной. — Татьяне!
Ты ей знаком? — Я им сосед.
Пораженный переменой, происшедшей в Татьяне (ср.: Как изме-
нилася Татьяна! Как твердо в роль свою вошла), и не веря глазам
своим, Онегин обращается за подтверждением своей догадки к князю:
Скажи мне, князь, не знаешь ты, Кто там в малиновом берете с по-
слом испанским говорит? Нет сомнения в том, что это предложение,
оформленное как частный вопрос, является вопросом идентифика-
ции. Это заметно уже по тому, что соотносительное с этим вопросом
повествовательное предложение кажется не вполне осмысленным.
Ср.: Татьяна там в малиновом берете разговаривает с испанским
послом. В нем вызывает удивление объединенность в сказуемом ло-
гически не связанных друг с другом значений — «разговора с по-
слом» и «малинового берета». Преобразование вопросительного пред-
ложения в повествовательное делает очевидным различие в семанти-
ческих принципах построения сказуемого в зависимости от выпол-
няемых им в высказывании коммуникативных функций.
Не случайно приведенная строка иногда ошибочно цитируется как
Кто та в малиновом берете... Неточность проистекает из желания
приблизить вопрос к структуре предложений тождества, то есть опе-
реться на модель типа Кто та женщина, на которой надет малино-
вый берет и которая разговаривает с испанским послом? Такая пе-
рифразировка делает очевидным, что и разговор с послом, и малино-
вый берет, синтаксически присоединенный; в нарушение правил со-
четаемости, к вопросительному слову (кто в малиновом берете гово-
рит...), представляют собой не более чем независимые друг от
друга опознавательные приметы, служащие для того, чтобы адресат
3. Идентифицирующее значение 13
понял, о ком спрашивает его Онегин. Вопросы идентификации харак-
теризуются тем, что в них к вопросительному слову может примы-
кать дейктическое местоимение, а также определения, эксплици-
рующие признаки объекта. Ср.: Кто это в синем костюме с тобой
вчера разговаривал? Что это в таком большом пакете было у тебя
в руках, когда ты выходил из дома? Такая сочетаемость распростра-
нена в разговорной речи.
Идентифицирующая часть предложения, как показывает вопрос
Онегина, может объединять логически независимые друг от друга, не
образующие иерархической системы компоненты значения. При этом
количество семантических (и синтаксических) элементов, входящих в
индивидуализирующую дескрипцию, безразлично для содержания
высказывания: идентификация предмета речи может быть достигнута
и при помощи одного признака, и вообще без обращения к значению
(то есть прямым указанием на предмет). Кроме того, как явствует из
вопроса Онегина, приметы, наилучшим образом удовлетворяющие за-
даче отождествления объекта в ситуации его присутствия, совсем не
обязательно должны быть постоянными и типическими его чертами.
В следующем разговоре Онегина с Ленским указание на типические
черты лица подкреплено более надежными для достижения целей
идентификации ситуативными признаками: Скажи: которая Татья-
на?— Да та, которая грустна И молчалива как Светлана Вошла
и села у окна. Объединяя в идентифицирующей дескрипции ти-
пические и ситуативные черты, автор устанавливает между ними
внутреннюю связь: действие Татьяны вытекает из ее характера.
Итак, в принципе, идентифицирующими могут быть случайные,
временные и даже не характерные для данного лица или предмета
признаки. К ним предъявляется лишь требование выделительности.
В ситуации отсутствия предмета речи может оказаться желательным
указание на его более типические черты или постоянные свойства. На
основании сообщенных ему «особых примет» адресат выделяет из об-
ласти наблюдения и знания объект речи. Проблема отождествления,
таким образом, имеет прямое отношение к формированию семантики
темы сообщения. Последняя, как известно и как показывает вопрос
Онегина, может быть выражена сказуемым русского предложения, в
частности глаголом в личной форме. В этом случае предикатная
функция преобразуется в идентифицирующую и высказывание, со-
храняя субъективно-предикатную структуру, уже не содержит сооб-
щения о признаках предмета. Изменение функции глагольного ска-
зуемого ведет к тому, что оно формируется на базе известного, данно-
го, реализуя тем самым семантический принцип построения темы.
Правильность нашего предположения относительно функции гла-
гола в реплике Онегина подтверждается структурой переспроса, обра-
зованного по типу предложений тождества. Онегин повторяет свой
вопрос в иной синтаксической форме: Да кто ж она?
Идентифицировав незнакомку в глазах своего собеседника на осно-
вании ситуативных признаков, Онегин ждет этой же услуги от князя,
14 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
то есть он просит князя сообщить какие-либо признаки дамы, извест-
ные Онегину по прошлому опыту. Однако собеседник отвечает лако-
нично: — Жена моя.
Указав на роль собеседницы испанского посла в своей жизни,
князь не прояснил, однако, ситуации для Онегина, так как он заме-
нил одно неизвестное другим: Онегин ведь ничего не знал о женитьбе
князя. Ошибка в выборе идентифицирующей дескрипции (предполо-
жим, она была вызвана чувством гордости князя или желанием пре-
дупредить неуместные высказывания о Татьяне) показывает, что в
предложениях тождества, в отличие от прочих видов высказываний,
не только тема, но и рема должна содержать указание на известные
адресату признаки предмета.
С другой стороны, неудовлетворительность ответа князя можно
объяснить и тем, что он неверно понял коммуникативную значимость
вопроса. Русские вопросы приведенного образца употребляются в по-
исках информации двух родов: вопросительное местоимение в них
может относиться к «анкетным данным» о лице — его социальной
функции, связям с другими лицами и пр. (то есть иметь атрибутивное
значение) и к самой «субстанции» лица (то есть иметь идентифици-
рующее значение). Ср.: Кто это! — Это мой брат (один наш со-
трудник, известный в нашем городе поэт, наш сосед) и Кто это! —
Это Ролан Быков, а тот, повыше,— Банионис. В английском языке
эти типы вопросов дифференцированы; ср.: Who is he? и What is he?
He получив нужного ответа, Онегин в третий раз спрашивает кня-
зя: На ком? (то есть на ком князь женат). Этот вопрос возвращает нас
к роли идентификации в формировании речевого значения темы со-
общения. Частный вопрос, относящийся к жене князя, на самом деле
содержит требование идентифицировать личность дамы, увиденной
Онегиным на балу. Реплика Онегина показывает, что вопрос, цель
которого состоит в идентификации объекта, может в принципе бази-
роваться на любом сказуемом. В этом смысле вопросы Кто говорит с
послом Испании? Кто вышел сейчас из залы? Кому поцеловал руку
Князь N? Перед кем склонился князь NN? и т. п., варьируясь в зави-
симости от ситуации речи, имеют одну и ту же коммуникативную
значимость, о чем свидетельствует тот факт, что всем им удовлетво-
ряет один ответ.
Вопрос На ком ты женат?, однако, отличен от приведенной се-
рии: он требует идентифицировать даму по тем признакам, которые
характеризовали ее до замужества, например указать ее девичью фа-
милию. Именно такой ответ и нужен был Онегину. Поэтому он впол-
не уместно переформулировал свой первоначальный вопрос и получил
на него более удовлетворительный, почти однозначный ответ: На Ла-
риной. Реплика князя скрывает за собой предложение тождества:
Женщина, на которой я женат, — Ларина. Наконец, полувосклица-
ние-полувопрос Онегина Татьяне! призван окончательно рассеять со-
мнения в том, что перед ним та, «которой он наедине... читал когда-
то наставленья».
3. Идентифицирующее значение 15
Таким образом, в приведенной сцене три вопроса Онегина (в осо-
бенности первый и третий) позволяют увидеть роль принципов иден-
тификации в формировании темы сообщения (в том числе и «левого»
члена предложений тождества), а два ответа князя иллюстрируют за-
кономерности построения ремы, или «правого» фланга, предложений
тождества. Для большей ясности к ответам князя можно присоеди-
нить и приведенный выше ответ Ленского.
При выборе идентифицирующих признаков приходится избегать
субъективно-оценочных значений. Так, вопрос Кто та прелест-
ная девушка, которая была вчера на вечере? может повести к недо-
разумению, поскольку говорящий рискует разойтись во вкусах с ад-
ресатом.
Оставив в стороне использование имен собственных и местоиме-
ний, столь уместное в ситуации отождествления, и обратившись к
значению тематической части высказывания, можно заметить, что
оно складывается из необязательно логически между собой связан-
ных, гетерогенных, варьирующихся по количеству, индивидуализи-
рующих по отношению к денотату, максимально объективных ком-
понентов, выбор которых обусловлен прагматически и к которым
предъявляется требование известности собеседнику.
Указанные семантические свойства присущи теме любого сообще-
ния. В предложениях тождества оба основных члена — и тема, и ре-
ма — построены по сходному семантическому канону: ни та ни дру-
гая часть предложения не заключает в себе новой информации, но-
вым в предложениях тождества является лишь само это отношение.
2. Конкретные имена*
1
Элементы лексикона, функционально ориентированные на мир,
стремятся упрочить свои номинативные возможности, укрепить связь
с объектами действительности.
Существуют три ступени формирования идентифицирующего (кон-
кретно-предметного) значения, соответствующие трем этапам позна-
ния предметов: их вычленению, отождествлению и классификации.
Каждому этапу могут быть сопоставлены определенные черты, отли-
чающие идентифицирующее значение от противопоставленной ему
предикатной семантики.
Процесс познания предмета начинается с его вычленения из окру-
жающей действительности и его отделения от пространственного фона.
Для того чтобы познать и поименовать предмет, необходимо пере-
резать пуповину, соединяющую его с монолитом природы. Есть вещи,
* Этот раздел впервые опубликован в кн.: Аспекты семантических иссле-
дований. М., 1980.
16 Часть I. Л огико-коммуникативная функция и значение слова
обособленные самой природой: живые существа, небесные тела, отпа-
дающие или «висящие на ниточке» предметы (плоды, листья и т. п.).
Изначальной отдельностью обладают артефакты и их детали. Другая
часть объектов получает самостоятельное бытие в результате трудовой
и «разбойничьей» (потребительской и деструктивной) деятельности
человека (ср.: палка, полено, дрова и т. п.). Географический контину-
ум (местность) членится, и весьма нечетко, по своей конфигурации:
гора, холм, пригорок, долина, равнина, плоскогорье, ущелье, балка и пр.
Компоненты «неразборного целого» получают отдельный статус в
качестве функциональных деталей организма (нога, хвост, палец,
нос, рука и пр.) или его «топографических» единиц («пространств»):
талъея, «подложечка», бок, спина, щека, темя, затылок и т. п.
Предметные имена не всегда с абсолютной точностью воспроизво-
дят картину естественного членения мира. Этому препятствует ряд
обстоятельств, в частности действие семантических процессов, затем-
няющих раздельность и границы предметов. К таким процессам отно-
сится метонимическое расширение референции имени. Например,
существительные окно и дверь могут относиться и к проему в стене, и
к закрывающим его створам, и к совокупности того и другого, т. е. и
к целому и к его составляющим, ср.: различие в референции сущест-
вительного окно в сочетаниях вымыть окно и прорубить (открыть,
закрыть) окно.
Между естественной дискретностью мира и ее отражением в языке
нет полного тождества, но между ними необходимо существует соот-
ветствие, без которого язык не мог бы выполнить своего коммуника-
тивного назначения [Тондл 1975, 343]. Люди делают сообщения об
объектах, подвижная диспозиция которых создает бытовую, социаль-
ную и природную среду обитания человека, и язык не может обой-
тись без недвусмысленных способов идентификации этих объектов.
Наличие в материальном мире естественных границ обусловливает
известный универсализм его языкового членения. Разумеется, языки
и в этой области дают примеры специфического подхода к миру, и
это более всего заметно в расчленении целостных объектов по «топо-
графическому» принципу, ср.: русск. шея, горло (в этой паре шея обо-
значает и целое и тыловую часть целого), затылок и исп. nuca, gar-
ganta, cuello, cerviz, pescuezo.
И тем не менее, лексика обнаруживает меньше национальной спе-
цифики в вычленении отдельных предметов, т. е. в отборе номинатов,
чем при дифференциации понятийного (признакового) континуума, и
в особенности при отвлечении признаков от субстанции. Народы бо-
лее сходятся в выборе предметов сообщения (как отдельных сущно-
стей), чем в проведении границ, разделяющих между собой участки
идеального.
Другим следствием того, что способ членения задан языку жизнью
(природой и деятельностью человека), является относительная ав-
тономность идентифицирующего значения, его независимость от
окружения, создаваемого семантически однородным полем. Подобно
3. Идентифицирующее значение 17
тому как автономны имена собственные (если отвлечься от фикси-
руемых ими семейных и родовых отношений), клички, прозвища и
тому подобные идентификаторы индивидов, взаимно независимы и
имена классов предметов.
Мы употребляем фамилии Фалеев, Ильф и Рассел независимо от
всех прочих фамилий, даже таких как Перышкин, Петров и Уайт-
хед. Точно так же функционирование наименований волка и столет-
ника, сколь бы ни было в природе все связано и взаимообусловлено,
не влияет на употребление имен заяц и фиалка. Семантика, фикси-
рующая пространственно-предметный аспект мира, расчленена на от-
носительно самостоятельные отрезки; семантика предикатов в каж-
дом смысловом поле взаимообусловлена. Зоны предикатов не имеют
четких границ.
Будучи семантически автономными единицами лексикона, иден-
тифицирующие имена получают референцию к предметам действи-
тельности установлением прямой связи с миром: эта картина, та
тетрадка, дай мне ножницы, принеси транзистор, собери с того
куста малину. Такой способ установления референции, который
принимает в расчет только отношение к говорящим и обстановке ре-
чи, будем называть прямым, или абсолютным.
Однако уже на стадии членения предметного мира и выделения
языковых номинатов между этими последними возникают определен-
ные виды отношений. Очень важны для системной организации
идентифицирующей лексики партитивные отношения, т. е. отноше-
ния целого и его частей. Эти отношения выражают наиболее простую
форму иерархии — иерархию топографического, конфигурационного
и функционального членения целого.
Названия частей всегда воспринимаются как зависящие от обозна-
чения целого, через указание на которое и достигается их референ-
ция: ствол этой березы, ваши пальцы, голова богини Ники, руки
Венеры Милосской. Такой способ актуализации имени будем назы-
вать относительной (синтагматически связанной) референцией.
В своем стремлении к конкретной референции имена частей и
имена целого постоянно оказывают друг другу взаимные услуги: ре-
ференция партитивного имени осуществляется через указание на от-
ношение к целому, ср.: нос майора Ковалева; как только нос был от-
чужден от майора, связь имени нос с носом стала прямой. Референ-
ция к целому может достигаться через указание на индивидуализи-
рующую деталь, т. е. через отношение к части (ср.: нос вместо носа-
тый человек, носач). В последнем случае нужды референции обу-
словливают саму номинацию объекта, преобразуя относительный спо-
соб актуализации имени (человек с большим носом) в абсолютный
(нос). В этом и состоит сущность метонимии, и прежде всего той ее
разновидности, которая называется синекдохой.
Вариантом партитивных отношений можно считать отношения
членства, устанавливающиеся между ансамблями (объединениями
однородных или неоднородных предметов в колеблющиеся по составу
18 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
конгломераты — наборы, сервизы, гарнитуры, коллективы, учрежде-
ния и пр.) и их составляющими. Референция имен к целому обычно
автономна, а референция компонентов осуществляется отсылкой к
объединению. В русском языке она выражается обычно несколько
иначе, более далекой и слабой связью, чем при собственно партитив-
ных отношениях: тарелка из этого сервиза, письменный, стол из
(от) гарнитура «Профессор», актер (из) этого театра.
Близки к отношениям партитивности, но отличны от них отноше-
ния между именами смежных, соотнесенных предметов: берег и водо-
ем (река, море, пруд и т. п.), опушка и лес, гора и подножие, футляр
и контрабас. В отличие от ситуации партитивности, координа-
циойная иерархия ориентирована не на целое, а на свой основной,
констйтутирующий элемент. Члены координационных отношений в
общем случае не образуют четко отграниченного и поименованного
целого. Референция главного члена таких отношений имеет автоном-
ный характер, а соотносительный с ним компонент актуализуется с
опорой на доминанту: берег этой реки, опушка леса, подножье Ма-
шу ка.
Выше речь шла об относительно стабильных отношениях, связан-
ных с вычленением предмета и его номинацией. Но существуют еще
два вида отношений между объектами действительности, которые в
силу своей подвижности имеют слабые рефлексы в области языковых
номинаций, но в то же время существенны для выражения референ-
ции конкретных имен. Это отношения локальные, характеризу-
ющие объект по его пространственному положению и ориентации, и
отношения посессивные, указывающие на принадлежность (в
широком смысле) предмета: Принеси мое пальто; Дай со стола чаш-
ку; Лес за деревней очень грибной; комната отца; кресло бабушки.
Таким образом, для выражения референции идентифицирующих
имен существенны четыре вида отношений: партитивные (отношение
части к целому и члена к ансамблю, конгломерату), координацион-
ные (соотносительные), посессивные и локальные. Все эти типы от-
ношений не симметричны.
Итак, уже на первой стадии формирования идентифицирующего
значения, соответствующей «языковому» (номинативному) членению
мира, создаются некоторые его особенности. Конкретные (идентифи-
цирующие) имена выказывают черты универсализма в выборе
номинатов. Идентифицирующие значения автономны, взаимно не-
зависимы. Это свойство предопределяет наиболее характерный для
них способ референции: прямое, без опоры на другие имена, отнесе-
ние к предмету (абсолютная референция). Наконец, на этой стадии
вырисовываются и определенные типы отношений, существенные для
организации конкретной лексики, а именно, партитивные, координа-
ционные, посессивные и локальные отношения, создающие пункт со-
прикосновения идентифицирующих значений с реляционными и
влияющие на референцию имени.
3. Идентифицирующее значение
19
2
На второй ступени «номинативного покорения» материального ми-
ра происходит отождествление предметов, установление их идентич-
ности самим себе. Этот процесс выявляется в единстве или множест-
венности номинаций, относящихся к разным формам и фазам суще-
ствования предмета — от зарождения до исчезновения. Если первая
стадия — вычленение предмета — задана пространственным пара-
метром мира, то необходимость в ступени отождествления более обу-
словлена временной осью, на которой откладываются метаморфозы
предметов, их внешние и внутренние преобразования, их развитие.
Субстанциональное тождество не составляет решающего фактора
для идентификации предмета и, соответственно, идентичности его
имени. Представление о единстве предмета, рассматриваемого в каче-
стве номината, создается его внешними опознавательными чертами.
Материальная идентичность или, точнее, единство организма, а ино-
гда даже химического состава не могут заставить говорящих считать
яйцо и курицу, икру, малька и рыбу, гусеницу, кокон и бабочку, ли-
чинку и насекомое, семя и растение, воду, снег, лед, иней и пар од-
ним номинатом. И хотя тождество самим себе живых существ, преж-
де всего человека, создается единством личности (духовного начала,
самосознания, психической структуры), в любом языке есть имена,
отражающие периодизацию их жизни (ср.: собака и щенок, лошадь и
жеребенок, рыба и малек, человек и ребенок, дитя и т. п.).
Эти имена часто бывают разнокоренными, чем усугубляется нето-
ждество номинатов. Хотя обычно одно из имен выдвигается в качест-
ве общей номинации объекта, безразличной к стадии его бытия,
употребление такого имени не становится универсальным, независи-
мым от условий речи. Так, говоря о маленьком ребенке, его не назы-
вают ни человеком, ни мужчиной. Нельзя сказать У Маши родился
мужчина (человек, Петр); У Альмы родилось пять собак. Одна старая
женщина (персонаж повести А. Н. Толстого, основанной на были,
рассказанной В. Шишковым) забыла свое имя, потому что оно к ней
никогда не применялось: в юности ее звали девкой, после замужест-
ва — молодухой, а в преклонном возрасте — старухой. Появление
единой номинации объекта, впрочем, очень существенно в том смыс-
ле, что оно может оттеснить частные номинации из зоны идентифи-
цирующей лексики в область семантических предикатов, ср.: Миша
еще ребенок, где имя ребенок выполняет функцию качественного (ха-
рактеризующего) предиката со значением ‘мал, малолетен’ или ‘ре-
бячлив, наивен’.
Имена собственные более, чем нарицательные, ориентированы на
единство организма, но и они не только допускают, но и требуют
варьирования по мере продвижения человека по жизненному пути,
что, впрочем, зависит и от прагматического момента, а именно, от
формы обращения к человеку — ребенку, подростку, юноше, взрослому.
20 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Другим важным условием, позволяющим пренебречь единством
субстанции, является функциональный подход к определению тожде-
ства предмета. Различия в функции при идентичности субстанции со-
вершенно достаточно в иных случаях для того, чтобы одно субстан-
циальное «древо» разветвилось на несколько номинатов (ср.: полено и
чурбан, ствол и бревно, балка, стропило). Этот процесс, впрочем,
более характерен для обозначения людей, нежели предметов. Соци-
альные и иные функции наносят гибельный удар единству человече-
ской личности, расщепляя ее на ряд номинатов. Меняя свои роли,
маски и имиджи, следуя разным моделям поведения, совершая мно-
жество разнообразных действий и поступков, человек в своих разно-
направленных проявлениях становится референтом функциональных,
реляционных и других имен, и, хотя они имеют статус семантиче-
ских предикатов, т. е. обозначают признаки, роли, действия лица,
его отношение к другим лицам, многие из них регулярно выполняют
в предложении идентифицирующую функцию и постепенно втягива-
ются в зону идентифицирующих имен, приближаясь к ним по харак-
теру своего значения. Часть таких имен первообразна, что сближает
их с идентифицирующей лексикой (мать, отец, дочь, сын). Подобные
имена в сущности слабо семантически соотнесены с прилагательными
и глаголами. Иногда наряду с ними появляются собственно функцио-
нальные (признаковые) номинации, ср.: роженица и мать.
Часть имен лица занимает промежуточное между идентифици-
рующей и предикатной лексикой место (см. об этом в специальном
разделе). С первыми их объединяет семантическая комплексность, со
вторыми — выделенность в их значении ведущего семантического
компонента, имплицирующего наличие в референте ряда других —
физических, психических, поведенческих и социальных свойств, се-
мантические «отголоски» которых хорошо прослушиваются. Так, в
предложении Ты мне не дочь (сын, мать, отец, брат) в общераспро-
страненном его прочтении отрицается наличие не кровного родства
(оно составляет необходимую пресуппозицию такого высказывания), а
его поведенческих производных.
Таким образом, уже на стадии отождествления объектов действи-
тельности, с одной стороны, складываются предпосылки для гоморе-
ферентного употребления разных идентифицирующих имен в тексте,
а с другой стороны, возникает взаимодействие идентифицирующих
имен с признаковыми словами (семантическими предикатами). Субъ-
ект суждения, идентифицируя предмет речи, вместе с тем его часто
аспектизирует, устанавливая семантическую связь с предикатом.
3
Следующим и наиболее важным шагом в образовании идентифи-
цирующих значений является сведение предметов в классы большего
или меньшего объема, определение экстенсионала имени.
3. Идентифицирующее значение
21
Таксономический характер предметной лексики отмечался в
очень ранних грамматиках, строящихся на логических основаниях,
ср. у Ломоносова: «Все вещи на свете совокупляются в конкретные
общества ради взаимного подобия, которое называется одним именем.
Например, орел, ястреб, лебедь, соловей и прочие состоят под единым
именем птица, что знаменует род, а орел, ястреб, лебедь, соловей и
др. птицы суть виды» [Ломоносов 1952, т. 7, 408].
Грамматистам наивно-логистического направления мысли казалось
удивительным, что соотношение понятий по объему не имеет аналога
среди категорий грамматики. М. А. Тулов писал по этому поводу:
«Можно указать несколько очень важных логических категорий, ос-
тавшихся без всякого следа в языке. Так, например, для логики очень
важна категория отношения понятий по их объему и содержанию как
основание для разделения понятий на видовые и родовые. Понятия
роза, цветок, растение, с логической точки зрения, находятся имен-
но в отношении рода, вида, класса; но этих важных логических от-
ношений язык не выразил в грамматической форме слов» [Тулов
1861, 19].
Между тем отсутствие специальных грамматических категорий,
соответствующих родо-видовым отношениям, вполне согласуется с
принципиальной взаимной независимостью идентифицирующей лек-
сики. Различаясь между собой по области референции (ее объему),
идентифицирующие имена в то же время не находятся между собой в
строгих логических отношениях, образуемых членением широкого
класса объектов путем постепенного введения новых классификаци-
онных критериев. Языковая (естественная, наивная, стихийная) так-
сономия создается скорее путем включения предмета в пересекаю-
щиеся между собой номинативные объединения, которые по Мере
своего укрупнения и отхода от естественных родов все более утрачи-
вают стихийный характер, приближаясь к классификациям науч-
ным. Семантика видовых названий по своему типу часто оказывается
существенно отличной от семантики имен, относящихся к широким
классам, ср.: лев и млекопитающее, кенгуру и сумчатое, змея и пре-
смыкающееся.
Ставшее популярным в логике понятие «туманных концептов»
(fuzzy concepts) может быть отнесено к широким объединениям объек-
тов, но не к входящим в него видам: орлам, снегирям, воробьям и пр.
Очень существенная для формирования идентифицирующей лек-
сики таксономическая ступень вносит в ее организацию отношения
включения (гипонимию) и пересечения областей референции, вслед-
ствие чего возникает возможность разной номинации одних и тех же
предметов действительности через их отнесение к классам разного
объема, т. е. через изменение интервала абстракции при их иденти-
фикации. Эта особенность конкретной лексики отвечает коммуника-
тивной задаче варьирования количества информации, включаемой в
сообщение (ср.: ткань, шелк, атлас).
22 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Классическим образцом идентифицирующей лексики являются
имена естественных родов, обязанные своим существованием способ-
ности природы повторять неповторимое, ср.: дуб, клубника, дрозд,
карась, дельфин, золото, кора дерева, крокодил, воробей и т. п. На их
примере лучше всего обнаруживает себя таксономическая специфика
идентифицирующих значений.
Как протекает в общем случае номинативное выделение естествен-
ного рода? Более всего путем переноса имени с одного индивида на
другой по подобию.
Важным фактором образования идентифицирующего значения, оп-
ределяющим круг его приложимости, становится тем самым понятие
сходства. «Нет ничего более фундаментального для мышления и язы-
ка, — писал У. Куайн, — чем наше ощущение подобия, наша способ-
ность классифицировать предметы по родам [Quine 1977]. Понятие ес-
тественного рода и понятие сходства, подобия настолько неразрывны,
что Куайн считает их вариантами или взаимными адаптациями еди-
ного понятия. Каждое из них получает дефиницию в терминах своего
«партнера». Сходство часто определяют через понятие рода: объекты
подобны, если они принадлежат одному роду. Род определим через
подобие: род есть объединение таких объектов, между которыми су-
ществует больше сходства, чем между ними и любым другим объек-
том вне данного объединения.
Дар человека чувственно улавливать между предметами нечто об-
щее имеет объективное основание в «серийном производстве» приро-
ды, наделившей естественные объекты способностью творить по обра-
зу и подобию своему, создавая нечто, труднее различимое, чем отож-
дествимое, ср. у Горького в рассказе «Проводник»: Сами видите, ка-
ков этот скушный лес: сосна и сосна, и нет промеж ее никакого
различия.
Имена естественных классов преследуют более всего идентифици-
рующие цели. Для них акт идентификации мало чем отличается от
акта классификации. Установить принадлежность к тому или друго-
му классу цветка, букашки, насекомого, птицы, зерна, вещества и
значит его идентифицировать. Поэтому с именами естественных ро-
дов ассоциируются прежде всего внешние, чувственно воспринимае-
мые признаки объектов.
Идентифицирующая лексика в значительной степени отвечает со-
зерцательному отношению к миру, воспринимаемому как «бытие в
покое». К. С. Аксаков писал об этой ступени познания: «При первом
взгляде, все окружающее как бы стоит около человека без движения
и поэтому видна одна наружная сторона всего. Здесь является бытие
в покое, мир в самом себе, мир в мире. Это первое мгновение, первая
степень сознания. Мир здесь, на этой первой ступени, — предмет»
[Аксаков 1860, 36].
Для осуществления идентифицирующей функции «наружная сто-
рона» вещей весьма важна. Поэтому идентифицирующие имена в из-
вестном смысле соответствуют образу предмета или стереотипу клас-
3. Идентифицирующее значение
23
са. Когда мы слышим такие имена, как ель, медведь, песок, дерево,
еловая шишка, пальма, крокодил и др., перед нашим мысленным
взором прежде всего встает внешний облик, картинка, изображающая
очень обобщенный образчик соответствующего класса естественных
или иных объектов. Б. А. Серебренников говорит в этом случае об
«инвариантном образе предмета» [Серебренников 1977, 160].
Зрительное впечатление может быть дополнено данными других
органов чувств — осязания (ср.: шиповник), обоняния (ср.: роза, си-
рень), вкуса (ср.: реакцию человека на слово лимон), слуха (петух,
соловей). Общераспространенное представление о естественных объек-
тах формируется прежде всего на основании чувственного опыта и
сводится в некоторый недетализированный образ (сумму восприятий),
относительно которого осуществляется идентификация индивидов.
Способность имен естественных реалий вызывать образ предмета
объясняет суеверие, согласно которому даже непризывно произнесен-
ным именем можно накликать его носителя, суеверие, повлекшее за
собой табуирование имен «исчадий» природы и человеческой фантазии.
Мы не предъявляем к естественным реалиям требования целена-
правленности и, хотя постоянно стремимся извлечь из них пусть ма-
лую, да пользу, все же ассоциируем с их именами скорее образ, пред-
ставление, нежели функцию. В свое время некоторые психологи по-
лагали, что основное назначение языка состоит в том, чтобы вызвать
в воображении людей образы, представления, картины. Этот взгляд
на язык был отвергнут и лингвистами, и логиками. Между тем в упо-
мянутой гипотезе имелось рациональное зерно: она правильно фикси-
ровала тот эффект, который имеют на адресата имена эмпирически
ему известных объектов. Таксономию этих последних проще осуще-
ствить через комплексный, недискретный образ, чем через последова-
тельное предъявление каждому предмету «требований» (признаков),
которым он должен удовлетворить, чтобы быть допущенным в то или
иное номинативное объединение. Подобие воспринимается «залпом»,
как нечто нечленимое, «разлитое» в образе.
Итак, имена естественных реалий, входящих в мир говорящих на
данном языке и эмпирически (или через изображение) им знакомых,
представляют собой «образ мира, в слове явленный», и это подтвер-
ждается тем, что этот пласт лексики составляет основу образных
средств языка — метафоры и фразеологизмов. Идентифицирующие
значения по природе своей дескриптивны, «портретны». Они будят
воображение.
Если предмет речи не знаком говорящему или его адресату эмпи-
рически, то его номинация не вызывает зрительного эффекта; она
вводит в фокус те знания об объекте (или их часть), которыми распо-
лагают участники коммуникации. Один адресат идет от имени к но-
минату через одни идентифицирующие признаки, другой — через
иные, важно лишь, чтобы оба пути вели к одному и тому же предме-
ту действительности, сколь бы ни различалась информированность о
нем говорящих.
24 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
4
В основе употребления конкретных имен лежит номинативная
конвенция, а не конвенция семантическая, т. е. договор об именова-
нии, а не договор о значении. Анализ значения (употребления) иден-
тифицирующих имен не равен анализу соответствующего понятия, и
было бы бесполезно искать в их употреблении разгадку интуитивных,
стихийно сложившихся концептов, как это делается по отношению к
таким категориям, как причина, время, вечность и пр.
В употреблении таких слов, как долг, обязанность, вина, оправда-
ние, сбвесть, хороший, правильный и т. п., можно искать ключ к эти-
ческий представлениям того или другого народа, но из употребления
слов мышь, слон, носорог нельзя извлечь наивной концепции фауны.
Как только эти слова получают метафорическое применение, т. е.
предикативизируются, они обнаруживают если не представление, то
определенное отношение к тем или другим категориям естественных
объектов, их восприятие, связываемые с ними суеверия и т. п.
Природа языковой компетенции применительно к именам, обра-
щенным к миру, и словам, обращенным к мышлению человека, к
системе его понятий, принципиально различна. Для того чтобы опе-
рировать именами, ведущими адресата к предметам действительно-
сти, нужно разбираться в природе мира; для того чтобы оперировать
семантическими предикатами (признаковыми словами), нужно разби-
раться в способах мышления о мире. В первом случае важно быть
знакомым с реальностью, во втором — с системой выражаемых язы-
ком концептов. В первом случае необходимо знать предметную отне-
сенность слова, во втором — понимать его смысл. Употребление кон-
кретных имен предопределено онтологией мира, а употребление се-
мантических предикатов — гносеологией.
Итак, компетенция в области идентифицирующих имен создается
знанием их референции.
Поскольку для идентифицирующих имен, ориентированных на
мир, важна четкость области референции, само их значение формиру-
ется в зависимости от этой последней. Г. Шухардт писал, имея в виду
конкретные имена: «Подобно тому как вещь первична по отношению
к слову, а выражение мысли с помощью слов первично по отношению
к пониманию, так и обозначение во всех своих проявлениях первично
по отношению к значению» [Шухардт 1950, 206]. Путь к значению
конкретных имен лежит через их референцию. Если у семантических
предикатов значение определяет и регулирует их употребление, то у
идентифицирующих имен, напротив, употребление (референция) оп-
ределяет и формирует их значение. Это особенно очевидно при обра-
щении к именам собственным. Пока имя собственное не закреплено
за конкретным объектом, оно незначимо, но коль скоро оно получило
своего носителя, оно окутывается ассоциациями, создающими образ
референта имени. С именем начинают связываться разнородные све-
3. Идентифицирующее значение 25
дения о номинате, впечатления от него, его внешний вид, эмоцио-
нальное отношение, им вызываемое и т. п. Естественно, что эти ассо-
циации у разных лиц существенно различны. Это не мешает их адек-
ватному употреблению. Однако, если за именем закрепляется обозна-
чение стабильной совокупности признаков, оно может стать нарица-
тельным, т. е. получить статус предиката. Совершенно аналогична
природа идентифицирующих имен. Их значение представляет собой
рикошет от их референции. Оно гетерогенно и складывается из
представления, обобщенного образа (стереотипа класса), разнохарак-
терной информации о классе предметов, случайных впечатлений,
сведений утилитарного толка и т. п. — словом, всего того, что может
связываться в сознании человека с предметным миром. Метафориче-
ское переосмысление конкретной лексики может основываться на
любой ассоциации, стимулируемой предметом, в том числе ложной,
случайной и необоснованной, а вовсе не только на существенных при-
знаках, предположительно образующих понятия класса [Блэк 1990].
Ассоциативный комплекс, прикрепленный к конкретным именам,
не стабилен. Он не членится на четкий набор семантических компо-
нентов, т. е. не эквивалентен сумме предикатов, истинных относи-
тельно данного класса объектов. Это легко подтвердить тем, что об-
щие суждения о классах естественных объектов выражают не анали-
тическую (априорную), а эмпирическую истину (истину a posteriori).
Говорящие воспринимают как семантически нормальные не только
предложения типа Медведь — млекопитающее (косолап, живет в ле-
сах, проводит зиму в спячке и пр.), но и такие, как Медведи любят
мед, Шиповник колюч (покрыт шипами), Дурман издает дурманя-
щий запах (одурманивает), Трясогузка, прыгая, трясет хвостом.
Признак, положенный в основу наименования естественных реалий
и, шире, конкретных объектов, как бы «улетучивается» за ненадоб-
ностью, поскольку не он обеспечивает идентификацию предмета
(класса предметов). Это свойство объединяет конкретные имена с
именами собственными. Показательно, что аналитических суждений
не образуют не только классические собственные имена, но и их при-
вычные перифрастические эквиваленты. Уже Рассел обращал внима-
ние на то, что предложения типа Автор «Гамлета» не написал «Гам-
лета» или даже Автор «Гамлета» не является автором «Гамлета»
могут восприниматься как непротиворечивые. Это и понятно: от пе-
рифрастического наименования лица адресат ждет указания на объ-
ект действительности, а не сведений об этом объекте, ср. у Толстого:
Кавалерист даже никогда не служил в кавалерии («Два гусара»).
Адресат как бы «пропускает мимо ушей» смысл референтного
имени, принимая в расчет лишь его знаковую функцию.
Сказанное с достаточной очевидностью свидетельствует о том, что
позиция индивидного субъекта не только не благоприятна для разви-
тия значения имени, но в некотором роде ему противопоказана: сиг-
нификат имени, составляющий промежуточное звено между именем
(номинацией) и индивидом, в сущности мешает установлению между
26 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
ними прямой знаковой связи и может выпадать. Определенная рефе-
ренция стремится «погасить» смысл имени.
Отсутствие четкого компонентного состава, диффузность, семанти-
ческая нестабильность, зависимость от опыта, степени информиро-
ванности и уровня теоретического (научного) знания семантики кон-
кретных имен нисколько не делает расплывчатыми границы их рефе-
ренции. Независимость экстенсионала конкретных имен от глубины
познания действительности понимали уже представители школы
«Worter und Sachen». Так, Г. Шухардт, считавший, что «исследование
слов не в состоянии противостоять воздействию со стороны науки о
вещах» [Шухардт 1950, 200], в то же время вполне отдавал себе отчет
в том5 что «даже полный переворот в нашем познании какой-нибудь
вещи-не ведет к изменению ее обозначения: так, например, на наш
язык, как и на наше непосредственное повседневное восприятие, ни-
сколько не повлиял тот факт, что мы не смотрим больше на солнце
как на диск, но рассматриваем его как шар» [там же, 205].
Стихийные ошибки относительно природы тех или других реалий,
ложные представления о мире, невежество — все эти прискорбные
явления находятся за гранью языковой компетентности говорящих в
области референции имен. Не зная точно, чем отличается кит от дру-
гих жителей моря, ни один помор не совершит qui pro quo, т. е. не
сделает ошибки в референции соответствующего имени. Сведение о
том, что кит не рыба, а млекопитающее, оказывается более важным
для правильного соблюдения поста, чем для правильного употребле-
ния имени. Таким образом, при известной семантической нестабиль-
ности конкретные имена, и в первую очередь имена естественных
объектов, обладают достаточной точностью и стабильностью своей ре-
ференции. Иными словами, мера экстенсиональной и интенсиональ-
ной неопределенности этих имен различна и взаимно независима.
Референтная определенность характеризует прежде всего видовые
имена (гипонимы). Она идет на убыль по мере расширения области
приложения терма, которое обычно бывает следствием использования
критериев научной таксономии, т. е. преступает границы естествен-
ных родов. Так, проникновение в тайну кита и летучей мыши не от-
разилось на референции этих имен, но вызвало сдвиг в объеме суще-
ствительных с более широким экстенсионалом, таких как рыба, мле-
копитающее, птица. Чем шире и вариативнее класс именуемых объ-
ектов, тем более необходима для правильной референции имени точ-
ность выражаемого им понятия (сигнификата). В этом случае смы-
словая неопределенность прямо пропорциональна неопределенности
экстенсионала.
Семантическая комплексность и гетерогенность мешают иденти-
фицирующим словам вступать между собой в антонимические отно-
шения, способствующие системной организации лексики.
О синонимии среди идентифицирующих слов можно говорить либо
в том смысле, в каком говорят о разных именах одного референта
(ср.: Картезиус — Декарт, Эверест — Джомолунгма и лингвисти-
3. Идентифицирующее значение 27
ка — языкознание — языковедение, меню — карта, почтовая кар-
точка — открытка), либо в том смысле, в каком говорят о разных
уровнях (по степени детализации) или системах классификации. В
первом случае речь идет о гетерономности. В последнем случае сино-
нимия формируется логическими отношениями включенности и пере-
сечения.
5
Если значение конкретных имен расплывчато и нестабильно, если
оно принимает малое участие в определении предмета речи, то что же
обеспечивает идентифицирующим именам определенность экстенсио-
нала?
Попытки разрешить этот вопрос делались в последние годы пред-
ставителями той новой школы в логической семантике, которая, от-
рицая наличие четкого понятийного содержания (сигнификата, ин-
тенсионала) у конкретных имен, сосредоточила свое внимание на
проблемах референции. В качестве отправного пункта в моделирова-
нии значения и употребления слов были приняты имена собственные.
С. Крипке и К. Доннеллан [Kripke 1972; Крипке 1982; Donnellan 1977],
концепция которых определила данное логико-философское направ-
ление мысли, оспорили тезис Б. Рассела о том, что имя собственное
представляет собой скрытую или сокращенную дескрипцию. Этот
центральный для концепции Крипке тезис был направлен, во-
первых, на критику доктрины качественной детерминированности
индивидов, восходящей к идее индивидуального концепта, сформу-
лированной Лейбницем, и во-вторых, на критику теории существен-
ных черт (essences), создающих и объединяющих классы естественных
реалий, в версии Локка [Shwayder 1976; Петров 1977].
Крипке отказался от «принципа идентифицирующих дескрипций»
в объяснении механизма референции собственных имен. Имена собст-
венные, по Крипке, осуществляют свою референцию независимо от
ассоциируемых с ними дескрипций. Аристотель всегда есть Аристо-
тель, сколь бы различны ни были представления о нем в разных ми-
рах и у разных людей, пользующихся этим именем, и сколь бы резко
ни менялись его свойства в разные периоды его существования. Имя
собственное, по мнению Крипке, является «жестким десигнатором»
(rigid designator): оно относится к одному и тому же предмету «во всех
возможных мирах», в которых данный предмет существует. Жесткие
десигнаторы реализуют свою референцию в силу прямой связи с
предметом и независимо от того, удовлетворяет ли денотат ассоции-
руемым с именем дескрипциям. Для правильного употребления име-
ни ни говорящий, ни адресат не должны располагать о предмете ка-
кими-либо сведениями. Крипке считает, что в этом случае важна
лишь непрерывность «каузальной цепи», т. е. последовательность в
отнесении имени к одному и тому же предмету, в конечном счете
восходящая к эпизоду его «крещения» (именования).
28 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Вариантом каузальной теории референции С. Крипке является
«теория исторического объяснения», развиваемая К. Доннелланом
[Donnellan 1977]. Эта теория, как и каузальная теория, не приемлет
интерпретации собственных имен как скрытых дескрипций. Для пра-
вильного выбора референта имени важно прежде всего наличие исто-
рической связи между именем и индивидом. Слыша предложение
«Сократ был курнос», адресат извлекает из своей памяти индивида,
исторически соотнесенного с именем Сократ. Если история употреб-
ления имени приводит к «блоку», т. е. эпизоду введения имени в
оборот речи через фикцию, то соответствующее имя лишено реально-
го референта и может войти в состав истинных предложений о несу-
ществовании, типа Санта Клаус не существует.
Изложенные теории (они мало чем отличаются друг от друга) более
верны в отношении эмпирически знакомых собеседникам предметов,
нежели объектов (в основном лиц), извлеченных из прошлого челове-
чества, субстанциальная сущность которых сама по себе утрачивает
для последующих поколений свою значимость: эмпирически незна-
комые индивиды нельзя дифференцировать иначе как через знание
некоторых их различающих признаков. Если известные нам призна-
ки совпадают, то объекты как бы сливаются в один. На этом основы-
вается шуточное утверждение, используемое иногда в логических
«играх», о том, что «Илиаду» и «Одиссею» написал не Гомер, а дру-
гой древний грек с тем же именем. Утверждение, меняющее атрибу-
цию поэм, столь важное в ситуации эмпирического знакомства с объ-
ектами (предполагаемыми авторами), становится в данном случае
пустым и ничего не меняющим в наших представлениях об авторе
прославленного эпоса, потому что в нем не содержится ничего такого,
что могло бы отличить одного Гомера от другого.
Таким образом, было бы безразлично, кому приписать новые дан-
ные о древнегреческом певце — Гомеру или иному индивиду с тем же
именем. Между тем, сообщение Хлестакова о том, что он (а не Загос-
кин) является автором «Юрия Милославского», если бы оно соответ-
ствовало действительности, могло бы изменить знания Анны Андре-
евны о современной ей литературе.
Приведенный пример показывает, что действие жестких десигна-
торов, устанавливающих ничем не опосредованную связь с предмета-
ми действительности, возможно лишь в ситуации присутствия или
знания по знакомству.
Принципы анализа значения и референции собственных имен бы-
ли затем отнесены Крипке и его коллегами к именам нарицательным,
и в первую очередь к именам природных объектов.
С. Крипке предлагает различать — и это положение его теории
следует признать важным — то, что обеспечивает референцию имени,
и то, что соответствует его дефиниции. Эксплицируя референцию
имени, говорящий указывает на признаки, которые помогают ауди-
тории выбрать то конкретное, что он имеет в виду. Эти признаки не
следует принимать за их значение. Принадлежность к золоту опреде-
3. Идентифицирующее значение 29
ляется атомным весом (74) этого элемента, а не его внешними при-
знаками и свойствами, которые часто фиксируют референцию соот-
ветствующего имени. Быть водой значит иметь определенную форму-
лу молекулярного состава, а не только прозрачность, безвкусность и
способность утолять жажду.
Поскольку идентификация естественных объектов, и прежде всего
веществ, может быть надежной только в устах экспертов, X. Путнэм
формулирует социолингвистическую гипотезу о разделении языкового
труда. В употреблении таких слов, как золото, алюминий, молибден,
и даже таких, как боярышник, лиственница и пр., говорящие пола-
гаются на мнение специалистов. Языковое-общество, вместе с возрас-
танием роли науки и научных терминов в его жизни, вынуждено все
больше прибегать к разделению труда по определению экстенсионала
терминов [Putnam 1977а].
Итак, новая теория референции сводится к следующим основным
положениям: имена собственные представляют собой жесткие десиг-
наторы объектов; имена естественных реалий сходны с ними по спо-
собу референции; акт референции обусловлен каузальными цепочка-
ми, а не значением имени. Все эти тезисы обратны тому, что утвер-
ждалось в традиционных логико-философских теориях значения.
Однако проблема значения конкретных имен не сводится к вопро-
су о способах их референции. Она имеет еще и другую сторону. Зна-
чение субъекта должно обеспечить не только идентификацию предме-
та речи, но и понимание сопоставляемого ему предиката. Субъект
ориентирован, с одной стороны, на денотат, а с другой — на присое-
диняемый к нему предикат.
В ходе коммуникации всегда предполагается, что собеседники об-
ладают некоторыми общими сведениями о классе, которому принад-
лежит предмет речи. Поэтому такие предложения, как «Кот Сысой
млекопитающее (имеет хвост, умеет мяукать, покрыт шерстью и
пр.)», если и не выражают аналитической истины, то по крайней ме-
ре не могут быть восприняты как информативные.
Предложение «Сысой замяукал» имеет разный смысл в зависимо-
сти от того, является ли Сысой человеком, котом или попугаем. Если
же Сысоем зовут собаку, то приведенное высказывание не может не
быть ложным или относящимся к фикции. Сообщение о поедании
винограда будет по разному воспринято в отношении к человеку, лисе
и кошке. В первом случае оно может отвечать действительному по-
ложению дел, во втором случае оно будет отнесено к миру басенных
сюжетов, в третьем случае оно не может соответствовать действи-
тельности и вызовет реакцию опровержения, уличения во лжи. Ср.:
Студент увидел кошку. — Ах ты дрянь! — сказал он. — Виноград
ест. — Никогда не едят кошки виноград (Ю. Слеша); ср., впрочем, у
Чехова: У моего кума была кошка, которая, знаете ли, огурцы ела.
Можно думать, что даже если предмет, о котором идет речь, при-
сутствует в ситуации общения, но его принадлежность к классу не
улавливается адресатом или ему совсем неизвестна, смысл сообщения
30 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
не может быть им усвоен в полном объеме. Так, например, если об
артефакте или веществе таинственного предназначения будет сказано:
«Это опасно (испорчено, полезно, нужная вещь, стоит дорого, боль-
шая редкость и т. п.)>, — адресат вынужден будет спросить говоря-
щего: «Что это?»
При отсутствии у адресата таксономически структурированных
знаний о предмете сообщения говорящий должен их ему предоста-
вить. Без этого не может быть адекватно воспринята предикация.
Даже имена собственные различных объектов, если и не всегда, то в
тенденции таксономически дифференцированы: имена лиц, городов,
стран, учреждений либо сами по себе отличаются друг от друга, либо
включают в свой состав категориальное существительное (ср.: город
Москва, Жучка (о собаке), Буренка (о корове), фабрика «Красная Ро-
за», остров Сахалин, Художественный театр, кинотеатр «Худо-
жественный», улица Пречистенка и т. п.).
Таксономический предикат, относящийся к «глобальному» субъек-
ту, т. е. к предмету, мысленно не членимому на определенные аспек-
ты или параметры (форму, цвет, вкус, динамику и пр.), служит це-
лям параметризации: он задает те аспекты, по которым может быть
охарактеризован предмет. В последующих за таксономией суждениях
предикаты обычно относятся уже не к глобальной, а к параметризо-
ванной субстанции. Они характеризуют определенные стороны субъ-
екта в диапазоне допустимого варьирования признаков, т. е. в задан-
ном спектре. Таксономическое предложение Это — мед открывает в
объекте параметры консистенции, цвета, вкуса, запаха, источника
(сырья), возможных модификаций, эффекта при употреблении и др.
Мед может быть густым, прозрачным, жидким, твердым, вязким, зо-
лотистым, вкусным, ароматным, липовым и т. п. Мед, кроме того,
может капать, расплываться, течь, просачиваться, засахариваться,
застывать и т. д.
Если атрибут своим лексическим значением не указывает на ха-
рактеризуемый им параметр предмета, то этот последний должен
быть эксплицирован, ср.: Картина особенно хороша по колори-
ту (рисунку, композиции); Он ловкий делец (картежник, фокус-
ник, наездник и пр.); Он был узок в плечах (в бедрах); ср. также:
приятный на вкус, на ощупь, для глаза, на слух, по запаху, в обра-
щении, во всех отношениях. Ограничительность часто связывается с
реляционной и функциональной стороной объекта, ср.: Я говорю тебе
это как отец, Он приезжал к нам в качестве ревизора, Я
ценю его как ученого и как человека. Необходимость в ог-
раничительном компоненте особенно велика при переносе признака
от части к целому: широкий в плечах, быстрый разумом. Указание
на параметр практически неизбежно, когда в субъекте выделен иден-
тифицирующий признак, не служащий основанием оценки: Эта
продавщица мне нравится как женщина, Твой брат мне
приятен как собеседник.
3. Идентифицирующее значение 31
Характеризующий предикат должен войти в отношения конъюнк-
ции с признаками соответствующего класса объектов. Этим объясня-
ется тенденция средневековых логиков дополнять предикативные
прилагательные именем класса, расшифровывая предложения типа
Дуб покрыт листвой как Дуб есть покрытое листвой дерево. Этим
же можно объяснить и предпочтение, часто отдаваемое языком, так-
сономической по форме предикации, сравнительно с собственно ха-
рактеризующей, ср.: Это была просторная комната (вм. Эта ком-
ната была просторной), Ваня непослушный мальчик (вм. Ваня не-
послушен).
Связь с предикатом осуществляется не только через родовые при-
знаки, присущие субъекту, но и через его индивидные черты. В субъ-
екте поэтому часто эксплицируются те именно свойства индивида,
которые должны обеспечить понимание или оценку поступающей о
нем новой информации, ср.: Тут все замолкли, чтобы послушать,
что говорит эта петербургская мадонна, княгиня или еще кто, эта
юная дама из другого мира, глазастая, недоступная, эта счастли-
вая путешественница с насмешливыми губами, которой нет дела до
их тризн и до их карнавалов (Б. Окуджава).
Иногда семантическая ретроспективность (анафоричность) субъек-
та превращает его в своеобразное резюме накопленных данных. Так,
Герцен пишет о вятском губернаторе Тюфяеве: И вот этот-то поч-
тенный ученик Аракчеева и достойный товарищ Клейнмихеля, ак-
робат, бродяга, писарь, секретарь, губернатор, нежное сердце, беско-
рыстный человек [...], оклеветавший императора Александра для
того, чтобы отвести глаза императора Николая, брался теперь
приучать меня к службе («Былое и думы»). Указания на индивидные
признаки субъекта входят в данном случае в состав пропозиции, а не
лежат за ее пределами, как это имеет место тогда, когда эти призна-
ки введены в субъектную дескрипцию единственно с целью иденти-
фикации предмета речи.
Таким образом, интерпретация сообщения может нуждаться в зна-
нии не только родовых, но и индивидных признаков предмета.
6
Для того чтобы лучше понять семантические свойства конкретных
имен, следует подробнее остановиться на их употреблении в роли
классифицирующего предиката.
Если выполнение собственно идентифицирующей функции опира-
ется либо на прямую связь имени с денотатом, либо на его способ-
ность стимулировать у адресата образное представление и лишь в по-
следнюю очередь на знание признаков предмета, то функция таксо-
номического предиката выводит в фокус не столько образное пред-
ставление, сколько ассоциируемые с именем энциклопедические зна-
ния. Значение конкретной лексики в зависимости от выполняемой ек
логико-коммуникативной функции кренится в разные стороны: идеи-
32 Часть I. Логике-коммуникативная функция и значение слова
тифицирующая функция тянет его к денотату (предмету), а преди-
катная — к сигнификату (понятию).
Таксономический предикат может выполнять разные, причем не
вполне четко дифференцированные, функции, ср.: Прежде я знал,
что это божья коровка, — и ничего другого о ней, кроме того, что
она божья коровка, я не знал. Ну, скажем, я мог бы прийти к заклю-
чению, что имя у нее несколько антирелигиозное (Ю. Олеша). Из
приведенного предложения трудно заключить, какими именно зна-
ниями располагал автор и на какой пробел в них он сетует. Скорее
всего, он умел отождествить этот вид насекомых и знал, как она на-
зывается, но не имел о нем энциклопедической информации. Сооб-
щение.о вхождении в класс может касаться и номинации, и иденти-
фицирующих признаков, и энциклопедических данных.
С другой стороны, таксономические предикаты соприкасаются с
характеризующими. Стоит появиться в позиции предиката имени с
определением или имени с выделенным, акцентированным семанти-
ческим компонентом, как таксономическая предикация превращается
в характеризующую, ср.: Это интересная книга-, Он учитель.
Хотя предикатная позиция высвечивает в таксономических именах
сигнификат, понятийное (отвлеченное) содержание, семантическая
специфика их настолько сильна, что между характеризующим и так-
сономическим предикатом существуют принципиальные различия.
Прежде всего следует заметить, что конкретное имя осуществляет
ту форму первичной предикации, которая может сопоставляться не-
идентифицированному субъекту, т. е. субъекту, выраженному дей-
ктическим местоимением (Это — карандаш, а то — линейка). Так-
сономический предикат, подобно идентифицирующим предложениям,
в общем случае лишен видо-временных форм. Он обозначает только
ингерентные свойства. Прошедшее время в нем указывает не на вре-
менное ограничение присутствия признака в субъекте, а относится к
общему плану повествования, ср.: Я увидел вдали черную точку. По-
дойдя ближе, я увидел, что это был куст.
Подобную ситуацию можно объяснить только тем, что, попадая в
предикатную позицию, таксономическое имя не утрачивает предмет-
ности. Конкретное таксономическое предложение содержит сообщение
о вхождении объекта в некоторый класс, его идентичности одному из
членов множества, ср.: Этот цветок — незабудка. Таксономический
смысл таких предложений эксплицируется в развернутой форме, ино-
гда употребляющейся при характеристике лиц [Кириченко 1971], ср.:
Разумеется, Зарубин был одним из тех — нередких — русских лю-
дей, которые, пройдя путаную жизнь, под конец ее, когда терять
уже нечего, становятся «праволюбами», являясь, в сущности, толь-
ко чудаками (Горький. «Время Короленко»),
В языках, располагающих артиклем, классифицирующий преди-
кат оформляется неопределенным артиклем (ср.: англ. It is a spoon, фр.
C’est une maison). В испанском языке артикль сохраняется только перед
собственно предметными именами (Es una cuchara, es un abete): если же в
3. Идентифицирующее значение 33
существительном преобладает качественное или функциональное зна-
чение, то артикль утрачивается и имя сближается с прилагательным
(все испанские имена лица практически в равной степени относятся
как к классу существительных, так и к классу прилагательных), ср.:
Es obrero (trabajador, escritor, financista, ama de casa, etc.).
Значение характеризующего сказуемого, даже если оно не ограни-
чено одним признаком, всегда может быть расчленено на семантиче-
ские компоненты. Таксономический предикат сохраняет семантиче-
скую диффузность, неопределенность, свойственную конкретной лек-
сике. «Свойство быть березой (вишней, ртутью, водой и т. п.)» почти
столь же диффузно, как «свойство быть Сидоровым (Чемберленом или
мистером Твистером)». Отдельные качества объекта, которые импли-
цируются и теми и другими «свойствами», с трудом поддаются точ-
ной и независимой от субъективного взгляда на вещи формулировке.
Некоторые современные философы считают, что утверждение «не-
что является лимоном» причисляет предмет к естественному классу,
нормальные члены которого имеют определенные свойства, но из него
не следует, что данный конкретный предмет с необходимостью обла-
дает этими свойствами [Putnam 1977b, 105]. Эта точка зрения пред-
ставляется экстремальной. Утверждения «этот лимон кислый (вырос
на лимонном дереве, имеет косточки, членится на дольки и т. п.)»
едва ли покажутся адресату информативными.
Показательно, что предложения таксономической предикации ли-
шены кратчайших номинализаций, построенных на производном от
предиката абстрактном существительном. Это свидетельствует о том,
что классифицирующий предикат не вовлекается (или в слабой сте-
пени вовлекается) в процесс адъективации. Нет абстрактных имен со
значением «свойство быть васильком, зерном, песком, рожью, лимо-
ном». Как только с конкретным именем начинает связываться опре-
деленный признак, все те процессы, которые были блокированы се-
мантической диффузностью, получают возможность реализации: ме-
тафорическое значение может иметь производное имя качества (ср.:
свинство), но классифицирующий предикат не может им воспользо-
ваться, ср.: Это животное — свинья -> * Свинство этого животного
не вызывает сомнений.
Языки обычно не создают прилагательных (предикатов) от кон-
кретных имен. Последние служат основой для образования лишь от-
носительных прилагательных, выражающих тот или другой вид от-
ношений между предметами: деревянный означает ‘сделанный из де-
рева (древесины)’, но не ‘обладающий всеми признаками дерева, яв-
ляющийся деревом’. Относительные прилагательные поэтому неупо-
требительны в функции таксономического предиката. Неподатливость
к приобретению собственно признакового (отвлеченного) значения
свидетельствует о том, что конкретные существительные лишены
четко определимого, членимого на компоненты содержания, которое,
освободившись от значения предметности, могло бы быть транспони-
ровано в предикат.
34 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
7
Несмотря на то, что знания о классе объектов энциклопедичны, а
не лингвистичны по своей природе, хотя они колеблются в объеме и
гетерогенны по характеру (от чувственного образа до научной абст-
ракции), хотя с этими знаниями могут сливаться разные эмоциональ-
ные, эстетические, оценочные и символические коннотации, хотя они
по-разному соотносятся с жизненным опытом говорящих, необходи-
мость для правильного осуществления коммуникации в таксономиче-
ском минимуме сведений о предмете речи позволяет говорить о том
отрезке идеального, который ассоциируется с конкретными именами,
как об-особом типе языкового значения.
Важно подчеркнуть, что отмеченная гетерогенность идентифици-
рующего значения, обеспечивающая возможность его употребления в
идентифицирующей и таксономической позиции, имеет принципи-
альный характер: она обусловлена тем, что данные первого типа бо-
лее оперативны для идентификации предмета речи, а сведения второ-
го типа более необходимы для правильного понимания предикации.
Если первая часть значения, обеспечивающая правильную рефе-
ренцию имени, не зависит от уровня теоретического знания, то вто-
рая его часть, обеспечивающая адекватное понимание сообщений о
данном объекте, меняет свое содержание (или, по крайней мере, свои
импликации) в зависимости от глубины познания мира и осведом-
ленности говорящих в соответствующей области.
Только понимание функционального дуализма конкретной лексики
и семантического дуализма позиции конкретного субъекта может
привести к пониманию двойственной (образно-ассоциативной) приро-
ды конкретных значений. Обе указанные функции ведут к миру, т. е.
к образным представлениям и энциклопедическим знаниям об объек-
тах действительности.
Подведем некоторые итоги.
Для идентифицирующих имен характерны следующие черты:
1) производность значения от референции имени (значение в этом ти-
пе есть функция референции), 2) соответствие номинативного члене-
ния мира его естественному членению и, как следствие этого, универ-
сальный характер номинатов, 3) относительная автономность значе-
ний, 4) принципиальная невозможность установить объем значения,
5) нечленимость на четко разграниченные семантические компонен-
ты, 6) гетерогенность значения, складывающегося из чувственных
данных (обобщенного образа предмета), абстрактных сведений, эмо-
циональных, эстетических, оценочных и символических ассоциаций,
данных личного опыта, 7) ориентация одной части значения на иден-
тификацию объекта, а другой — на связь с предикатом, 8) опреде-
ленность границ референции (экстенсионала) при неопределенности
смысла (интенсионала), 9) таксономический принцип системной ор-
ганизации: отношения включения (гипонимия), пересечения и совпа-
3. Идентифицирующее значение
35
дения областей референции, 10) функциональная эквивалентность
(синонимия) как совпадение областей референции (гетеронимия),
11) выражение референции имени либо прямым отнесением к пред-
мету (абсолютная референция), либо через несимметричные отноше-
ния партитивности, посессивности, координированности и локально-
сти (относительная референция), 12) первичность функции субъекта и
других референтных членов предложения, 13) вторичность функции
предиката и особый тип предикации (включение в множество, таксо-
номия), 14) отсутствие семантически эквивалентных прилагательных,
15) отсутствие прямых номинализаций (абстрактных существитель-
ных), 16) отсутствие логической антонимии, 17) внемодальность,
18) неградуированность, 19) объективность, социальность семантиче-
ских норм употребления при индивидуальном варьировании вызы-
ваемого представления, 20) обусловленность удельного веса значения
(сигнификата) характером референции имени.
4. ПРЕДИКАТНОЕ ЗНАЧЕНИЕ
1. Общие свойства
Перечисленные выше свойства значения идентифицирующих (кон-
кретных) имен отличают их от слов, специализирующихся на выпол-
нении предикатной функции, но в известной степени сближают с
именами собственными, т. е. «идеальными» идентификаторами пред-
мета.
Если Л. Блумфилд, размышляя над проблемами значения, имел в
виду прежде всего существительные идентифицирующего типа [Блум-
филд 1969, 144], то известная мысль С. О. Карцевского о том, что
обозначающее стремится выйти за рамки, поставленные обозначае-
мым, и приобрести иные функции [Карцевский 1965, 90], касается
прежде всего предикатного употребления слова, в котором обнаружи-
вается субъективный взгляд на вещи говорящего, и в меньшей степе-
ни идентифицирующих слов, употребление которых обычно следует
жестким правилам. Если, говоря о зайце, его поименуют свиньей, ад-
ресат едва ли возьмет в толк, о ком идет речь, но если к зайцу будет
отнесен предикат свинья, то собеседник постарается догадаться, что
сообщение касается размера и толщины животного.
Употребление несоответствующей объекту идентифицирующей де-
скрипции преступает нормы языка, несоответствие объекту значения
предиката создает ложное высказывание. Если, глядя вслед убегаю-
щему зайцу, мы скажем Свинья побежала в лес, то естественная ре-
акция на такое сообщение примет форму поправки: Это же заяц, а
не свинья или Это животное называется зайцем-, несогласие с сооб-
щением Этот заяц — настоящая свинья выльется в возражение Да
нет же, он совсем не толстый, он просто пушистый. Если адресат
речи не уяснил себе значения предикатного слова, он может спросить
36 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Что это значит? В каком смысле «свинья»? Что ты хочешь
этим сказать? Если собеседник не уловил денотативной направлен-
ности слова, он формулирует свой вопрос иначе, например так: О ком
ты говоришь? или Кого ты имеешь в виду? В первом случае вопрос
нацелен на выяснение или уточнение значения слова, его сигнифика-
та, во втором он относится непосредственно к референту.
Если идентифицирующие имена, как отмечалось, могут соответст-
вовать разным представлениям о предмете в сознании собеседников,
то предикатные слова, несмотря на возможности их субъективного
применения, напротив, апеллируют к одинаковым, социально закре-
пленным понятиям, соответствующим их сигнификату.
Значение идентифицирующих слов, как уже отмечалось, склонно
к обогащению признаками денотативного класса. Понятийное содер-
жание предикатов, напротив, центробежно. Оно стремится к отрыву
от денотата. Такие классические предикаты, как качественные при-
лагательные, обычно выражают признаки и свойства, выделяемые в
самых различных разрядах реалий. Среди русских прилагательных,
называющих цвет предмета, лишь немногие сохранили в своем зна-
чении семантические пресуппозиции, позволяющие относить их
только к некоторым категориям реалий. Ср.: коричневое платье, но
каштановые волосы и карие глаза, бледное лицо, но светлые глаза,
белые зубы, но седые волосы (подробнее см. в: [Арутюнова 1976,
гл. II]).
Тенденция к отрыву от денотата ведет к моносемизации слова. По-
требности коммуникации диктуют все более тонкое дифференцирова-
ние значений предикатов. Формирование их значения обычно есть
результат аналитической деятельности.
В этом можно легко убедиться, наблюдая за переходом предметных
(идентифицирующих) номинаций в категорию предикатов (например,
при образовании качественных прилагательных). Этот процесс обыч-
но сопровождается выдвижением в семантике слова одного признака.
Так, некоторые качественные прилагательные, произведенные от су-
ществительных, имеют значение только цвета: бирюза — бирюзовый,
роза — розовый, вишня — вишневый), другие — только вкуса (соль —
соленый).
Семантическая история предикатных слов, нередко беря свое на-
чало в комплексном значении идентифицирующих номинаций, идет
путем исключения части признаков, характеризующих класс денота-
тов. Развитие значения идентифицирующих слов, как уже отмеча-
лось, движется «обратным ходом»: оно начинается с одного семанти-
ческого компонента, к которому затем постепенно присоединяются
другие классификационно релевантные черты.
Семантическое развитие предикатных слов хотя и связано с рас-
ширением предметной сферы приложимости, достигаемым исключе-
нием семантических пресуппозиций, не ведет, однако, к прономина-
лизации, а имеет своим пределом однопризнаковое значение. Процесс
4. Предикатное значение
37
раздвижения области употребления идентифицирующих и предикат-
ных слов, следовательно, различен по своему характеру.
Таким образом, если значение идентифицирующих слов тяготеет к
энциклопедичности, то для предиката (в первую очередь, качествен-
ного прилагательного) типична тенденция к семантической элемен-
тарности, неразложимости. И то и другое свойство создает известные
лексикографические трудности.
В первом случае лексикограф чувствует, что он не всегда в состоя-
нии перечислить все классификационно значимые черты предмета и
часто вынужден ограничиться апелляцией к имеющемуся у членов
данной языковой общности опыту. Составитель словаря не пренебре-
гает при этом и «бытовыми» способами идентификации. В жизни мы
нередко отождествляем предмет или лицо, обращая внимание на ин-
дивидуализирующие его черты. Например, Петя, это который? —
Это тот, что с бородой и в красном галстуке’, — Снегирь — это
какая птица? — Это такая маленькая, серая, с красной грудкой.
Ср. это последнее описание с соответствующей статьей из словаря под
ред. Ушакова: «Снегирь — небольшая серая певчая птичка из отряда
воробьиных с красной грудью у самцов»3. Различие между бытовым
и словарным определением состоит лишь в том, что в словаре зареги-
стрирован признак, заимствованный из научной таксономии (из отря-
да воробьиных)4. Получается своего рода описательно-классификаци-
онная дефиниция.
Во втором случае лексикограф стоит перед необходимостью поис-
ков наиболее адекватного эквивалента (предиката), рискуя при тол-
ковании близких по значению слов попасть в синонимическое коль-
цо. Ср.: скорбь — крайняя печаль, горесть; горесть — чувство печали
(скорбь тем самым определена как сочетание «крайней печали» и
«чувства печали»); печаль — скорбно-озабоченное, невеселое настрое-
ние, чувство; невеселый — грустный, печальный, скучный; грусть —
чувство легкого, томного уныния, тоскливой печали; печальный —
испытывающий печаль, скорбь.
Приведенные определения (они взяты из словаря под ред. Ушако-
ва) образуют почти замкнувшийся синонимический круг, выход из
которого лексикограф ищет либо в создании сложных, «нюансирую-
щих» прилагательных (ср.: скорбно-озабоченный), либо в «нюансирую-
щих» комбинациях синонимов (ср.: грустный, печальный, скучный),
либо в перифразах (ср.: легкое, томное уныние’, скорбная печаль).
3 Анализ определений названий пород птиц в словаре С. И. Ожегова см. в
статье [Медведев 1973].
4 О пределах детализации описаний конкретной лексики в толковых сло-
варях см. [Щерба 1958]. Л. В. Щерба, по-видимому, не считал необходимым
внесение в словарную статью признаков, соответствующих научной таксоно-
мии: «Во всяком случае, нужно помнить, что нет никаких оснований навязы-
вать общему языку понятия, которые ему вовсе не свойственны и которые —
главное и решающее — не являются какими-либо факторами в процессе ре-
чевого общения» (с. 68).
38 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Семантическое пространство постоянно перекраивается словами.
Вбирая в себя элементы значения соседних единиц, предикатное сло-
во не может, однако, аннексировать не граничащие с ним семантиче-
ские участки. На этом основан принцип семантической гомо-
генности классических предикатов, отличающий их от идентифи-
цирующих слов. Качественные прилагательные редко сочетают в сво-
ем значении признаки, относящиеся к разным аспектам предмета —
материалу и цвету, температуре и форме, размеру и весу, вкусу и
степени плотности и т. п. Известная разноплановость семантики не-
которых предикатных слов может возникать только как результат со-
вмещения субъективно-оценочных значений с указанием на объек-
тивныё черты обозначаемого класса предметов (ср.: голубенький, ма-
люсенький, приторный и пр.).
Если значение идентифицирующих слов легче объяснять способом,
который иногда называют «демонстрацией семантики» (ср.: остен-
сивные определения), то предикатное слово скорее требует фразовой
интерпретации, т. е. подтверждения вербальных толкований приме-
рами употребления слова.
В отличие от идентифицирующих дескрипций, предикатные слова
легко и естественно входят между собой в синонимические и антони-
мические отношения, а также составляют деривационную базу для
создания абстрактных производных (примеры известны). Синонимия
среди предикатных слов иного свойства, нежели среди идентифици-
рующих номинаций. Именно о синонимах-предикатах утверждают,
что они различаются между собой оттенками значения, т. е. неболь-
шим сдвигом в семантике, обозначая как бы «то же, да не то». Ср.:
грустный, печальный, унылый, безрадостный, нерадостный, тоск-
ливый, горестный, невеселый. Синонимия предикатов основывается
на сигнификативном, а не денотативном содержании, на их значе-
нии, а не способности к референции. Употребление разных предикат-
ных слов в приложении к одному классу объектов (предметов или си-
туаций) никакого отношения к синонимии не имеет.
Предикатные слова, таким образом, гораздо более склонны к соз-
данию системных связей, чем слова идентифицирующего типа.
Существенно обратить внимание на то, что идентифицирующие
номинации могут как угодно видоизменяться при передаче чужой ре-
чи, не нанося этим ущерба ее содержанию. Изменение адресата мо-
жет поставить автора речи перед необходимостью прибегнуть к дру-
гим опознавательным чертам, а следовательно, и к другой дескрип-
ции. Ср.: Маша говорит Андрею: «Я повстречала в Крыму твоего
друга» — Андрей говорит Наташе: «Маша сказала, что она по-
встречала в Крыму твоего зятя (приятеля, мужа, начальника, кол-
легу и т. п.)». Общее ограничение, налагаемое на выбор идентифици-
рующей дескрипции, состоит в том, что в ее значении не должен фи-
гурировать признак, составляющий ассертивное содержание предика-
та. Ср.: *Я встретилась в Крыму с человеком, с которым встрети-
лась в Крыму.
4. Предикатное значение
39
Содержание, вносимое в предложение идентифицирующими сло-
вами, обычно интерполируется в него говорящим и не всегда должно
быть поставлено в вину автору передаваемой речи. Замена предиката
при пересказе чужих слов (если она сознательно не направлена на
искажение смысла) возможна только в пределах близкой синонимии
сигнификативного типа. Ср.: Маша сказала, что она виделась с Анд-
реем в Крыму {повстречалась с Андреем в Крыму). О соотношении
номинаций в прямой и косвенной речи см. [McCawley 1970; Hasegawa
1972].
Проведенное сопоставление говорит о принципиально разном ха-
рактере эквивалентности (взаимозаменимости без изменения истин-
ностного значения предложения) среди идентифицирующих и преди-
катных слов: идентифицирующие слова в общем (нейтральном) слу-
чае эквивалентны при тождественности референтов, а предикатные
слова взаимозаменимы в случае совпадения или близости их сигни-
фикатов.
Таким образом, значение классических предикатов обладает сле-
дующими свойствами: 1) тенденцией к отрыву от денотата, 2) стрем-
лением к моносемности, 3) гомогенностью «объективных» компонен-
тов, 4) наличием субъективно-оценочных коннотаций, 5) антонимиче-
скими связями, 6) синонимией, базирующейся на близости сигнифи-
катов, 7) соотносительностью с абстрактными производными, 8) «объ-
ективностью», социальностью вызываемого представления при
известной вольности, субъективности, индивидуальном варьировании
употребления, 9) неопределенностью и широтой экстенсионала при
достаточной четкости значения, 10) наличием развитых .системных
отношений, 11) неавтономностью, 12) способностью присоединять мо-
дальные значения, 13) допустимостью градуирования, 14) употребле-
нием в нереферентных позициях.
В наибольшей степени этими признаками наделены качественные
прилагательные, составляющие своего рода семантический эталон
предикатов, подобно тому как стандартом идентифицирующих слов
можно считать имена собственные. Семантика глаголов, как показали
многочисленные исследования последних лет, тесно связана со свой-
ствами актантов, значения которых (в том числе и обстоятельствен-
ных слов) она нередко включает. Вследствие этого значения глаголов
обычно неэлементарны.
Идентифицирующие слова отражают и классифицируют то, что
«существует в мире». Они как бы замещают мир в сообщениях о нем.
Предикатные слова выражают то, что мы «думаем о мире». Первые
ориентированы на объективный мир, вторые — на познающего субъ-
екта. Объективность идентифицирующих слов и субъективность пре-
дикатов послужила причиной того, что логиков постоянно тревожит
статус в языке нереферентных имен (типа кентавр, баба-яга) и суж-
дений, имеющих эти слова в качестве своего субъекта (типа Кентавр
бьет копытами), и меньше заботят предикаты, которые в силу сво-
его значения ни при каких условиях не могут быть истинными при-
40 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
менительно к предметам реального мира. Иначе говоря, логика боль-
ше занимает вопрос о бытии Януса и Шивы, чем о заведомой ложно-
сти предикатов двуликий и многорукий.
2. Частные свойства
Ниже будут рассмотрены некоторые из более частных семантиче-
ских характеристик предикатной лексики в сопоставлении со значе-
ниями идентифицирующего типа, а именно: 1) отношение значения
семантического предиката к способу восприятия свойств предмета,
2) отношение предикатных значений к происходящему на оси време-
ни (потоку событий), 3) значение предиката и идентификация ситуа-
ций, 4) объем экстенсионала предикатных значений, 5) оценочность в
значении предиката, 6) семантическая комплексность предикатных
значений.
1
Поскольку все предикатные значения ориентированы на человека,
они формируются в известной зависимости от «каналов связи» челове-
ка и мира, от того, какому способу познания отвечает значение слова.
Семантика предикатов не просто соотносится с определенным спо-
собом познания мира, но обладает в зависимости от этого некоторой
спецификой. Последняя заметна уже при обращении к предикатам,
отвечающим чувственному восприятию объектов действительности.
Вкус и обоняние направлены по преимуществу на обнаружение ста-
тических свойств предметов. Порождаемые ими предикаты — в рус-
ском языке это обычно прилагательные — стативны и семантически
просты; в их значение входит лишь указание на один признак: горь-
кий, душистый и др. Каждый ряд предикатов обладает, в свою оче-
редь, собственными характеристиками. Так, например, для прилага-
тельных, обозначающих вкус и особенно запах, очень важна «вкусо-
вая оценка», разделяющая приятное и неприятное; для «осязатель-
ных» прилагательных она имеет меньшее значение. Для них сущест-
венно обнаружение внутренних свойств предиката (твердый, мягкий,
плотный).
Слуховое восприятие отвечает только динамическому аспекту ми-
ра. Оно дает языку прежде всего процессуальные глаголы: шуметь,
стучать, гудеть, звенеть, трубить, пищать, грохотать, звякать и
др. Большинство из них склонно к фазисным изменениям (запищать,
отгрохотать и т. п.). Семантика таких предикатов часто создается
через указание на субъект, орудие и способ осуществления действия.
Зрительное восприятие мира может в равной степени охватывать и
статику и динамику. Статические предикаты монопризнаковы: в них
зафиксирован либо цвет, либо форма, либо размер предмета, либо его
отношение к свету. Напротив, динамические предикаты, обозначаю-
4. Предикатное значение
41
щие механические действия, дескриптивны, синтезируют в себе це-
лый комплекс признаков. Значение этих глаголов часто отражает то,
как производится действие или протекает процесс.
Относительное местоимение как, соответствующее образу действия,
настолько регулярно употребляется в русском языке после глаголов,
вводящих зрительную (реже слуховую) картину мира (видеть, смот-
реть, представлять себе, слышать, воображать, рассказывать, опи-
сывать и т. п.), что оно приобрело статус изъяснительного союза,
функционально соприкасающегося с союзом что.
Но даже взяв на себя изъяснительную функцию, элемент как со-
хранил связь с описательной семантикой и ее основной «принадлеж-
ностью» в сфере динамики — образом действия. Его лексическая обу-
словленность (ограничение на сочетаемость) имеет двусторонний ха-
рактер. Этот союз с «левой» стороны обслуживает пропозициональ-
ные глаголы чувственного восприятия (реального или воображаемо-
го), но не фактуального знания и, соответственно, глаголы передачи
виденного, но не передачи узнанного. Этим объясняется его сочетае-
мость с глаголами рассказать, описать и несочетаемость с глаголами
сказать, сообщить. С «правой» стороны союз как обслуживает пре-
дикаты, способные характеризоваться способом действия.
Союз как не может вводить придаточные предложения, относя-
щиеся к зрительно воспринимаемому аспекту мира, но взятому при-
менительно к статическим, неотъемлемым свойствам предмета. Так,
нельзя сказать *Я видел, как на ней было серое платье (ее платье
серое), *Он рассказал, как его невеста блондинка, *Мне часто
снится сон, как я птица. См. подробнее: часть V, раздел 3.
Здесь следует обратить внимание на то, что зрительное восприятие
как бы задает истинность порождаемых им высказываний. Они опи-
сательны и лишены четкого актуального членения. Это затрудняет их
верификацию. Истинностное значение дескриптивных высказываний
образуется совокупностью истинностных оценок всех входящих в не-
го предикатных слов.
Расчленение динамического признака на общее и специфическое
ведет к увеличению объема пропозиции за счет сокращения объема
глагольного значения, ср.: скакать и идти вскачь (см. подробнее
ниже). При этом дескриптивное значение передвигается в позицию
обстоятельства образа действия, формирующую наречия. Таким обра-
зом, трасса дескриптивного значения пролегает вдоль пропозиции:
имя естественного предмета (субъект пропозиции) — характерное для
естественного предмета проявление в действии (предикат пропози-
ции) — специфический для данного субъекта способ осуществления
действия (обстоятельство), ср.: воробей — чирикать — петь (гово-
рить) чирикая; человек — идти — идти пешком; конь — скакать —
идти вскачь. По мере этого движения степень семантической диф-
фузности уменьшается, и в то же время расширяется область харак-
теризуемых объектов.
42 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Среди значений, порожденных чувственным восприятием мира,
наиболее развиты и тонко дифференцированы понятийные эквива-
ленты зрительных впечатлений. Зрительное восприятие мира играет
большую роль в формировании понятийной сферы и соответственно
языковой семантики. Громадный пласт предикатной лексики отно-
сится к зрительно воспринимаемым свойствам — статическим и ди-
намическим — объектов действительности. «Зрительная» семантика
достаточно четко расчленена. О цветообозначениях в русском языке
см. [Бахилина 1975] — о светообозначении см. [Селиверстова 1970].
Напротив, значения, относящиеся к результату слухового и, в осо-
бенности, вкусового, обонятельного, осязательного восприятия мате-
рии, в большей степени диффузны, внутренне недискретны. Об обо-
значений звуков и цветов (красок) в русском и французском языках
см. [Гак 1977, 179-201].
Показательно, что предикаты, обозначающие три последних вида
ощущений, не употребляются в функции глаголов пропозиционально-
го отношения (пропозициональный глагол вкуса в русском языке во-
обще отсутствует). Человек мало продвинулся в разложении на эле-
менты этого рода восприятий. Трудно, например, сформулировать
признак, отличающий вкус вишни от вкуса яблока, вкус трески от
вкуса осетрины, запах левкоя от запаха сирени или ландыша. Лекси-
ка, относящаяся к результатам незрительных восприятий, сравни-
тельно бедна. Ее «богатство» окказионально и переменно. Оно взято
взаймы у конкретной лексики — более всего у имен естественных
реалий, ср.: вкус вишни, запах сирени. В такого рода обозначениях,
не преодолевших этапа сравнения, отражается нерасчлененность (в
рамках определенного аспекта), диффузность имен естественных ро-
дов. Различие в степени продвинутости анализа зрительных и иных
восприятий (оно имеет и определенное онтологическое основание) за-
метно по различиям в степени отдаленности, оторванности соответст-
вующих признаков от классов предметов. Так, вкус малины не ото-
рвался от малины. Человек не создал спектра запахов, вкусов и ося-
зательных ощущений. Между тем цвет малины оторвался от данного
класса естественных объектов и может быть отнесен к окраске любых
категорий предметов. Более того, этот цвет занял особое место в об-
щей системе цветообозначений, ориентированных на участки цвето-
вого спектра. Фаза сравнения в этом случае осталась позади, и ва-
лентность на плодо-ягодные сопоставления вновь открылась, ср. у
Помяловского «малиновые губки как вишни».
С указанными гносеологическими различиями связано и языковое
различие: прилагательное малиновый может относиться только к
цвету, но не к вкусу малины, ср. также: сиреневый цвет, но запах
сирени.
Таким образом, предикаты, отвечающие чувственному восприятию
мира, демонстрируют зависимость своей семантической структуры от
тех «каналов», через которые человек осуществляет свое знакомство
с объектами действительности.
4. Предикатное значение
43
2
Специфика предикатных значений в существенной мере обуслов-
лена особенностями членения мира по временной оси, производимого
языком.
Значение динамического предиката — это кадр, выхваченный из
киноленты жизни. Оно воспринимается на фоне смены ситуаций и в
их контексте. Для него важен прежде всего объем введенной в поле
зрения ситуации, т. е. степень отдаления объектива, дистанция, оп-
ределяющая крупный или общий план. Так, в кадр, репрезентируе-
мый предикатом ехать, не входит ни отправной пункт, ни пункт на-
значения; в кадр, обозначаемый предикатом приезжать, должен вой-
ти пункт прибытия; в кадр, к которому может быть отнесен предикат
уезжать, должен быть включен пункт отправления.
Значение предикатов формируется, таким образом, путем членения
потока событий на отдельные динамические фрагменты разного фа-
зисного охвата.
Однако будучи отдельным кадром, значение предиката содержит в
себе тени прошлого, контуры ушедших в вечность положений дел,
призраки былого. Динамические предикаты наделены «семантической
памятью». Их значение фиксирует не только черты настоящей ситуа-
ции, но и черты того, что ей предшествовало5. Способность человека
держать в поле зрения не только настоящее, но и прошлое играет
важную роль в образовании понятий, а следовательно и в значениях
предикатов. Человек, потерявший память, может сказать в соответст-
вующей ситуации «Пришел человек», но не «Блудный сын вернул-,
ся». Значение глагола вернуться относится не только к действию
прихода, прибытия, но и к тому, что данное лицо в прошлом находи-
лось в данном месте и затем его оставило. При этом, если речь идет о
событиях, разделенных длительным периодом времени, то этот глагол
предпочтительно употребляется, когда имеется в виду место житель-
ства, постоянная резиденция человека, ср.: вернуться на родину,
вернуться домой, но снова приехать в Париж. Вернуться значит
восстановить status quo.
В значение глагола возвращать включается не только момент пе-
редачи объекта одним лицом другому, но также ситуация, относя-
5 Вопрос о предшествующей данному действию ситуации неоднократно
рассматривался в связи с проблемой прагматических пресуппозиций. В на-
ших целях важнее подчеркнуть роль динамических изменений в мире для
формирования лексического значения предикатов. В одной из версий логиче-
ского представления предложений действия в основу формальной структуры
была положена именно идея смены ситуаций, ср.: X brings it about that a state
where p changes into a state where q ‘X сделал так, что положение р было заменено
положением q’, где оба состояния эксплицированы переменными (см. [Вригт
1986, 245-290]). О способах представления логической структуры предложе-
ний действия см. [Davidson 1975; Блинов, Петров 1991], где дана большая
библиография по проблеме.
44 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
щаяся к прошлому и состоящая в обратном по своей направленности
действии, осуществленном между теми же лицами: вернуть можно
только то, что было взято ранее у данного лица [Розенцвейг 1964].
Можно выносить этот признак за пределы семантики предиката и
видеть в нем характеристику формального объекта6 (возвращать =
давать взятое в долг, одолженное), но такая интерпретация не меняет
существа дела, так как формальный объект и определяется значением
предиката: свойство одолженности не может составлять онтологиче-
ской характеристики предмета. Оно, следовательно, не может быть
основанием для первичной, т. е. независимой от человеческой дея-
тельности и социальных установлений, классификации объектов дей-
ствительности. Понятие формального объекта не уничтожает тень'
прошл’ого, а лишь смещает ее с действия на предмет, на котором она
делается неразличимой.
Значение глагола узнавать (кого-либо, что-либо), в отличие от
знать, предполагает относящееся к прошлому знакомство с данным
объектом. Предикат вспоминать обозначает момент вхождения в фо-
кус памяти того, что в ней присутствовало ранее, а потом было из нее
вытеснено, отодвинуто в пассив; напоминать значит вводить в созна-
ние забытое, исключенное из фонда актуальных знаний.
Отсылка к предшествующей ситуации является конститутивным
элементом значения глаголов изменения состояния (change of state
verbs). Эти глаголы всегда указывают и на новое состояние, и на со-
стояние покидаемое. Новая ситуация обозначается через сравнение с
прежней. Так, глаголы со значением изменения пространственного
положения содержат указание на исходную позицию, ср.: выпря-
миться, нагнуться, встать. В испанском языке глаголы incorporarse и
sentarse оба обозначают ‘садиться’, но первый указывает на то, что си-
дению предшествовало лежание, а второй обозначает переход к сидя-
чему положению из стоячего.
К этой категории относятся также предикаты восстановления ста-
туса. Сообщая о событии, они одновременно указывают, что речь идет
о восстановлении уже существовавшей ранее ситуации, ср.: поми-
риться, выздороветь, прийти в себя, очнуться, отдышаться, обра-
зумиться, успокоиться и т. д. Обычно глаголы этой группы предпо-
лагают, что речь идет о возвращении к норме.
Глаголы начала, вступления в силу или прекращения какой-либо
ситуации противопоставляют маркированную (содержательную) ситуа-
цию немаркированной («пустой»), наличие позитивного признака — его
отсутствию, ср.: полюбить и разлюбить, понравиться и разонравить-
ся. Отсылку к противопоставленной ситуации содержат и такие пар-
ные предикаты, как мокрый и сухой, говорить и молчать, работать
(трудиться) и бездельничать (лентяйничать), полный и пустой.
Отношение к норме, аналогия, сопоставление — эти важнейшие
механизмы познания оказываются в то же время важнейшими фак-
6 О понятии формального объекта см. [Арутюнова 1976, 114-116].
4. Предикатное значение
45
торами формирования предикатной семантики, обусловливающими
соотносительность предикатных значений, ведущую к их системной
организации, в частности к возникновению отношений антонимии.
Особенно ярко прослеживается связь и взаимодействие событий в
значении предикатов, относящихся к психическим состояниям, интер-
персональным отношениям и адресованным действиям. Это естест-
венно объясняется тем, что психические реакции не могут быть отде-
лены от вызвавших их стимулов. Специфика психического состояния
столь же прямо соответствует субъективной оценке мотивирующего
его события, как и последняя — вызываемому им состоянию психики.
Предикаты типа отомстить, отблагодарить, наказать, свести
счеты, компенсировать, возместить, отругать, сделать выговор,
упрекнуть, ответить тем же, извиниться, все обозначения рико-
шетных акций включают в свое значение отсылку к прошлому собы-
тию как к мотиву, причине действия. В значение предиката обычно
входит лишь субъективная оценка мотивирующего события с точки
зрения его отношения к интересам говорящего (субъекта) [Иордан-
ская 1970]. Поэтому полнота сообщения требует конкретизации моти-
ва и глагол открывает синтаксическое место для событийного допол-
нения. Так, лексическая структура глагола предопределяет синтакси-
ческую структуру предложения (см. также далее).
С другой стороны, в предикате могут быть так тесно объединены
указания на психическую и физическую реакции человека, а физиче-
ская реакция оказывается столь комплексной, что создаются лексико-
графические трудности, связанные с выбором родового понятия [Иор-
данская 1972]. Ср.: определение слова смех в словаре под ред. Уша-
кова: «Короткие и сильные выдыхательные движения при открытом
рте, сопровождающиеся характерными прерывистыми звуками, воз-
никающие у человека, когда он испытывает какие-нибудь чувства
(преимущественно при переживании радости, веселья, при наблюде-
нии или представлении чего-нибудь забавного, нелепого, комическо-
го, а также при некоторых нервных потрясениях и т. п.)». В словаре
С. И. Ожегова в определении этого слова на первый план выдвинуты
стимулирующие смех эмоции: «Выражающие полноту удовольствия,
радости, веселья или иных чувств отрывистые характерные звуки,
сопровождающиеся короткими и сильными выдыхательными движе-
ниями». Если в первом определении смех подведен под родовое поня-
тие «движение», то во втором смех трактуется как разновидность зву-
ков. Можно думать, что выбор родового понятия для этого вида
«озвученной» мимической реакции человека на определенные раздра-
жители (более всего на «то, что кажется смешно») не отвечает суще-
ству данного явления. Мы уже не говорим о том, что определение
смеха как вида движения плохо согласуется с определением глагола
смеяться, интерпретируемого как «издавать смех». Более последова-
тельная формулировка — «делать смех» (ср.: «делать выдыхательные
движения») — своей некорректностью обнаружила бы ошибку в так-
сономии смеха.
46 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
До сих пор речь шла о событийных реминисценциях в лек-
сическом значении глагола. Но уже мотивы психических состояний
могут относиться как к прошлому, так и к будущему. Это дает о себе
знать в том, что психические предикаты дифференцируются по при-
знаку оценки будущего события, ср.: бояться появления милиционера
и надеяться (рассчитывать) на появление милиционера. То же мож-
но сказать о таких «вперед смотрящих» глаголах, как обещать, уг-
рожать, предупреждать, сулить, одалживать и т. п. «Воспоминания
о будущем» присутствуют и у глаголов целенаправленного действия:
освободить, опустошить, обезопасить, выучить, вычистить, сшить
и т. п. (ср.: выучивать = учить, чтобы знать или помнить, вычищать
= чистить, чтобы было чистым и пр.).
Итак, понятие причины конкретизируется в событиях прошлого, .
цель относится к плану будущего, мотив человеческих поступков и
психических состояний может быть заключен как в прошлом, так и в
будущем.
Роль событийных связей, в особенности человеческих действий и
их мотивов, более существенна для формирования предикатных поня-
тий, чем роль материальных связей и пространственных отношений
для формирования предметных значений. Отношения номинации, оп-
ределяющие поведение идентифицирующих имен, стремятся к уста-
новлению четких границ между называемыми предметами. Для от-
ношений собственно семантических, т. е. для образования отвлечен-
ных понятий, напротив, связи и мостики между стимулом и реакци-
ей, причиной и следствием, мотивом и поступком, основанием и вы-
водом, действием и его целью и т. п. не только не препятствуют, но
скорее способствуют созданию адекватных действительности понятий.
Таким образом, отсутствие четкого, «непроходимого» членения си-
туаций, сознание их взаимообусловленности, понимание специфики
многих ситуаций по сравнению с другими ситуациями — все это опре-
деляет относительный (лучше было бы сказать соотноси-
тельный) характер семантики многих предикатов, свойство, отли-
чающее предикатные значения от идентифицирующих. Первые стре-
мятся к взаимосвязанности, вторые — к взаимной независимости, ав-
тономности. Для первых типична относительность, для вторых — аб-
солютность.
Тяготение к автономности предметных значений и связанность зна-
чений предикатного типа, большая системность последних по сравне-
нию с первыми, обусловлены не только очевидными различиями в
возможностях членения и классификации предметного мира и мира
событийного, не только особенностями их познания, но и различиями
в природе субъекта и предиката сообщения. Если субъект сообщения
в общем случае «заинтересован» в том, чтобы были четко обрисованы
его контуры, чтобы предмет речи был отделен от других предметов7,
7 Конечно, между последовательно вводимыми субъектами (темами) также
прослеживается связанность отношениями локальности, партитивности, по-
4. Предикатное значение
47
то предикат, напротив, входя в связный тест, стремится к семантиче-
скому сцеплению с другими предикатами, ср.: Он ушел, но вскоре
вернулся-, Он молчал, но вдруг заговорил {прервал мол-
чание)-, Вчера еще земля была мокрой от стаявшего снега, а се-
годня солнце ее совсем высушило-, Мне этот человек показался
незнакомым, но вдруг я узнал его; Она очень волновалась,
но нам удалось ее успокоить.
Фактор семантической соотнесенности определяет, таким образом,
не только взаимодействие предиката и его актантов, но и взаимодей-
ствие предикатов в связном тексте.
Разумеется, и предикатные значения, как и значения предметные,
обнаруживают тенденцию к отрыву от признаков, непосредственно не
входящих в данную ситуацию, т. е. от событийного предтекста.
Вследствие этого, например, из семантически сложного, «реминис-
центного» предиката выталкивается и получает самостоятельное вы-
ражение сема «ретро», конкретизирующаяся в таких словах, как
снова, еще, опять, еще раз, вторично и т. п., характеризующих собы-
тия, действия, состояния по их отношению к предыстории.
Чем более обобщенным становится значение предиката, тем актив-
нее развиваются его синтаксические валентности, и тем необходимее
становится их замещение. Лексический анализ всегда чреват синтак-ч.
сическим синтезом. Все то, что было разорвано, должно быть вновь
соединено. Все синтаксические связи порождены процессами дробле-
ния, расчленения лексических значений, обеднения семантики пре-
дикатных слов. Отрыв признака от предмета дает возможность в
дальнейшем соединить их атрибутивной связью, отрыв предмета от
пространственного фона открывает в предложении обстоятельствен-
ную позицию, разрыв событий по оси времени ведет к развитию вре-
менных и логических отношений. В значении предиката (глагола)
уже предчувствуются типы синтаксических связей.
Семантическая насыщенность и относительная автономность пред-
метных значений оборачивается слабым развитием их синтаксиче-
ских валентностей, системы подчинения. Напротив, смысловая ущем-
ленность и неавтономность предикатных значений обеспечивает боль-
шинству из них разветвленную систему сочетаемости. Синтаксиче-
ские связи глагола богаче синтаксических связей конкретного имени.
Очевидно, что всякое приобретение есть в то же время потеря. Уп-
рощение (расширение) значения глагола ведет к усложнению струк-
туры пропозиции. Поэтому в языке вырабатываются механизмы,
компенсирующие утраты, восстанавливающие исчезающие семанти-
ческие типы. Так, вычленив объект или орудие действия из значения
глагола, язык дает ему возможность возврата, ср.: пригвоздить, на-
мылить, наследить, застеклить, наводнить, обезводить и т. д.
сессивности и координированности, но эти связи важнее для установления
отношений между референтами, чем для установления отношений между
смыслами слов.
48 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Таким образом, выталкиванию семантических компонентов из
значения предиката, развивающему синтагматику, противостоит их
поглощение, усложняющее значение и имеющее своим следствием
упрощение структуры предложения при том же объеме информации.
Дескриптивная лексика отвечает особой цели языка — точнее, ре-
чи — вызывать в воображении адресата определенные картины, обра-
зы, а не обогащать (или обременять) его новой информацией. Стрем-
ление языка (речи) апеллировать скорее к воображению, чем к зна-
нию, сохраняет в том или другом участке предикатов синтетические,
полипризнаковые значения. Языки, в которых физические действия
слабо обобщены, обозначаются совместно со способом их осуществле-
ния, всегда более живописны, но в то же время семантически излиш-
не щеДры, избыточны, не всегда могут регулировать количество пере-
даваемой информации. Рост темпа жизни в современном мире суще-
ственно уменьшает дескриптивноств искусства. В нем укрепляется
апофатический принцип.
3
С проблемой членения динамического «содержания» мира связан
вопрос идентификации событий. Отнесение событий к одному классу
в определенных условиях происходит с учетом тождественности или
нетождественности их участников. В значение предиката может быть
включена отсылка к ситуации, предшествующей данному событию и
предполагающей тождество всех его участников, тождество только
субъекта действия и, наконец, тождество только объекта действия.
Это видно при обращении к глаголам повторного действия. Так, гла-
голы типа перечитать (в значении ‘прочитать еще раз’) предполага-
ют тождество как субъекта, так и объекта действия. Глагол перепи-
сать (в смысле ‘снять копию’) предполагает тождество объекта, но не
субъекта действия: переписчики одного и того же текста могут ме-
няться. Глагол писать обозначает в этом случае только механическое
действие, причем личность того, кто его осуществляет, безразлична.
Для глаголов типа передать, перепродать стабильным оказывается
также только объект действия: субъект и адресат действия при его
повторении изменяются. Однако личность субъекта в этом случае не-
безразлична для структуры события: ею должно быть то именно ли-
цо, которое в предшествующей ситуации было покупателем, т. е. ад-
ресатом действия. Значение такого рода глаголов имеет эстафетный
характер.
Семантика предикатов серийных действий может имплицировать
кванторные характеристики актантов. Так, например, глаголы типа
пересмотреть, перебить, пережарить (пирожки) имплицируют не-
тождество объектов или субъектов серийных акций. Предполагается,
вместе с тем, что объекты образуют некоторую совокупность, все чле-
ны которой или большинство из них претерпевают на себе данное
действие. Это заставляет избегать употребления таких глаголов в на-
4. Предикатное значение
49
стоящем времени, ср.: *Я пережариваю пирожки, *Он перебивает
тарелки.
Возможна и обратная ситуация: субъект действия варьируется в
пределах некоторого множества, которое должно быть исчерпано, а
объект сохраняет тождество, ср.: Все ученики перечитали эту книгу.
Таким образом, для формирования семантики предикатов, озна-
чающих повторность действий, важен фактор тождества или нетож-
дества актантов, а для предикатов со значением серийных действий
существенны их кванторные характеристики.
4
Семантическое своеобразие предикатов в большой мере определя-
ется широтой или узостью характеризуемых ими классов объектов.
Последние могут выполнять по отношению к глаголу функции субъ-
екта, объекта и орудия действия. Эта сторона семантики глаголов
подробно изучалась в связи с вопросом об избирательных ограниче-
ниях сочетаемости слов (подробнее см. [Арутюнова 1976, 88 и сл.];
там же указана основная литература по проблеме). Для наших целей
достаточно подчеркнуть, что такого рода ограничения имеют своим
следствием усложнение компонентного состава значения глагола.
Так, понятие движения дифференцируется в зависимости от ха-
рактера движущегося объекта, ср.: сыпаться (о зернистой массе),
течь (о жидкости), катиться (о шаре, цилиндре или колесе), бе-
жать (о живом существе).
Осложненность семантики глаголов показателями референтных ог-
раничений, создающая значения узкой сферы приложимости, опреде-
ляется в этом случае недостаточной обобщенностью значения преди-
ката, не оторвавшегося от других свойств объектов данного класса.
Так, разделив понятие движущейся массы на понятие субстанции и
понятие движения, язык продолжает связывать характер движения с
субстанциальными свойствами материи.
С другой стороны, предикаты узкой области сочетаемости возни-
кают в экспрессивных, характерологических целях, ср. употребление
субъектно ограниченных синонимов глагола напиться', настегатъся
и наутюжиться (о портном), настукатъся (о сапожнике), накани-
фолитъся (о музыканте), нализаться (о лакее), налимониться (о ба-
рине), употребить (о солдате) [Покровский 1959, 39].
В этом случае ограничения на сочетаемость обычно легко расша-
тываются. Включение в семантику глагола показателя отнесенности
лишь к определенному классу предметов может проистекать также из
осознанного нежелания «ставить на одну доску» разные типы субъек-
тов — обычно человека и животное (ср.: есть и жрать).
5
Если предикаты, фиксирующие итог чувственного восприятия ми-
ра, обладают достаточно четким экстенсионалом, то для предикатов,
50 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
включающих в свое значение оценочную сему, характерен наиболь-
ший отрыв от объективных свойств предметов: их содержание прямо
обусловлено основанием оценки8. Оно представляет собой перемен-
ную величину: хороший учитель и хороший художник, прекрасный
ученик и прекрасная картина, красивая девушка и красивая природа
различны по своем содержанию. Оценочному значению будет посвя-
щена отдельная часть книги. Здесь мы хотим лишь на примере оце-
ночного значения показать общую закономерность формирования
предикатной семантики.
Процесс возникновения оценочного (шире, предикатного) значе-
ния, его первоначальная связь с другими свойствами объекта, причем
очень конкретными, его стремление к эмансипации от этих свойств и
к произвольному расширению сферы своей приложимости хорошо
демонстрирует следующее пространное рассуждение Ф. М. Достоев-
ского о значении и употреблении слова стрюцкий, ныне в русском
языке не бытующего:
«Слово “стрюцкий, стрюцкие” есть слово простонародное, употреб-
ляющееся единственно в простом народе и, кажется, только в Петер-
бурге [...] Означает же оно, по неоднократным расспросам моим у на-
рода, и сколько я понял, следующее: “Стрюцкий” — есть человек
пустой, дрянной и ничтожный. В большинстве случаев, а, может
быть, и всегда — пьяница, пропойца, потерянный человек. Кажется,
впрочем, стрюцким мог бы быть назван в иных случаях и не пьяни-
ца. Но главные свойства этого пустого и дрянного пьянчужки, заслу-
живающие ему особое наименование, выдумку нового слова, — это,
во-первых, пустоголовость, особого рода вздорность, безмозглость, не-
основательность. Это крикливая ничтожность [...] Прибавлю, что
стрюцкие большею частью в худом платье, одеты не по сезону, в про-
рванных сапогах. Прибавлю тоже, что “кажется” стрюцким обзывает-
ся только тот, кто в немецком платье. Впрочем, не ручаюсь, но, ка-
жется, это так.
Второй существенный признак пьяницы-пропойцы называемого
“стрюцким”, кроме вздорности и неосновательности его, — есть не-
достаточно определенное положение его в обществе. Мне думается,
что человек, имеющий деньги, дом, или какое-нибудь имение, мало
того, имеющий чуть-чуть твердое и определенное место, хотя бы ра-
бочим на фабрике, не мог бы быть назван “стрюцким”. Но если у него
есть и заведение, лавка, лавочка или что-нибудь, но ведет все это он
неосновательно, как-нибудь, без расчета, то он может попасть в
8 Некоторые авторы считают, что если значение слова не имплицирует ос-
нование оценки, то в соответствующей словарной статье оно должно быть
указано особо. Вопрос о том, относится ли этого рода знание к компетенции
говорящего как носителя языка или как члена определенной культурной
общности, т. е. имеет ли оно лингвистический или энциклопедический ха-
рактер, решить трудно. Но лексикограф обычно не проводит абсолютно стро-
гого разграничения энциклопедической и лингвистической информации [Fill-
more 1969, 124]; см. также: [Vendler 1967].
4. Предикатное значение
51
стрюцкие. Итак, “стрюцкий” это ничего не стоящий, не могущий ни-
где ужиться и установиться, неосновательный и себя не понимающий
человек, в пьяном виде часто рисующийся фанфарон, крикун; часто
обиженный, и всего чаще потому, что сам любит быть обиженным,
призыватель городового, караула, властей — и все вместе пустяк,
вздор, мыльный пузырь, возбуждающий презрительный смех: “Э,
пустое, стрюцкий” [...] Таких людишек много ведь и в интеллигент-
ных кругах, и в высших кругах — неправда ли? — только не всегда
пьяниц и не в прорванных сапогах, но в этом часто все и различие.
Как удержаться и не обозвать иногда и этих высших “стрюцкими”,
благо слово готово и соблазнительно тем оттенком презрения, с кото-
рым выговаривает его народ?» (Достоевский. Дневник писателя. Но-
ябрь 1877).
Высказывания с оценочными предикатами, как видно из приве-
денного примера, стремятся оторваться от свойств референта. Оценка
обусловлена субъективными вкусами, интересами и взглядами (соци-
альными, этическими и эстетическими) говорящего, группы говоря-
щих, определенной части общества, и только по отношению к ним
оценочное высказывание может рассматриваться как истинное или
ложное. Оно лишено параметра объективной истинности. Ср.: приме-
ры противоположной оценки одних и тех же явлений: Как это все
назвать, господа? Лакейством или деликатностью перед Европой?
(Достоевский); «Петербургская газета» назвала этот факт комиче-
ским. К сожалению, я ровно ничего не вижу комического, а, напро-
тив, очень много досадного и портящего кровь (Достоевский).
Отрицательная оценка, по-видимому, обладает большей тенденци-
ей к отрыву от свойств референта, чем оценка положительная. Окон-
чательный отрыв от действительности превращает отрицательную
оценку в ругательство (имеется в виду ругательство-определение, а не
ругательство-пожелание или ругательство-побуждение). Ругань вы-
ражает только отрицательное отношение говорящего к объекту оцен-
ки (обычно адресату). Она не нуждается ни в основании, ни в крите-
рии оценки. Отличие бранного определения от оценочного состоит в
том, что его экстенсионал находится в полной и абсолютной незави-
симости от его интенсионала, вследствие чего этот последний часто
вовсе исчезает.
6
Резюмируем сказанное. Семантическая структура предикатов мо-
жет иметь, подобно значению идентифицирующих слов, составной
характер. В значение предикатов может входить целая серия семан-
тических довесков, относящихся к: 1) ситуации, предшествующей
обозначаемому действию, 2) последующей ситуации, 3) физическим
или иным признакам субъекта действия, 4) физическим или иным
признакам объекта действия, 5) типу инструмента или орудия дей-
52 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
ствия, 6) способу действия, 7) мотиву действия, 8) цели действия,
9) интенсивности действия или градации признака, 10) кванторным
характеристикам субъекта или объекта, 11) оценке.
Одни из названных семантических довесков характеризуют преди-
каты физического действия, другие — предикаты, относящиеся к
внутреннему миру людей, третьи — предикаты с событийными ак-
тантами. Удельный вес в семантике предикатов такого рода довесков
очень различен. В одних случаях они не препятствуют возникнове-
нию между глаголами отношений синонимии (ср.: напиться и нали-
заться). В других, напротив, различие в дополнительном компоненте
значения определяет глубокий семантический разрыв. Так, надеять-
ся и бояться, лить и сыпать едва ли можно считать синонимами.
Таким образом, дескриптивность семантики глагола определяется
количеством «довесков» к собственно вербальной семантике. В отли-
чие от дескриптивного значения в области имен, значение конкрет-
ных глаголов, будучи многопризнаковым, не является в общем слу-
чае диффузным. Оно членится на достаточно определенные, иерархи-
чески организованные семантические компоненты. Дескриптивность
значения в среде предикатов отвечает задаче, стоящей перед описа-
тельным текстом, апеллирующим к воображению, в то время как де-
скриптивность существительных связана с прагматическим заданием
идентификации предмета речи. Разные назначения соответствуют
разным типам дескриптивности.
Семантические характеристики предикатной лексики, таким обра-
зом, менее стабильны, чем свойства идентифицирующего типа значе-
ния.
Предикаты естественных действий и реакций, относящиеся к объ-
ектам живой природы, типологически близки к идентифицирующей
лексике диффузностью своего значения. «Физические» предикаты
(качественные прилагательные) сходны с идентифицирующим значе-
нием объективностью и определенностью своего экстенсионала, а
также независимостью (абсолютностью) обозначаемого признака, но
они противопоставлены конкретным существительным общей тенден-
цией к моносемности и простоте компонентного состава (в случае не-
односемных значений).
Глаголы механического (физического) действия, как правило, об-
ладают более сложной семантической структурой. Они сходны с
идентифицирующей лексикой своей дескриптивностью, присутствием
в них целой группы сем и отличаются от нее отсутствием или умень-
шением смысловой диффузности, соответствием интенсиональной и
экстенсиональной определенности. Предикаты психологических ре-
акций, социальных и интерперсональных действий специфичны тем,
что их значение «захватывает» более чем одно событие или действие.
Для предикатов, включающих оценочную сему, не может быть выде-
лен четкий экстенсионал.
Здесь важно подчеркнуть резкую противопоставленность крайних
точек общего лексико-семантического спектра — идентифицирующей
4. Предикатное значение
53
лексики (и прежде всего, имен природных объектов) и классических
предикатов, выражающуюся в инверсии наиболее типологически
важного параметра значения — соотношения интенсионала и экстен-
сионала слова. Если для имен естественных родов характерна опреде-
ленность экстенсионала при неопределенности (диффузности) интен-
сионала, то для классических (монопризнаковых) предикатов типич-
на обратная ситуация — размытость экстенсионала при определенно-
сти (определимости) интенсионала.
В следующем разделе будет рассмотрен семантический тип, зани-
мающий промежуточное положение между идентифицирующими и
предикатными значениями.
5. ФУНКЦИОНАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ*
Очень своеобразное и во многих отношениях колеблющееся, про-
межуточное место в лексической семантике занимает функциональ-
ный тип значения, обнаруживающий, с одной стороны, черты сходст-
ва с предикатным, идентифицирующим и реляционным значениями,
а с другой — большую внутреннюю неоднородность, обусловленную
как собственно лексическими факторами (положением в лексической
системе), так и спецификой денотируемых классов объектов. Функ-
циональная семантика социологична в том смысле, что в закономер-
ностях ее развития и употребления обнаруживается прямая зависи-
мость от практической жизни общества.
1
Говоря об этом типе значения, необходимо различать функцио-
нальный принцип номинации, отраженный внутренней формой слова
(щелкунчик, зажигалка, скороварка, поднос, ухват и пр.), и функ-
циональный принцип объединения объектов в номинативные классы,
позволяющий называть имеющие одинаковое предназначение предме-
ты одним именем, независимо от тех их признаков (внешней формы,
материала, размера, веса, цвета и пр.), которые не обусловлены
функцией, составляя по отношению к ней переменные, относительно
независимые величины.
Под функциональным принципом номинации имеется в виду пре-
жде всего обозначение объекта по целенаправленному действию, ко-
торое он выполняет или орудием которого служит. Наименование,
хотя и связанное с действием объекта «при исполнении служебных
обязанностей», но не эксплицирующее его цель, функциональным не
является. Так, имя регулировщик (движения) отвечает функциональ-
ному принципу номинации, а такие существительные, как мигалка,
* Этот раздел впервые опубликован в кн.: Аспекты семантических иссле-
дований. М., 1980.
54 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
светофор, вертушка (о турникете, телефоне), хотя и относятся к
предметам, объединяемым в класс по функциональному критерию, к
собственно функциональным номинациям не принадлежат. Только
глаголы, обозначающие действие (абитуальное или окказиональное)
по его цели, порождают функциональные номинации предметов.
Можно считать также отвечающим функциональному принципу
обозначение лиц по их отношению к объекту целенаправленного дей-
ствия {электрик, водопроводчик, стекольщик и пр.). Функциональ-
ный предикат с той или другой степенью определенности имплициру-
ется отношением между субъектом и объектом действия, ср.: зелен-
щица = та, что выращивает или продает зелень; мороженщик = тот,
кто производит или продает мороженое; старьевщик = тот, кто поку-
пает и продает старье.
Круг функций, через которые могут конкретизироваться субъект-
но-объектные отношения, присутствующие в именах этого разряда,
ограничен и сводится к предикатам производства (реже, уничтоже-
ния), покупки, продажи, исправления (ремонта), «любви» или кол-
лекционирования (предикат «хобби», ср.: книжник, книголюб, бале-
томан) и некоторым другим. Еще определеннее предикат, имплици-
руемый именами вместилищ, сосудов, предназначенных для локали-
зации (помещения, хранения) предметов того или другого класса
{конфетница, сахарница, сеновал и т. п.). Реляционная номинация в
этом случае может быть приравнена к функциональной (о реляцион-
ном значении см. [Арутюнова 1980, 233-248]).
Покажем взаимодействие функционального принципа номинации
и функционального критерия классификации объектов на следующем
примере. Категория предметов, служащих для закрывания и откры-
вания верхнего (находящегося на верхней грани) отверстия вмести-
лищ (сосудов, резервуаров и пр.), обозначается именем крышка.
Внутренняя форма этого имени фиксирует назначение соответствую-
щего класса предметов. Под это наименование могут быть подведены
почти все предметы, служащие указанной цели, независимо от их
плоскостной формы, прикрепленности или неприкрепленности к со-
суду, герметичности или негерметичности прилегания к нему, совпа-
дения или несовпадения по цвету и материалу с самим сосудом, раз-
мера закрываемого вместилища и других черт. Нефункциональные
признаки предмета, хотя и не оказывают существенного влияния на
выбор номинации, в то же время и не совсем для нее безразличны.
Так, сосуды с узким горлом (бутылки, колбы, пробирки и т. п.) за-
крываются не крышкой, а пробкой, отличающейся от крышки разме-
ром и параметром глубины (или высоты? длины?). Пробка, сделанная
из пластмассы или резины, а не коры пробкового дерева, не перестает
быть пробкой. Но к нетвердой (мягкой, комкающейся) «преграде»,
используемой в данных целях окказионально, будет применено ско-
рее имя затычка, чем пробка. Аналогичный предмет, специально
предназначенный для того, чтобы служить преградой для вытекания
из организма крови или иной влаги, называется тампоном. Рот за-
5. Функциональное значение
55
тыкается кляпом — человеку затыкают рот, чтобы не кричал, зве-
рю — чтобы не кусался. Различаются также глаголы, обозначающие
стандартные манипуляции с крышками и пробками. Крышку снима-
ют, пробку вытаскивают или вынимают. То же различие соблюда-
ется и при ориентированности действия на сосуд: банки закрывают л
открывают, бутылки закупоривают и откупоривают, но также за-
тыкают, закрывают л открывают (обычно при отсутствии герме-
тичности).
Форма существенна и в других случаях. Сколь ни важна функция
(вернее, функции) стола, это имя не будет применяться к любому
предмету, приспособленному к тому, чтобы служить соответствующим
целям (например, ящику): служить столом не значит быть столом.
Все, что служит столом, как раз им не является. Глагол служить
указывает на функциональное тождество между классом специализи-
рованных предметов и не предназначенной для выполнения данной
функции конкретной вещью. Имя специализированного класса в та-
ком употреблении нереферентно. Оно преобразовано в предикат. Гла-
голы типа служить чем-либо, использоваться (применяться) в каче-
стве чего-либо (как что-либо), работать кем-либо, выполнять функ-
цию чего-либо и под. регулярно соединяют референтные имена с не-
референтными, и это сближает их со связкой. Назначение этих гла-
голов актуализировать в семантике предметного наименования функ-
циональный компонент. Это своего рода операторы функциональной
предикативизации. Они существенно изменяют семантическую струк-
туру имени. Употребление с указанными глаголами свидетельствует о
семантической предрасположенности функциональных имен к преди-
катному преобразованию. Из этого не следует, разумеется, что функ-
циональный компонент значения достаточен для семантической ха-
рактеристики слова. Объясняя употребление имени стол после свя-
зок типа служить, он не объяснит его значения после связок типа
быть (о функционально-ориентированных значениях, их употребле-
нии и лексикографическом описании см. [Шмелев 1973, 233-238]). В
этом последнем случае функциональное существительное является
таксономическим предикатом.
Естественно, что чем органичнее связаны внешние черты предмета
с его функцией, тем прочнее их место в наших представлениях о со-
ответствующем классе объектов и тем самым в значении слова. Оче-
видно, что резервуар (вместилище, сосуд), предназначенный для
жидкостей, не может быть абсолютно плоским, а стол, напротив, не
может иметь вогнутой или шарообразной формы. Выражение «в фор-
ме стола» будет понято адресатом достаточно однозначно. Между тем
степень вогнутости сосуда и «крой» столешницы допускают варьиро-
вание. Винтообразность штопора настолько важна для представлений
об этом предмете, что дает основание для метафорического употреб-
ления имени в выражении «самолет пошел в штопор». Но и слабо
связанные с функцией признаки предмета часто влияют на выбор но-
56 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
минации, ср.: стакан и чашка; бокал, рюмка, стопка, фужер, чар-
ка, стаканчик.
Обеденный стол не превращается в письменный или туалетный,
сколь бы часто он ни использовался в соответствующих функциях,
точно так же как актер, прославившийся своим исполнением роли
Гамлета, не может быть отождествлен с этим персонажем: играть
Гамлета не значит быть Гамлетом.
2
Сколь бы ни были, однако, причудливы и зависимы от ситуаций
практической жизни отношения между функциональным принципом
наименования и функциональной таксономией предметов, они стре-
мятся солидаризоваться в области имен артефактов. При этом функ-
циональный критерий таксономии всегда более весом. Он подчиняет
себе в понятии о классе предметов все другие его черты, в том числе
и тот признак, который дал повод для номинации. Расхождение в
функции при переносе имени с одной категории предметов на другую
разрывает единство слова. Имя плита в значении «плоский четырех-
угольный кусок камня или металла» является омонимом по отноше-
нию к той плите, на которой готовят пищу.
Даже перенос названия по функции, влекущий за собой известное
видоизменение этой последней в результате мены объекта действия,
может повести к омонимическому расщеплению слова, ср.: зажигал-
ка (для сигарет) и зажигалка (зажигательная бомба).
Предпочтение функционального принципа номинации артефактов
другим приемам семантической техники объясняется, таким образом,
стабильностью именно этого признака в именуемом классе объектов
при возможности варьирования прочих их черт.
Но можно поставить вопрос иначе: почему в семантической струк-
туре функциональных имен сохраняется выделенность функциональ-
ного компонента значения, в ущерб прочим его чертам, сближающая
номинацию предмета с предикатным семантическим типом? Ответ на
этот вопрос следует искать, видимо, не только в возможной физиче-
ской изменчивости номинатов, но и в особенности употребления
имен, выражающейся в наиболее типичной для них референции. Во
многих жизненных ситуациях оказывается безразличным, какой
именно конкретный предмет того или другого специализированного
класса выполнит требуемую функцию, т. е. какой конкретной лож-
кой, вилкой, ножом, стаканом, иголкой, спичкой и т. п. будет осуще-
ствлена соответствующая акция. В бытовой речи имена артефактов
употребляются в общем случае с неопределенной референцией, т. е.
имени сопоставляется любой предмет соответствующего класса, ср.:
Дай мне иголку (щелкунчик, открывалку, сковородник, пепельницу
и т. п.); Ты не поставил мне рюмки; Где у тебя спички?
Наиболее распространенный вид референции обусловил и наиболее
широко используемый способ номинации — обозначение по функции.
5. Функциональное значение
57
Естественность функционального обозначения проявляется, в частно-
сти, в том, что в разговорной речи номенклатурные имена артефактов
активно заменяются функциональными номинациями. Более того, в
повседневной речи часто встречаются описательно-функциональные
эквиваленты имени, которые могут быть отнесены не только к объек-
ту определенного класса, но и к любому из его суррогатов, заместите-
лей, субститутов, способных взять на себя выполнение требуемой
функции, ср.: Дай чем вытереться-, Принеси на что положить; Ну
давайте достанем в чем спать; Есть у кого чем бутылку от-
крыть?; У нас нет чем мясо отбивать; Чем писать захватила?
[Русская разговорная речь 1973, 439-440].
Можно отметить, что такое употребление встречается и тогда, ко-
гда речь идет о вполне конкретном предмете, выделенном своей еди-
ничностью в данной ситуации. Иначе говоря, даже при конкретности
предмета дело может быть представлено так, как будто имеется в ви-
ду любой объект с данной специализацией. Так, например, говоря
Давай вытащим в чем спать (о спальном мешке), Дай чем мясо от-
бить, обычно имеют в виду вполне определенный, известный обоим
собеседникам предмет.
3
Функциональный принцип применяется не только к артефактам,
хотя последние составляют основную часть предметной области при-
ложения этой семантической техники, но и к двум другим категори-
ям объектов — спорадически к естественным реалиям (растениям,
реже животным) и регулярно к лицам. Семантическая структура
функциональных наименований этих категорий объектов отлична от
семантической структуры имен артефактов, и это демонстрирует, с
оДной стороны, влияние на семантический тип слова обозначаемого
объекта (для естественных реалий), а с другой — важность для
структуры значения слова его положения в общей семантической
системе языка, взаимодействие с другими именами, приложимыми к
тем же объектам.
Функциональный принцип номинации естественных объектов не
совпадает с критериями их классификации (отождествления), ср.:
испанские и латиноамериканские наименования полезных растений:
lavaplatos букв, ‘то, чем моют посуду’, ‘мыльнянка’, matacallos букв, ‘то,
что выводит мозоли’, matapulgas букв, ‘то, что выводит блох’, ср. так-
же: сагпего ‘баран’ (от слова came ‘мясо’). Естественные реалии распре-
делены по категориям не по своей утилитарной ценности для челове-
ка, а по совокупности видовых черт. Функциональный признак игра-
ет малую роль в их идентификации, осуществляемой в ситуации эм-
пирического знакомства на основе обобщенного образа, стереотипа
класса (см. выше). Функция не подавляет их остальных характери-
стик, она не занимает в представлении о естественных родах, а еле-
58 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
довательно, и в семантической структуре их имен доминирующей по-
зиции.
Семантическая структура функциональных наименований естест-
венных родов близка к идентифицирующему (дескриптивному) типу,
и эта близость, несомненно, обусловлена неизменностью их видовых
характеристик и несущественностью функционального признака, от-
ражающего использование объекта человеком, для целей идентифи-
кации.
Совсем другое дело функциональные обозначения лиц (ср.: чис-
тильщик, полотер, переплетчик, водовоз, переводчик и пр.). Если
аналогичные наименования артефактов и естественных родов пред-
ставляют собой единственные способы их номинации, то функцио-
нальные наименования лиц сосуществуют с многими другими спосо-
бами обозначения, в том числе именами собственными. Артефакты и
естественные объекты редко входят в серию пересекающихся между
собой разрядов; лица же всегда включаются одновременно во мно-
гие — крупные и мелкие, социальные, родственные и характерологи-
ческие объединения, каждое из которых выделяется по одному (или
немногим) признакам. Этим определяется близость частных номина-
ций лиц, в том числе и их функциональных обозначений, не к иден-
тифицирующему, а к предикатному типу.
Отождествление лиц по функциональному (окказиональному или
профессиональному) критерию не учитывает внутренних качеств и
внешних признаков «исполнителя», т. е. его прочих свойств. Конеч-
но, гренадером не может быть горбун, но вместе с тем не всякий не-
горбун или даже атлет является гренадером. Отсутствие внешних
различий между людьми с разной специализацией постоянно создает
ситуации qui pro quo, во избежание которых общество снабжает неко-
торых «функционеров» внешними знаками отличия. Ср.: об этом у
Ю. Олеши: «Дело в том, что переплетчик, пришедший к папе, мог бы
внезапно на пороге кухни превратиться в полотера, и никто бы не
заметил перемены; так же он мог бы стать обойщиком [-..]. Вот если
бы он превратился в посыльного, это незамеченным не прошло бы.
Все знали, что посыльные — в красных шапках. Это одно из перво-
начальных знаний моих о мире: красная шапка посыльного».
Хотя наименования профессий далеко не всегда следуют функцио-
нальному принципу (ср.: заимствования: секретарь, слесарь, маляр,
модистка), функциональность самой номинативной таксономии вы-
деляет тот компонент значения, который отражает социальную на-
груженность обозначаемой категории лиц. И здесь, как и среди на-
именований артефактов, принцип классификации, независимо от
принципа номинации, обусловливает структуру значения. Если
функция артефакта во многом предопределяет его другие характери-
стики (ср.: зависимость формы штопора от его назначения), то для
лиц таких импликаций (если оставить в стороне проблему способно-
стей и призвания) меньше. Это предусматривает более предикатный
5. Функциональное значение
59
(стремящийся к моносемности) характер функциональных наимено-
ваний лица сравнительно с именами артефактов.
Но и область имен лица не вполне однородна. В ней обозначения,
данные по окказиональному действию, более близки к предикатам,
чем имена профессий, отражающие абитуальную, постоянную дея-
тельность лица. Так, отвечающий семантически (но не синтаксиче-
ски) более предикат, чем ответчик, а ответчик ближе к предикат-
ному типу значения, чем, например, судья (ср. также: обвиняющий,
обвинитель и прокурор). Это естественно вытекает из того факта, что
окказиональное действие характеризует лицо только одним призна-
ком, профессиональная деятельность относится к комплексу обязан-
ностей. В этом смысле еще большую близость к идентифицирующему
типу, по-видимому, обнаруживают имена должностей (директор за-
вода, главный инженер, референт, секретарь ученого совета и под.),
относящиеся к многоаспектной деятельности и обрастающие многими
коннотациями.
Таким образом, имена, в которых использован функциональный
принцип обозначения объекта, распределяются между предикатным и
дескриптивным типами семантической структуры: к первому ближе
имена лиц, ко второму — имена естественных объектов, серединное
между ними положение занимают имена артефактов.
Использование функционального критерия классификации объек-
тов является определяющим для семантики имени. Здесь уместно на-
помнить тезис, на котором настаивали представители школы Worter
und Sachen: «обозначение во всех своих проявлениях первично по от-
ношению к значению» [Шухардт 1950, 206]. Вне зависимости от
принципа номинации во всех тех случаях, когда происходит распре-
деление объектов по специализированным классам, в семантике имен
на первый план выдвигается функциональный компонент, т. е. зна-
чение моделируется по предикатному (или приближающемуся к пре-
дикатному) образцу.
К лицам функциональный критерий классификации применяется
как вторичный, вспомогательный, к артефактам — как основной.
Среди естественных реалий им пользуются как для более широких
объединений (ср.: типологизацию лекарственных растений: жаропо-
нижающие, потогонные и пр.), так и для внутривидовых различий
(ср.: «профессии» собак: гончие, сторожевые, ищейки и пр.).
Во всех случаях утилитарная растасовка естественных объектов не
совпадает с природной таксономией мира. Поэтому везде, где она
применена, происходит отвлечение от «форм природы» (т. е. от про-
чих свойств объектов) и обозначение приобретает предикатный ха-
рактер (им часто служат атрибутивное словосочетание, субстантиви-
рованное причастие или прилагательное). Напротив, чем больше сле-
дует человек естественному критерию таксономии, тем ближе значе-
ние к идентифицирующему (дескриптивному) шаблону.
60 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Часть имен функционального значения, именно те из них, которые
фиксируют объектно ориентированное действие, обнаруживают черты
сходства с реляционной семантикой, т. е. значением, в состав которо-
го входит компонент «отношение». Такие имена артефактов, как про-
бочник, орехокол, овощерезка, картофелечистка и др., обозначают
предмет по действию, направленному на объект. К этой же категории
принадлежат и многие имена лиц, ср.: лесоруб, водитель троллейбу-
са, дровосек, покупатель, продавец и пр. Реляционный компонент
значения присутствует и у всех отыменных производных (типа са-
пожник, скотник, кофейник, игольник и т. п.).
Функциональные обозначения отличаются от собственно реляци-
онных ’существительных, обязательным свойством которых является
способйость устанавливать отношения между именами, имеющими
конкретную референцию, ср.: Петров — отец этого мальчика. Меж-
ду тем функциональные номинации не передают отношений между
конкретными предметами. Имя объекта всегда относится к классу.
Нельзя сказать Этот щелкунчик (для) этих орехов; Это чистиль-
щик этой пары туфель. В позиции предиката функциональные име-
на выполняют только классифицирующую функцию, например:
Это — щелкунчик. Они открывают одно синтаксическое место для
субъекта. Функциональное значение, в отличие от реляционного, по-
глощает объект (второй термин отношения), который мыслится как
величина постоянная, неизменная. И чистильщик сапог, и продав-
щица мороженого, и нож для консервов суть сложные наименования.
Если они утрачивают указание на объект, то этим не освобождается
синтаксическое место, которое можно было бы занять другим име-
нем, — значение объекта входит в семантику имени: чистильщик
значит то же, что чистильщик сапог, щелкунчик — то же, что орехо-
кол, колун — то же, что дровокол.
Этим определяется и различие в способе актуализации функцио-
нальных и реляционных дескрипций. Если реляционные имена полу-
чают отнесенность к предмету через указание на термин отношения
(брат Васи, мать моего приятеля), то функциональные номинации
этому методу не следуют. Нельзя сказать * штопор этой бутылки,
*чистилъщик этих сапог или *их чистильщик. Функциональные
номинации в общем случае актуализируются либо прямым отнесени-
ем к предмету — этот щелкунчик, тот поднос, либо указанием на
ту систему, в рамках которой объект выполняет свою функцию (т. е.
через указание на целое, частью которого считается данный объект),
ср.: кассир этого магазина, секретарь этого отдела. Последний спо-
соб эффективен при уникальности данной функциональной «детали»
в рамках системы.
Исключение составляют обозначения окказиональных акций, ко-
торые можно в равной мере причислить и к функциональному, и к
реляционному типу значения. Референция таких имен достигается
указанием на объект действия, ср.: податель сего, предъявитель это-
го чека, поджигатель этого сарая, грабитель этих складов, автор
5. Функциональное значение
61
этого письма (романа, произведения) при невозможности *писателъ
этих произведений. Единичность действия всегда имплицирует опре-
деленность актантов (субъекта и объекта). Поэтому обозначение лица
по разовому действию используется в идентифицирующих целях, и
это сближает их с реляционными предикатами, ср.: отец Коли и ав-
тор «Бесов». К числу общих для анализируемых типов значения черт
следует отнести отношения конверсии, ср. покупатель и продавец с
такими парами как отец и сын, начальник и подчиненный.
Обращение к функциональной семантике позволяет ясно увидеть
зависимость семантического типа слова от социальной практики, с
одной стороны, а с другой — процесс преобразования идентифици-
рующего (дескриптивного) значения в предикатный (или близкий к
предикатному) тип, обусловленный применением в классификации
предметов однопризнакового (в данном случае функционального) кри-
терия.
Таким образом, изучение функциональных значений и их языко-
вого поведения представляет интерес в том отношении, что обнажает
возникновение значения предикатного (стремящегося к монопризна-
ковости) на базе конкретно-предметной лексики. Стимулом к такого
рода преобразованию является более всего практическая деятель-
ность, в ходе которой в классах предметов выделяется существенный
для этой деятельности аспект — функция предмета. Соответственно в
значении слова функциональный компонент занимает доминирующее
по отношению к другим признакам класса положение. Семантическая
структура получает четкую иерархическую организацию, обнаружи-
вающую себя в нормах сочетаемости слова. Так, именно функцио-
нальный тип значения обладает наибольшими сочетаемостными по-
тенциями по отношению к оценочным определениям, основываю-
щимся на утилитарном критерии, причем такого рода соединения не
оставляют сомнений в том, к какому компоненту значения эта оценка
относится, ср.: хорошие ножницы, превосходная кофемолка, замеча-
тельный пылесос, прекрасная овощерезка, отличный портной.
6. СЕМАНТИЧЕСКАЯ СПЕЦИФИКА ИМЕН ЛИЦА
И ИМЕН ПРЕДМЕТОВ
Хотя все существительные (имена нарицательные) могут в прин-
ципе быть и субъектом и предикатом суждения, для одних из них
более естественна идентифицирующая, а для других предикатная
роль. Распределение существительных между идентифицирующими и
предикатными именами неодинаково в разных семантических разря-
дах. Оно прежде всего различно у имен лица и имен предмета.
Одно и то же лицо может получать в языке множество разнообраз-
ных номинаций. Так, например, герой пьесы Гоголя «Ревизор» отве-
62 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
чает многим дескрипциям — молодой человек, сын помещика, дворя-
нин, чиновник, наглец, хвастун, картежник, мот, лгун, шарлатан,
самозванец, фантазер, хозяин Осипа, жених Марии Антоновны и,
возможно, автор «другого Юрия Милославского». В тексте комедии
он обозначается как уполномоченная особа, ревизор, чиновник, моло-
дой человек, именитый гость, важный гость, вельможа, генерал и
даже генералиссимус, столичная штучка, тонкая штучка, такая
особа, важная персона, важная птица, сочинитель, государствен-
ный человек, высокий посетитель. Для Анны Андреевны он образо-
ванный, светский, высшего тона человек и милашка; прекрасный,
воспитанный человек самых благородных правил, для Осипа — ба-
рин, хотя и «елистратишка простой», для трактирщика — мошен-
ник, плут, «шаромыжник и подлец», для городничего — «дьявол»
(«Фу ты, канальство, с каким дьяволом породнились»), а после разо-
блачения — сосулька, тряпка, вертопрах, скверный мальчишка.
Существуют некоторые нормы употребления такого рода дескрипций
в глаза и за глаза. Их нарушение создает специфические речевые ак-
ты — лесть, оскорбление и др.
Большинство приведенных номинаций по существу своему, по сво-
ей основной функции в сообщении предикаты: они используются не
столько для идентификации предмета речи (не для того, чтобы на-
звать), сколько для того, чтобы дать о референте некоторую инфор-
мацию или выразить к нему свое отношение, для того, чтобы обозна-
чить или обозвать. Обращает на себя внимание, что в русском языке
отрицательная характеристика лица тяготеет к выражению сущест-
вительными, в то время как одобрительность предпочтительно пере-
дается прилагательными. Ср.: Подлец он такой, вертлявый такой,
лизун, лизоб люд, Голядкий он этакой! [...] Ну, вот он подлец,
а я буду честный, и скажут, что вот этот Голядкин подлец,
на него не смотрите и его с другими не мешайте, а этот вот ч е -
стный, добродетельный, кроткий, незлобливый, весьма
достойный по службе и к повышению чином достойный; вот оно
как! (Достоевский). Ср. также: различие в коннотациях прилагатель-
ных добрый, умный, простой, тихий и существительных добряк, ум-
ник, простак, тихоня. Существительное ставит клеймо, запечатлева-
ет человека. Это приговор. Назвать значит обозвать. Прилагательное
же — характеристика, и она может отрицаться.
Использование качественных и оценочных имен лица единственно
с целью отождествления предмета сообщения в общем случае неуме-
стно. А. Вежбицкая справедливо указывает, что обозначения лица
типа подлинный художник, отличный оратор, хороший пловец не-
пригодны для целей идентификации, т. е. не могут фигурировать в
роли субъекта предложения, поскольку основная часть их семантиче-
ского содержания указывает не на объективные признаки лица (рефе-
рента имени), а на отношение к нему говорящего [Вежбицкая 1982,
239].
6. Семантическая специфика имен лица и имен предметов 63
При необходимости уяснить собеседнику, о ком идет речь, говоря-
щие прибегают к имени собственному. «Неоцененное прагматическое
удобство собственных имен состоит в том, что они дают возможность
говорить о ком-либо, заранее не договариваясь, какие именно свойст-
ва должны обеспечивать идентичность референта» [Searle 1971, 140].
Говорящие также пользуются дескрипциями, фиксирующими статус
референта по отношению к автору или адресату речи (например, ба-
рин в речи Осипа, важный гость в репликах членов семьи городниче-
го), или прибегают к функциональному обозначению — ревизор.
Обычно именно эти три категории имен лица — имя собственное, имя
реляционное (шеф, мать, барин, начальник) и имя функциональное,
обозначающее жизненные «амплуа» (водопроводчик, дворник, лифтер,
монтер, редактор, милиционер, министр) используются для иденти-
фикации предмета сообщения. В этих же целях применяются обозна-
чения, построенные на окказиональном опознавательном признаке,
выводимом из конкретной ситуации. Ср.: преступник, пришедший,
потерпевший, больной, укушенный (в известном скетче) и др.
Таким образом, выбор обозначения лица в большой степени зави-
сит от той функции, которая ему отведена в сообщении. Ср.: Иван
Александрович Хлестаков (хозяин Осипа, гость городничего, приез-
жий, живущий под лестницей, ревизор) — наглец (лгун, шарлатан).
В разряде названий лица на одном полюсе сосредоточены имена соб-
ственные, способные только удостоверить личность референта, на
другом — имена качественные, приспособленные к предицированию.
Между ними расположены другие номинации, в том числе имена
функциональные, реляционные и окказиональные, пригодные к вы-
полнению как идентифицирующей, так и предикатной роли в выска-
зывании.
Среди имен предметов функциональная специализация не столь
явственна. Предметы обычно называются одинаково — своим «родо-
вым» именем. У них есть «фамилия», отображающая их «фамильное
сходство», но нет имени-отчества. Различие в коммуникативной
функции имени предмета отмечается актуализаторами — артиклем,
указательными и притяжательными местоимениями. Имена собст-
венные, как известно, присваиваются лишь членам немногих классов
реалий — географическим понятиям, топографии населенных пунк-
тов, общественным местам, учреждениям, небесным телам и т. п.
«Чистые» предикаты (обычно они имеют эмоционально-оценочный
характер) применимы также к немногим категориям предметов. Ср.:
бурда, отрава, помои (о невкусной еде), забегаловка (о плохом ресто-
ране, столовой и пр.,), сарай (о грязном помещении), барахло, дребе-
день, дрянь (о плохой вещи), хлам (о старых и ненужных вещах),
рухлядь (часто о старой, сломанной мебели), дыра (о захудалом насе-
ленном пункте), махина (о большом, часто нелепом предмете или со-
оружении) и т. п. Ср.: Он, господа, стоит в уголку, забившись в
местечко хоть не потеплее, но зато закрывшись отчасти огромным
шкафом и старыми ширмами, между всяким дрязгом, хламом
64 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
и рухлядью (Достоевский). В качестве предикатной номинации,
обслуживающей имена событий и предметов (реже лиц), могут ис-
пользоваться названия отвлеченного качества: прелесть, пакость,
мерзость, безвкусица, загляденье, объедение, одно удовольствие, на-
слаждение, мазня, пачкотня и пр.
Потребность индивидуализации человека постоянна и настоятель-
на. Лишь члены толпы или функционального коллектива иногда
воспринимаются обезличенно — хористы, статисты, зеваки, легионе-
ры, воины, кинозрители, покупатели, прохожие, пассажиры. Напро-
тив, необходимость в выделении отдельного предмета крайне мала.
Она практически сведена к нулю применительно к элементам «дис-
кретной массы» — травинкам, песчинкам, кирпичам, любым крупин-
кам, кускам сахара, шпалам, кафельным плиткам, изюминкам, ело-
вым шишкам, доскам и т. п. Среди имен лица наблюдается доста-
точно определенная соотнесенность между коммуникативной функ-
цией и способом номинации, среди названий предметов в общем слу-
чае такая связь ослаблена. Обозначения предметов не связаны с рече-
вым заданием.
Указанное общее различие ведет к тому, что семантические свой-
ства имен нарицательных в классах названий лица и предмета ока-
зываются тоже различными. Использование большинства имен пред-
метов для называния (денотации), а не обозначения (сигнификации)
семантически сближает их с именами собственными.
Приведенные ранее соображения о семантической элементарности
предикатов и семантической комплексности идентифицирующих де-
скрипций остаются в силе и применительно к нарицательным именам
лица и предмета. Они, в частности, подтверждаются наблюдениями
над развитием значения некоторых номинаций, опирающихся на ме-
тафору.
Образные характеристики лица типа обезьяна, осел и пр., подобно
классическим предикатам, стремятся к моносемности: осел — глупый
или упрямый, обезьяна — склонный к подражанию. Напротив, поро-
жденные совершенно аналогичной метафорой названия предметов —
быки (моста), собачка (огнестрельного оружия), журавль (колодца),
кукушка (поезд), кошка (вид якоря, обувь с острыми шипами)
и т. п. — быстро утрачивают свою образность, и их понятийное со-
держание обогащается большим или меньшим количеством идущих
от денотата признаков. Признаки одного класса реалий заменяются
признаками другого класса.
Итак, по своему семантическому типу нарицательные названия
конкретных объектов близки именам собственным. Те и другие, вос-
ходя нередко к метафоре, основанной на одном опознавательном при-
знаке, вскоре предают забвению первоначальный образ, заменяя его
«портретом» референта (ср.: имена собственные — Кошка, Кукушкин)
или класса референтов (ср.: имена нарицательные — кошка, кукуш-
ка).
7. Понятие нормы
65
7. ПОНЯТИЕ НОРМЫ*
Норма — центральная и наиболее важная точка отсчета, по от-
ношению к которой определяются значения антонимов в рамках ска-
лярно-антонимического комплекса {маленький = меньше нормы, хо-
роший = соответствующий норме), — представляет собой более или
менее растяжимое понятие. Понятие нормы прочно вошло в исследо-
вания параметрических прилагательных после известной статьи Сэ-
пира [Сэпир 1985]. По мере своей эксплуатации в практике описания
значений это понятие получило интересную теоретическую разработ-
ку. Поэтому на этом вопросе мы остановимся более подробно.
Прежде всего, норма имеет слабый выход в лексику. Этой середин-
ной части шкалы соответствуют прилагательные типа обычный, сред-
ний, нормальный, стандартный, посредственный, имеющие неогра-
ниченную область приложения к предметам и ситуациям. Эти при-
лагательные не окружены экспрессивными синонимами. Стандарт не
возбуждает ни интереса, ни эмоций. О том, что не отходит от нормы,
обычно не делается сообщений [Николаева 1985, 90]. Сфокусирован-
ность сообщений на отклонениях от нормы и стереотипа жизни ведет
к тому, что значения, соответствующие флангам градационной шка-
лы, богато представлены в языке, а серединная часть бедно* 9. Концы
шкал в области параметрических значений лексически разветвлены и
изменчивы, ср.: следующие группы синонимов: малюсенький, кро-
хотный, крошечный, миниатюрный, ничтожно малый-, крошечка,
капелька, чуточка, крупица и большой, большущий, громадный, ог-
ромный, гигантский, грандиозный, колоссальный, неимоверный, чу-
довищный-, громадина, гигант, глыба и пр. (об этом подробнее будет
сказано ниже).
Собственно нормативные качества родов объектов фиксируются
внутри значения таксономической лексики (имен классов). Они из
нее не выделены. Черно-серая ворона является объектом таксономи-
ческой деятельности. Это просто ворона. Белая же ворона составляет
объект семантических усилий человека. Это уже не просто ворона, а
Впервые опубликовано в кн.: Типы языковых значений: Оценка. Собы-
тие. Факт. М., 1988.
9 Уже Аристотель обращал внимание на то, что «золотая середина» далеко
не всегда имеет наименование: «Тот же, кто стоит посредине, не имеет назва-
ния, безымянны и (соответствующие) наклонности, за исключением честолю-
бия и честолюбца» [Аристотель 1976-1984, т. 4, 89]. Аристотель, впрочем,
давал собственное наименование не только «серединным концептам», но и
свойствам, занимающим крайние положения на шкале добродетелей и поро-
ков. Это один из ранних примеров разлада философских (особенно этических)
доктрин с обыденным языком, которым им приходится пользоваться. Ве-
ковое стремление философов придать словам обыденного языка метафизиче-
ский смысл, соответствующий той или другой философской доктрине, в ко-
нечном счете обернулось призывом Л. Витгенштейна вернуть словам их соб-
ственное значение и из него извлекать философски значимые концепты
[Витгенштейн 1985, 123]
56 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
белая ворона. Нормальное состояние мира представляет собой подобие
чертежа, соединяющего точки отсчета параметрических значений, но
не сами эти значения. Развитие семантики стимулируют аберрации.
По-другому обстоит дело в области аксиологических понятий.
Здесь норма лежит не в серединной части шкалы, а совпадает скорее
с ее позитивным краем. А. Вежбицкая отметила, что хороший означа-
ет ‘соответствующий норме’, а не ее превышающий ([Wierzbicka 1972,
71-92], см. также [Bierwisch 1967, 12]). Таким образом, употребление
оценочных предикатов, и прежде всего предикатов общей оценки, ор-
ганизовано отношением «норма — не-норма (отклонение от нормы)».
Именно эти значения воспринимаются как поляризованные. Соответ-
ствие аксиологической норме скорее представляет собой должное, чем
действительное. Достижение нормы есть цель, а не отправная точка:
хорошее бывает «уже» и «наконец», плохое — «еще» и «все еще».
Более того, во многих обществах, а возможно, и повсеместно, пра-
вила коммуникации и общая ориентированность на положительные
явления активизируют развитие и употребление лексики, отно-
сящейся к позитивному флангу шкалы. Психолингвистические опы-
ты показали, что положительные оценки усваиваются детьми рань-
ше, употребляются ими чаще (по крайней мере в возрасте до 10 лет),
что «приятные слова» легче запоминаются и стимулируют больше ас-
социаций (см. об этом [Николаева 1983, 237 и сл.]). Отрицательные
смыслы образуются от положительных, а не наоборот, что свидетель-
ствует о базисном положении в словаре позитивных оценок и их бо-
лее прочной связи с дескриптивными признаками. При этом, если
присоединение негативизирующего суффикса к слову положительной
оценки естественно и всегда ведет к изменению аксиологического
знака (ср.: красивый и некрасивый), то обратное явление зарегистри-
ровано гораздо реже: так, невеселый, нерадостный, безрадостный,
неприятный, непривлекательный, несчастливый — употребительны,
а *неуродливый, *непечальный, *небезобразный, * неотвратитель-
ный, *немерзкий, *недрянной, *нескверный и т. п. — нет. Базисность
лексики положительной оценки подтверждается и тем, что синтакси-
ческое отрицание действует чаще на позитивных предикатах, чем на
негативных. Это показывает, что исходной предпосылкой сообщения
служит положительная норма. Крен в сторону положительного конца
аксиологической шкалы в психолингвистических исследованиях при-
нято называть «принципом Поллианны»10 [Boucher, Osgood 1969].
Лексическое развитие концов шкалы и принцип Поллианны де-
монстрируют влияние на лексику прагматического фактора. Развитие
концов шкалы ведет к возникновению антонимии, «принцип Полли-
анны» укрепляет связи языка с идеализированной картиной мира.
10 Этот принцип, или гипотеза (Pollyanna Hypothesis), требует устранения
или смягчения неприятных тем и сообщений. Он обозначен по имени героини
одного из романов Э. Портер.
7. Понятие нормы
67
На градационной шкале норма, как было отмечено, может зани-
мать разное место. В собственно скалярно-антонимическом комплексе
ей принадлежит большее или меньшее пространство вокруг оси сим-
метрии, т. е. в средней части шкалы. «Фланговая семантика» соот-
ветствует отклонению от нормы в ту или другую сторону. Это позво-
ляет толковать оба антонима симметрично: через компаратив, т. е.
через «более» или «менее» [Сэпир 1985, 43; Wierzbicka 1972, 75-77].
Понятие нормы может отождествляться с частью шкалы, соответ-
ствующей одному из эквиполентных антонимов. Например, в паре
тупой — острый второй член принимается за норму применительно
к большинству классов предметов [Поцелуевский 1974, 243]. К этой
категории принадлежат как обще-, так и частнооценочные прилага-
тельные с тем различием, что первые допускают снятие оси симмет-
рии (конверсию отношений в рамках всей шкалы), а вторые нет. Ме-
жду тем, ощущение отрицательных эффектов всякого рода несоблю-
дений чувства меры и пропорции, особенно острое у эллинов, побуж-
дало не только помещать «хорошее» в центральную часть аксиологи-
ческой шкалы, но и интерпретировать добродетели как своего рода
промежуточные инстанции, находящиеся на полпути между отрица-
тельными крайностями. Так, Аристотель считал, что смелость есть
свойство, находящееся между трусостью и ухарством, щедрость есть
качество промежуточное между скаредностью и мотовством, под-
линная гордость лежит между тщеславием и смирением, остро-
умие — между шутовством и грубостью, скромность — между застен-
чивостью и бесстыдством. Правдивость же — это промежуточная ста-
дия между хвастовством и притворством [Аристотель 1976-1984, т. 4,
84 и сл.]. Комментируя концепцию добродетели как «золотой середи-
ны», Б. Рассел замечает: «Был один мэр, усвоивший доктрину Ари-
стотеля; когда кончился срок его полномочий, он заявил в своей ре-
чи, что пытался избежать, с одной стороны, пристрастности, а с дру-
гой — беспристрастия. Мнение о правдивости как о чем-то среднем
кажется едва ли менее абсурдным» [Рассел 1959, 194]. Аристотель
(как и мэр) представлял концепты, относящиеся к порокам и добро-
детелям, по модели параметрических прилагательных, для которых
понятие нормы совпадает с осью симметрии.
Соответствие норме одного из антонимов исключает возможность
толкования его через компаратив. А. Вежбицкая отказалась от опре-
деления значения прилагательного хороший как «лучше, чем безраз-
личный», предложенного Сэпиром и бытующего в логике предпочте-
ния. Она толкует его через модус желания: X] — хороший = X] явля-
ется хорошим X = Об Xi можно сказать то, что мы бы хотели
иметь возможность сказать о любом X [Wierzbicka 1972, 84]. В дефи-
ницию Вежбицкой входит незаполненная клетка. Это ставит вопрос о
предполагаемом типе значения, которое должно соответствовать тому,
что «мы бы хотели иметь возможность сказать». Это желание может
быть реализовано либо в частнооценочных, либо в дескриптивных
терминах. Так, о хорошем яблоке мы можем хотеть сказать, что оно
68 Часть I. логико-коммуникативная функция и значение слова
вкусное, полезное или красивое (квалификация в терминах частных
оценок), но о хорошем яблоке можно также сказать, что оно спелое,
красное, сочное, крупное и хрусткое (квалификация в дескрип-
тивных терминах). Выбор того или другого вида квалификации (пере-
фразирования значения прилагательного хороший) определяется по-
ниманием природы оценки (возможностью или невозможностью пере-
вода с языка оценок на язык дескрипций). Дефиниция Вежбицкой
обходит этот вопрос.
Приведенное определение имеет в качестве презумпции представ-
ление о стандартности хороших экземпляров одного класса. Исклю-
чение варьирования исключает вместе с тем характерные для оценки
механизмы компенсации и девальвации, которые нарушают строгую
нормативность хорошего и сохраняют этой ценой его разнообразие,
столь важное для человека, что его не может подавить даже социаль-
ный феномен моды, цель которой сделать престижной деиндивидуа-
лизацию человека. Напомним, что Маленький Принц из повести
Сент-Экзюпери, восхищенный красотой розы, пришел в замешатель-
ство, попав на розовую плантацию. Может быть, не будет лишним
привести замечание Т. Гоббса, писавшего, что «достоинство во всяко-
го рода субъектах есть нечто, что ценится за отличие и состоит в
сравнении. Ибо если бы все было одинаково во всех людях, ничто бы
не ценилось» [Гоббс 1964, II, 100]. Вариативность (итоговость) хоро-
шего особенно очевидна в применении к непредметным объектам (со-
бытиям, положениям дел, ситуациям). Из пословиц о предпочтении
не может быть выведен единый идеал. Аксиологическая норма и тип
ее варьирования принципиально отличны от параметрической.
Соответствие аксиологической норме может быть стандартизиро-
вано только в применении к серийным артефактам или искусственно
выводимым естественным родам (сортам, породам). Никакие стрем-
ления к нормативам не могут подавить ценность индивидности. В
этом состоит одна из причин того, что большинство определений хо-
рошего, в том числе и дефиниция Вежбицкой, сводятся к «пустой
клетке», соответствующей интенсиональному объекту, и различаются
только выбором интенсионального глагола, от которого зависит «пус-
тая клетка»: «то, что мы хвалим (одобряем)», «то, что можно реко-
мендовать», «то, что мы желаем», «то, к чему все стремятся» и т. п.
(см. подробнее в части III).
Вернемся к понятию нормы. В статье о параметрических прилага-
тельных М. Бирвиш подчеркнул, что их значение определяется от-
ношением к норме, но не специфицирует ее. Параметрические прила-
гательные выражают только факт наличия нормы, нормативность,
составляющую общее свойство восприятия действительности челове-
ком [Bierwisch 1967, 10-11; Bierwisch et al. 1984].
Понятие нормы относится практически ко всем (или почти всем)
аспектам картины мира. Оно чрезвычайно вариативно, хотя на этот
раз варьирование касается видов норм, а не обилия индивидных ва-
риантов в рамках одного вида. Разные исследователи выделяют раз-
7. Понятие нормы
69
ные виды норм (систем осознанных и кодифицированных норм мы не
касаемся; о них см. [Ивин 1967], там же дана библиография по теме).
Т. М. Николаева выделяет в понятии нормы три компонента: 1) от-
ношение к заведенному порядку вещей (алетические факты): Еще не
наступил вечер, а в воздухе уже почувствовалась сырость; 2) отно-
шение к понятию должного (деонтические нормы, связанные с пре-
скрипциями): Мы много гуляем, даже иногда по два часа в день (ав-
тор подчеркивает социальную и ситуативную обусловленность этих
норм); 3) отношение к системе ценностей: В свои 37 лет она еще хо-
чет нравиться [Николаева 1985, 90-91].
Анализ прилагательных, относящихся к физическим параметрам
предмета, в свою очередь обнаружил вариативность понятия нормы.
Так, Э. Лайзи различает следующие виды норм: видовая норма (Spe-
ziesnorm), норма пропорции (Proportionsnorm), норма ожидания (Erwar-
tungsnorm), ситуативная норма, или норма пригодности (Tauglichkeits-
norm) [Leisi 1953, 99-107]. Наибольшее значение для понимания от-
ношения между компаративом и позитивом, а также для употреб-
ления оценочных предикатов имеет последний из упомянутых видов
нормы.
Видовая норма, или типовой параметрический стандарт, дейст-
вует для естественных родов и артефактов. Она не фиксируется стро-
го. Предложение Sie ist grofi ‘Она крупная’ может прочитываться как
«крупная для девочки», «крупная для двенадцатилетней девочки»,
«крупная для английской девочки 12-ти лет» и т. п. Вследствие того
что норма не имеет точного измерения, сообщения типа приведенного
не исключают возражений. В ответ можно сказать, например: Да что
вы, в наш век акселерации девочки в этом возрасте обычно гораздо
крупнее. Видовая норма зависит от референции имени. Если имя от-
носится к конкретному объекту, то норма устанавливается относи-
тельно вида; если имя относится к виду, то норма определяется отно-
сительно рода и т. д. У. Чейф говорит в этом случае о подвижной
норме. Он пишет об «автоматическом понятийном переключении, по-
средством которого норма сдвигается в сторону более высокой таксо-
номической единицы» [Чейф 1975, 224]; ср.: The elephant is big ‘Этот
слон крупный (для слона)’ и Elephants are big ‘Слоны крупные (живот-
ные)’. Тип референции существительного оказывает воздействие на
семантику предиката [там же, 225]. В безартиклевом русском языке
указание на класс, относительно которого определяется норма (точка
отсчета), выражается в предикате.
Норма пропорции касается соотношения параметров предме-
та или пространства. Она релевантна только для разряда размерных
прилагательных. Когда говорят широкая (узкая) комната или длин-
ный стол, то имеют в виду нарушение привычных для данного клас-
са пропорций (см. об этом [Чейф 1975, 139]).
Норма ожидания проявляется тогда, когда сравнивают дейст-
вительное с ожидавшимся или привычным. Например, встретив ре-
бенка, которого давно не видели, обычно восклицают: Какой боль-
70 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
шой! Неожиданность впечатления маркируется в немецком языке
противительным союзом aber: Er ist aber grofil Норма ожидания имеет
выход в более широкое понятие диахронической нормы, устанавли-
вающей порядок в смене событий и состояний объектов и их совмес-
тимости. Диахроническая норма регулирует употребление модальных
частиц еще, уже, наконец, даже и др., фиксирующих отход от свое-
временности наступления того или другого состояния, опережение
сроков или их превышение. Предложения типа «еще — уже» (Она
еще молода, а уже бабушка) сообщают о редкой или необычной
конъюнкции тех качеств или состояний, которые по норме представ-
ляются дизъюнктивными (этот круг проблем подробно освещен в кн.
[Николаева 1985, 90-94], см. также [Санников 1986]).
С и ту ативная норма действует тогда, когда габариты предме-
та не соответствуют требованиям, предъявляемым к нему в конкрет-
ной ситуации, делая его непригодным для определенной цели. Норма
на данный случай достаточно подробно рассмотрена в интересной ста-
тье Е. А. Поцелуевского, который причисляет к этому виду нормы,
относящиеся к конкретным предметам (Костюм мне мал. Ты слиш-
ком мал, чтобы это понять) и к сериям, классам объектов (Этот
предмет слишком велик, чтобы быть отнесенным к данной серии).
Норма, как отмечает автор, в этом случае находится в середине шка-
лы, а справа и слева от нее располагаются отклонения от нормы в
сторону нуля и максимума, причем сочетаниям типа слишком боль-
шой и недостаточно маленький соответствует одно и то же семанти-
ческое пространство [Поцелуевский 1974, 241]. Выбор будет зависеть
от прагматических условий. Е. А. Поцелуевский отмечает, что смы-
словые схождения выражений этого типа не означают их взаимоза-
менимости. «Недостаточно означает как бы “недолет”, а слишком —
“перелет”, так что, если известно, с какой стороны “ведется стрель-
ба”, выбор этих вариантов оказывается несвободным» (с. 241).
В русском языке окказиональное несоответствие в габарите выра-
жается в позиции предиката краткими прилагательными; ср.: туфли
маленькие и туфли малы, комната маленькая и комната оказалась
мала для собравшихся, чемодан был тяжелым и чемодан тяжел для
меня. В значение предиката имплицитно входит понятие «слишком»,
относящееся к ситуации «перебора» с той или с другой стороны нор-
мы. Понятие «недостаточно», указывающее на «недобор» при подходе
к норме (также с той или другой стороны) имплицитным быть не
может: Река в этом месте недостаточно глубока для трехпалубных
пароходов. Для нынешней моды это платье недостаточно короткое.
Общеоценочные прилагательные широко употребляются в этом
значении, причем негативное прилагательное может обойтись без на-
речия «слишком», а позитивное — нет; ср.: Эта квартира плоха
(= слишком плоха) для приема таких важных гостей и Эта квар-
тира для такой семьи слишком хороша. Предложение «Эта квартира
для такой семьи хороша» относилось бы к ситуации удовлетворения
требований. Позитивы хороший и хорош указывают на соответствие
7. Понятие нормы
71
желаемому или нужному: Хорош! означает ‘достаточно’, ‘как раз то,
что нужно’; ср. также: Туфли мне оказались хороши (= впору)». Хо-
рошее понимается в этом случае как удовлетворяющее точному тре-
бованию. Поэтому любое несоответствие ему должно быть маркирова-
но. Краткое прилагательное в этом его употреблении не содержит в
себе и намека на качественную оценку. Вполне можно посетовать,
сказав: Увы, мне оказались хороши только самые плохие туфли. На-
против, краткая форма плох не может иметь значения количествен-
ной неадекватности. В этом смысле скорее используется не хорош.
Значение и употребление кратких форм хорош и плох настолько рез-
ко разошлись, что трудно найти контексты, в которых они были бы
взаимозаменимы. Так, нацример, если «Он плох» относится к состоя-
нию немощи и применяется к старым и больным людям, то хорош не
значит ни ‘крепок’, ни ‘здоров’. Это прилагательное значит либо
‘красив’ (Она была хороша собой), либо приобретает (при соответст-
вующей интонации) иронический смысл и выражает осуждение
(Нечего сказать, хорош!). В приложении к предметам хорош и плох в
значении качественной оценки также употребляются непараллельно;
ср.: Пирог был очень хорош (например, у Гоголя: — Щи, моя душа,
сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей) и ?Пирог
был плох. В меньшей мере, но все же разошлось и употребление при-
лагательных дурен и недурен (дурно и недурно). Так, в контекстах
типа приведенного употребляется недурен (У губернатора, однако ж,
недурен стол,— сказал Чичиков), но не прилагательное дурен (ни
щи, ни стол не могут быть дурны).
В употреблении оценочных параметрических предикатов есть еще
одно различие. Несоответствие по размеру, как отмечалось, может
быть определено и через «перебор», и через «недобор». Эти способы
синонимичны: мал = недостаточно большой, велик = недостаточно
маленький. Практически используется прилагательное, обозначаю-
щее то качество, которое оказывается превышенным: Туфли мне ма-
лы (а не недостаточно большие). Костюм широк (а не недостаточно
узкий). Узус закрепил за употреблением кратких форм значение несо-
ответствия требуемому размеру со стороны перебора. Поэтому-то в со-
четании с наречием недостаточно предпочтение часто отдается пол-
ной форме: недостаточно большой (широкий, узкий, глубокий). Сема
«слишком», входящая в значение кратких форм, несовместима с мо-
дификаторами, указывающими на недотянутость до нормы. В отли-
чие от собственно параметрических (размерных) прилагательных,
прилагательное хорош указывает на соответствие требованиям. Оно
поэтому допускает сочетаемость и с слишком, и с недостаточно:
этот костюм для меня слишком (недостаточно) хорош. Его антоним
плох указывает на несоответствие норме, в данном случае окказио-
нальной, т. е. включает в свое значение сему «слишком». Поэтому
плох может сочетаться с слишком (плох = слишком плох), но не с не-
достаточно. С этим последним модификатором соединяется полная
форма прилагательного: недостаточно плохой.
72 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Употребление форм параметрических прилагательных, указываю-
щих на несоответствие ситуативной норме, не имплицирует никакой
характеристики самой нормы. Когда говорят, что туфли малы, из
этого не вытекает, что нога велика. Из двух несоответствующих друг
другу объектов качество неудовлетворительности обычно приписыва-
ется переменному компоненту ситуации. В ситуации «человек и оде-
жда» переменной величиной является одежда (не случайно говорят о
смене одежды). Однако продавцу положение дел может представиться
в ином свете. Поэтому он может сказать не Это пальто будет вам
коротко, а Вы слишком высоки для этого пальто, не Эти перчатки
вам будут малы, а У вас слишком большая рука для этих перчаток
(в этих ситуациях употребляется ед. число существительных: нога,
рука).
Когда подбирается отделка к платью, книга для чтения, банка для
варенья, рама для картины, ящик для посылки и т. п., то парамет-
рическую характеристику по соответствию или несоответствию окка-
зиональной норме, естественно, получает первый компонент, по-
скольку именно он входит в ассортимент, из которого делается выбор.
К нему обычно прилагается и оценочная характеристика, фиксирую-
щая удовлетворение размерных требований: не нога хороша для ту-
фель, а туфли — для ноги. Альтернатива, выраженная в следующем
примере, легко разрешается: Алиса решила, что это ключ от одной
из дверей, но увы! — то ли замочные скважины были слишком вели-
ки, то ли ключик слишком мал, только он не подошел ни к одной
(Л. Кэрролл).
Окказиональная норма наиболее настойчиво ищет выход в лекси-
ку. Лайзи в цитированной выше работе отметил, что за значением
превышения окказиональных требований в английском языке закре-
пилось прилагательное' large (big выражает значение превышения ви-
довой нормы), а в немецком языке эту функцию взяло на себя прила-
гательное groB.
Понятие качественного несоответствия не так очевидно, как поня-
тие количественного (размерного) несоответствия. Сестры Золушки не
могли побороть несоразмерность ноге хрустального башмачка, но они,
вероятно, справились бы с проблемой своей неадекватности принцу.
Кроме того, сочетания, выражающие аксиологическое несоответствие,
имеют определенные «идеологические» пресуппозиции, ограничи-
вающие возможности их использования. Так, сочетание недостаточ-
но плох опирается на пресуппозицию желания худшего, нужды в
худшем. Оно употребляется преимущественно в ироническом или
«злобном» смысле. Гости на свадьбе принца с Царевною-лягушкой
могли бы сказать: Для такой невесты и Иванушка-дурачок был бы
недостаточно плох. Однако в большинстве случаев пресуппозиция
7. Понятие нормы
73
желания худшего подавляется употреблением формы слишком хорош,
используемой более всего в ситуациях утилитарной оценки: Этот
костюм (еще) слишком хорош для работы; Эти чашки слишком хо-
роши, чтобы из них каждый день чай пить; Эта бумага слишком
хороша, чтобы ее расходовать на черновики. Такое употребление не
вносит в высказывание ни иронии, ни намека на фальсифицирующий
оценку избыток хорошего качества. Речь идет о превышении нужной
для данного случая или для данной цели нормы положительных
свойств. Сам же предмет может быть хорошим и плохим. В этом
смысле сочетание слишком хорош отлично от сочетания слишком хо-
роший, в котором указание на избыток меняет знак оценки на обрат-
ный [Вольф 1985, 20]. Избыток достоинств относительно данного слу-
чая не то же, что их избыток относительно видовой нормы.
Окказиональная норма оказывает существенное влияние на семан-
тику параметрических и оценочных прилагательных. Она делает яв-
ной относительность их значения. Точка отсчета превращается в точ-
ку совпадения. Последняя может фиксироваться с большей или
меньшей определенностью. Так, указание на цель (ситуацию предпо-
лагаемого использования предмета) еще не снимает известного раз-
броса нормы, но подбор пробки к бутылке делает искомый габарит
измеримым. Окказиональная норма предполагает сравнение, термин
которого обладает достаточно конкретными параметрами. Позитив
делает шаг к сближению с «открытым» компаративом. Это выража-
ется в изменении семантической структуры параметрических прила-
гательных типа мал, велик (см. выше), которые приобретают сему
«слишком», отсылающую к термину сравнения, но утрачивают соот-
несенность со значением соответствующего позитива (мал не значит
‘маленький’, а велик — ‘большой’, узок не значит ‘узкий’).
В этой связи возникает неоднократно обсуждавшаяся в лингвисти-
ке проблема соотношения значений степеней сравнения [Сэпир 1985;
Еськова 1955; Апресян 1974; Кржижкова 1974; Wierzbicka 1972; Чейф
1975, 156-158 и др.]. Общая тенденция в работах начиная с середины
40-х годов отвечала антитрадиционной настроенности этого периода.
Подчеркивалось, что степени сравнения не различаются по мере вы-
ражаемого ими признака, а характеризуют «разные аспекты его пред-
ставления» [Еськова 1955, 458]. Вследствие этого отрицалось единст-
во системы степеней сравнения. В последнее время встречается и
иная точка зрения, возвращающая к представлению о системной ор-
ганизации степеней сравнения [Шелякин 1983]. Нас интересует толь-
ко вопрос о схождениях и различиях в значении позитива и компара-
тива, преимущественно в применении к оценочным прилагательным;
см. [Арутюнова 1988, 243-251].
74 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
АНОМАЛИИ И ЯЗЫК*
Так вот всегда все от добра сни-
жается ко злу и от зла поднимается
к благу. Ибо добродетель порождает
мир, мир порождает бездеятель-
ность, бездеятельность — беспоря-
док, а беспорядок — погибель, и со-
ответственно — новый порядок по-
рождается беспорядком, порядок
рождает доблесть, а от нее происте-
кает слава и благоденствие.
. Макиавелли
1
Нельзя, конечно, утверждать, что норма, правило и порядок хоро-
ши тем, что порождают отклонения, нарушения и беспорядок. Доста-
точно очевидно, однако, что эта последняя категория явлений играет
заметную роль как в действии механизмов жизни и языка, так и в их
познании. Сент-Экзюпери заметил, что «жизнь творит порядок, но
порядок не творит жизни».
В известном споре между аналогистами александрийской школы,
требовавшими унификации морфологических парадигм, и стоиками
пергамской школы, отстаивавшими языковые аномалии, и те и дру-
гие по-своему правы. Этот спор поучителен тем, что в нем сторонники
неупорядоченности выступали как хранители традиции, а поборники
стандартных форм — как ее противники [Перельмутер 1980, 212-
214]. Нормализация языка может как запретить, так и санкциониро-
вать отход от парадигм. В последнем случае исключение становится
правилом, а борьба против исключений — борьбой против правил.
Норма и аномалия не разделены глухой стеной. Покажем это на
следующем примере. Жизнь в обществе предполагает специализацию.
Каждая специальность способствует не только гипертрофии опреде-
ленных знаний и навыков, но иногда ведет и к модификациям тело-
сложения. В большинстве случаев ни сама специализированность, ни
вызванные ею физические изменения (например, гипертрофия мышц
у тяжелоатлетов) не рассматриваются как явление аномальное. Это
видно уже из того, что в этой области как ни в какой другой дейст-
вуют нормы и стандарты. Предполагается, что специализация есть
развитие природных данных человека, а не нарушение пропорций.
Вместе с тем, искажающий эффект профессиональной деятельности
(например, искривление ног у кавалериста) воспринимается как на-
рушение природных форм. Судить о том, что соответствует замыслу
Природы, а что его искажает, непросто, а в применении к «специали-
* Впервые опубликовано в кн.: Типы языковых значений: Оценка. Собы-
тие. Факт. М., 1988.
8. Аномалии и язык
75
зированным» животным (например, мопсам и таксам) и гибридным
культурам и вовсе невозможно. Впрочем, в этом нет нужды, посколь-
ку понятие нормы приложимо ко всему, что служит интересам чело-
века. К нежелательным аномалиям приложима мера, но не норма.
Они нуждаются не в примерах для подражания, а в мерах пресече-
ния.
Термин «норма» (о нем см. в разделе 6) используется нами здесь
как родовой: им мы обозначаем все виды и формы порядка, имея в
виду и естественные нормы природы, и созданные человеком правила
и законы. Первые отрабатываются в стремлении природы к равнове-
сию — необходимому условию ее существования; вторые создаются в
ходе целенаправленной деятельности человека. И природа и общество
постоянно нарушают свои правила, порядок и нормативы (о концеп-
туальных полях нормы и антинормы см. [Арутюнова 1987]). Человек
это делает потому, что его томит скукой и тоскою «однозвучный
жизни шум». Почему это делает природа, мы не знаем.
Единичные и редкие в жизни человека и природы события, хотя
они обычно наступают закономерно и неизбежно, хотя их нередко
предвещает весь предшествующий ход происходящего, дают ощуще-
ние чрезвычайности и аномалии (это особенно верно по отношению к
негативным событиям). К ним хорошо подходит следующее высказы-
вание Салтыкова-Щедрина: «Конечно, в жизни все следует преду-
сматривать и на все рассчитывать, но есть вещи до того непредвиди-
мые, что как хочешь их предусматривай, хоть всю жизнь о них ду-
май, они и тогда не утратят характера непредвиденности». В жизни
нормативное неожиданно, а предсказуемое поразительно.
Если рассматривать концепт нормы безотносительно к характеру
отклонений, то он варьируется по следующим основным признакам11:
1) возможность / невозможность отклонений (абсолютность / относи-
тельность норм), 2) социальность / естественность («рукотворные» /
«нерукотворные» нормы), 3) позитивность / негативность (рекоменда-
тельные / запрещающие правила), 4) растяжимость (вариативность) /
стандартность (среднестатистические / точные нормы), 5) диахрон-
ность / синхронность (закономерность развития / правила функциони-
рования), 6) престижность / непрестижность (для социальных норм).
Концепт нормы применим практически ко всем сферам жизни —
явлениям природы, естественным родам, выведенным культурам, ар-
тефактам, организмам и механизмам, погоде, социальным явлениям,
поведению людей и их действиям (деонтические нормы), экономике,
искусству, науке, языку и мышлению, профессиональным действиям,
играм, спорту и т. п. В сущности, основные механизмы жизни сво-
дятся к борьбе хаоса и космоса, закона и беззакония, отвечающим де-
11 Классификация нормативных суждений разрабатывалась многими логика-
ми, в частности фон Вригтом [Wright 1963] и А. А. Ивиным [1967; 1973]. В ука-
занных работах А. А. Ивина содержится обзор и критика разных таксономиче-
ских систем и приводится обширная библиография по теме.
76 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
структивному и конструктивному началам, причем творчество связа-
но как с тем, так и с другим.
Польза порядка очевидна, польза отклонений от нормы нуждается
в обосновании. Некоторый свет на роль аномальных явлений в разви-
тии мысли проливают данные языка. В еще большей степени ее ос-
вещают многочисленные факты из истории науки.
Человек воспринимает мир избирательно и прежде всего замечает
аномальные явления, поскольку они всегда отделены от среды обита-
ния12. Непорядок информативен уже тем, что не сливается с фоном.
Аномалия часто загадочна или опасна. Она поэтому заставляет ду-
мать (творит мысль) и действовать (творит жизнь). И то и другое тре-
бует уСилий. Было бы неэкономно доводить до сведения других обо
всем тбм, что соответствует норме. Сообщают и доносят о девиациях.
Более того, несообщение о чрезвычайных событиях может расцени-
ваться как сокрытие.
Понятие причины и причинных отношений, фундаментальное для
развития систем знаний, сформировалось под давлением аномальных
фактов. Человек ищет причины болезней и не задумывается над тем,
почему он здоров. На поиск причин наводят расстройства в микро- и
макрокосмосе. Причины стремятся выяснить и устранить. Если же
речь идет об обеспечении того, что необходимо для достижения по-
ложительных целей, то говорят не о причинах, а об условиях: ус-
ловия создают, причины устраняют. Глагол причинять сочетается с
обозначением отрицательных аномальных явлений: вред (зло) причи-
няют, пользу (добро) приносят.
Греческое слово ocvria ‘причина’ означало также вину, ответствен-
ность за вред или зло. Это значение, давшее серию производных
(dvavrioi; ‘невиновный’, avriajxa ‘вина’, ‘преступление’ и др.), преобла-
дало в языке юриспруденции. В языке философии на первый план
выдвинулось значение причины (ср.: такие производные, как auruoSrig
‘каузальный’, атоХоугкод ‘этиологический’). В языке же медицины
aitia означало ‘болезнь’. Раздел медицины о причинах болезней на-
зывается этиологией. В этом слове, пересеклись философское и меди-
цинское семантические поля. По модели греч. avria отчасти развива-
лось значение лат. causa ‘причина’, корень которого вошел в такие
производные, как accusatio ‘обвинение’ [Chantraine 1983, 41]. Финское
syy также совмещает значения причины и вины [Wright 1963, 56].
12 В гештальтпсихологии принято говорить о контрасте «фигуры и фона»
(figure and ground), введенном в начале века датским психологом Э. Рубином в
изучение процессов восприятия (главным образом, зрительного). Эти понятия
нашли себе применение в когнитивной лингвистике при анализе грамма-
тических категорий (различение фигуры и фона аналогично различению мар-
кированных и немаркированных членов оппозиции): см., например, [Givon
1978, 104; Hopper, Thompson 1980]. Они используются также в исследованиях
структуры текста для различения планов повествования [Chvany 1985]. Здесь
существенно подчеркнуть, что подход с позиции фона/фигуры связывает яв-
ления языка с восприятием.
8. Аномалии и язык
77
В русском языке существительному вина, наряду с его современ-
ным значением, было присуще значение ‘причина’. В словаре
В. И. Даля оно стоит на первом месте и толкуется как ‘начало, при-
чина, источник, повод, предлог’. Даль иллюстрирует это значение
следующими примерами: Поздние утренники виною гибели овощей. В
чем искать вину общему искажению нравственности? Речь идет о
событийной, а не «личностной» причине, повлекшей за собой отрица-
тельные следствия. «Вина-причина» бытовала в русском языке по
крайней мере до середины XIX в. (на ситуацию «вины-причины» в
русском языке обратила мое внимание Л. П. Калакуцкая). Интересно
отметить, что это значение проникло даже в грамматику. Так, кауза-
тивные глаголы назывались в ранней грамматической традиции ви-
нословными.
В сообщениях о девиациях ощутима позиция обстоятельства при-
чины. Ее нередко замещает неопределенное местоимение (наблюдение
Е. М. Вольф): Поезд почему-то опоздал; Почему-то мне хо-
чется есть, хотя еще не время обеда. Т. М. Николаева отметила
употребление неопределенных местоимений что-то и какой-то в вы-
сказываниях, обозначающих ненормативные ситуации: Какой-то
хлеб сегодня несвежий!
Ненормативное явление озадачивает. В ответной реплике причина
выясняется, и это снимает удивление. Объяснить причину часто зна-
чит свести ненормативное явление к норме или открыть нечто дотоле
неизвестное (новую норму).
Предложения с неопределенными местоимениями обычно не
включают эксплицитного указания на причину. Не кажутся естест-
венными предложения *Что-то я устала, оттого что грядки поло-
ла; *Сосед какой- то расстроенный, потому что жена от него ушла.
Это подтверждает, что оба неопределенные местоимения (что-то и
какой-то) соотносятся с идеей причины. Местоимение почему-то
также нельзя включить в сообщение о нормативном и регулярном;
ср.: *Уже сентябрь; почему-то поспели яблоки и Уже сентябрь, но
яблоки почему-то еще не созрели. Никого не спрашивают, почему он
пришел вовремя, но могут спросить о причине опоздания. Опоздав-
ший и сам спешит сослаться на чрезвычайные обстоятельства. Бес-
причинность работает на обвинителя. Причина создает смягчающее
обстоятельство.
Итак, связь ненормативных явлений с концептом причины зафик-
сирована и в семантике, и в синтаксисе. Разбуженная девиацией
мысль устремилась на поиск причины.
Неукоснительные законы природы труднее обнаружить, чем зако-
ны, знающие отклонения. В 40-е годы прошлого века был открыт
Нептун. Открытию способствовали нерегулярности в орбитальном
движении Урана (Уран был обнаружен в 1781 г.), объяснявшиеся
воздействием со стороны еще неизвестного небесного тела, масса и
местоположение которого были рассчитаны, и невидимая до тех пор
планета не замедлила появиться в расчетном месте. «Открытие начи-
78 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
нается с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что
природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожида-
ния, направляющие развитие нормальной науки» [Кун 1977, 80]. Ес-
ли бы хоть изредка, отрываясь от ветки, яблоко летело вверх, закон
всемирного тяготения, возможно, был бы сформулирован раньше
(правда, он не был бы всеобщим). Грандиозность открытия Ньютона
состоит в том, что он вывел формулу универсального закона. Его
мысль победила всеобщий порядок. Ей помогла в этом математика.
По выражению Д. Дидро, «природа удостоила Ньютона своим довери-
ем» [Клайн 1984, 66]. «Наиболее важные аспекты предметов скрыты
от нас по причине их простоты и привычности. (Человек не способен
заметить то, что всегда находится у него перед глазами.) <...> Но бу-
дучи увиденным, оно поражает», — писал Л. Витгенштейн [1985,
127, § 129). В этом заключен мотив его девиза «Не думай, а смотри!»
В таком же духе высказывались многие авторы. В статье «Искус-
ство и банальность» О. Хаксли писал: «Все великие истины есть ис-
тины очевидные, но не все очевидные истины — великие истины»
[Называть вещи своими именами 1986, 483]. А. Вежбицкая, работая
с информантами, столкнулась с тем, что «наиболее очевидные компо-
ненты значений слов проходят мимо их внимания, поскольку заме-
чать очевидное — это трудное искусство, требующее долгой трени-
ровки, воображения и упорства в ментальном экспериментировании»
[Wierzbicka 1985, 197].
В работе под вызывающим названием «Против методологического
принуждения. Очерк анархистской теории познания» П. Фейерабенд
в полемически заостренной форме пишет: «Как можно проверить не-
что такое, что используется постоянно? Как можно проанализировать
термины, в которых мы привыкли выражать свои наиболее простые и
непосредственные наблюдения, как обнаружить их предпосылки?
Как можно открыть тот мир, который предполагается в наших дейст-
виях? Отвеу ясен: мы не можем открыть его изнутри. Нам нужен
внешний стандарт критики, множество альтернативных допущений,
или — поскольку эти допущения будут наиболее общими и фунда-
ментальными — нам нужен совершенно иной мир — мир сновиде-
ний» [Фейерабенд 1986, 163].
В литературоведении этот прием хорошо известен. Он называется
остранением. Именно с остранением связаны многоразличные языко-
вые эксперименты, проливающие свет не только на устройство языка
и регулирующие его употребление правила, но и на некоторые сторо-
ны мира и общества.
Манипулирование с семантикой и правилами коммуникации вы-
лилось в текст «Алисы», основная часть которого построена на на-
поддающихся интерпретации аномалиях, между тем как риториче-
ские фигуры, эксплуатирующие языковые девиации, предполагают
возможность их частичной редукции к стандартной семантике. Де-
виации в «Алисе» не порождают новых смыслов, а тропы в конечном
счете либо дают новое значение, либо сводятся к уже существующему.
8. Аномалии и язык
79
Льюис Кэрролл сталкивает разные системы правил. Столкновение
высекает искру — прозрение в такие вопросы, как единство лично-
сти, тождество смысла, пределы власти человека над значением сло-
ва, внесубстанциональность признаков (улыбка чеширского кота), в
вопрос о том, что есть правило вообще и правило коммуникации, в
частности, и т. п. Раскрыть специфику текста «Алисы» — значит
указать на те правила, которые в нем нарушены и на сам способ их
нарушения [Падучева 1982], а также сформулировать те парадоксы,
вопросы и сомнения, на которые наталкивают аберрации в пользова-
нии речью [Shibles 1969, 14 и сл.]. Основное из этих сомнений касает-
ся природы правил.
Экспериментами над языком занимаются все: поэты, писатели,
остряки и лингвисты. Поэты делают это чаще всего для того, чтобы
вернуть «чувственность» смыслу и освободить его от ненужных ассо-
циаций или ввести в иную систему смысловых связей. Писатели в
разных целях скрещивают концепты и выводят гибридных обитате-
лей литературных миров. Примерами первых могут послужить слова-
«саквояжи» (portemanteau) Джойса, примерами вторых — шоръки (хо-
рек + ящерица + штопор), зелюки и мюмзики Кэрролла, пуськи бя-
тые, калу ши и бутявки из лингвистической сказки Л. Петрушев-
ской.
Удачный эксперимент указывает на скрытые резервы языка, не-
удачный — на их пределы.
Известно, сколь неоценимую услугу оказывают языковедам отри-
цательные факты [Селиверстова 1975, 19 и сл.]. Лингвистические ра-
боты последних десятилетий пестрят звездочками. Примеры семанти-
ческих и прагматических аномалий, иногда очень изощренные, тес-
нят корректные примеры.
В человеческом обществе отрицательные явления создают не толь-
ко наказание и систему контроля, но и сам кодекс. В естественном
мире природы и языка ненормативность помогает обнаружить норму
и правило.
Таким образом, опыты Кэрролла с семантическими аномалиями не
следуют рецептам, предлагаемым риторикой, но они имеют точки со-
прикосновении с концептуальным анализом, особенно в версии позд-
него Л. Витгенштейна [Shibles 1969]. И там и тут игра в нарушение
семантических и прагматических канонов имеет своей целью вник-
нуть в природу самого канона, а через него и в природу вещей. Инте-
рес Л. Витгенштейна к концепту правил хорошо известен. Он связан
с его размышлениями над общей философской проблемой существо-
вания миропорядка и его познаваемости. Это вечный вопрос. Стрем-
ление к привнесению порядка в мировой хаос считалось многими фи-
лософами (а в искусстве романтиками) свойством человеческого рас-
судка, а следовательно, и языка: язык упорядочивает беспорядок ми-
ра. Ф. Бэкон писал: «В силу естественного своего устройства ум чело-
веческий слишком склонен к предположению в природе большего
единообразия, порядка и правильности, чем какие свойственны ей в
80 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
действительности, и хотя в природе существует бесчисленное множе-
ство предметов, крайне отличающихся от прочих и единственных в
своем роде, ум наш настойчиво придумывает параллельность сходст-
ва, соответствия и соотношения, не имеющие никогда действительно-
сти» [Бакон 1895, 24-25] В записной книжке Витгенштейна есть
прямое указание на его озабоченность этим кругом вопросов: «Основ-
ная проблема, вокруг которой вертится все, что я пишу, сводится к
вопросу: есть ли в мире порядок a priori и, если есть, в чем он состо-
ит?» (цит. по: [Engel 1971, 124]). Эксперименты над языковыми, ком-
муникативными, игровыми и другими правилами были для Витген-
штейна своего рода лабораторной работой, ведущей к прояснению бо-
лее общей проблемы. Л. Витгенштейн показал также, в чем заключен
секрет или, точнее, «сюрприз» правил: «Фундаментальный факт со-
стоит здесь в том, что мы устанавливаем для некоторой игры опреде-
ленные правила, определенную технику, и тогда, когда мы следуем
этим правилам, все происходит не так, как мы предполагали» [Вит-
генштейн 1985, 126]. Нормативность жизни не исключает ее непред-
сказуемости. Это свойство жизни воспроизведено в игре.
Наша цель состоит в том, чтобы обозначить сквозное действие от-
клонений от нормы, которое берет свое начало в области восприятия
мира, поставляющего данные для коммуникации, проходит через
сферу общения, отлагается в лексической, словообразовательной и
синтаксической семантике и завершается в словесном творчестве.
Речь идет о едином цикле взаимосвязанных явлений, относящихся к
разным сферам жизнедеятельности человека: перцепции, коммуни-
кации, семантике, литературе.
2
Начнем с «пункта отправления». Восприятие мира, как уже гово-
рилось, прежде всего фиксирует аномальные явления. Последние от-
деляются от любого фона. Известный персонаж Честертона пастор
Браун рекомендовал прятать сухой лист в куче сухих листьев. Там
его не найдет ни сыщик, ни «укрыватель». То, что не отделено от
фона или среды погружения, трудно заметить, а о том, что осталось
незамеченным, нельзя сообщить. Конечно, можно не приметить и
слона, если он входит в нормативный путеводитель зоопарка. То, что
ожидают увидеть, остается незамеченным. Б. Рассел писал: «Наша
жизнь полна ожиданий, которые мы, как правило, осознаем только
тогда, когда они не осуществляются. Предположим, что вы видите
половину лошади в тот момент, когда она появляется из-за угла; вас
это может заинтересовать очень мало, но если вторая половина ока-
жется принадлежащей корове, а не лошади, вы, по всей вероятности,
испытаете состояние крайнего удивления, которое будет почти бес-
предельным. Следует признать, что такое происшествие логически
вполне возможно» [Рассел 1957, 86].
8. Аномалии и язык
81
Чтобы воспринять автоматизированный ход событий и машиналь-
ное поведение, их надо зафиксировать сознательным усилием воли.
Если этого не произошло, человек может усомниться, произвел он
или не произвел то или другое нормативное действие.
Регулирующее обыденную жизнь восприятие мелких фактов и
привычных предметов не дает пищи для коммуникации. Мы имеем в
виду, прежде всего, свободное общение (беседу, разговор), задача ко-
торого состоит не в передаче адресату нужных для определенных це-
лей сведений, а в реализации фатической функции речи. В ходе сво-
бодного общения собеседники поддерживают друг друга в курсе своих
дел и настроений, ставят в известность о событиях, меняющих курс
жизни (сообщают новости), делятся впечатлениями, переживаниями
и планами, передают свои мнения, советуются, спорят о вкусах, об-
наруживают свои склонности (иногда фиктивные), забавляют и раз-
влекают друг друга, откликаются на текущие события, сочувствуют
и т. п. Структура и тематика свободного общения в каждом социаль-
ном кругу не настолько разнообразна, чтобы нельзя было с долей ве-
роятности ее прогнозировать. Очевидны и основные ее принципы.
Даже скучные собеседники выбирают для сообщений «отклоняющий-
ся» жизненный материал. Повседневность не возбуждает коммуника-
тивных центров.
Для того чтобы на законных правах войти в фатическую коммуни-
кацию, огурец должен вырасти с гору, гора родить мышь, а муха
превратиться в слона. Именно требование отхода от стереотипа жизни
(а не от частного факта) порождает вымысел. Изменение размеров,
количеств и параметрических пропорций составляет наиболее простой
и наглядный вид девиаций, воспринимаемый даже нерезвым вообра-
жением. Отклонение в сторону увеличения параметров обычно берет
верх над «редукционизмом», великаны и великанши — над мальчи-
ками-с-пальчик и дюймовочками. Лилипуты льстят детям, гиганты
воодушевляют взрослых.
Особенности восприятия мира, выделяющие отклонения от средне-
статистического стандарта, и правила свободной коммуникации
предъявляют свои требования к семантике параметрических слов.
Структура восприятия и концептуальные системы основываются на
сходных принципах. Более того, восприятие неотделимо от концепту-
ального содержания сознания. Это одно из основных положений ког-
нитивной психологии [Найссер 1981]. Концептуальные системы в
значительной своей части реализуются лексической семантикой, ко-
торая должна в то же время отвечать и запросам коммуникации. В
данном случае оба вида требований сходятся. Параметрическая лек-
сика прежде всего фиксирует отклонения от нормы.
Сфокусированность сообщений на отклонениях от нормы и стерео-
типа жизни ведет к тому, что значения, соответствующие флангам
градационной шкалы, богато представлены в языке, а серединная
часть — бедно. Концы шкал в области параметрических значений
лексически разветвлены и изменчивы. Отклонения от нормы возбуж-
82 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
дают не только внимание и коммуникативные центры, но и эмоции.
Соответствующие концам шкалы прилагательные окружены экспрес-
сивными синонимами.
Когда возникает нужда в описании «серединной ситуации», автор
нередко прибегает к одновременному отрицанию обоих экстремаль-
ных предикатов, например: В бричке сидел господин, не красавец, но
и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок',
нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком
молод (Гоголь); Подле нее сидел человек средних лет, с одним из тех
лиц, которые не поражают вас ни телесным безобразием, ни ду-
шевной красотой, которые не привлекают вас и не отталкивают
(В. Ф.‘Одоевский).
В процессе лексикализации отрицание одного экстремального при-
знака, которое поначалу обозначало норму, постепенно сдвигается к
противоположному концу шкалы. Происходит семантическая роки-
ровка: большой — малый -> немалый (= большой) — небольшой (= ма-
лый). Закон концов шкалы побеждает.
Тенденция к обозначению отклонений от нормы характерна и для
словообразовательных средств. Так, во многих языках распростране-
ны аффиксы привативного значения, создающие имена (прилагатель-
ные и существительные) «некомплектных» объектов: безносый, бес-
палый, безрассудный и пр. Антонимы привативных прилагательных
обычно получают значение не наличия признака (если он входит в
«комплект»), а его гипертрофии, то есть обозначают также ненорма-
тивную ситуацию: лобастый, носатый, глазастый, волосатый.
Можно говорить о «волосатой груди», но голову не называют волоса-
той; точно так же не назовут безволосой грудь, к голове же это при-
лагательное приложимо. Оба прилагательных — безволосый и воло-
сатый — используются в тех случаях, когда имеют место отклонения
от нормы.
Сложные прилагательные типа длинноносый, косолапый, толсто-
пузый используются преимущественно для обозначения аномального
или броского отличительного признака. Ряд словообразовательных
моделей имеют тенденцию функционировать в сфере обозначений лиц
по ненормативному, нежелательному, чрезмерному или регулярно
практикуемому действию: болтун, молчун, крикун-, лентяй, слюн-
тяй, скупердяй-, ломака, кривляка, забияка', спорщик, выдумщик,
жалобщик', бродяга, трудяга, работяга', хитрюга, ворюга, жадюга-,
приставала, прилипала, обжирала-, выпивоха, завироха, пройдоха.
На этой семантической основе развивается обозначение лиц по
склонности и профессиональной деятельности. Став профессиональ-
ным, чрезмерно практикуемое действие вводится в норму жизни.
Префиксы нередко используются для обозначения «промахнувшихся»
действий: перебросить, пережарить, недодержать, недоброситъ. В
языках чрезвычайно распространены увеличительные и уменьши-
тельные суффиксы (добрейший, широченный, злющий-презлющий).
8. Аномалии и язык
83
Собственно нормативные качества родов входят в значение таксо-
номической лексики (имен классов). Они из нее не выделены. Поэто-
му, если меняется норматив, нет надобности менять имя класса. Не-
нормативные признаки требуют специального обозначения.
Общесобытийные имена, вычленяющие «кванты» из потока проис-
ходящего, такие как событие, случай, казус, происшествие, при-
ключение, даже ситуация и положение дел, поступок, проступок,
преступление, деяние, подвиг и т. п., не относятся к обыденному и
повседневному (см. подробно: ч. V, 9). Ими обозначают то, что нару-
шило трен жизни, составило «фигуру» на ее монотонном фоне. Когда
спрашивают Случилось что-нибудь? Что произошло?, имеют в виду
что-то выходящее за пределы заведенного порядка, и если этот поря-
док ничем не был нарушен, то говорят, что ничего не случилось, хотя
жизнь не ведает пустоты. На вопросы о текущем положении дел (Что
с тобой? Что у вас слышно? Что нового?) часто отвечают: Ничего
особенного или просто Ничего. Ничего и значит ‘ничего особенного’.
Нормальному состоянию мира соответствует чертеж, соединяющий
точки отсчета многих значений, в первую очередь параметрических,
но не сами эти значения13. Развитие семантики стимулировано абер-
рациями. Всем ненормативным, редким и необычным явлениям обес-
печен прямой выход в лексику. Словарный состав языка едва ли не в
большей мере отражает патологию, чем норму. Запросы уголовного
кодекса достаточно полно удовлетворяются естественным языком.
Фиксация отклоняющихся явлений и патологических свойств
весьма эффективно служит целям идентификации объектов, их выде-
лению из классов им подобных. Обозначая человека, делают выбор не
из бесконечного множества его нормативных свойств, а из малого
числа индивидных признаков; при этом выбирается наиболее разли-
чительный — то, чем человека отметила Природа. Определенные де-
скрипции и собственные имена (фамилии), не говоря уже о прозви-
щах и кличках, часто выводятся из названий ненормативных
свойств: Беспалов и Безухов, Долгоруков и Колченогое, Погорельский
и Скалозуб, Безобразов и Безбородъко, Косолапов и Кривошеин, Ло-
мака и Плевако ит. п. Я если бы это не обижало человека, тенден-
ция к «аномальным» фамилиям была бы выражена ярче. Дело, впро-
чем, не только в обидах на судьбу и людей, а в том, что имена собст-
венные наряду со способностью к различению выполняют еще и объ-
единяющую функцию. Это «собственность» не только индивида, но
также семьи и рода. Клички животных также не только идентифи-
цируют особь, но в идеале включают ее в класс: Мурка, Барсик и
Тигрик — это коты, Лайка, Тарзан и Укатай — собаки. Обменяться
именами они не могут.
13 Есть известная аналогия между этой ситуацией и рекомендацией анали-
тической философии искать истины в пресуппозициях языка, а не в экспли-
цитных утверждениях.
84 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Нужда в прямой фиксации аномальных явлений и девиаций, как
показано, одинакова для выполнения как идентифицирующей, так и
предикатной функции. Это один из немногочисленных пунктов, в ко-
тором интересы субъекта, призванного указать на предмет речи, и
предиката, выражающего сообщаемое, сходятся. И старая и новая
информация, включаемая в непринужденное сообщение и распреде-
ленная между субъектом и предикатом, предпочтительно отсылает к
ненормативным признакам и событиям. В субъекте это отличитель-
ные черты, в предикате — неповседневные состояния и действия.
Сообщения об аномалиях в ходе свободного общения очень естест-
венно соединяются с характерными для этого жанра коммуникации
целями: нежелательные девиации служат материалом для жалоб и
раскаяний, упреков и обвинений, осуждений и сплетен, запрета и
возмущений, предупреждений и угроз; позитивные выходы за преде-
лы нормы дают повод для хвастовства и поощрения, для восторгов и
радостных восклицаний. Иллокутивный спектр, порождаемый дурной
бесконечностью неприятностей, богаче, чем коммуникативные уста-
новки, питаемые приятными сюрпризами. Поэтому «принцип Полли-
анны», требующий устранения из разговора неприятных сюжетов,
как нельзя более кстати сдерживает поток неудовольствия.
В отличие от параметрической лексики в области аксиологических
понятий норма не лежит в середине шкалы, а совпадает с ее пози-
тивной частью: хороший означает соответствующий норме, плохой
сигнализирует об отклонении от нормы. Понятие нормы, таким обра-
зом, отождествляется с фланговым участком шкалы, но ведет себя по
законам отклонения от нормы. Сообщения о том, что объект удовле-
творяет предъявляемым к нему требованиям, столь же информатив-
ны, как сообщения об отклонении от нормы.
Принцип развития концов шкалы и «принцип Поллианны» демон-
стрируют, что под влиянием прагматических факторов лексическая
семантика заметно сдвинута по сравнению с картиной мира, во-пер-
вых, в сторону ненормативных явлений и, во-вторых, в сторону идеа-
лизированной (позитивной) нормы. Отрицательные явления воспри-
нимаются 'обычно как отклонение от нормы, но сами эти явления не
нормируются. Норма применяется только к позитивным явлениям
или к позитивной части процесса.
Нежелание видеть правила и правильность в протекании непра-
вильного и неправедного отражается в употреблении оценочных на-
речий, критерии функционирования которых в большей мере опреде-
ляются отношением к норме: см. подробно [Арутюнова 1988, гл. IV].
Изучение сочетаемости оценочных наречий помогает определить гра-
ницы нормирующей деятельности человека, а следовательно, и гра-
ницы нормативного мира.
Ненормативные явления не только имеют преимущественное право
на выход в речь, они регулируют также количество сообщаемой ин-
формации, ее обязательность или устранимость. Если делается крат-
кое сообщение о некотором событии, то его ненормативность должна
8. Аномалии и язык
85
быть указана, но сведения о вариантах того, что входит в пределы ес-
тественного или социального порядка вещей, не обязательны и обыч-
но устраняются. Так, например, в кратких биографиях людей, умер-
ших своей смертью, непосредственная причина ухода из жизни, как
правило, не фигурирует. Однако в энциклопедических справках о
Пушкине и Лермонтове указывается, что они были убиты на дуэли, в
справке о Гарсии Лорке говорится, что он был убит фашистами, о
Маяковском сообщается, что он покончил с собой, и т. п. Названный
принцип определяет истолкование предикатов широкой семантики.
Они обычно не интерпретируются как относящиеся к патологическим
событиям. Например, сочетание взять деньги не будет отнесено к
краже, хотя, воруя, именно берут. Такая интерпретация может соот-
ветствовать только эвфемистическому или ироническому употребле-
нию. Вместе с тем, под предикат взять могут быть подведены дейст-
вия, соответствующие таким более частным значениям, как выта-
щить, вынуть, извлечь, снять (со шкафа), схватить, даже купить.
Предложение Я ушел не может быть употреблено в ситуации уволь-
нения. Если бы потерпевший так сказал, его могли бы поправить: Ты
не ушел, а тебя ушли.
Ненормативные явления, таким образом, не только имеют право на
прямую номинацию, но они не могут быть обойдены речевыми сооб-
щениями. Чичиков имел право пенять Селифану за то, что тот не со-
общил ему о неполадках с бричкой, и Селифан эту правоту признал:
Вишь ты, как оно мудрено случилось: и знал ведь, да не сказал.
Требование правдивости, предъявляемое к речи, предполагает, что
в ней должна быть отражена ненормативная сторона события, см.
подробнее часть VI, 5.
3
Аномалии во взаимодействии событий и признаков оказывают
большое влияние на формирование синтаксических отношений. Они
определяют употребление уступительных союзов, частиц (это хорошо
показано в [Николаева 1985]), функционирование конъюнкции и
дизъюнкции [Санников 1986; Ляпон 1986] и ряд других аспектов
синтаксиса предложения. Здесь нет возможности на этом останавли-
ваться.
Рассмотрим коротко только вопрос об отношении между аномаль-
ными явлениями и отрицательными высказываниями.
Поскольку девиации обеспечены прямыми наименованиями, для
сообщения о них нет нужды в отрицании. Чаще говорят Он опоздал,
чем Он не пришел вовремя; Я проспал, чем Я не проснулся вовремя.
Конечно, можно прибегнуть и к отрицанию, но оно либо используется
с целью смягчения высказывания, либо обусловлено предтекстом (Он
обещал прийти вовремя, да не пришел. Между прочим, отрицание не
позволяет сообщить о мере девиации: Он опоздал на час, но не *Он
86 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
не пришел вовремя на час. «Не-действие» не может иметь ни измере-
ний, ни способа осуществления.
Часто отклоняющиеся для одного класса предметов свойства нор-
мативны для других классов. Они поэтому также располагают пря-
мыми номинациями. Если бы вдруг вырос не желтый лютик, то, со-
общая об этом феномене, сказали бы, что лютик оранжевый (красно-
ватый, белесый). Отрицание в этих условиях (особенно если выбор не
двоичен) менее информативно, чем утвердительное высказывание.
Однако в определенных конструкциях отрицание может использо-
ваться для обозначения отступлений от нормы. Таково контрастивное
отрицание в предложениях таксономической предикации: Это не че-
ловек, а. тысяча несчастий; Это не кот, а бандит.
Отступление от нормы может маркироваться отрицанием в пред-
ложениях, вводимых показателем ирреальности как будто, как если
бы: Это было сказано так, как будто она не учительница, а мы не
ученики (В. Каверин). В обоих случаях для выявления аномалии от-
рицается истинная или общепринятая категоризация объекта. Смысл
негации сводится к указанию на то, что принадлежность к данному
классу не соответствует выбранной модели поведения: если это кот,
то он должен вести себя как кот, а не как бандит; если это учитель-
ница, то она не должна разговаривать с учениками на равных.
Основные же функции отрицательных высказываний в аномаль-
ных ситуациях состоят в том, что они выражают реакцию на непоря-
док в мыслях, мнениях и представлениях (1) или сигнализируют о
несоответствии ожидаемого действительному (2). Эти функции не
разграничены четко. Т. Гивон в проницательной статье о прагматике
отрицания справедливо отметил, что «негация уместна только тогда,
когда соответствующее позитивное событие — или изменение в
инертном состоянии мира — оказалось включенным в фон, тогда как
в норме оно составляет фигуру» [Givon 1978, 108].
В первом из двух названных выше случаев отрицательное выска-
зывание стимулируется ошибочным суждением, ложью, искаженным
представлением о положении дел. Задача отрицательного предложе-
ния восстановить порядок и истину в мире мыслей. Для него харак-
терен контекст диалога, спора, дебатов.
Непосредственный предтекст может отсутствовать. Отрицание в
этом случае направлено против ходячих истин, общих мест или нор-
мативных для данного общества представлений. Такое употребление
характерно для романтической прозы, повествующей об исключи-
тельных личностях и событиях: Няньки не ухаживали за моим мла-
денчеством, не убаюкивали моей колыбели, и мать моя не приходи-
ла в ужас, когда я бегал по грязи босыми ногами (Н. Ф. Павлов).
Первое предложение (в приведенном фрагменте) представляет собой
сравнительно редкий случай «внешнего» отрицания. Негация отно-
сится не к действию (предикату), а ко всей пропозиции в целом.
Предложение Няньки не ухаживали за моим младенчеством не име-
ет презумпции существования у автора нянек. Напротив, в предло-
8. Аномалии и язык
87
жении утверждается их отсутствие. Для внешнего отрицания (оно
обычно требует инверсии) необходимо, чтобы в предикате обознача-
лась основная функция субъекта, а субъект не имел бы конкретной
референции: Меня не учили частные педагоги', Его не лечили хоро-
шие врачи. Неконкретность референции естественно требует выбора
родового имени.
Во втором из указанных выше случаев речь идет об отклонениях
от программ, планов и замыслов, об обманутых ожиданиях и не-
сбывшихся мечтах. Ожидания нередко бывают продиктованы естест-
венным ходом событий, правилом, привычной диспозицией предме-
тов. Нарушение порядка обозначается отрицательным высказывани-
ем. Вот как описывает этот механизм Б. Рассел: «Допустим, вы бере-
те сахар, думая, что это соль; когда вы пробуете его, вы, по всей ве-
роятности, скажете: “Это не соль” ... Когда вы ищете что-либо поте-
рянное, вы говорите: “Нет, этого здесь нет”, после вспышки молнии
вы можете сказать: “Я не слышал грома”. Если бы вы увидели аллею
из буков с одним вязом среди них, вы могли бы сказать о нем: “Это
не бук”».
Нижеследующий пример иллюстрирует употребление отрицатель-
ных предложений в ситуации отклонения от намеченной программы:
Он <Чичиков> призвал к себе Селифана и велел ему быть готовым
на заре, с тем, чтобы завтра же в шесть часов утра выехать из
города непременно <...> Ничего, однако же, не случилось так, как
предполагал Чичиков. Во-первых, проснулся он позже, нежели ду-
мал — это была первая неприятность. Вставши, он послал тот же
час узнать, заложена ли бричка и все ли готово', но донесли, что
бричка еще была не заложена и ничего не было готово. Это была
вторая неприятность (Гоголь).
Итак, отрицательные высказывания реагируют либо на содержав-
шиеся в явном или неявном предтексте аномалии (прежде всего, на
нарушение правила истинности), либо на неосуществленность замыс-
ла. В обоих случаях речь идет о несоответствии предтекста действи-
тельности, возникшем вследствие непорядка в мыслях или действиях.
4
Мы подошли к конечному пункту сквозного действия аномалии —
ее роли в словесном творчестве. Эта проблема и сложна и тривиальна.
Ограничимся несколькими соображениями.
Ряд литературных жанров (повесть, рассказ, сказка) сложился не-
посредственно на основе фатической коммуникации. Неудивительно
поэтому, что они переняли характерные для нее черты. Они, в част-
ности, отдают предпочтение необычному и аномальному, завлека-
тельному и неожиданному. Приступая к повествованию, рассказчик
часто предупреждает, что, мол, вот какое необычное или необъясни-
мое событие произошло, «хотите верьте, хотите — нет». Искусство
требует веры. Сочинитель нуждается в доверии. Читатель хочет ве-
88 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
рить и доверять. Слушая волшебную сказку, дети спрашивают: «А
это по правде было?», зная, что этого не было и не могло быть. Ав-
тор, нимало не заботясь о правдоподобии своего рассказа, всегда на-
стаивает на его правдивости. Его цель — обратить небыль в быль, не-
бывалое в былое. В концовке «Носа» Гоголь отстраненно пишет: «Но
что страннее, что непонятнее всего, это то, как авторы могут брать
подобные сюжеты... Во-первых, пользы отечеству решительно ника-
кой; во-вторых, ... но и во-вторых тоже нет пользы... И все однако
же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни
говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но быва-
ют». Жизненная «неправда» становится художественной правдой.
Марк’Твен как-то заметил: «Большинство лжецов лгут из любви ко
лжи. Я же лгу из любви к истине».
Целая серия литературных жанров образовалась в результате вы-
бора определенной области отступлений от жизненного стандарта.
Таковы героические и эпические поэмы, рыцарский роман, приклю-
ченческая литература, детектив, плутовской роман, фантастика, миф,
готический роман и его современные рефлексы, жанр ЖЗЛ, истори-
ческий роман, гротеск, триллер, сказка и др.
Богатый материал для наблюдений над отбором и интерпретацией
жизненных фактов с точки зрения их нормативности дает мемуарная
литература. Когда речь идет о великих людях, на первый план часто
выдвигаются их общечеловеческие свойства (доброта, простота, за-
стенчивость, забота о людях, отзывчивость, скромность и пр.). Это
«очеловечивает» поднявшихся в нечеловеческий рост. Однако, коль
скоро в фокус воспоминаний вовлекается «средний человек», акцент
переносится на его незаурядность, подтверждаемую чудачествами и
странными привычками. Автор учитывает требования, предъявляе-
мые читателем к беллетристике. А. И. Панченко в воспоминаниях о
В. И. Малышеве отметил эту тенденцию мемуарной литературы. Он
пишет: «Одна из опасностей беллетризации состоит в том, что персо-
наж выглядит как бы гримированным, причем в гриме используются
лишь немногие, но непременно броские, анекдотического свойства
черты прототипа. Это балаганный прием. С его помощью можно дос-
тичь занимательности, но нельзя передать реальную сложность чело-
века» .
Даже если автор сосредоточен на прозе жизни, то он прибегает к
такому методу ее художественной обработки, который выводит ее за
пределы нормы, а иногда и реальности. Этим целям служит гротеск,
глобальная гипербола (раблезианство), сатира, комедийность, фарс,
шарж, остранение, обманутое ожидание. Методика обращения обы-
денного в необычное, нормы в аномалию хорошо разработана и легко
усваивается.
Сам язык в его нормативном состоянии предоставляет больше вы-
разительных возможностей тем, кто пишет об исключениях, нежели
тем, кто описывает правила, поскольку, как отмечалось, в семантике
обыденной речи широко отражены все виды аномальных явлений и
8. Аномалии и язык
89
девиаций. Приемы, специфические для языка художественной лите-
ратуры, практически целиком созданы отклонениями от семантиче-
ского шаблона. Их можно огрубленно разделить на две категории:
1) сводимые (с потерей образности) к семантическому стандарту (ри-
торические тропы и фигуры), т. е. интерпретируемые аномалии, 2)
несводимые к стандартной семантике (прагматические аномалии, аб-
сурд, нонсенс).
Нарушения семантических правил обычно складываются в особую
поэтическую систему. Новая поэтика необходимо порождает новые
правила интерпретации. Чем больше нарушаются правила на одном
фланге литературной коммуникации, тем больше правил возникает
на другом ее конце.
В чем причина этого парадокса творчества? В стремлении к новиз-
не? В желании привлечь читателя? Конечно, и в этом. Т. Манн писал:
«Novarum rerum cupidus — никто не оправдывает эту характеристику
лучше, чем художник. Никому другому не может так наскучить все
старое и избитое, как ему, и нет никого, кто так нетерпеливо стре-
мится к новому, как он, хотя в то же время он более, чем кто-либо
другой, скован традициями. Смелость вопреки скованности, наполне-
ние традиции волнующей новизной — вот в чем видит он свою цель и
свою первейшую задачу, и мысль о том, что “этого еще никто и нико-
гда не делал”, неизменно служит двигателем всех его творческих
усилий» [Манн 1986, 118]. Новое часто неожиданно. Оно мобилизует
внимание. Оно существенно не только для художника-творца, но и
для художника-исполнителя. С. Рихтер сказал в одном из радиоин-
тервью: «Я думаю, что все исполнительское искусство зиждется на
неожиданности. Только тогда оно по-настоящему доходит до слуша-
телей ».
Новые направления и школы начинаются с отрицания традиции.
Известно, как неделикатно обошлись романтики с классицистами,
которые, по их мнению, освещали «великое домоводство природы
тусклым фонарем рассудка» (Ф. Шиллер). Известно также, как уни-
чижительно отнеслись к романтикам реалистическое направление
XIX в. и натурализм, как страдал реализм от символистов начала ве-
ка, как не пощадили символистов их различные преемники и как
всех их ущемляют в наше время постмодернисты. Чем более стабиль-
ные формы принимает поэтика враждебной школы, тем более агрес-
сивна борьба с ней. Это хорошо видно в манифестах и декларациях
разных авангардистских направлений [Называть вещи своими имена-
ми 1986]. Постмодернизм вынужден расшатывать наиболее глубин-
ные конвенции литературы, например условие непротиворечивости
фактов. Он искореняет доверие к правдивости автора. Другим его ре-
сурсом является стилизация — ироническое использование «чужой»
поэтики, ведущее к культу игрового начала. Постмодернизм воспри-
нимается только в контексте культуры. Достигая зрелости, каждое
направление стремится к регламентации. Оно превращает свободу и
произвол в правила и канон. Среди символистов о необходимости ка-
90 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
нона уже в 1910 г. говорил Вяч. Иванов (в докладе, а потом статье
«Заветы символизма», см. [«Аполлон» 1910, № 8]. Поэтический ка-
нон вырождается в шаблон. Он открывает путь и к мастерству, и к
ремеслу.
Обращенность литературы к аномальному и исключительному, ко-
нечно, объясняется не просто желанием удивить и завоевать читате-
ля. Тому есть более веская причина. Она состоит в том, что ненорма-
тивное явление уже само по себе воспринимается семиотически, это
знак скрытого смысла. Люди видят приметы и предзнаменования в
неповседневных феноменах и событиях. Так, появления комет, сол-
нечные затмения, кровавые закаты и др. всегда получали многочис-
ленные семиотические прочтения и интерпретации. В этом отноше-
нии словесное искусство, как и любая другая знаковая система,
пользуется принципом различительности. Но искусство не может
удовлетвориться дифференциальными признаками знаков. Ему нуж-
но еще отличить знак от не-знака, повседневное от семиотически на-
груженного, знак от того фона, на котором он явлен, закат-знак от
заката — явления природы.
«План выражения» примет, знаков, предвестников не может быть
образован повседневно повторяющимся, он должен быть выделен, а
часто и выведен за пределы реальности. Только тогда он будет «про-
читан» и истолкован. Интерпретация часто сводит необычное к обыч-
ному, аномалию к норме, ирреальное к реальному. А. Белый писал о
художественном методе Достоевского: «Все герои Достоевского пред-
ставляют собой людей, у которых та или иная верная черта доведена
до предела; причем предел Достоевского оказывается бесконечно да-
леко лежащим от пределов самой действительности. И это предель-
ное, ненормальное развитие всех черт и всех противоречий для Дос-
тоевского есть закон действительности» [Белый 1911, 22]. Семиотиче-
ский принцип словесного искусства обусловливает принципы отбора
материала.
Формы традиционного искусства, предназначенные для многоразо-
вого использования, постоянного воспроизведения (они привязаны к
ситуациям «вечного» кругооборота жизни и функционально близки
ритуалу) в меньшей мере эксплуатируют поэтику новизны, неожи-
данности, девиаций. Они рассчитаны на восприятие узнавания, осно-
ванное на схемах перцептивного предвосхищения (если воспользо-
ваться термином когнитивной психологии), обеспечивающих иденти-
фикацию объекта, но не нейтрализующих производимый им эффект.
Ожидаемый ужас не перестает ужасать, ожидаемая радость остается
радостью. Традиционное искусство не утрачивает силы воздействия.
Суть творчества, разумеется, не состоит в поисках аномалий. Ве-
личайшие вершины словесности находятся в согласии и с нормами
жанра, и с семантическими правилами. Русская словесность удостои-
ла своим доверием Пушкина, Толстого и Чехова. Классическая форма
неотделима от содержания. Она единственна. Если метафора — это
победа над языком, то классический стиль — это победа языка. Че-
8. Аномалии и язык
91
хов с нормативной повседневностью его художественного мира проти-
востоит Достоевскому с его миром «колоссальных теней добра и зла»
(А. Белый). Критик Волжский (Александр Глинка) писал: «Чехов
весь в бывании, в быту и среди быта, Достоевский в необычайности,
чрезвычайности. У Чехова все как есть, как бывает, у Достоевско-
го — как случится, как разразится, как сбудется, как может, как
должно быть, как не может не быть» (цит. по кн.: Долгополов Л. На
рубеже веков. Л., 1985. С. 28)14. Метод Чехова более сложен. Суть
его состоит в придании символической значимости обыденной жизни.
«Ведь в типичном всегда есть очень много мифического в том смысле,
что типичное, как и всякий миф, — это изначальный образец, изна-
чальная форма жизни, вневременная схема, издревле заданная фор-
мула, в которую укладывается осознающая себя жизнь, смутно стре-
мящаяся вновь обрести некогда предначертанные ей приметы» [Манн
1986, 115]. Если знак настоятельно требует отделенности от фона, не-
обычности, то символом может стать и аномальный, и нормативный
объект.
ЛИТЕРАТУРА
Аксаков К. С. Опыт русской грамматики. М., 1860.
Апресян Ю. Д. Лексическая семантика: Синонимические средства языка.
М., 1974.
Аристотель. Сочинения. В 4 т. М., 1976-1984.
Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М., 1976.
Арутюнова Н. Д. Семантическая структура и функции субъекта // Изв.
АН СССР. СЛЯ. 1977. № 4.
Арутюнова Н. Д. Сокровенная связка: (К проблеме предикативного отно-
шения ) // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1980. № 4.
Арутюнова Н. Д. Аномалии и язык: (К проблеме языковой «картины ми-
ра») // ВЯ. 1987. № 3.
Бакон Ф. Собрание соч. В 2 т. СПб., 1895. Т. 2.
Бахилина Н. Б. История цветообозначений в русском языке. М., 1975.
Белый. А. Трагедия творчества. Достоевский и Толстой. М., 1911.
Блинов А. Л., Петров В. В. Элементы логики действий. М., 1991.
Блумфилд Л. Язык. М., 1969.
14 А. П. Чехов, впрочем, описывая обыденную и как бы нормальную
жизнь, не признавал ее нормативность. По его собственным словам, он «стре-
мился правдиво нарисовать жизнь и, кстати, показать, насколько эта жизнь
уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как не известна никому из нас.
Все мы знаем, что такое бесчестный поступок но что такое честь, мы не зна-
ем». По Чехову, ненормативен сам жизненный фон, повторяющийся круго-
оборот жизни. Интересные соображения о роли «нормы быта» в произведени-
ях М. А. Булгакова содержатся в послесловии М. Чудаковой к неоконченной
повести Булгакова (Новый мир. 1987. № 8. С. 189), откуда взята и приведен-
ная выше цитата из письма А. И. Чехова.
92 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Блэк М. Метафора // Теория метафоры. М., 1990.
ВежбицкаяА. Дескрипция или цитация? // НЗЛ. Вып. XIII. Логика и
лингвистика: Проблемы референции. М., 1982.
Витгенштейн Л. Философские исследования // НЗЛ. Вып. XVI. Лин-
гвистическая прагматика. М., 1985.
Вольф Е. М. Функциональная семантика оценки. М., 1985.
Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования: Избр. труды. М., 1986.
Гак В. Г. Сопоставительная лексикология. М., 1977.
Гоббс Т. Избр. произведения. В 2 т. М., 1964. Т. II. Левиафан.
Еськова Н.А. Степени сравнения в русском языке: Автореф. дис. ...
канд. филол. наук. М., 1955.
Ивин А.'А. Некоторые проблемы деонтических модальностей // Логиче-
ская семантика и модальная логика. М., 1967.
Ивин А. А. Логика норм. М., 1973.
Иорданская Л. Н. Попытка лексикографического толкования группы рус-
ских слов со значением чувства // Машинный перевод и прикладная
лингвистика. Вып. 13. 1970.
Иорданская Л. Н. Лексикографическое описание русских выражений,
обозначающих физические симптомы чувств // Машинный перевод и
прикладная лингвистика. Вып. 16. 1972.
Карцевский С. Об асимметричном дуализме лингвистического знака //
Звегинцев В. А. История языкознания XIX-XX вв. в очерках и извле-
чениях. Ч. II. М., 1965.
Клайн М. Математика: Потеря определенности. М., 1984.
Кириченко Н. Л. Включение — один из видов связи объектов в тексте
(предикат «включения») // Информ, вопросы семиотики, лингвистики
и автоматического перевода. Вып. 2. М., 1971.
Кржижкова Е. Количественная детерминация прилагательных в русском
языке (лексико-синтаксический анализ) // Синтаксис и норма. М.,
1974.
Кун Т. Структура научных революций. М., 1977.
Ломоносов М. В. Российская грамматика. Наставление первое. Гл. I. § 48
// Полное собрание сочинений. М.; Л., 1952. Т. 7.
Ляпон М. В. Смысловая структура сложного предложения и текст. М.,
1986.
Манн Т. Художник и общество (статьи и письма). М., 1986.
Медведев А. А. Логическая структура и смысловая полнота толкования
слов конкретной лексики // Математическая лингвистика. Киев, 1973.
№ 1.
Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров за-
падноевропейской литературы XX в. М., 1986.
Найссер У. Познание и реальность: (смысл и принципы когнитивной пси-
хологии). М., 1981.
Николаева Т. М. Качественные прилагательные и отражение «картины
мира» // Славянское и балканское языкознание. М., 1983.
Николаева Т. М. Функции частиц в высказывании. М., 1985.
Падучева Е. В. Тема языковой коммуникации в сказках Льюиса Кэрролла
// Семиотика и информатика. М., 1982. Вып. 18.
Литература
93
Перельмутер И. А. Философские школы эллинизма // История лингвис-
тических учений: Древний мир. Л., 1980.
Петров В. В. Проблемы указания в языке науки. Новосибирск, 1977.
Покровский М. М. Избранные работы по языкознанию. М., 1959.
Поцелуевский Е. А. Нулевая степень качества и описание значения каче-
ственных прилагательных и некоторых сочетаний с ними // Пробле-
мы семантики. М., 1974.
Рассел Б. Человеческое познание. М., 1957.
Рассел Б. История западной философии. М., 1959.
Розенцвейг В. Ю. Лексика имущественных отношений // Машинный пе-
ревод и прикладная лингвистика. Вып. 8. М., 1964.
Русская разговорная речь. М., 1973.
Санников В. 3. Значение союза «но»; нарушение нормального положения
вещей // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1986. № 5.
Селиверстова О. Н. Опыт семантического анализа. М., 1970.
Селиверстова О. Н. Компонентный анализ многозначных слов. М., 1975.
Серебренников Б. А. Номинация и проблема выбора // Языковая номина-
ция: (Общие вопросы). М., 1977.
Сэпир Э. Градуирование // НЗЛ. Вып. XVI. Лингвистическая прагматика.
М., 1985.
Тондл Л. Проблемы семантики. М., 1975.
Тулов М. А. Обозрение лингвистических категорий. Киев, 1861.
Фейерабенд П. Избр. труды по методологии науки. М., 1986.
Чейф У. Значение и структура языка. М., 1975.
Шелякин М. А. О семантической структуре категории степеней сравнения
прилагательных, ее частных значениях и морфологических формах //
Учен. зап. / Тартуск. ун-т. 1983. Т. 651. Грамматические и лексико-
семантические проблемы описания языка.
Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики. М., 1973.
Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию. М., 1950.
Щерба Л. В. Опыт общей теории лексикографии // Щерба Л. В. Избран-
ные работы по языкознанию и фонетике. Т. I. Л., 1958.
BierwischM. Some semantic universals of German adjectivals // Foundations of
Language. 1967. Vol. 3. N 1.
Bierwisch M., Zimmermann L, Lang E. Dimensionsadjektive: Semantische Struktur und
begriffliche Interpretation // ZPSK. 1984. Vol. 37. N. 4.
Boucher X., Osgood Ch. The Pollyanna Hypothesis // J. of verbal learning and verbal be-
havior. 1969. Vol. 8. N 1.
Chantraine P. Dictionnaire etymologique de la langue grecque: Histoire de mots. P.,
1983.
Chvany C. On the syntax of BE-sentences in Russian. Cambridge (Mass.), 1975.
Davidson D. The logic form of action sentences // The logic of grammar. Encino, Calif.,
1975.
Donnellan K. S. Speaking of nothing // Naming, necessity, and natural kinds. Ithaca; Lon-
don, 1977.
EngelS. M. Wittgenstein’s doctrine of the tyranny of language. The Hague, 1971.
Fillmore Ch. Types of lexical information // Studies in syntax and semantics. Dordrecht,
1969.
Geach P. Th. Reference and generality. Ithaca; N. Y., 1968.
94 Часть I. Логико-коммуникативная функция и значение слова
Givon Т. Negation in language: pragmatics, function, ontology // Syntax and semantics.
Vol. 9. Pragmatics. N. Y.; San Francisco; L., 1978.
Hasegawa K. Transformations and semantic interpretation // Linguistic Inquiry. 1972.
V. III. N 2.
HopperP., Thompsons. Transitivity in grammar and discourse // Language. 1980. Vol.
56. N 2.
Kripke S. Naming and necessity / / Semantics of natural languages. Dordrecht, 1972.
Leisi E. Der Wortinhalt: seine Struktur im Deutschen und Englischen. Heidelberg, 1953.
McCawley I. D. Where do noun phrases come from? // Readings in English transforma-
tional grammar. Waltham (Mass.), 1970.
Mill J. St. Of names // Theory of meaning. Prentice Hall, 1970.
Putnam H. Meaning and reference // Naming, necessity, and natural kinds. Ithaca; London,
197%.
Putnam'H. Is semantics possible? // Naming, necessity, and natural kinds. Ithaca; London,
1977b.
Quine Ж О. Natural kinds // Naming, necessity, and natural kinds. Ithaca; London, 1977.
Searle J. R. The problem of proper names // Semantics. Cambridge (Mass), 1971.
Shibles W. Wittgenstein language and philosophy. Dubuque (Iowa), 1969.
Shwayder D. Reflections on Kripke // Issues in the philosophy of language. Yale, 1976
Strawson P. F. Identifying reference and truth values // Semantics. Cambridge (Mass),
1971.
VendlerZ. The grammar of goodness / / Linguistics in philosophy. Ithaca. N. Y., 1967.
Wierzbicka A. Semantic primitives. Frankfurt/M., 1972.
Wierzbicka A. Lexicography and conceptual analysis. Ann Arbor, 1985.
Wright G. H. von. Norm and action. N. Y., 1963.
ЧАСТЬ II
ДЕСКРИПЦИИ И ДИСКУРС"
ОТ ТЕКСТА К СМЫСЛУ
1. ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Характер дескрипции (номинации), ее семантический тип, объем
включаемой в нее информации об объекте непосредственно связаны с
ее предназначением. Поскольку логико-коммуникативные функции
распределены (хотя и не вполне однозначно) между синтаксическими
позициями, правомерно говорить о зависимости значения дескрипции
от занимаемого ею в структуре предложения синтаксического места.
Могут быть выделены четыре позиции, влияющие на выбор номина-
ции предмета: экзистенциальная, или интродуктивная, т. е. позиция
имени в бытийном предложении или его эквиваленте (1), идентифи-
цирующая — позиция субъекта и других актантов, относящихся к
определенным (конкретным) объектам (2), позиция предиката (3) и
позиция обращения (4). Названные четыре синтаксические позиции
различаются по характеру референции имени. В первом случае мож-
но говорить об экзистенциальной (иначе, неопределенной специфиче-
ской) референции имени, т. е. его отнесенности к предмету, извест-
ному говорящему, но не знакомому адресату речи. Во втором случае
можно говорить об идентифицирующей референции имени, т. е. его
отнесенности к известному собеседникам объекту. В третьем случае
имя употреблено нереферентно, т. е. оно выполняет атрибутивную
(квалификативную) функцию, обозначая признаки некоторого класса
предметов. В четвертом (как и во втором) случае речь идет об отне-
сенности имени к конкретному объекту — лицу — адресату речи,
т. е. непосредственному участнику речевого акта. Эта особенность ре-
ференции апеллятива приспосабливает его не столько к выполнению
идентифицирующей функции, сколько к обслуживанию интерперсо-
нальных отношений в условиях коммуникации.
Таким образом, выбранные для анализа семантические классы де-
скрипций характеризуются каждый особым типом референции. По-
следняя определяется той областью, в которую входит денотируемый
* Впервые опубликовано в кп.: Языковая номинация: Виды наименований.
М., 1977.
96 Часть II. Дескрипции и дискурс
предмет. Это может быть: область говорящего (экзистенциальная ре-
ференция), область собеседников — автора и адресата (идентифициру-
ющая референция), прагматическая область, создаваемая речевым
актом (референция к адресату). Сказанное предопределяет зависи-
мость имени от условий речевого акта — ситуации общения и ее уча-
стников. Прагматическая сторона речи в разной степени вторгается в
область номинации: ее влияние максимально по отношению к апел-
лятиву и минимально по отношению к предикатной дескрипции (не-
референтному слову).
Ниже будут в общих чертах описаны особенности именных выра-
жений (дескрипций), выполняющих в тексте разные функции (ком-
муникативные задачи) и различающихся между собой по типу рефе-
ренции-и по характеру занимаемого ими синтаксического места. Ре-
ференциальные особенности имен определяются не только их логико-
коммуникативной функцией внутри высказывания, но и их местом в
структуре дискурса.
Эта вторая задача требует выяснения тех отношений, которые
складываются между смыслом имени и обозначаемым им объектом.
Роль смысла для коммуникативного содержания сообщения нахо-
дится в прямой зависимости от референции имени: если референтная
дескрипция прежде всего ориентирована на денотат, предметно де-
терминирована, то нереферентная (предикатная) дескрипция ориен-
тирована на сигнификат, понятийно детерминирована. В промежу-
точном положении находится экзистенциальная дескрипция, для ко-
торой в равной степени существенны и сигнификативное содержание
и денотативная отнесенность: она вводит в игру и понятие, и соответ-
ствующий этому понятию предмет.
Рассмотрим начальный фрагмент текста: Вчера я познакомился с
одной молодой девушкой. Эта девушка (она, моя новая знакомая)
оказалась учительницей музыки. В первом предложении фигурирует
экзистенциальная, или интродуктивная, номинация. Для нее сущест-
венны как смысл, так и отнесенность к некоторому объекту, извест-
ному говорящему, но пока не знакомому адресату. Смысл имени со-
общает адресату об общих свойствах объекта. Именно экзистенциаль-
ная дескрипция разложима в логическом представлении на перемен-
ную и пропозициональную функцию (предикат) [Рассел 1982, 42-43].
Во втором предложении номинация эта девушка референтна, т. е.
относится к предмету, уже известному (хотя и не эмпирически) адре-
сату речи. Она кореферентна с экзистенциальной дескрипцией и
идентична с ней по смыслу. Однако роль ее смысла в сообщении уже
иная: он не вводит новую для адресата речи информацию, а служит
лишь инструкцией для выделения данного предмета внутри предмет-
ной области приложения языка (точнее, текста). Поэтому приведен-
ная номинация может быть заменена другой, использующей иные
сведения о лице, известные адресату, например моя новая знакомая.
Это не отразится на истинностном значении высказывания. Закон
Лейбница о взаимозаменимости кореферентных имен salva veritate (с
1. Вводные замечания
97
сохранением истинности) относится именно и только к идентифици-
рующим дескрипциям. Дескрипция учительница музыки, фигури-
рующая в том же предложении, занимает предикатную позицию и
вследствие этого лишена прямой отнесенности к предмету действи-
тельности: она прилагается к денотату не непосредственно, а через
субъект предложения {эта девушка). Нереферентная дескрипция
лишь указывает на некоторый признак (признаки) лица, названного
субъектным именем. Она целиком сводима к своему понятийному со-
держанию, сигнификату, который образует сообщаемое. Поэтому не-
референтная дескрипция может быть заменена глаголом или прила-
гательным, соотносительным с ней по смыслу. Например: Эта де-
вушка оказалась учительницей музыки = Оказалось, что эта де-
вушка учит музыке {преподает музыку). Роль смысла имени в вы-
сказывании в общем случае тем больше, чем менее референтно имя,
т. е. чем ближе оно к функции предиката.
Выше отмечалось, что идентифицирующие дескрипции могут ос-
новываться на разной информации об объекте. Тот факт, что номина-
тивные выражения, обладающие разным смыслом, могут именовать
один и тот же объект, сыграл важную роль в формировании логиче-
ских теорий значения. Смысловые различия между кореферентными
именами соответствуют разным способам представления предмета,
выделяют в качестве индивидуализирующих разные его стороны или
свойства.
Возможность пользоваться разными именами для обозначения од-
ного и того же конкретного предмета создает ситуации, которые
можно назвать гетерономинативными. Гетерономинативность
имеет разные причины и разную целенаправленность [Гак 1972]. Она
частично обусловлена речевым узусом, частично зависит от прагма-
тического фактора, в известной степени она связана с общим смыс-
лом сообщения (значением предиката). Гетерономинативность может
быть следствием предицирующих возможностей номинаций, пользу-
ясь которыми говорящий одновременно идентифицирует предмет ре-
чи для собеседника и сообщает о нем дополнительные сведения или
дает ему оценку. Гетерономинативность иногда возникает в результа-
те введения в текст образных номинаций предмета. Наконец, гетеро-
номинативность соответствует естественному развитию текста, автор
которого в общем случае осуществляет переход от экзистенциальной
номинации к номинации идентифицирующего типа.
Гетерономинативность, таким образом, предполагает, с одной сто-
роны, зависимость выбора имени от условий коммуникации и значе-
ния сообщения, а с другой — известную свободу выбора в аналогич-
ных условиях. В первом случае можно говорить об общих правилах
выбора дескрипции, во втором — о варьировании в пределах нала-
гаемых правилами ограничений.
Возможность по-разному именовать один и тот же объект про-
истекает из возможности по-разному его обозначить, являющейся
следствием множественности суждений, которые могут быть вынесе-
98
Часть II. Дескрипции и дискурс
ны об одном объекте (лице или предмете). Потенциальная вариатив-
ность речевых номинаций особенно велика по отношению к объекту-
лицу в силу его полифункциональности.
С другой стороны, множественность субъектов одного предиката
налагает ограничения на возможности номинации: нет резона имено-
вать некоторое лицо блондином, если в повествовании фигурирует не-
сколько белокурых персонажей. Поэтому из набора предикатов одно-
го объекта для идентифицирующих целей отбираются лишь различи-
тельные.
Таким образом, множественность предикатов одного предмета соз-
дает потенциальную гетерономинативность, а множественность субъ-
ектов одного предиката — потенциальную неоднозначность имену-
ющих выражений. Первое — источник синонимии, второе — источ-
ник полисемии.
Ниже будут рассмотрены причины гетерономинативности, цели,
которым она служит, и основные типы ситуаций, в которых обнару-
живает себя это явление.
Вместе с изменением роли, которую играет в высказывании смысл
дескрипции, меняется и функция определений, входящих в именные
выражения. Определение дает нам ключ, помогающий глубже про-
никнуть в природу номинации. Вопрос о роли определений при раз-
ных функциональных типах имен будет рассмотрен в последнем раз-
деле этой части.
2. ИНТРОДУКТИВНАЯ ДЕСКРИПЦИЯ
Начнем с определения особенностей интродуктивной дескрипции.
Первое упоминание об объекте и, следовательно, первая его номина-
ция содержится в экзистенциальном предложении или его эквивален-
те, вводящем объект в мир повествования. Например: У нас в роте
был один тощий солдат (Паустовский); Какая там есть чудная де-
вушка, если бы вы знали, Инсаров (Тургенев).
Интродуктивная дескрипция обычно обозначает объект по его при-
надлежности к достаточно широкому классу. Степень широты класса,
а также сам его характер зависят от того, в какую область бытия
вводится предмет. Так, если объект вводится в микромир рассказчи-
ка, то он обозначается по своему отношению к центральному для это-
го микромира лицу и его номинация зависит от структуры этого мик-
ромира. Ср.: Есть у меня один знакомый (приятель, друг, коллега,
сотрудник, студент, преподаватель, земляк, однополчанин, сосед,
родственник, помощник, недруг, соратник, единомышленник, по-
клонник). Например: У меня был приятель, а у этого приятеля был
тоже приятель, который сперва вел себя, как следует порядочному
человеку, а потом запил (Тургенев).
Если область бытия обозначается как некоторое учреждение, пред-
приятие, то используется функциональная номинация лица. Напри-
2. Интродуктивная дескрипция 95-
мер: Есть у нас на заводе один мастер (слесарь, вахтер, техник,
инженер, ученик и т. п.).
Если за данность принимается класс предметов, то номинации
имеет видовой, выделительный характер, и ею часто служит прилага
тельное или атрибутивное словосочетание. Семантический объем но-
минации в этом случае суживается. Например: Среди девушек была
одна премиленъкая; Среди присутствующих был один высокий блон
дин.
Если область бытия представлена как мир или фрагмент мира, но-
минация выбирается в соответствии с существующими у автора об-
щими представлениями о классификации объектов (лиц, животных,
растений, артефактов). Например: Жил-был один человек (крестъя
нин, старик, музыкант, художник, цыган, вор, мальчик, пастух л.
пр.); Жил-был медведь (крокодил, глупый осел, лисенок и пр.).
Интродуктивная дескрипция фигурирует не только в собственнс
бытийных предложениях, но и в высказываниях иных структур, ко
торыми пользуется автор для того, чтобы ввести объект в мир повест-
вования. Так, интродуктивная номинация может занимать место ак
туализованного подлежащего (ремы) при глаголах явления (прихо
дитъ, появляться, входить, вбегать, показываться и др.) Например:
И входит с важностью за нею, / Подъяв величественно шею, / Гор
батый карлик из дверей (Пушкин).
Интродуктивная дескрипция может занимать место подлежащего и
при глаголах более разнообразной семантики, если при ней стой!
квантор существования — неопределенное местоимение какой-то
один. Например: Один крестьянин захотел барина перехитрить; Е
это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал и, медлен
но подойдя к столу, окинул всех спокойным и торжественным
взглядом (Лермонтов). Такие предложения представляют собой ре
зультат логического сокращения, слияния бытийного предложения и
предложения характеризующего типа. Ср.: Жил-был один крестъя
нин. Захотел этот крестьянин перехитрить барина Один кре
стъянин захотел барина перехитрить.
Интродуктивная дескрипция часто встречается в позиции объекте
при глаголах чувственного восприятия, обнаружения, знания, зна-
комства: объект как бы включается в знакомый автору фрагмент ми-
ра. Ср.: Вдруг я увидел молодую девушку; На углу улицы я заметил
маленького ребенка; Вчера я познакомился с одним замечательным
человеком. Номинация в таких сообщениях должна семантически
удовлетворять глаголу восприятия. Было бы неестественно сказать с
впервые увиденном объекте: Вдруг я увидел лаборанта (начальника,
певца, негодяя, интересную книгу и т. п.).
Тот факт, что интродуктивная номинация тесно связана со зри-
тельным восприятием мира, часто обусловливает ее развертывание в
словесный портрет, описание объекта. Например: Итак, в одном де-
партаменте служил чиновник, чиновник нельзя сказать, чтобы
очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколъ-
100 Часть П. Дескрипции и дискурс
ко рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лыси-
ной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что
называется геморроидальным (Гоголь).
3. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ИНТРОДУКТИВНОЙ
И ИДЕНТИФИЦИРУЮЩЕЙ ДЕСКРИПЦИЙ
Те свойства предмета, которые отмечены в интродуктивной номи-
нации, в последующем повествовании могут служить целям его иден-
тификации адресатом. Интродуктивная номинация объекта может,
таким образом, прямо переходить в идентифицирующую. Ср.: На ска-
мейке у фонтана сидела девушка. Девушка задумчиво смотре-
ла на бьющую струю. Переход экзистенциальной дескрипции в иден-
тифицирующую сопровождается изменением референции имени.
В русском языке изменение референции имени часто маркируется
указательным местоимением, выполняющим анафорическую функ-
цию. Например: Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и
увидел, что на балконе находится мужчина. И этот мужчи-
на, прижимая палец к губам, прошептал: — «Тссс!» (М. Булгаков).
В дальнейшем повествовании имя мужчина может употребляться без
указательного местоимения.
Русский язык обходится без артиклей, в частности, благодаря то-
му, что отмечает сам момент перехода от неопределенной дескрипции
к определенной, которая в последующем тексте уже может выпол-
нять функцию, аналогичную функции имени собственного.
Присутствие местоимения при имени не составляет, впрочем, стро-
гой для русского языка нормы. Например: Сидящие за столиками
стали приподниматься и осматриваться и увидели, что вместе с
огоньком шествует к ресторану белое привидение [...] и при-
видение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно всту-
пило на веранду. Тут все увидели, что это — никакое не привидение,
а Иван Николаевич Бездомный — известнейший поэт (М. Булгаков).
Чем более субъективный — оценочный или образный — характер
имеет номинация, тем более нуждается она в опоре и поддержке со
стороны анафорического местоимения. Так, например, в следующих
контекстах демонстратив не может быть опущен: Коли на то пошло,
так я вам скажу, что из всех мужчин, каких только я знала и
знаю, самым лучшим был мой покойный муж [...] И что же. Этот
лучший из мужчин самым бессовестным образом обманывал
меня (Чехов); Посмотришь на иное поэтическое создание: кисея,
эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу — обыкно-
веннейший крокодил! Но возмутительнее всего, что этот кро-
кодил почему-то воображает, что его шедевр, его привилегия и
монополия — нежное чувство (Чехов).
Показательно, что имя в этом последнем примере сохраняет не-
маркированный мужской род, обычный в предикате (ср.: Она — на-
3. Взаимодействие интродуктивной и идентифицирующей дескрипций 101
стоящий, крокодил), также и в идентифицирующей функции, в кото-
рой род чаще приводится в соответствие с полом денотата если и не в
форме имени, то в способах прономинализации и согласования глаго-
ла. Например, у Булгакова: — Не узнает! Меня не узнает! Вы по-
нимаете!— взрыдала секретарь. Этот формальный признак
подтверждает вторичность употребления субъективно-оценочных имен
в идентифицирующей позиции.
Анафорическое местоимение, обеспечивающее кореферентность двух
именных выражений, позволяет ставить в позицию идентифицирую-
щей номинации развернутые дескриптивные конструкции, насыщен-
ные неизвестной читателю информацией. Например: Пожалуй, ближе
других к истине находился один из авторов в наши дни уже весьма
обширной «джонсониады», Филип Гайлин. Этот многоопыт-
ный, немало повидавший на своем веку и хорошо
знающий закулисный Вашингтон ветеран амери-
канской политической журналистики, статьи ко-
торого систематически печатались на страницах
газеты «Уоллстрит джорнэл», органа, рассчитанно-
го отнюдь не на широкую публику, входил в круг людей,
близких президенту (В. Зорин).
4. ГЕТЕРОНОМИНАТИВНОСТЬ
Поскольку для экзистенциальных предложений характерна более
всего номинация широкого семантического охвата (человек, мужчина,
девушка, лев, заяц), она часто оказывается недостаточно эффективной
для целей идентификации. Возникает необходимость в семантиче-
ском сужении номинации, а следовательно, в выделении в объекте
дополнительных признаков. Связь интродуктивной номинации с по-
следующей идентифицирующей функцией нередко ведет к ее развер-
тыванию в достаточно полное описание объекта. Например: На него
снова воззрились. И какой-то блистательно лысый, но моложавый
человек, по-юному развинченный в движениях, по-юному поджарый,
да, увы, не только лысый, а еще и сильно обеззубевший, быстро вы-
двинулся ему навстречу, дружески протягивая руку (Л. Карелин). В
ходе дальнейшего повествования к описанному персонажу более всего
применяются номинации моложавый, лысый, лысый-моложавый. В
общую характеристику лица, в которую развертывается экзистенци-
альная номинация, может включаться и сообщение об имени собст-
венном, служащем в последующем тексте для идентифицирующих
целей. Например: В числе горничных Анны Павловны находилась од-
на очень хорошенькая девушка, с ясными, кроткими глазками и
тонкими чертами лица, по имени Маланья, умница и скромница
(Тургенев).
Если экзистенциальное предложение заменяет сообщение о собы-
тии, предполагающем участие лиц, то номинация последних выводит-
102
Часть II. Дескрипции и дискурс
ся из предиката событийного предложения. В логике принято гово-
рить в этом случае о действии оператора дескрипций. Ср.: Из сосед-
ней комнаты слышался разговор. Разговаривающие, по-видимо-
му, о чем-то спорили и очень разгорячились; Кто-то подошел ко мне
сзади. Подошедший тронул меня за плечо и тихо заговорил.
Такого рода ситуативные дескрипции обычно эпизодичны. Они не
выходят за пределы описываемого события. Базируясь на конкретном
действии, они редко служат созданию константной идентифицирую-
щей номинации предмета. Так, в главе «Явление героя» романа
М. Булгакова «Мастер и Маргарита» вошедший ночью к Ивану муж-
чина именуется пришедшим, пришельцем, гостем. Эти номинации,
однако, не выходят за пределы эпизода «явления». В дальнейшем
тексте'герой романа именуется мастером.
Однако в детективном романе или ином жанре, в котором фигури-
руют неопознанные персонажи, дескрипции, соответствующие роли
персонажа в том или ином событии, равно как и его гетерономина-
тивность, могут удерживаться вплоть до развязки.
Наиболее общее правило выбора имени нарицательного для номи-
нации предмета, о котором идет речь, состоит в том, что его семанти-
ка не должна выходить за пределы тех предикатов, которые экспли-
цитно или имплицитно содержатся в предтексте. Идентифицирующая
номинация ретроспективна, повторна и ориентирована на адресата,
т. е. обусловлена прагматическим фактором.
Предтекст особенно существен для номинаций, порожденных субъ-
ективным взглядом автора (оценкой, метафорой, сравнением) и пре-
дикатами, взятыми из чужой речи, т. е. субъективным взглядом дру-
гого лица.
Приведем иллюстрацию того, сколь необходима для понимания
текста опора субъективной номинации на породивший ее предтекст.
Не познакомившись с начальными главами романа М. Булгакова
«Мастер и Маргарита» и обратившись сразу к чтению эпизода явле-
ния Бездомного в ресторан Дома писателей, читатель не только не
поймет, о ком идет речь, но и не сможет с уверенностью судить о ко-
личестве участников этой сцены: Пока официанты вязали поэта по-
лотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром бри-
га и швейцаром. — Ты видел, что он в подштанниках? — спросил
пират. — Помилуйте, Арчибальд Арчиб алъдович, — багро-
вея говорил швейцар, — что же я могу поделать? Я сам понимаю, на
веранде дамы сидят... — Дамы здесь ни при чем, дамам это все рав-
но, — отвечал пират [...] Ну что с тобой сделать за это? — спро-
сил флибустьер. Колени швейцара подогнулись (М. Булгаков).
Номинации, относимые к директору ресторана — командир брига,
пират, флибустьер — восходят к образу, нарисованному в предтек-
сте, в котором директор ресторана представлен командиром брига,
плывущего под черным гробовым флагом с адамовой головой.
Приведенные экзотические номинации, более уместные в рассказе
о жизни морских разбойников, нежели о быте заведения обществен-
4. Гетерономинативность
103
ного питания, использованы в условиях, когда читателю известно
имя собственное директора ресторана. Они, следовательно, выполняют
не только прагматическое (идентифицирующее) задание, но и опреде-
ленную стилистическую функцию. Номинации в этом случае призва-
ны оживить, возродить романтическое видение, заставить читателя
вновь увидеть его через призму современной бытовой ситуации. Они,
кроме того, создают образную связность художественного дискурса.
Другой категорией номинаций, интерпретация которых вне связи с
предтекстом затруднена, являются оценочные имена.
Однако оценочная номинация, в отличие от метафорической и ци-
татной, может имплицироваться предтекстом, но не фигурировать в
нем словесно. Например: В телеграмме было напечатано следующее:
«Ялты Москву Варьете. Сегодня половину двенадцатого угрозыск
явился шатен ночной сорочке брюках без сапог психический на-
звался Лиходеевым директором Варьете. Молнируйте ялтинский
розыск где директор Лиходеев». (М. Булгаков). У адресатов телеграм-
мы не могло возникнуть сомнения в том, что номинация психиче-
ский отнесена именно к одетому в ночную сорочку шатену. Однако у
адресатов телеграммы возникло предположение, что в Ялте мог поя-
виться какой-нибудь авантюрист, и это дает основание в дальнейшем
тексте, отражающем угол зрения другого персонажа романа — Варе-
нухи, именовать его ялтинским самозванцем и ялтинским мисти-
фикатором. Таким образом, использование оценочных номинаций,
отражающих разные точки зрения, открывает возможность множест-
венности наименований одного и того же персонажа [Гак 1972].
Оценочная номинация, включенная в прямую речь персонажей,
может так же, как и в живом функционировании языка, опираться
на ситуацию. Указательное местоимение выполняет в этом случае
собственно дейктическую функцию. Например: — Ничего тут нету
удивительного, — ответил Иван, — пошел я купаться на Москву-
реку, ну и попятили мою одежду, а эту др янь оставили!
(М. Булгаков). Подобное употребление особенно характерно для пьес.
Например: Попова (бросает на стол револьвер): Отекли пальцы от
этой мерзости (Чехов); Серебряков: Господа, что же это такое,
наконец? Уберите от меня этого сумасшедшего! (Чехов).
По мере накапливания сведений об объекте, т. е. по мере роста
списка приложимых к нему предикатов, возрастают возможности
варьирования номинаций одного и того же объекта. Если речь идет о
неидентифицированном для читателя лице (например, таинственном
незнакомце, персонаже, сохраняющем инкогнито), то естественно
возникает гетерономинативная ситуация.
Так, например, в рассказе М. Харитонова «День в феврале» (Новый
мир. 1976. № 4) описывается разговор Гоголя с тремя собеседниками
в парижском ресторане. Сначала дается их портретная характеристи-
ка: После недавнего грохота шум в зале казался шепотом; слышно
было не только, о чем говорят за столом справа, но и как чавкает
слева господин в гранатовом фраке, с тройным загривком, напоми-
104
Часть II. Дескрипции и дискурс
нающим три сложенных друг на друга блина [...] Справа простира-
лась также весьма обширная спина, однако во фраке уже зеленом,
причем столь щавельно-кислого оттенка, что при взгляде на него во
рту невольно возникала оскомина. Спина, по-видимому, уже отобе-
дала и теперь напоследок разделывалась с коньяком, рассеянно вни-
мая своему визави, тощему французу с вялыми щечками и неряшли-
выми бакенбардами. Вместо блюд он держал перед собой пачку ог-
ромных парижских газет (М. Харитонов). Второй и третий из опи-
санных субъектов играют в повествовании эпизодические роли. Один
из них обозначается далее как спина или оскоминная спина, дру-
гой — как господин с газетами, газетный господин, француз. Пер-
вый же персонаж, выполняющий в повествовании одну из главных
ролей, обозначается как толстяк, блин с двумя бородавками, иногда
сосед или собеседник (по отношению к Гоголю). После того как этот
персонаж представился, назвав себя Гоголем, к этим номинациям
присоединяются новые: самозванец, мошенник и двойник. Затем ав-
тор детализирует, дополняет портрет толстяка.
После этого список его номинаций еще удлиняется. К прежним
присоединяются такие как ватный господин, тюфяк с зарубежными
манерами, лягушиный жилет, просто жилет, толстяк в жилете,
набитый ватой тюфяк. Между тем неожиданно и незаметно появля-
ется за столом Гоголя еще один собеседник.
Этот новый персонаж, также назвавший себя Гоголем, в дальней-
шем тексте фигурирует как сухопарый, господин в очках, новый,
второй самозванец, красноносенький господин, самозванец в очках,
напарник (по отношению к толстяку), другой, скуластый.
Таким образом, два действующих лица, имя собственное которых
не могло бы их различить, идентифицируются при помощи 22 номи-
наций (метонимических, функциональных, релятивных, метафориче-
ских, дескриптивных).
Явление гетерономинативности органично для произведений, в ко-
торых действуют неопознанные, неидентифицированные в глазах чи-
тателя персонажи. Способы номинации в этом случае предопределены
замыслом автора.
Связь гетерономинативной ситуации с художественным методом
писателя удобно показать на примере романа М. Булгакова «Мастер и
Маргарита». Уже простой перечень часто встречающихся в этом про-
изведении номинаций персонажей — гость, пришелец, пришедший,
неизвестный, незнакомец, таинственная личность, загадочный граж-
данин, непрошеный собеседник и т. п. — дает ключ к архитектонике
романа. Сама семантическая природа номинаций раскрывает основной
сюжетный ход автора, состоящий в нанизывании эпизодов встреч и
разговоров между одним из идентифицированных персонажей повес-
ти и незнакомцем: роман развертывается перед читателем как серия
явлений. Жанр явлений создает необходимость пользоваться околь-
ными номинациями персонажей, т. е. избегать имен собственных да-
же в той части повествования, в которой они уже известны читателю.
4. Гетерономинативность
105
Номинации незнакомца постоянно меняются, отражая смену впе-
чатлений центрального для каждого эпизода лица, смену его предпо-
ложений и догадок относительно личности неизвестного, смену дей-
ствий незнакомца, смену его функций, а также смену оценок, выра-
жаемых разными персонажами. Создается номинативный калейдо-
скоп. Ср. номинации Воланда в начальном эпизоде романа: неиз-
вестный, незнакомец, заграничный гость, иноземец, интурист, по-
дошедший, владелец портсигара, больной, полоумный немец, загра-
ничный чудак, ученый, профессор, консультант. Метаморфозы деск-
рипций постоянно сопровождают сюжетные метаморфозы персонажей
повести.
Множественность возможных номинаций неидентифицированных
персонажей проистекает отчасти из того, что не определен круг ис-
тинных в приложении к ним предикатов. Например: Так вот, этот
страшный тип (а он врет, что он консультант) обладает какой-
то необыкновенной силой (М. Булгаков). Номинации, особенно в
прямой речи действующих лиц, основываются на неверифицирован-
ных суждениях. Поэтому говорящие, не зная истинной сущности не-
знакомца, иногда нанизывают одну номинацию за другой. Например:
Что? Что? Что он сказал? Кто появился? — понеслись голоса со
всех сторон. — Консультант, — ответил Иван, — и этот кон-
сультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза [...] — Ви-
новат, виноват, скажите точнее, — послышался под ухом Ивана
Николаевича тихий и вежливый голос, — скажите, как это убил?
Кто убил? — Иностранный консультант, профессор и
шпион, — озираясь, отозвался Иван (М. Булгаков). Цепочки номи-
наций появляются и в авторском тексте, чем подчеркивается много-
ликость некоторых действующих лиц, истинная сущность которых
ускользает от наблюдателя. Например: Маг, регент, чародей,
переводчик или черт его знает кто на самом деле,
словом Коровьев, — раскланялся и широко поведя лампадой по
воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним (М. Булгаков). Ха-
рактерно, что перебрав ряд подозрительных (с точки зрения своей ис-
тинности) дескрипций, автор прибегает к имени собственному как
номинации, отнесение которой к лицу не предполагает отделения ис-
тинных суждений об этом лице от ложных.
Наряду с эпизодическими номинациями персонажей, автор пользу-
ется и их стабильными наименованиями, независимыми от сюжетных
поворотов повести. Константные наименования прямо ориентированы
на читателя. Они базируются на неизменном идентифицирующем
свойстве лица. Они нужны для того, чтобы читатель мог свести мно-
гочисленных загадочных незнакомцев к списку действующих лиц ро-
мана. Так, для Коровьева константным является признак клетчатости
(ср. его номинации в разных эпизодах: клетчатый тип, длинный
клетчатый, развязный клетчатый, клетчатый Фагот), константой
Бегемота является его «котовость». Директор ресторана только пото-
му опознал странных посетителей, что, прислушиваясь к разговорам
106 Часть II. Дескрипции и дискурс
вокруг, «мимо ушей не пропустил ни слова “клетчатый”, ни слова
“кот”». Обе номинации основаны на объективном, зрительно воспри-
нимаемом признаке.
Итак, особенности номинации персонажей «Мастера и Маргариты»,
и прежде всего «нечистой силы», — их калейдоскопичность, ситуа-
тивная обусловленность, обозначение известного как незнакомого,
наличие сквозных дескрипций, обилие оценочных номинаций, соот-
несенных с микромирами идентифицированных сюжетных
партнеров, — прямо вытекают из художественного метода автора.
Совсем иной характер имеет гетерономинативность в классической
поэзии.’Она связана с общей тенденцией к перифразированию наиме-
нований и к выражению предикатов именными формами. Перифра-
стические номинации распределены в основном между синтаксиче-
скими позициями именной части сказуемого, приложения, обособ-
ленного определения и обращения. А. Д. Григорьева пишет о пери-
фрастических обозначениях лица в поэзии первой половины XIX в.:
«Каждая перифраза лица — своеобразный эпитет (если, конечно, она
не носит лишь функции номинативной), своеобразная образно-экспрес-
сивная классификация. Этими ее свойствами определялось широкое
обращение к ней для сообщения дополнительных семантических и
экспрессивных сведений о лице путем ввода ее (перифразы) в состав
приложения или именной части сказуемого» [Григорьева 1969, 22].
В качестве примера гетерономинативности можно привести стихо-
творение Пушкина «К Батюшкову»: Философ резвый и пиит,
/ Парнасский счастливый ленивец, / Xарит изне-
женный любимец, / Н а пер с ни к милых Аонид, / Почто
по арфе златострунной / У молкнул радости певец? Номинации
более всего связаны с психологической характеристикой лица, рас-
крытием структуры личности. Ср. такие обычные для русской клас-
сической поэзии перифразы, как поклонник славы, сын (друг) свобо-
ды, друг истины (мудрости, бокала и пр.), любимец муз, питомец
брани, баловень побед и т. п. Например, в «Послании к В. Л. Пушки-
ну»: Но вы, враги трудов и славы, / Питомцы Феба и забавы, / Вы,
мирной праздности друзья (Пушкин). Такого рода множественность
номинаций есть не что иное, как множественность предикатов, сопо-
ставляемых одному субъекту.
Описанные ситуации не исчерпывают возможностей гетерономина-
тивности, связанной с литературно-стилистической и жанровой спе-
цификой текста.
Варьирование дескрипций одного объекта (обычно лица) характер-
но для разных жанров публицистики — очерков, памфлетов, фелье-
тонов, статей-«персоналий», посвященных невымышленным лицам.
В них лицо, известное по имени, время от времени идентифицируется
при помощи номинаций широкого значения — имен, данных по про-
фессиональному признаку, перифраз, апеллирующих к творческим
4. Гетерономинативность
107
акциям или иным деяниям, оценочных номинаций и пр. Так, Лев
Толстой часто обозначается как писатель, знаменитый писатель,
автор «Войны, и мира», гений мировой литературы и т. п. Такого
рода гетерономинативность подчинена по преимуществу орнамен-
тальным целям. Варьирование номинаций способствует сохранению
апологетического тона очерка или жизнеописания.
Разумеется, гетерономинативность может обслуживать и другие
стилистические задачи, например создавать иронический эффект.
Ср. — А может, у вас фиктивный брак? Просто гражданка хочет
устроиться в Москве. — А может быть, не фиктивный? — засто-
нал «счастливый» муж (И. Ильф и Е. Петров). Здесь номинация ли-
ца поставлена в отношение контраста с семантикой предиката.
Когда речь идет о взаимодействии лиц, находящихся между собой
в определенном — социальном или индивидуальном — отношении,
обычно выбирается релятивная номинация. Ср. употребление реля-
тивных номинаций у Л. Толстого: ...Все двери залы вдруг застави-
лись с одной стороны мужскими, с другой — женскими улыбающи-
мися лицами дворовых, вошедших посмотреть на веселящего-
ся барина (имеется в виду граф Ростов); Граф из-за хрусталя по-
глядывал на жену [...] графиня так же, из-за ананасов, не забывая
обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа.
Релятивная номинация в ситуации устойчивых интерперсональ-
ных отношений часто бывает обязательна. Так, было бы странно ска-
зать Надя не поверяла Анне Федоровне своих секретов, имея в виду
отношения между дочерью и матерью. Гораздо естественнее сказать
Надя ничего не говорит (даже) матери. Например, у Толстого: Кити
замолчала не потому, что ей нечего было говорить, но она и отцу
не хотела открыть свои тайные мысли; и в другом месте: Дейст-
вительно, Кити таила от матери свои новые взгляды и чувст-
ва. Она таила их не потому, что она не уважала, не любила свою
мать, но только потому, что это была ее мать.
В такого рода сообщениях через номинацию лица проявляет себя
пресуппозиция, которую можно сформулировать, например, так: дочь
должна открываться прежде всего матери (отцу).
Таким образом, мы подошли к случаям, когда смысл определенной
дескрипции не только служит целям идентификации референта, но
важен также и для содержания высказывания.
Поскольку герои повествования постоянно предстают перед чита-
телем в разных обликах или ролях, автор часто прибегает к дескрип-
циям, раскрывающим существенный для каждого эпизода аспект
своего героя. Номинация дает эпизодический портрет персонажа, его
моментальный снимок, увиденный глазами автора или других дейст-
вующих в рассказе лиц. Этим определяется не только появление в
тексте все новых дескрипций одного и того же лица, но и их развер-
тывание в объемные описательные конструкции. Ср., например, у
Толстого [о Наташе Ростовой]: Все смеялись не ответу Марьи Дмит-
риевны, но непостижимой смелости этой девочки, умевшей
108
Часть II. Дескрипции и дискурс
и смевшей так обращаться с Марией Дмитриев-
ной; [о графе Ростове]: Действительно, все, что только было в зале,
с улыбкой радости смотрело на веселого старичка, кото-
рый рядом со своею сановитой дамой, Марьей Дми-
триевной, бывшею выше его ростом, округлял руки,
в такт потряхивая ими, расправлял плечи и т. д.
Последний пример хорошо показывает, как легко идентифициру-
ющая номинация срастается с придаточными определительными в
единое описание лица и его поведения в данном эпизоде. Автор худо-
жественного текста дескриптивного типа насыщает все именные по-
зиции атрибутами, перифразами, оценочными номинациями, метафо-
рой и т. п. Он стирает грань между предикатной и идентифицирую-
щей номинацией. Ему враждебен апофатический принцип.
Сообщая о действии лица, говорящий часто ставит его в связь с
некоторым свойством, аспектом действователя, который и отражает в
номинации. Например: Зато (прибавила болтунья) / Открою
тайну: я колдунья! (Пушкин); Бранились долго; наконец / Улов-
ку выдумал хитрец (Пушкин).
Между смыслом номинации и значением предиката устанавлива-
ются отношения причинности. Ср. возможное толкование приведен-
ных предложений: ‘Наина открыла свою тайну, так как была болтли-
ва’; ‘Черномор смог выдумать уловку, так как был хитер’. «Предика-
тивный» субъект обычно стоит в постпозиции и имеет тенденцию к
обособлению, превращающему его в подобие назывного предложения:
Уловку выдумал хитрец -> Уловку выдумал, хитрец.
Предицирующие возможности имен особенно регулярно реализу-
ются в случаях, когда сама семантика предиката имплицирует нали-
чие у его актанта — объекта или субъекта — некоторого свойства.
Например, глагол пристыдить кого-нибудь предполагает, что лицо,
означенное в объекте, должно дать повод для пристыживания. Если
этим поводом является достаточно характерное для данного лица
свойство, то оно может послужить основой для номинации, ср. при-
стыдить лгуна (грубияна, бездельника). Такие глаголы, как высмеи-
вать, издеваться, оскорблять, восхищаться, осуждать, презирать и
под., регулярно влияют на выбор номинации.
Необходимость эксплицировать причину чувства-отношения иногда
требует развернутой дескрипции лица, в которую включаются при-
даточные определительные, ср.: Многие завидовали этому человеку,
который, не имея ни талантов, ни связей, вдруг занял столь высо-
кий пост.
На глаголе завидовать следует остановиться специально, посколь-
ку он более настойчиво, чем другие глаголы, требует качественной,
или «аспектуальной», номинации лица-объекта. Имплицируя суще-
ствование в объекте свойства, этот глагол открывает только одну за-
висимую синтаксическую позицию, не позволяя развести по разным
местам в предложении указание на лицо-объект зависти и разъясне-
ние повода для этого чувства: завидовать кому-чему.
4. Гетерономинативность
109
Наличие одной синтаксической позиции при двух семантических
валентностях глагола ведет к ее двойственности. Язык разрешает эту
коллизию одним из двух способов: либо насыщая предметную (иден-
тифицирующую) номинацию атрибутивным смыслом, либо заменяя
номинацию лица указанием на событие. Ср. следующий ряд близких
по значению предложений: Петя завидовал своему удачливому дру-
гу — Петя завидовал своему другу, которому во всем сопутствовала
удача — Петя завидовал удачам своего друга', ср. также: восхи-
щаться талантливым поэтом и восхищаться талантом поэта.
Сходные процессы можно наблюдать и в тех случаях, когда глагол,
допуская синтаксическое расчленение предметного и атрибутивного
значений, все же предпочитает их синтез. Происходит семантическая
конденсация. Ср.: Петя возмутил всех своей наглостью и Этот на-
глый мальчишка всех возмутил; Мальчик постоянно огорчает ро-
дителей своей грубостью (ленью) и Этот грубиян (лентяй) постоян-
но огорчает своих родителей.
Семантическая конденсация связана с сокращением числа синтак-
сических позиций при сохранении общего объема передаваемой ин-
формации. Она ведет, с одной стороны, к расшатыванию смысловой
функции данной синтаксической позиции, а с другой — к тому, что
смысл идентифицирующего имени и его определений переходит из
пресуппозиций сообщения в сообщаемое.
5. ПРЕДИКАТ ИНДИВИДУАЛИЗИРУЮЩИЙ
Существо дескрипции, выполняющей предикатную функцию, со-
стоит в обозначении и оценке свойств и действий, процессов и собы-
тий, явлений и положений дел путем подведения их под закреплен-
ные в данном языковом коде понятия. Предикатная номинация, или
собственно обозначение, представляет собой процесс познания кон-
кретного явления. Не случайно занятия гносеологией вызывали обе-
спокоенность многих логиков и философов проблемами значения сло-
ва. Именно в сфере предикатных номинаций, фиксирующих знания
человека о мире, возникают, интегрируются и дифференцируются
значения. «В языке, или речи человеческой,— утверждал И. А. Боду-
эн де Куртенэ, — отражаются различные мировоззрения и настроения
как отдельных индивидов, так и целых групп человеческих. Поэтому
мы вправе считать язык особым знанием, т. е. мы вправе принять
третье знание, знание языковое, рядом с двумя другими— со
знанием интуитивным, созерцательным, непосредственным, и знани-
ем научным, теоретическим» [Бодуэн де Куртенэ 1963, 79, см. также
с. 18].
В статье «Магия слов» А. Белый писал: «В слове дано первородное
творчество; слово связывает бессловесный, незримый мир, который
роится в подсознательной глубине моего личного сознания с бессло-
весным, бессмысленным миром, который роится вне моей личности.
110
Часть II. Дескрипции и дискурс
Слово создает новый, третий мир — мир звуковых символов, посред-
ством которого освещаются тайны вне меня положенного мира, как и
тайны мира, внутри меня заключенные» [Белый 1994, 131].
Колебания в выборе предикатной номинации отражают, в отличие
от колебаний в выборе идентифицирующего имени, не сомнения в
правильной оценке прагматической стороны речевого акта, а скорее
стремление к полноте проникновения в сущность явления и к точно-
сти или образности ее выражения.
Если эффективность идентифицирующей номинации определяется
ее способностью установить контакт между именем и денотируемым
им объектом действительности, то эффективность предикатной номи-
нации определяется степенью соответствия ее значения атрибутам
предмета. Эффективность идентифицирующей номинации не имеет
градаций — она может либо достичь своей цели, либо ее не достиг-
нуть; эффективность предикатной номинации градуирована: она мо-
жет быть более удачной или менее удачной. Муки слова и находки,
удачи и озарения возможны только в области предикатной номина-
ции, даже если она в дальнейшем предназначена для идентифици-
рующих целей (ср. клички, прозвища и т. п.). Даже то, что мыслится
именем собственным единичного предмета, выбирается как адекват-
ное его носителю: смысл клички должен совпасть со свойствами дено-
тата. «Это ведь не просто — наградить человека кличкой. Надо такую
сыскать, чтобы прилипла, чтобы совпала с человеком, как шестеренка
с шестеренкой» (Л. Карелин). Совпав с человеком, и даже не совпав,
а просто к нему прилипнув, номинация начинает набирать силу: она
создает свой образ лица, с которым не всегда может тягаться реаль-
ность. Выйдя из уст человека, номинация, подобно вырвавшемуся из
сосуда джинну, получает власть над тем, кого она именует. Окутан-
ная многими едва уловимыми коннотациями, опутанная нитями, свя-
зывающими ее с разными семантическими зонами, номинация ока-
зывает глубокое воздействие на умы и представления людей. Именно
властью слова объяснял, например, Печорин свое отвращение к бра-
ку, именно слово останавливало его в решительную минуту: Но надо
мною слово жениться — имеет какую-то волшебную власть, —
признавался он. Герцен заканчивает XI главу «Былого и дум» сле-
дующим рассуждением: Названия страшная вещь. Ж.-П. Рихтер го-
ворит с чрезвычайной верностью: если дитя солжет, испугайте его
дурным действием, скажите, что он солгал, но не говорите, что он
лгун. Вы разрушаете его нравственное доверие к себе, определяя его
как лгуна (Герцен А. И. Белое и думы. М., 1983, т. 1, с. 212).
Между тем власть номинации сильна, и сломить ее трудно. Гоголь,
чутко реагировавший на то магнитное поле, которое образует вокруг
объекта его номинация, так описывает положение Чичикова, создан-
ное неким словом: До сих пор все дамы как-то мало говорили о Чи-
чикове, отдавая ему, впрочем, полную справедливость в приятности
светского обращения; но с тех пор как пронеслись слухи об его мил-
лионстве, отыскались и другие качества. Впрочем дамы были вовсе
5. Предикат индивидуализирующий
111
не интересанки; виною всему слово: миллионщик, не
сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном
звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка,
заключается что-то такое, которое действует и
на людей подлецов, и на людей хороших, словом на
всех действует (Гоголь).
Назвать значит познать: Татьяна, силясь проникнуть в тайну Оне-
гина, перебирает разные дескрипции: Чудак печальный и опасный, /
Созданье ада иль небес, / Сей ангел, сей надменный бес, / Что ж он?
Ужели подражанье, / Ничтожный призрак, иль еще / Москвич в Га-
рольдовом плаще, / Чужих причуд истолкованье, / Слов модных пол-
ный лексикон?... Уж не пародия ли он? / Ужель загадку разрешила?
I Ужели слово найдено? (выделено Пушкиным).
Обнаружение сущности явления часто осознается как проблема
номинации; ср. следующее рассуждение Гоголя о своем герое и его
деяниях: Кто же он относительно качеств нравственных: что он
не герой, исполненный совершенств и добродетелей, это видно. Кто
же он? стало быть подлец? Почему же подлец, зачем же быть
так строгу к другим [...] Справедливее всего назвать его: хозяин,
приобретатель. Приобретение вина всего: из-за него произвелисъ де-
ла, которым свет дает название не очень чистых (Гоголь).
То, что выявление существенных признаков предмета понимается
Гоголем как его наименование, отражается в самих способах введения
им предикатных номинаций. Приведем тому несколько примеров:
Дамы города N были то, что называют, презентабельны
(Гоголь); Если же между ними и происходило какое-нибудь то, что
называют другое-третъе, то оно происходило в тайне (Гоголь);
Из этого может читатель видеть, что Андрей Иванович Тентет-
ников принадлежал к семейству тех людей, которые на Руси не пе-
реводятся, которым прежде имена были: увальни, ле-
жебоки, байбаки и которых теперь, право, не знаю,
как назвать (Гоголь).
Оценивая объект, Гоголь склонен взвешивать его право на ту или
другую номинацию, на слово: Видно так уж бывает на свете, видно
и Чичиковы на несколько минут жизни обращаются в поэтов, но
слово поэт будет уже слишком (Гоголь).
Если объект воспринимается как не отвечающий значению того
имени, которым его называют, то говорят, отрывая номинацию от ее
смысла, от ее понятийного содержания, «только одно название, что
поэт (роман, художник и пр.)». Например: А во дворе — да какой
там двор, только название что двор, а это площадь целая
(Л. Карелин).
Когда говорящий возмущен или озадачен каким-либо происшест-
вием или чьим-либо поступком, он иногда ссылается на отсутствие
для него подходящей номинации. Например: Никакая не Ялта, а он
уехал за город! — Ну, если это так, — бледнея от злобы заговорил
112
Часть II. Дескрипции и дискурс
финдиректор, — то это уж действительно свинство, кото-
рому нет названия! (М. Булгаков).
Отношения между словом и объектом осмысляются говорящими в
терминах названия, называния, имени независимо от того, имеется
ли в виду значение слова или только именование. Вопрос Как это
называется? может относиться и к собственному имени, и к характе-
ристике явления. Если же речь идет о лице, то используется апелля-
тивный глагол: Как тебя зовут?
Когда говорят, что предикатная номинация соответствует акту по-
знания, то имеется в виду познание в пределах области, покрываемой
языкобой семантикой.
Между тем, если бы автор ограничивался стандартными номина-
циями, он не смог бы приблизиться к индивидуальности объекта,
раскрытие которой как раз и составляет цель художественного твор-
чества. Чтобы выполнить эту задачу, говорящему или пишущему
приходится прибегать к разным способам, обеспечивающим переход
от общего к индивидуальному средствами самого этого общего. Из-
вестно, что такими способами служат метафорические номинации,
сравнения и другие тропы. Здесь мы не будем на них останавливать-
ся. О них пойдет речь в специальном разделе. Обратим внимание
лишь на приемы, относящиеся к построению предикатной номина-
ции, самой ее структуре. Эти приемы основаны на возможности вы-
секать семантические нюансы путем столкновения близких по значе-
нию слов.
Пользуясь этой возможностью, многие авторы склонны выстраи-
вать предикатные номинации в ряды и цепочки, звенья которых от-
ражают разные грани объекта. Игрою этих малых плоскостей и вос-
производится его индивидуальность. Ведь и сами синонимы в области
предикатных слов для того в языке и существуют, чтобы огрубленную
классификацию признаков дополнить классификацией более тонкой.
Напомним здесь следующее рассуждение о синонимах Д. И. Фонви-
зина, вызванное мнением одного из литературных критиков, пола-
гавшего, что «синонимы изобретены на тот конец, чтобы попеременно
употреблять в пространных сочинениях одно и то же значащие сло-
ва»: «Если станем рассматривать, в чем состоит сходство синонимов,
то найдем, что одно слово не объемлет никогда всего пространства и
всей силы знаменования другого; сходство между ними состоит толь-
ко в главной идее. Неужели многословие составляет изобилие языка?
И какое было бы это дурацкое богатство, если бы десять или больше
слов изображали в нем одну только идею? Тут память бы лишь тщет-
но обременилась; тут один слух чувствовал бы разность в звуке слов,
но разум не вкушал бы никакого удовольствия, не ощущая ни силы,
ни точности, ни пространства, ни тонкости, каковые могут иметь че-
ловеческие мысли. Судя по такой критике, я думаю, что если б г-н
критик был повар, то бы конечно в большой обед поставил он с одним
кушаньем блюд тридцать» [Фонвизин 1888, 810]. Синонимические
5. Предикат индивидуализирующий
113
«блюда» имеют разные приправы, иногда острые, а иногда весьма
изысканные. Ср. следующую «синонимическую» классификацию
«должностных похлебок» у Гоголя: ... пойдут переборки, рас-
пеканья, взбутетениванья и всякие должностные по-
хлебки, которыми угощает начальство своих подчиненных! Пере-
численные похлебки, надо полагать, были весьма различны по вкусу.
Но если сами синонимы способны дать тонкую категоризацию по-
нятий о предметах и явлениях, то еще более тонкие значения созда-
ются путем стыковки и амальгамирования близких по своему смыслу
предикатов (ресурс, к которому часто прибегают лексикографы при
толковании предикатных слов). Например: Но если ты чуть ли не
своими руками собрал машину, если купил ее почти мертвую и
влил, вдул, впаял в нее жизнь — вот тут ты уже не собст-
венник даже, а как бы соупряжник, как бы солошадник в
тех немногих лошадиных силенках, коими жив сей драндулет
(Л. Карелин).
Несколько иную цель преследует скопление оценочных номинаций,
нечетко различающихся между собой по значению. Оно необходимо
не столько для нюансировки значения, сколько для его интенсифика-
ции. Например: — А вы разве знаете Хустова? — Вчера в кабинете
у вас я видел этого индивидуума, но достаточно одного беглого
взгляда на его лицо, чтобы понять, что он — сволочь, склочник,
приспособленец и подхалим. «Совершенно верно!» — поду-
мал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким опреде-
лением (М. Булгаков); Попова: —Вы мужик! Грубый мед-
ведь! Бурбон! Монстр! (Чехов).
Стремясь к наиболее адекватной номинации, автор склонен отвер-
гать существительные, служащие именем данного класса предметов,
но недостаточно полно передающие индивидуальную специфику объ-
екта.
Поиск максимально точного предиката-номинации движется через
противопоставление нужного термина исключаемому им более стан-
дартному обозначению. Например: И тогда пес подал голос. Если
нельзя добежать, то можно позвать. И он принялся звать, повиснув
на поводке, задыхаясь. Это был не лай и не вой. Это был
зов (Л. Карелин); — Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш! Опо-
лоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает,
взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не гря-
нул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному вы-
ражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не по-
хожий по развязности своей марш (М. Булгаков).
Приведем еще пример, иллюстрирующий тезис о том, что путь ав-
тора к нужному предикату есть в то же время путь к раскрытию не-
повторимых черт явления через набор общих понятий: ...что она
[статья Блока о Л. Андрееве] ему должна была понравиться, я
знал — не потому, что она была хвалебной, а потому, что в ней я
перекликнулся с ним, — вернее не с ним, а с тем хаосом, который он
114 • Часть II. Дескрипции и дискурс
в себе носил; не носил, а т а с к а л, как-то волочил за собой,
дразнился им, способен был иногда демонстрировать этот
подлинный хаос, как попугая или комнатную собачку (Блок.
Памяти Л. Андреева).
Метод противопоставления предикатных номинаций закреплен в
специальной синтаксической конструкции русского языка, в которой
истинной признается «вне-истинная» оценка. Например: Кота надо
высечь. Это не кот, а бандит (М. Булгаков); и с инверсией
терминов: Утешение, а не коляска (Гоголь).
Рассмотрим еще один пример: Смирнов'. — Это — женщина!
Вот это я понимаю! Настоящая женщина! Не кисляти-
на, не размазня, а огонь, порох, ракета! (А. Чехов). Здесь
признаки, часто вводимые в понятие класса (в данном случае класса
женщин) противопоставляются признакам, которые говорящий счи-
тает подлинно присущими этому классу (огонь, порох, ракета, а не
кислятина и размазня). Подобная метода отбора номинаций резюми-
руется в утверждениях типа настоящая женщина (см. начало приве-
денного пассажа), подлинный художник, истинный герой, поэт в
полном смысле слова; иногда говорят и о лучшем (или худшем)
смысле слова. Говорящий как бы сталкивает два подкласса, входя-
щие в один класс, но различающиеся по набору видовых черт.
Этот прием представляет собой экспрессивный вариант рутинного
способа характеристики объекта через включение его в определен-
ную — узкую или широкую — разновидность класса. Например:
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, что-
бы их забавляли (Лермонтов); Неужели я принадлежу к числу
тех людей, которых один вид уже порождает не-
доброжелательство? (Лермонтов). Приведенные примеры по-
казывают, что таксономические предикаты, раскрывающие свойства
объекта методом дробления класса, легко замещают в тексте непо-
средственное указание на характерную для данного объекта черту.
Ср.: Княжна, кажется, из тех женщин, которые любят, чтобы их
забавляли = княжна любит, чтобы ее забавляли. И тут способ инди-
видуации объекта превращается в свою противоположность: автор,
включая объект в подкласс, обращает внимание на то, что он являет-
ся совсем не единственным носителем данного свойства. Таксономия
подавляет индивидуацию. Номинация стремится оттеснить смысл.
В заключение подчеркнем, что метод контрастирования, органи-
зующий структуру предиката, имеет, по-видимому, давнюю тради-
цию. В подтверждение этого можно сослаться на характерный для
языка фольклора прием, заключающийся в том, что сначала говоря-
щий отвергает ложные впечатления, иллюзорные представления о
происходящем, а затем сообщает о том, что произошло или происхо-
дит на самом деле. При этом нередко реальности противопоставляется
мифический образ. Ср. у Некрасова: Не ветер бушует над бором, /
Не с гор побежали ручьи: / Мороз-воевода дозором / Обходит владе-
нья свои.
5. Предикат индивидуализирующий
115
Итак, основная функция предикатной дескрипции, раскрытие ин-
дивидных свойств объекта, предопределяет те семантические и син-
таксические процессы, которые приходится наблюдать в этой облас-
ти: употребление имен в несобственном значении, высечение новых
смыслов на стыке номинаций, их скопление, противопоставление од-
них номинаций другим, использование развернутых дескрипций так-
сономического типа.
6. НОМИНАЦИЯ-ОБРАЩЕНИЕ
Внутренне сложна и противоречива номинация, употребляемая в
обращении, т. е. номинация адресата в прямой речи или в авторизо-
ванном дискурсе. Обращение в функциональном отношении двой-
ственно. Оно — с одной стороны — позволяет адресату идентифици-
ровать себя как получателя речи, а с другой — в апеллятиве часто
выражается отношение к адресату говорящего. Функциональная
двойственность ведет к тому, что в апеллятиве могут употребляться, а
иногда и сочетаться идентифицирующие и предикатные (субъектив-
но-оценочные) дескрипции. При этом в обращении, представляющем
собою прагматическую вставку в высказывание, выбор номинации
непосредственно обусловлен ситуацией общения. Апеллятив дает воз-
можность развернуть практически всю шкалу номинаций от имен
собственных и местоимений до субъективно-оценочных предикатов и
продемонстрировать разные возможности их комбинирования.
Наиболее зависим от ситуации и делексикализован местоименный
апеллятив: Эй, ты! Иди сюда! Он может употребляться и тогда, когда
говорящему неизвестно имя адресата, и в обращении к хорошо зна-
комому человеку. В последнем случае местоимение может быть либо
выражением грубости, либо маркером близости.
Приведем наблюдение М. Цветаевой над обращением к ней А. Бе-
лого: «К моему имени-отчеству он прибегал только в крайних случа-
ях, с третьими лицами и всегда в третьем лице, говоря обо мне, не
мне, со мной же — Вы, просто — Вы, только — Вы [...] И в нашем
случае он был прав. Имя ведь останавливает на человеке, другом,
именно — этом, Вы — включает всех, включает все. И еще: имя раз-
граничивает, имя это явно — не-я. Вы (как и ты) это тот же я [...]
Вы — включительное и собирательное, имя-отчество — ограничи-
тельное и исключительное [...] Так я и осталась для него «Вы», та
Вы, которая в Берлине. Вы — неизбежно второго лица, Вы — при-
сутствия, наличности, очности» (М. Цветаева. Пленный дух // Вос-
поминания об Андрее Белом. М., 1995, с. 276).
В позиции обращения наиболее употребительны номинации адре-
сата по полу и возрасту (девушка, деточка, мальчик, девочка, моло-
дой человек, женщина, мужчина и др.), социальной функции (госпо-
дин, хозяин, ученик и др.), родственным, семейным и иным отноше-
ниям (отец, сын, мать, коллега, сват, брат и пр.).
116
Часть II. Дескрипции и дискурс
Не касаясь социального и этикетного аспекта проблемы, подчерк-
нем, что обращение создает наиболее благоприятную зону для упот-
ребления имен реляционной семантики. Это объясняется тем, что об-
ращение имеет своей целью не только установление и поддержание
контакта между говорящим и адресатом речи. Оно, кроме того, задает
тот или другой жанр общения. Речевой контакт часто скрывает за со-
бой межличностные связи и отношения — окказиональные или по-
стоянные. При обращении говорящий может выделять в адресате ре-
левантный для своих коммуникативных целей аспект, называя его
шеф, профессор, сосед, доченька, милочка и т. п. Обращение регули-
рует дистанцию между говорящими. Такие апеллятивы, как брат,
братец, отец, доченька, дедушка, бабуля и т. п., могут быть адресо-
ваны не только родственнику, но и незнакомому лицу. Они как бы
задают ожидаемое от адресата отношение к говорящему и часто пред-
варяют просьбы. Не менее, если не более, характерно для апеллятива
выражение отношения говорящего к адресату именами, прилагатель-
ными и причастиями эмоционального и оценочного значения, такими
как дорогой, любезный, дражайший, любезнейший, любимый, милый,
родной [Левонтина 1997]. Прилагательные со значением положитель-
ной оценки легко присоединяются к именам собственным и столь же
легко присоединяют к себе притяжательные местоимения первого
лица, указывающие на субъекта отношения; ср. любезный наш Па-
вел Иванович, дорогая моя Маша, милый мой дружочек.
Позиция апеллятива открыта также для номинаций, выражающих
отрицательную оценку, таких как негодяй, болван, мошенник и пр.
Например: — Так, так, так, — сказал доктор и, повернувшись к
Ивану, добавил: Здравствуйте! — Здорово, вредитель! — злобно
и громко ответил Иван. Рюхин сконфузился до того, что не посмел
поднять глаза на вежливого доктора. Но тот... спросил у Ивана: —
Сколько вам лет? ... — Мне двадцать три года, — возбужденно за-
говорил Иван, — и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особен-
ности, гнида! — отнесся он отдельно к Рюхину (М. Булгаков). Что
касается прагматики общения, контактообразующая функция «отри-
цательного апеллятива» может стать «контакторазрывающей» или
вызвать особый вид физического «соприкосновения» собеседников.
Обращение к адресату может отразиться на обращении с адресатом.
Но нас интересует больше синтаксический аспект употребления в об-
ращении отрицательной оценки. Этот вид апеллятива особенно на-
глядно демонстрирует связь обращения с назывными предложения-
ми, нередко обнаруживающую себя в интонации и акценте: слово
гнида в приведенном выше примере может произноситься так же,
как в назывном предложении Ах ты гнида! Ср. также: Стой, разиня
ты этакий!
Обращения, несущие в себе заряд положительной оценки, также
указывают на связь апеллятива с назывной функцией. Высказывания
типа Радость моя, иди ко мне! в эмоциональной речи могут как бы
распадаться на назывную и императивную части.
6. Номинация-обращение 117
Не менее тесно связан апеллятив с приложением при имени собст-
венном или местоимениях 2-го лица, ср.: Берегитесь вы, о дети муд-
рой лени (Пушкин).
Таким образом, включение в апеллятив предикатных смыслов
влияет на его синтаксический статус. Иначе говоря, функциональная
и семантическая неоднозначность апеллятива оборачивается его син-
таксической нестабильностью. Она, кроме того, определяет употреб-
ление апеллятивов в характеризующей функции, распространенное в
ряде речевых жанров (взрывах нежности, филиппиках, проповедях,
поучениях и др.), а также в художественных текстах, особенно в поэ-
зии. Ни риторика, ни лирика не обошли своим вниманием позицию
обращения. Приведем тому только один, но достаточно репрезента-
тивный пример: «Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,/
Веточка, царапинка, снежинка, ручеек, / Нежности
последыш, нелепости приемыш, / Кофе-чае-сахарный
потерянный паек, / Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок,
/ В одеяльной одури, в подушечной глуши, / Белочка, метелоч-
ка, косточка, утенок, / Ленточкой, веревочкой, чулочком за-
души. / Отзовись, пожалуйста. Да нет — не отзовется. / Ну и де-
лать нечего. Проживем и так. / Из огня, да в полымя. Где тонко,
там и рвется. / Палочка-стукалочка, полушка-четвер-
так (Г. Иванов). В приведенном стихотворении обращения занимают
половину текста, точнее в нем 25 слов входят в 18 апеллятивов, а 20
других образуют собственно текст. Последние два апеллятива имеют
форму назывных предложений. Основной смысл стихотворения —
колебание в оценке возлюбленной и выяснение с ней отношений —
передан через смену коннотаций, сопровождающих обращения. Все
обращения метафоричны. О стилистических функциях обращения см.
[Русская грамматика 1980, т. 2, 165-166].
Апеллятив не только называет или обзывает адресата, он его при-
зывает. Обращение — это зов, оклик и окрик. Именно в апеллятиве
сосредотачивает говорящий энергию призыва. На этом свойстве об-
ращений основано их употребление в молитвах, в спиритизме, теле-
патии, ворожбе и прочих магических действиях. Но это уже другая
тема. Здесь же мы отметим, что апеллятив может заключать в себе не
только энергию призыва (стимула), но и энергию эмоциональной ре-
акции, выражающуюся в восклицаниях — сакральных (Боже мой!
Бог ты мой!) и профанных (Ах, Петя! Ой, Петя!). В испанском язы-
ке обращения в форме номинаций по полу и возрасту (mujer ‘женщи-
на’, hombre ‘мужчина’, chico ‘юноша’, niho ‘детка’ и др.) очень употре-
бительны и служат поддержанию контакта: Si, mujer, si; Ven aqui, chica;
No me lo digas, hombre. Эти же имена выражают эмоциональную реак-
цию на сообщение: [Hombre! No те lo digas. [Mujer! /Que dices?
Таким образом, обращение оказывается связанным не только с на-
зывными, но также с восклицательными предложениями, выражаю-
щими как призыв, так и реакцию на ситуацию или на полученное
сообщение. Прагматическая реакция такого рода нередко переключа-
ется ad hominem.
118
Часть II. Дескрипции и дискурс
Элемент предикации, сопутствующий апеллятивам, дает возмож-
ность применять к ним критерий истинностной оценки, преимущест-
венным правом на которую обладает адресат, т. е. именуемое лицо.
Например: — Что же он велел передать тебе, раб? — Я не раб...
Я его ученик (М. Булгаков); — Прелесть моя, — начал нежно
Коровьев. — Я не прелесть, — перебила его гражданка. — О, как
это жалко, — разочарованно сказал Коровьев (М. Булгаков). — До-
брый человек! Поверь мне... — Это меня ты называешь доб-
рым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про
меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно (М. Булга-
ков). Общество предоставляет адресату право отвергать применяемые
к нему номинации.
Указание на ложность номинации, впрочем, граничит с указанием
на ее неуместность в данных условиях коммуникации, ее прагмати-
ческую или этикетную неадекватность. Ср. продолжение последнего
примера: — Преступник называет меня «добрый человек». Выведи-
те его отсюда на минуту. Объясните ему, как надо раз-
говаривать со мной. Но не калечить. [...]— Римского
прокуратора называть — иг емон. Других слов не говорить
(М. Булгаков).
Такого рода протест может быть вызван не только именем нарица-
тельным, но и формой имени собственного, обычно не оцениваемого
по параметру истинности/ложности. Например: — Проша! Где вы? —
Кто вам тут «Проша»? — осведомился надменно кос-
тюм, еще глубже заваливаясь в кресло (М. Булгаков).
Двоякий подход к обращению — его оценка по признаку истинно-
сти выражаемого им признака адресата и по признаку уместности
(принятости или непринятости, соответствия или несоответствия эти-
кету) — свидетельствует о дуалистичности самой его природы.
Соединение оценочного элемента с идентифицирующим в семанти-
ке обращения стимулировало создание особой категории номинаций,
богато представленной в славянских языках — гипокористик, или
уменьшительно-ласкательных, увеличительных, фамильярных форм
имен, в том числе собственных (Васек, Петька, Славик и пр.), и
специальных сокращений, предназначенных для позиции апеллятива
(Вась, Петь, мам, пап, любящих удвоение типа Вань, а Вань), а
также принятых в каждом обществе форм обращения к разным соци-
альным категориям лиц (сэр, сударь, ваше благородие и пр.), употреб-
ление которых отражает уже не личные, а социальные отношения.
Например: Он [...] был польщен тем, что мы, приветствуя его, на-
звали вашим благородием (Салтыков-Щедрин); Поддерживаемая Ба-
лалайкиным под руку (он называл ее при этом княгинею, но я мог
дать руку на отсечение, что она — сваха от Вознесенского моста),
она медленно направилась к входной двери (Салтыков-Щедрин).
Уменьшительные формы уменьшают дистанцию, разделяющую со-
беседников. Они захватывают в современном русском языке не толь-
ко имена, но и фамилии. Не образуя регулярных со словообразова-
6. Номинация-обращение
119
тельной точки зрения пар, сокращения фамилий соприкасаются с
прозвищами, кличками. Например: — Там с тебя за ребятишек
спрос будет. У тебя, Сыр, сколько их? — Трое. Погодки. И все пар-
ни! — гордо распрямился бойкий мужичок, которого, оказывается,
окрестили Сыром. — Почему — Сыр? — спросил Чижов. — Ну,
Сырников, пояснил Витяй.— Да и сыр на закуску лю-
бит. Э то я его так нарек. Как приехал, как познакомился,
вижу, что — Сыр и Сыр. — А он — Витяй и Витяй, — под-
хватил Сыр. — А почему — Витяй? — спросил Чижов. — Так он же
Виктором Викторовичем отрекомендовался. А какой он Виктор
Викторович? Витяй он. И ходит как Витяй, и рукастый. Самый
что ни на есть Витяй (Л. Карелин).
Из приведенного примера явствует, что не только уменьшительные
фамилии, но и уменьшительные имена соприкасаются с социальным
институтом прозвищ, очень распространенным среди детей, но
имеющим рефлексы и среди фамильярно относящихся друг к другу
взрослых.
Следует подчеркнуть, что семантическое своеобразие номинаций-
обращений ведет к формированию особой категории имен не только
собственных, но и нарицательных, употребление которых либо огра-
ничено этой синтаксической позицией, либо связано с ней первичной
функцией. Например: Все были такого рода, которым жены в неж-
ных разговорах, происходящих в уединении, давали названия: ку-
бышки, толстунчики, пузанчики, чернушки, кики,
жужу и проч. (Гоголь). Фигурирующие в приведенном отрывке име-
на, особенно такие как толстунчик, кики, жужу, едва ли употребля-
лись иначе, как в обращении. Проникая в иную позицию, они и в
ней продолжают ощущаться как цитация обращения.
Итак, апеллятивы создают промежуточную между идентифици-
рующей и предикатной номинацией зону семантики, сочетающей
черты этих двух принципиально разных типов имен. Они осуществ-
ляют переход от идентифицирующей, объективной семантики к се-
мантике субъективного типа.
В заключение этого раздела мы хотим обратить внимание на соци-
альный аспект проблемы. Система апеллятивов в каждый период су-
ществования общества служит показателем сложившихся в нем соци-
альных и межличностных отношений. Не случайно каждый новый
режим стремится создать и задать обществу определенные формы об-
ращения, но общество не всегда их принимает. Подобно тому как в
современном мире увеличение скоростей сократило расстояние между
людьми, предметами и планетами, система апеллятивов в современ-
ных обществах сократила дистанцию между людьми как по горизон-
тали, так и по вертикали. Это, впрочем, нисколько не укрепило ни
любви к ближнему и дальнему, ни любви между народом и властью.
Скорее напротив, изменение в формах общения и обращения обнару-
жило те опасности, которые влечет за собой аннулирование социаль-
ных и интерперсональных дистанций.
120
Часть II. Дескрипции и дискурс
Изучение апеллятивов охватывает широкий диапазон явлений —
межличностных и социальных, мистических и магических, эстетиче-
ских и этических. В лингвистическом аспекте апеллятив интересен
тем, что в нем достигается синтез наиболее объективного типа семан-
тики с наиболее субъективным. Акт объединения чреват определен-
ными синтаксическими последствиями: субъективная семантика
стремится актуализировать обращение.
7. РОЛЬ ОПРЕДЕЛЕНИЙ ВНУТРИ ДЕСКРИПЦИЙ
Выше неоднократно отмечалось, что номинации объекта легко раз-
вертываются за счет зависимых элементов. Говорилось также, что
функции определений внутри дескрипций неоднотипны, причем ха-
рактер осуществляемой ими функции зависит от значения, референт-
ной отнесенности и синтаксической позиции определяемого сущест-
вительного.
Если дескрипция лишена непосредственной референции к предме-
ту действительности, т. е. занимает позицию предиката, то при каче-
ственном (односемном) имени определение обычно имеет градуирую-
щее или оценочное значение. Например: Ну да ведь я знаю тебя:
ведь ты большой мошенник, позволь мне это сказать тебе по
дружбе (Гоголь); Другому кажется, что он сильный любитель
музыки (Гоголь); Я ему в глаза это говорил: вы, говорю, с нашим
откупщиком первые мошенники/ (Гоголь).
При конкретном (многосемном) имени, выполняющем роль таксо-
номического предиката, определение выражает оценочное или адди-
тивное значение. В последнем случае оно присоединяет дополнитель-
ные признаки к понятийному содержанию имени, суживая его объем.
Ср. Петров — резчик по дереву {дамский мастер, театральный ху-
дожник, мужской портной, инженер по турбинам и пр.) Дополни-
тельный признак, вносимый определением, логически связан с так-
сономическим концептом. Определительные сочетания такого рода
обычно эквивалентны составной номинации.
В предикатной номинации развернутого типа редко объединяются
разнопорядковые признаки. Так, естественно сказать: Она — та-
лантливая преподавательница музыки, но едва ли употребительно
Она — курносая (кудрявая, беременная, замужняя, многодетная, здо-
ровая, румяная и т. п.) учительница музыки. Некоторая независи-
мость от смысла дескрипции приходит к определению, когда в нем
сосредоточена новая информация, а в имени дается лишь опора для
определения. Ср. Петя — болезненный мальчик (капризный ребе-
нок). Например: Губернатор об нем изъяснялся, что он благона-
меренный человек; прокурор, что он дельный человек; жан-
дармский полковник говорил, что он ученый человек; председа-
тель палаты, что он знающий и почтенный человек; полиц-
мейстер, что он почтенный и любезный человек; жена
7. Роль определений внутри дескрипций 121
полицмейстера, что он любезнейший и обходительней-
ший человек (Гоголь). Предикатная дескрипция в этом случае
может разрастаться до словесного портрета «в рост». Заметим, впро-
чем, что и здесь между определением и существительным часто воз-
никает семантическая связь, причем на этот раз имя «идет навстре-
чу» определению, фиксируя тот аспект предмета, к которому отно-
сится атрибут. Ср.: Петя — ленивый ученик; Галя — любящая мать
(сварливая жена, экономная хозяйка).
Двойственность природы экзистенциальной номинации (шире,
имени с неопределенной референцией) дает возможность двоякой ин-
терпретации некоторых определений — в их прямой отнесенности к
денотату имени или в их отнесенности к сигнификату, смыслу имени.
Так, сочетание молодой специалист в предложениях Среди них был
один молодой специалист; Это задание можно поручить (какому-
нибудь) молодому специалисту может прочитываться как (1) молодой
человек, который имеет данную специальность, либо как (2) человек,
который недавно практикует свою специальность. В первом случае
признак отнесен к денотату имени (к субстанции), во втором — к
сигнификату имени (к атрибуту субстанции).
Здесь уместно подчеркнуть, что развитие рядом прилагательных,
связанных с категорией времени, существования во времени (ср. мо-
лодой, старый, новый), двух типов значения, один из которых харак-
теризует субстанцию (бытие субстанции), а другой — признак (бытие
признака), является следствием их употребления при именах, выпол-
няющих в предложении разные функции — идентифицирующую
(субстантивную), т. е. функцию субъекта, и предикатную (атрибутив-
ную). Ср. значения прилагательного молодая в таких предложениях,
как Она молодая хозяйка и Молодая хозяйка вошла в комнату.
Первое предложение может быть отнесено к пожилой женщине, не-
давно начавшей заниматься хозяйством. В нем прилагательное связа-
но с сигнификатом слова хозяйка. Второе предложение едва ли при-
менимо к пенсионерке. В нем признак молодости характеризует де-
нотат имени хозяйка. Прилагательное в этом случае выражает свой-
ство носителя имени, реального лица, безотносительно к тому, каким
словом это лицо обозначено. Такое предложение уместно употребить,
например, тогда, когда в доме к ведению хозяйства причастны две
женщины — предположим, мать и жена хозяина дома. Признак мо-
лодости служит целям их различения. Ср. также возможность субъ-
ектных сочетаний белокурая хозяйка, черноглазая хозяйка при их
неестественности в функции сказуемого: ?В комнату вошла черно-
глазая (длинноносая) хозяйка дома и ?Ока — черноглазая (длинноно-
сая) хозяйка дома.
Нормы комбинирования слов в субъектном словосочетании сходны
с закономерностями, регулирующими соединение слов предикативной
связью: и в том и в другом случае определение относится к денотату
имени, а не к его сигнификату. Интродуктивная номинация, как от-
мечалось выше, по сути своей описательна. Для нее характерна тен-
122
Часть II. Дескрипции и дискурс
денция к обильному «обрастанию» зависимыми словами, причастия-
ми и деепричастными оборотами, придаточными определительными.
Например: Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но не-
обыкновенно широкоплечий человек, в котелке на го-
лове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим
и без того невиданно мерзкую физиономию. И при
этом еще огненно-рыжий (М. Булгаков).
Наиболее естественно соединяются с интродуктивной номинацией
определения, указывающие на зрительно воспринимаемые признаки
предмета и на его предметную рамку, своего рода «предметный ак-
компанемент». Например: Из квартиры № 48 вышла на лестницу
сухо нЪ кая женщина с бидоном и с сумкой в руках
(М. Булгаков).
Экзистенциальная номинация, подобно предикатной, может иметь
при себе сколько угодно субъективно-оценочных определений, сооб-
щающих об отношении к объекту автора речи, о его впечатлении от
объекта: В доме моих друзей я познакомился с одной очень красивой
(милой, доброй, прелестной, нахальной, противной и пр.) девушкой.
Итак, сочетаемость интродуктивной номинации находится в соот-
ветствии с ее двойственностью: подобно идентифицирующей номина-
ции, она может присоединять определения, сообщающие добавочную
информацию о предмете; подобно предикатным номинациям, она
легко сочетается с субъективно-оценочными определениями. В пер-
вом случае речь идет о добавочных идентифицирующих признаках,
во втором случае — о характеризующих, естественное место которых
в посттексте.
Более сложные функции выполняют определения при референтной
(идентифицирующей) номинации, т. е. имени собственном или деск-
рипции, относящейся к известному собеседникам объекту.
В ситуации живого общения определение при такой номинации
служит для того, чтобы сообщить адресату дополнительные признаки
для выявления нужного предмета в зоне наблюдения. Ср.: Дай мне из
буфета с верхней полки голубую чашку с цветочками, знаешь, ту,
что с треснутым блюдцем. В этом предложении не только определе-
ния, но и обстоятельственные слова (из буфета с верхней полки),
служат «вехами», облегчающими поиск предмета. Такого рода «поис-
ковые» определения могут появиться и при имени собственном. На-
пример: Наступило полное молчание, которое было прервано
клетчатым Фаготом (М. Булгаков); Вот контракт... перево-
дчик-гад подбросил... Коровьев в пенсне (М. Булгаков). Соеди-
няясь с собственным именем, определение нередко создает вместе с
ним составную номинацию (ср. Большая Берта, Длинный Джон,
Иван Грозный, Александр Первый и пр.). В целом же, если номина-
ция является единичным термом, она не сочетается с «поисковыми»
определениями.
На невозможность такого рода определений при именах, уже опре-
деленных лексически, обратил внимание Д. Н. Шмелев в связи с
7. Роль определений внутри дескрипций 123
проблемой разграничения предложений и словосочетаний. Так, соче-
тание Отец — в тулупе может трактоваться только как предложение
(словосочетание отец в тулупе невозможно), в то время как сочета-
ние старик в тулупе может быть как расчлененным, так и нерас-
члененным (ср. старик в тулупе и Старик — в тулупе) [Шмелев
1976, 49], см. также [Максимов 1962, 24-25].
Определения внутри идентифицирующей дескрипции могут обо-
значать самые разнообразные признаки предмета. Последние в прин-
ципе автономны, независимы друг от друга, и это существенно отли-
чает идентифицирующие определения от определений в составе пре-
диката.
Определение при референтном имени, характеризуя признаки
предмета, известные адресату, не вносит в сообщение новой инфор-
мации. Однако оно может быть причастным к смыслу сообщения, об-
ращая внимание на то свойство предмета или лица, которое проявля-
ется в описываемом событии. Например: Стеная, дряхлый чаро-
дей /В бессильной дерзости своей, / Пред сонной девой упадает
(Пушкин).
Определение в составе референтной номинации может нести пол-
ноценную смысловую нагрузку. В следующих пушкинских строках
определение имени (бледный) выражает дополнительную предика-
цию, сообщая о реакции карлика на звон рога: Чу... вдруг раздался
рога звон / И кто-то карлу вызывает. / В смятенъи, бледный
чародей / На деву шапку надевает. Прилагательное в приведен-
ном предложении легко может быть обособлено, ср.: В смятенъи,
бледный (т. е. побледнев), чародей на деву шапку надевает. Инфор-
мативные прилагательные обычно касаются поведения персонажа в
данной ситуации, его психологического состояния, реакций на собы-
тие и т. п., но не его идентифицирующих (обычно внешних) призна-
ков. Наличие у определений информативной нагрузки позволяет им
соединяться с именами собственными, самодостаточными для иден-
тифицирующих целей. Например: — Бесспорно, — согласился не-
узнаваемый Иван (М. Булгаков); — Позвольте с вами рассчи-
таться, — проскулил убитый Степа и стал искать бумажник
(М. Булгаков); «Что же это такое?!» — подумал несчастный
Степа, и голова у него закружилась (М. Булгаков); Бездетная,
тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного
специалиста (М. Булгаков). Обилие информативно значимых опреде-
лений референтного имени характерно для описательного, шире, по-
вествовательного дискурса, автор которого использует все возможно-
сти введения новых сведений. Последние проникают также в синтак-
сические места, предназначенные для идентифицирующих элементов
предложения, т. е. для известной информации. Определительная
связь в описательных текстах часто используется для выражения от-
ношений, близких предикации. В некоторых языках (например, ис-
панском и итальянском) различие между неинформативным и ин-
124
Часть II. Дескрипции и дискурс
формативным определением в общих чертах соответствует различию
между пре- и постпозицией прилагательного.
Семантическая организация повествовательного дискурса, таким
образом, отлична от семантической организации собственно информа-
тивного текста (хроники, научного реферирования, газетной инфор-
мации, репортажа). Этот последний, достаточно четко разделяя вы-
сказывание на тему и рему, данное и новое, оказывается, как это ни
парадоксально, менее информативно насыщенным. Увеличение объ-
ема информации в таком тексте достигается не столько за счет вклю-
чения новых сведений в позиции, предназначенные для «старого»
(идентифицирующей информации), сколько путем опущения извест-
ного, йсключения повторений, относящихся к теме.
Сообщаемая определением референтного имени дополнительная
информация может иметь двоякий характер: она может относиться к
моменту описываемого события или к моменту речи, сообщения. Та-
кого рода двойственность характеризует прежде всего темпоральные
определения, такие как новый, старый, бывший, будущий, прежний
и т. п. Часто эти определения служат для того, чтобы ввести в пред-
ложение информационную поправку или подтверждение статуса на
момент речи, т. е. информацию, относящуюся к иному временному
плану, чем основное сообщение.
Возможность разных точек отсчета для темпоральных определений
создает известные препятствия к их корректному использованию и
может повести к двусмысленности. Ср. затруднения, возникшие пе-
ред одним из персонажей «Мастера и Маргариты» при составлении
заявления: «В милицию, Члена МАССОЛИТ’а Ивана Николаевича
Бездомного. Заявление. Вчера вечером я пришел с покойным
М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды...» И сразу поэт запу-
тался, главным образом, из-за слова «покойным». С места получа-
лась какая-то безлепица: как это так — «Пришел с покойным»? Не
ходят покойники! ...Подумав так, Иван Николаевич начал исправ-
лять написанное. Вышло следующее: «...с М. А. Берлиозом, впослед-
ствии покойным...» И это не удовлетворило автора. Пришлось при-
менить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых двух:
«Берлиозом, который попал под трамвай...», а здесь еще прицепился
этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось
вписывать: «не композитором...» (М. Булгаков). Выбор номинации
оказался неразрешимой задачей: поэту пришлось отказаться от своей
затеи написать заявление. Прилагательное покойный, озадачившее
автора, с достаточной определенностью соотносится с моментом речи.
Оно, как правило, служит для дополнения информации сведениями о
существовании (или, собственно, несуществовании) лица в момент со-
общения (ср. частое ныне покойный). С этой точки зрения заявление
было составлено правильно. Между тем в нем действительно содер-
жались ошибки, одна семантическая и одна коммуникативная. Ком-
муникативная ошибка заключалась в том, что определение покойный,
показавшееся автору необходимым при имени лица, которого уже нет
7. Роль определений внутри дескрипций 125
в живых, заранее вводило как раз ту информацию, которая должна
была составить основное содержание заявления. Семантическая
ошибка заключалась в том, что определение покойный было употреб-
лено при субъекте единичного конкретного действия, выявляющего в
сочетании покойный Берлиоз значение актуального, т. е. относящего-
ся к моменту действия, состояния. Поэтому, если выражение Пришел
с покойным Берлиозом на Патриаршие пруды может оказаться для
читающего камнем преткновения, то сообщение Бывало ходил (хажи-
вал) я с покойным Берлиозом на Патриаршие пруды нисколько не
двусмысленно. Ср. также корректность употребления имени покой-
ник с интенсиональными глаголами, при которых оно значит «не на-
ходящийся в момент речи среди живых», например: Если как следу-
ет провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности,
даже и не знал-mo как следует покойника (М. Булгаков).
Таким образом, сочетаемость темпоральных определений и темпо-
рально детерминированных номинаций оказывается весьма каприз-
ной в силу их возможной ориентации на две точки отсчета.
Темпоральные определения, о которых шла речь, представляют со-
бой брешь, пробиваемую прагматикой в значение идентифицирующих
выражений. Но есть и другая лазейка, через которую в идентифици-
рующую номинацию проникает субъективный фактор.
Как только оценочное определение попадает в косвенный контекст,
т. е. речь, имеющую двух авторов, оно становится, подобно темпо-
ральным определениям, двояко ориентированным. Если сохраняется
ориентация на автора передаваемой речи, то номинация получает ци-
татный характер и может быть заключена в кавычки. Такая интер-
претация основана на том, что идентифицирующая дескрипция в си-
лу своей прагматической связанности должна быть соотнесена с акту-
альным, или «конечным», автором, независимо от того, входит ли
она в прямую или косвенную речь. Поэтому, если говорящий сохра-
няет номинативное выражение, принадлежащее автору передаваемой
речи, то он прибегает к цитации. Например: О будущей губернатор-
ше (которую ждали у нас только к осени) говорили, что она, хотя,
слышно, и гордячка, но зато уже настоящая аристократка, а не то,
что «какая-нибудь наша несчастная Варвара Петровна» (Достоев-
ский); Уезжая за границу она [Варвара Петровна] даже с ним [Степа-
ном Трофимовичем] не простилась как следует и ничего не сообщила
из своих планов «этой бабе» [т. е. Степану Трофимовичу], опасаясь,
может быть, чтобы он чего не разболтал (Достоевский).
Оценочные определения, как и оценочные номинации, которые в
сущности разложимы на объективную часть значения и оценочную
квалификацию (этот подлец — этот человек, который подл = этот
подлый человек), могут выражать модус не только автора речи —
прямого или косвенного, но и ее адресата. Чтобы различить сферы
действия этих двух модусов, язык пользуется притяжательными ме-
стоимениями, включающими оценки в тот или другой микромир.
Оценка говорящего часто предваряется местоимением 1-го лица. Это
126
Часть II. Дескрипции и дискурс
особенно очевидно в обращениях, ср. мой дорогой друг, мой милый
брат. Местоимение мой здесь указывает на субъекта оценки, выра-
женной в определении, с которым местоимение образует более проч-
ную связь, чем с именем: дорогой-мой/друг. Местоимение здесь обра-
зует своего рода энклитику к прилагательному и может сохраняться
при отсутствии имени (дорогой мой; см. выше).
Ориентация прилагательного на адресата речи сигнализируется ме-
стоимением 2-го лица. Автор пользуется им обычно в случае столкно-
вения мнений — положительной оценки адресата и отрицательной
автора. Это ясно видно в следующем примере: — Можно ли, позво-
лительно ли дружиться с такой сволочью, как ваш не-
разлучный Л и путин? — Почему же он мой и нераз-
лучный? — робко протестовал Степан Трофимович (Достоевский).
Хотя сочетание ваш неразлучный можно было бы понять как
«неразлучный с вами», адресат воспринял значения определений раз-
дельно (мой и неразлучный), придав местоимению оценочный (вклю-
чающий в его микромир) смысл. Одного притяжательного местоиме-
ния 2-го лица бывает достаточно для того, чтобы выразить отрица-
тельное отношение: местоимение как бы выводит предмет речи из
микромира говорящего и делает его «перебежчиком» в стан врага.
Возвращаясь к природе идентифицирующих выражений, подчерк-
нем их прагматическую двойственность: в «объективном» аспекте
своей семантики они могут считаться равноориентированными и даже
обнаруживают крен в сторону адресата речи, поскольку они не долж-
ны превышать уровня его информированности; напротив, субъектив-
ный компонент их значения, часто вносимый определением, всегда —
прямо или косвенно — выражает оценку или отношение говорящего.
Рассмотрим один из конфликтных случаев, возникающих как
следствие приложения к идентифицирующим номинациям разнона-
правленных сил. Речь идет об употреблении относительных интер-
персональных номинаций, таких как отец, сын, начальник, знако-
мый, коллега и пр., в предложениях со значением действия. Реляци-
онный компонент семантики идентифицирующей дескрипции связан
более всего с субъектом действия: если субъект действия совпадает с
адресатом, то номинация ориентирована на адресата, если же он сов-
падает с говорящим, то на говорящего. Ср.: Я разговариваю с братом
(= с моим братом) и Скажи матери (— твоей матери). Когда второй
термин отношения не совпадает с субъектом действия, то во избежа-
ние недоразумений его желательно эксплицировать, ср.: Не говори об
этом ничего моим родителям. Реляционная номинация, таким обра-
зом, обнаруживает возможность разнонаправленности. Если реляци-
онная номинация обычно выбирается в соответствии с содержанием
пропозиции, то стоящее при ней оценочное определение отвечает
прагматическим данным: оно ориентировано на участников.коммуни-
кации и в конечном счете на говорящего субъекта. Может оказаться,
вследствие этого, что реляционное имя соотносится с адресатом речи
(если он совпадает с субъектом пропозиции), а оценочное определе-
7. Роль определений внутри дескрипций 127
ние — с автором, ср.: Передай это твоей очаровательной (милой,
прелестной, любезной и пр.) сестре, где речь идет о «твоей сестре»,
но «моей милой». При несовпадении оценок автора и адресата речи
местоимение связывается и с определением, и с определяемым, ср.:
твоя драгоценнейшая сестра — не только твоя сестра, но и драго-
ценная для тебя (но, по-видимому, не для говорящего). Определение
имеет здесь полемический характер и указывает на вторжение «с
черного хода» говорящего в семантическую зону, составляющую вла-
дение адресата.
Выражение термина отношения при реляционных именах (брат,
друг, коллега) является для притяжательного местоимения главной
задачей (первичной функцией), которая не может быть в конфликт-
ных случаях вытеснена их побочной задачей (вторичной функци-
ей) — включать оценку в микромир некоторого лица. В сочетании
мой милый друг речь может идти только о друге говорящего. Место-
имение в этом случае не может указывать на субъекта оценки от-
дельно от указания на термин отношений дружбы.
Остановимся коротко на функции определения внутри апеллятива.
При обращении определение обычно имеет эмоционально-оценочный
характер, указывая на отношение автора речи к своему собеседнику.
Оно может поэтому не быть семантически связано со значением опре-
деляемого. Такие стандартные атрибуты апеллятивов, как милый, до-
рогой, любезный, уважаемый, выражающие отношение автора речи к
адресату, сочетаются с именами любой семантики, а также с именами
собственными, сторонящимися определений. Например: «Павел Ива-
нович! Ах, боже мой, Павел Иванович! Любезный Павел
Иванович! Душа моя Павел И в ано в ич! Вот вы где, Павел
Иванович! Вот он, наш Павел Иванович! Давайте-ка его сюда, вот я
его поцелую покрепче, моего дорогого Павла Ивановича!
Позвольте прижать вас, Павел Иванович!» (Гоголь). В отличие от
предикатных дескрипций, атрибуты апеллятивов не сочетаются с ин-
тенсификаторами. Стандартное обращение любезный друг (приятель)
не может включить очень. Характерно, что усилители признака в об-
ращениях входят в состав определения: глубокоуважаемый, много-
уважаемый, высокочтимый. Вместе с тем, в активном причастии
слияния не происходит: глубоко уважающий, горячо любящий. Такие
определения ставятся перед подписью под письмом, а не перед обра-
щением. Превосходная степень прилагательного допускается апелля-
тивом (дражайший, драгоценнейший, любезнейший), но ее аналитиче-
ская форма избегается: самый дорогой друг в обращении не употреб-
ляется, но мой самый дорогой друг допустимо. В классической поэзии
обращение нередко сопровождалось приложениями, выраженными
перифрастическими сочетаниями, например: апостол неги и
прохлады, / Мой добрый Галич, vale (Пушкин), Житель
рощи торопливый, / Будь же скромен, о р у ч е й! (Пушкин).
Заканчивая раздел о входящих в дескрипцию определениях, под-
черкнем, что они прямо отвечают функции имени (см. об этом [Ерма-
128 Часть II. Дескрипции и дискурс
кова 1971]) и различны по своему характеру у номинаций, играющих
в предложении экзистенциальную (интродуктивную), предикатную,
идентифицирующую и апеллятивную роль.
В настоящей части были рассмотрены факторы, влияющие на вы-
бор имени объекта. Основными из них являются логико-коммуника-
тивная функция имени, характер осуществляемой им референции и
положение в тексте. По этому признаку могут быть выделены четыре
функциональных типа номинации: экзистенциальная, или интродук-
тивная, идентифицирующая, предикатная и апеллятивная.
Экзистенциальная номинация выбирается в соответствии с
той областью бытия, в какую она вводится. Среди экзистенциальных
дескрипций преобладают имена и именные выражения таксономиче-
ского и дескриптивного типа. Экзистенциальная дескрипция легко
развертывается в словесный портрет предмета. Базируясь на объек-
тивной семантике, экзистенциальная дескрипция может в то же вре-
мя принимать субъективно-оценочные определения, задающие эмо-
циональную тональность последующего повествования.
Если для интродуктивной дескрипции характерны имена широкой
семантики, то идентифицирующая номинация объекта стре-
мится опереться на его индивидуализирующие черты, на объективно
воспринимаемые признаки, выделяющие данный предмет внутри
класса. На выбор идентифицирующей номинации влияет целый ряд
факторов. К их числу относятся: уровень информированности адреса-
та речи, характер описываемого события, выявляющего в своих уча-
стниках определенные свойства (аспектуальная номинация), значение
предиката, имплицирующее наличие в субъекте или объекте опреде-
ленной качественной характеристики и др. Выбор идентифицирую-
щего имени регулируется, таким образом, как прагматическими, так
и содержательными факторами. Если идентифицирующая номинация
отвечает только прагматическому заданию, то ее смысл не выходит за
пределы фонда общих знаний собеседников. Между идентифицирую-
щим именем и предикатом обычно отсутствует семантическая соотне-
сенность. Если идентифицирующая номинация отвечает не только
прагматическому заданию поиска предмета речи, то ее смысл нахо-
дится в определенном взаимодействии со смыслом предиката.
Предикатная дескрипция предмета направлена на выявление
его существенных черт. Предикатная дескрипция стремится заострить
внимание на одном признаке предмета, тем или другим способом его
уточнить, выделить и оттенить. Для этого она пользуется определен-
ными синтактико-семантическими приемами, такими как противо-
поставление, нанизывание близких по значению имен и др. Опреде-
ление при предикатном имени модифицирует его ’смысл. Оно лишь в
редких случаях указывает на инопорядковые признаки объекта.
В позиции обращения употребляются имена реляционной се-
мантики, фиксирующие отношения между собеседниками или отно-
шение к собеседнику со стороны говорящего. Определение при апел-
7. Роль определений внутри дескрипций
129
лятиве, как правило, имеет эмоционально-оценочную значимость, но
оно не допускает градуирования. Выбор апеллятива регулируется не
только индивидуальными взаимоотношениями собеседников, но и
принятыми в данном обществе социальными нормами.
ЛИТЕРАТУРА
Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994.
Бодуэн де Куртенэ И. А. Избр. труды по общему языкознанию. Т. 2. М.,
1963.
Гак В. Г. Повторная номинация и ее стилистическое использование //
Вопросы французской филологии. М.: Изд. МГПИ им. Ленина, 1972.
Григорьева А. Д. Поэтическая фразеология Пушкина // Поэтическая фра-
зеология Пушкина. М., 1969. С. 22.
Ермакова О. П. О синтаксической совместимости определения и предлож-
но-падежных форм существительного // Вопросы синтаксиса русского
языка. Калуга, 1971.
Левонтина И. Б. Милый, дорогой, любимый... // Рус. речь. 1997. № 5.
Максимов Л. Ю. Обособление присубстантивных косвенных падежей су-
ществительных. РЯШ. 1962. № 6. С. 24-25.
Рассел Б. Дескрипции // НЗЛ. 1982. № 13.
Русская грамматика. М., 1980.
Фонвизин Д. И. Поли. собр. соч. СПб., 1888. С. 810.
Шмелев Д. Н. Синтаксическая членимость высказывания в современном
русском языке. М., 1976. С. 49.
ЧАСТЬ III
ОЦЕНКА В МЕХАНИЗМАХ ЖИЗНИ И ЯЗЫКА
1. ПРИРОДА ОЦЕНКИ.
Философские основания
определения значения оценочных предикатов*
Эстетика возникает из слова «пре-
красный», этика — из слова «хоро-
ший», логика — из слова «истин-
ный ».
Г. Фреге
Беседовать с другими столетия-
ми — почти то же, что путешество-
вать.
Р. Декарт
1. Вводные замечания
Вопрос о том, «что такое хорошо и что такое плохо», занимает не
только родителей и педагогов (но, кажется, меньше всего тревожит
детей), он вставал и встает перед философами всех времен, как и пе-
ред всеми людьми. Это, в частности, отличает человека от других
живых существ, характеризующихся естественным поведением и за-
нятых выбором лесных, но не жизненных троп. Сама постановка
упомянутого вопроса в той или иной мере связана с исследованием
значения и области приложения специфических для этики предика-
тов. Они обычно разделяются на два класса. К одному относятся по-
нятия, связанные с обязанностями (долг, долженствование, правиль-
ность поступка), к другому — понятия ценности (достоинство, хоро-
шее, плохое, достойное, недостойное и т. п.). Проблема системного
описания этих категорий сводится к установлению связей между
этими классами понятий и выявлению возможности определения од-
них из них в терминах других. В деонтологических теориях этики и
* Впервые опубликовано в кн.: Типы языковых значений: Оценка. Собы-
тие. Факт. М., 1988. Гл. 1.
1. Природа оценки
131
в логике оценок считается первичным концепт ценности, добра, а по-
нятие обязанности — производным от него. Аксиологические понятия
образуют ценностные, а деонтические — нормативные суждения. О
нечеткости разграничения тех и других см. [Ивин 1970, гл. 6]. Нас в
основном будут интересовать оценочные предикаты и создаваемые
ими высказывания.
Этические исследования обычно начинаются с онтологии, то есть с
вопроса о существовании и природе того свойства объектов действи-
тельности (естественных и артефактных предметов, людей, их ка-
честв, поступков, событий, произведений искусства и т. п.), к кото-
рым приложимы оценочные предикаты. Это обусловлено тем, что
ценности приписываются миру как ему присущие и в то же время
как бы пребывают вне его. «Философы с очень давних пор проводят
различие между фактами и ценностями. Ценности так или иначе
проистекают от человека, они не лежат во внешнем мире, по крайней
мере в мире камней, рек, деревьев и сырых фактов. В противном
случае они перестали бы быть ценностями и составили бы часть объ-
ективного мира» [Searle 1976, 175].
Поиск свойства «хорошести», напоминающий поиск философского
камня, вовлек в круг внимания философов все виды оценок, в том
числе гедонистические, эстетические и утилитарные. Более того,
стремление найти простое решение и очевидные парадигмы побужда-
ло философов в первую очередь обращаться к тривиальным ценно-
стям. Показательно, что, выступая против прагматизации этики, то
есть ограничения ее задач регламентацией человеческого поведения,
Дж. Мур уже в начале века определил эту науку как общее исследо-
вание того, что является хорошим (Ethics is the general enquiry into what is
good) [Myp 1984, 58]. Этика тем самым сблизилась с аксиологией. Во-
прос об определении «добра» (это слово обычно используется в каче-
стве существительного, соотносительного по значению с прилагатель-
ным хороший) Дж. Мур считал центральным вопросом этики. То, что
разумеется под словом good ‘хороший’, фактически является, если ис-
ключить его антоним bad ‘плохой’, единственным простым объектом
мысли, специфичным для этики, полагал Мур, имея в виду не номи-
налистические, а скорее онтологические разыскания [там же, 62].
Однако, как будет видно из дальнейшего изложения, логика исследо-
вания незаметно вывела их из круга онтологических забот и привела
к проблемам семантики, синтаксиса и прагматики оценочных слов,
Их функций в тексте, их коммуникативных свойств и употребления в
Живой повседневной речи. Этим работы английских логиков и фило-
софов кембриджской и оксфордской школ представляют интерес для
Лингвистов. Именно с ними непосредственно связано развитие и при-
ложение к конкретному материалу прагматической концепции значе-
ния, стимулированной идеями позднего Витгенштейна.
Подобно тому как в свое время нереферентные имена типа кен-
тер и нынешний король Франции сосредоточили на себе внимание
л°гиков и философов, занятых анализом языка науки, и в конечном
132 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
счете дали импульс развитию теории референции, значение оценоч-
ных предикатов стало точкой приложения семантических усилий фи-
лософов и логиков, занятых анализом обыденного языка, и привело к
формулированию концепции значения как употребления. Аналогия
поддерживается тем, что и в том и в другом случае дело касается
слов, не имеющих ощутимого референта. В первом случае речь идет
об отношении к миру субъекта предложения, во втором — предиката.
Различие между рассматриваемыми ситуациями, таким образом, со-
стоит в характере референта: предполагаемым денотатом имен типа
кентавр является предмет, внереальность которого не требует дока-
зательств и может служить отправным пунктом рассуждения; пред-
полагаемым референтом оценочных предикатов является некоторое
позитивное (или негативное) качество, причем весьма изменчивое и
зависимое как от говорящего, так и от класса объектов, в которых
оно может быть выделено. Само существование такого абстрактно-по-
зитивного (или абстрактно-негативного) качества вызывает сомнение
и не может быть принято за основу теоретических построений.
Однако не только у представителей кембриджской и оксфордской
школ можно встретить чисто языковые наблюдения над употреблени-
ем и значением оценочных и деонтических слов. В трактатах круп-
нейших европейских философов о природе человека имеются дефи-
ниции основных понятий, относящихся к добру и злу (хорошему или
плохому), должному и недолжному. Кроме того — и это представля-
ется нам важным — в их исследованиях постепенно вырисовывается
концептуальный контекст и взаимосвязь категорий аксиологической
и деонтической сферы. «Осмысление историко-философского опыта
не просто позволяет воспользоваться его позитивными результатами и
отбросить заведомо несостоятельные решения, но дает возможность
воспроизвести структуру самой проблемы, уяснить ее природу и ха-
рактер» [Дробницкий 1974, 214]. Рассмотрение философского и логи-
ческого опыта в его исторической перспективе покажет, как посте-
пенно выявлялся тот концептуальный контекст, относительно кото-
рого формулировались дефиниции аксиологических предикатов, а
также семантическая специфика этих последних.
Анализ аксиологических и деонтических понятий и их определе-
ние в трудах философов сближается с анализом и определением значе-
ния соответствующих слов в лингвистической и лексикографической
практике. Есть сходство и в используемых философами и лингвиста-
ми методах анализа. Поэтому представляется возможным привлечь Kj
рассмотрению семантики оценочных слов наблюдения и соображений]
философов и логиков, не вошедшие в лингвистический обиход. |
Ниже предлагается краткий обзор важнейших теорий, в который
присутствуют элементы концептуального анализа оценочных слов Я*
логического анализа ценностных и нормативных суждений. Он дан W
исторической перспективе, позволяющей сохранить целостность каяН
дой концепции. Характеризуя различные концепции, мы будем обч
ращать внимание на следующие проблемы: 1) принцип и формальна^
134
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
выше», чем «дорогое и близкое» (эти слова Аристотеля время превра-
тило в крылатую фразу «Платон мне друг, но истина дороже»), Ари-
стотель возражает Платону: «И вот если “благо” имеет столько же
значений, сколько “бытие” (так, в категории времени — как своевре-
менность, в категории пространства — как удобное положение и так
далее), то ясно, что “благо” не может быть чем-то всеобъемлюще об-
щим и единым. Ведь тогда оно определялось бы не во всех категори-
ях, а только в одной» (с. 59).
Аристотель считает, что нет оснований различать понятия «катего-
рия» и «категория сама по себе» (например, «человек» и «человек
сам по себе»). «Благо само по себе не будет благом в большей степе-
ни, [чем частное благо], даже оттого, что оно вечное, раз уж долго-
вечный белый предмет не белее недолговечного» (с. 60). Аристотель
приводит и другой довод против концепции Платона: у видов добра
отсутствует такое общее свойство, которое могло бы служить основа-
нием для их объединения, подобно тому как, например, идея белиз-
ны, характеризующая снег и белила, позволяет включить эти вещест-
ва в разряд белых предметов. Понятия же рассудительности, почета и
удовольствия именно как благ не только различны, но не имеют ме-
жду собой ничего общего. «Следовательно, благо как нечто общее,
объединенное одной идеей, не существует» (с. 61).
Аристотель, таким образом, анализирует значение оценочных слов
по аналогии с дескриптивными предикатами. Он ищет общность ме-
жду видами добра в идентифицируемых признаках. Между тем Пла-
тон, скорее наоборот, подходит к дескриптивным предикатам с пози-
ций недескриптивных или, точнее, противопоставление эйдоса (идеи)
и материи (тела) делает для него различение тех и других несущест-
венным. Отсутствие видимой общности у разных категорий добра
имело своим следствием умножение значений соответствующего им
слова. Это показалось Аристотелю нежелательным. Вслед за приве-
денным заключением он задает важный для последующих аксиоло-
гических исследований вопрос: «В каком же тогда смысле говорят
“блага?”. Во всяком случае не похоже, чтобы [разные вещи] случайно
назывались одинаково. Не в том ли дело, что все блага из одного
[источника] или служат чему-то одному? Или, скорее, [они благами
называются] по аналогии? Так, например, зрение в теле — как ум в
душе (или еще что-либо в чем-то другом)» (с. 61). Предположение
Аристотеля о наименовании по аналогии приходится отвергнуть.
Объединение видов добра не следует закону пропорции, определяю-
щему перенос названия: мы называем здоровье благом не потому, что
оно относится к телу человека так же, как ум или доброта к его душе
или богатство к его положению в обществе, хотя и говорим иногда,
что здоровье (или ум) — это истинное богатство.
Аристотель оставил свой вопрос без ответа и обсуждения, сочтя,
что он входит в компетенцию другой части философии. Но сама его
постановка отозвалась в последующем развитии этики: в ней впервые
прозвучала лингвистическая нота. Аристотель подошел к разделению
1. Природа оценки
135
ух проблем, которые в сфере оценочных значений не могут быть
сведены воедино: 1) вопроса о видах объектов, получающих оценоч-
ную квалификацию, и 2) вопроса о значении прилагаемых к ним
оценочных предикатов. Первая проблема связана с децотацией, вто-
рая — с сигнификацией. В применении к видам добра и худа нет
гармонии между миром слов (значений) и миром свойств. Оценочные
слова отличны по своей природе от дескриптивных предикатов. Свой-
ства предметов могут не иметь между собой ничего общего, а их оце-
ночная квалификация может совпадать. Вопрос Аристотеля стал ис-
током последующих исследований специфики оценочных значений.
Второй круг проблем, обсуждаемых Аристотелем, касается концеп-
туального контекста, непосредственных «партнеров» добра, счастья и
удовольствия, через апелляцию к которым дается определение этих
категорий. Речь идет, прежде всего, о субъективных понятиях, отно-
сящихся к природе человека. Со времен Аристотеля прошло немало
веков. Знания человека о мире и его возможности вмешиваться в де-
ла мироздания чудовищно возросли. Уже не кажутся безусловной ис-
тиной слова Аристотеля о том, что «никто не принимает решений о
вечном, скажем о космосе» (с. 101). Но знания человека о самом себе
не углубились в той мере, которая бы обесценила мысли и наблюде-
ния Аристотеля.
Приняв определение блага как того, «к чему все стремится» (с. 54),
Аристотель ввел его в контекст двух важных для аксиологии катего-
рий: категории цели, а следовательно, и целенаправленной практиче-
ской деятельности человека, ставящей перед ним задачу выбора спо-
собов достижения цели, и модальности стремления, побуждающей че-
ловека к действию. Аристотель апеллирует также и к желанию, тол-
кающему человека на поиск удовольствий. Аристотель, как, впрочем,
никто из гедонистов, не сводил удовольствия к чувственным наслаж-
дениям (с. 93, 213, 216, 272-273, 283). Аристотель различал созна-
тельный выбор и желание. Нельзя выбирать неосуществимое, «но же-
лание бывает и невозможного, например, бессмертия» (с. 100). Кроме
того, сознательному выбору подлежат вещи, которые «считают от се-
бя зависящими». Желают же доступное, и то, что не зависит от воли
Данного человека. Наконец, Аристотель указывает еще более важное
отличие желания от сознательного выбора: первое направлено на цель
(например, счастье или здоровье), второе же «имеет дело со средства-
ми к цели» (с. 100). Это различие Аристотель устанавливает методом
обращения к речевому употреблению. Он ссылается на то, что мы го-
ворим «желаю быть здоровым и счастливым», «но выражение “мы
Избираем быть здоровым или счастливым” нескладно» (там же). По-
добный метод доказательства одинаково популярен и в современной
лингвистике и в современной лингвистической философии.
Интересны и проницательны рассуждения Аристотеля о различии
сознательного выбора и мнения. «Мнение, — пишет Аристотель, —
Кажется, бывает обо всем, то есть о вечном и невозможном, с таким же
Успехом, как и о зависящем от нас; различают ложные и истинные
136 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка |
мнения, а не порочные и добродетельные; что же касается сознатель-
ного выбора, то он [определяется] скорее в этих [последних понятиях]
... Сознательный выбор хвалят скорее за то, что [выбрано] должное,
то есть за верность, мнение же одобряют за истинность. Наконец,
сознательно мы выбираем то, что мы прежде всего знаем как благо, а
мнение мы составляем о том, что толком не знаем» (с. 100-101).
В заключение попытаемся извлечь из античных этических теорий,
выраженных и отраженных в трудах Аристотеля, некоторую «науч-
ную мораль», которая поможет осмыслить последующие концепции.
Обращение к природе человека и комплексу его жизненных интересов
при определении значения ценностных предикатов толкает исследова-
теля на поиск «общей меры», одного субъективного (присущего чело-
веку) психологического эквивалента, через который можно было бы
сформулировать дефиницию, применимую ко всем видам добра и ху-
да. Подход к ценностным категориям напоминает поиск эквивалента
в делах правосудия и правосудности. Аристотель говорит по этому
последнему поводу следующее: «Итак, должна существовать какая-то
единица [измерения], причем [основанная] на условленности, и пото-
му она зовется номисма; в самом же деле она делает все соизмери-
мым, ибо все измеряют монетами» (с. 157). В некоторых отношениях
сходная презумпция лежит в основании определений хорошего и пло-
хого через единый психологический эквивалент. Между тем эти си-
туации не совсем аналогичны. Номисма введена как знак условленно-
го количества. И это отличает ее от субъективного (психологического)
эквивалента хорошего и плохого. В первом случае речь идет о пари-
тете, основанном на количестве, во втором — об эквиваленте, осно-
ванном на качестве, о равнозначности, а не о равномощности. Поиск
психологического «корня» аксиологических категорий логически
требует выдвижения одного компонента человеческой природы в ка-
честве доминанты. Такой доминантой может быть желание или удо-
вольствие, воля или разум, «шестое чувство» или интуиция. Но эти
категории не конвенциональны. Они не только существуют от века,
но и постоянно конфликтуют между собой. Поэтому первым следст-
вием выбора постоянного психологического «партнера» аксиологиче-
ских концептов является их взаимная адаптация. Определение хоро-
шего и плохого «через человека» требует идеализации человеческой
природы. Уменьшение сущностей (категорий хорошего и плохого)
достигается за счет умножения модальностей. Хорошее в этом случае
определяется не как то, что человек желает (к чему стремится, от че-
го получает удовольствие), а как то, к чему он должен стремиться,
что должен желать, от чего ему следует получать удовольствие.
Уже у Аристотеля сказано: «Для добродетели нрава самым важным
считается наслаждаться, чем должно, и ненавидеть, что следует»
(с. 267); и в другом месте: «Вот поэтому, как говорит Платон, с само-
го детства надо вести к тому, чтобы наслаждение и страдание достав-
ляло то, что следует; именно в этом состоит правильное воспитание»
(с. 81).
1. Природа оценки
137
д между тем эти модальности редко совмещаются, ибо бесполезно
требовать «Наслаждайся невкусной пищей!» или «Получай удоволь-
с»гвйе от нравственных и физических лишений!». Только заповеди,
оСВещающие нравственный идеал, имеют на это право. Выполненный
долг может пробудить чувство удовлетворения, но не удовольствия.
Итак, усложнение модальностей становится платой за унификацию
ценностных категорий. Иначе и не может быть, если поиски единых
дефиниций ведутся «внутри» человека. Психологическая доминанта
не конвенция, допускающая произвольное изменение условий. Она не
может стать конвертируемой валютой добра и зла. Дальнейшее изло-
жение покажет, что определение значений оценочных предикатов че-
рез апелляцию к психологическому корелляту с неизбежностью вело
к произвольным модификациям значений соответствующих слов, с
одной стороны, и к отступлениям от правил их сочетаемости — с
другой. Существующий и приспособленный к действительному миру
язык использовался в применении к долженствующему быть. Из «до-
ма бытия» (как определил язык М. Хайдеггер) он становился «домом
идеала».
3. Интенсиональные и каузальные дефиниции
оценочных предикатов.
Относительность оценки (Т. Гоббс, Дж. Локк)
Определения хорошего и плохого через общий для каждой из этих
категорий психологический коррелят постепенно прочно вошли в ев-
ропейскую антропологию. Коррелят изменялся, принцип оставался
неизменным.
Начнем рассмотрение с XVII в., века расцвета естественных наук, в
котором сложился подход к человеку как органическому компоненту
вселенной. Природа человека представлялась аналогичной природе
мира и, как всякая материя, разложимой на элементарные и сложные
составляющие. Отношения внутреннего «я» и окружающей действи-
тельности в основном сводились к соответствию внешних воздействий
вызываемым ими ощущениям. И это вполне естественно, поскольку
XVII в. был веком изучения физических свойств материи и способно-
стей человека воспринимать эти свойства. Принципы физического взаи-
модействия человека с материальным миром в большой мере опреде-
лили представления о психическом взаимодействии человека и окру-
жающей его среды.
Философы XVII в. осознавали, что перед исследователем психиче-
ском природы человека, как и перед исследователем материи, встает
задача выявления ее простейших составляющих, через которые опреде-
ляются затем более сложные психические образования. Именно так по-
ДоЩел к изучению человеческой природы и Т. Гоббс (1588-1679 гг.).
“ эмоциональной сфере он выделил следующие простые страсти: же-
лание, любовь, отвращение, ненависть, радость и горе [Гоббс 1964,
138
Часть Ш. Оценка в механизмах жизни и языка
т. 2, 88). Через них Гоббс определяет понятия добра и зла (хорошего
плохого). «Все вещи, являющиеся предметом влечения, обозначаются
нами в виду этого обстоятельства общим именем добро, или благо; все
же вещи, которых мы избегаем, обозначаются как зло» [Гоббс 1964, т. 1,
239]. Гоббс, таким образом, определяет хорошее и плохое через мо-
дусы желания и отвращения и тем самым придает им статус свойств
пропозиционального объекта. По форме такого рода определения мо-
гут быть названы модальными, или интенсиональными. В них
хорошее и плохое предстает как признак, объединяющий объекты
субъективных модусов и не существующий безотносительно к ним.
Хорошее приравнивается к желаемому, плохое — к нежелательному.
Разумеется, «неправедные» желания устраняются. Речь идет о долж-
ном, а не о действительном мире. Добро, таким образом, понимается как
то, что удовлетворяет желания, то есть тот или другой вид потребно-
стей человека, оно составляет необходимый атрибут желаемого. Такое
определение тоже телеологично, оно подразумевает, что цель той дея-
тельности, в которую вовлечено добро, состоит в удовлетворении
жизненных потребностей. Между тем желание и отвращение — две
психологические категории, сопоставленные хорошему и плохому, не
совсем соотносительны. Если желание исчезает по мере его удовлетво-
рения, то отвращение по мере его «преодоления» обычно лишь увеличи-
вается. Желание связано по преимуществу с будущим, отвращение —
с настоящим: его вызывают присутствующие (или воспроизводимые в
воображении) объекты. Антонимом отвращения является не столько
желание, сколько удовольствие, приязнь, «притяжение», влечение.
Из определения хорошего через модус желания естественно выте-
кает относительность этого концепта, его субъективность, ибо нет бо-
лее идиосинкразических модусов, чем модусы желания и отвраще-
ния. И действительно, Гоббс писал: «Каков бы ни был объект какого-
либо человеческого влечения или желания — это именно то, что че-
ловек называет для себя добром, объект своей ненависти или от-
вращения — злом, а объект своего пренебрежения — дребеденью
и пустяком. Ибо слова добро, зло и пустяк всегда употребляются
в относительном смысле в зависимости от того, кто их использует,
так как ничто не бывает чем-либо таковым просто и абсолютно и ни-
какое общее правило о том, что есть добро и что — зло, не может
быть взято из природы самих объектов, а устанавливается или каж-
дым отдельным человеком в отношении своей личности (там, где нет
государства), или (в государстве) лицом, представляющим государст-
во, или арбитром, или судьей, которого расходящиеся во мнениях
люди установят по взаимному соглашению и чье решение они сдела-
ют указанным правилом» (т. 2, с. 85-86).
Субъективность в употреблении оценочных слов отзывается неус-
тойчивостью их дескриптивного значения1. Неудивительно поэтому,
1 «Экстенсиональный произвол» в употреблении оценочных слов, относи-
мых к человеку и его действиям, настолько велик, что его осознают и сами
1. Природа оценки
139
что, будучи постоянно озабоченным точностью в определении значе-
ниЯ слов, Гоббс настаивал на исключении из логического рассужде-
ния лексикона, связанного с субъективной оценкой. «Рассуждая, че-
ловек должен быть осторожен насчет слов, которые помимо значения,
обусловленного природой представляемой при их помощи вещи, име-
ют еще значение, обусловленное природой, наклонностями и интере-
сами говорящего. Таковы, например, имена добродетелей и пороков,
ибо то, что один человек называет мудростью, другой называет стра-
хом; один называет жестокостью, а другой — справедливостью;
один — мотовством, а другой — великодушием; один — серьезно-
стью, а другой — тупостью и т. п. Вот почему такие имена никогда
не могут быть истинными основаниями для какого-нибудь умозаклю-
чения» (т. 2, с. 74).
Итак, если для Аристотеля несводимость оценочных предикатов к
общему семантическому знаменателю объяснялась их распределенно-
стью по разным категориям, то Гоббс связывал неустойчивость сфер
их приложения с субъективным произволом говорящих.
В трудах Дж. Локка (1632-1704), содержащих немало ценных для
лингвиста идей и наблюдений, ясно представлена гедонистическая
концепция хорошего и плохого, вытекающая из исходного для всей
его философской системы различения простых и сложных идей. Локк
относил к числу простых идей модусы удовольствия и страдания. Все
же другие состояния души он определял через эти простые модусы2.
Считая, что хорошее и плохое есть категории сознания, а не про-
стого чувственного опыта, Локк не относил их к числу простых (не-
определяемых, элементарных) идей. Он определял их через отсылку
к осознаваемому чувственному опыту: хорошее есть то, что осознается
как вызывающее удовольствие, плохое — то, что осознается как вы-
говорящие. Один из персонажей В. Ф. Одоевского — светский человек — го-
ворит, обращаясь к своему товарищу: «Что же мне делать с тобою, мой лю-
безный! если ты не знаешь нашего языка; учись, учись, учись, мой милый;
это необходимо, — мы здесь перемешали значения всех слов, и до такой сте-
пени, что если ты назовешь безнравственным человека, который обыгрывает
в карты, клевещет на ближнего, владеет чужим именем, тебя не поймут, и
твое прилагательное покажется странным» («Княжна Мими»). Меняя рефе-
рентную отнесенность предиката, говорящие, однако, не меняют его значе-
ния, суть и специфика которого как раз в том и состоит, что определенность
интенсионала совмещается у него с размытостью экстенсионала; см. разбор
примеров в [Арутюнова 1980, 228-230].
2 Ср., например, следующие его определения: «Гнев есть неудовольствие
или волнение души при получении какого-нибудь оскорбления; ему сопут-
ствует намерение немедленно отомстить»; «Зависть есть неудовольствие ду-
ши, вызванное сознанием того, что желательным нам благом завладел дру-
гой, который, по нашему мнению, не должен обладать им раньше нас». Далее
Локк замечает: «Зависть и гнев ... заключают в себе смешанные размышле-
ния о нас самих и о других. Они бывают не у всех людей, потому что некото-
рым недостает составных частей — убеждения в ценности своих достоинств
или намерения отомстить» [Локк 1968, 244].
140
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
зывающее неудовольствие или страдание. Такого рода дефиниции по
форме могут быть названы каузальными. Если интенсиональная
дефиниция направлена от человека к миру, то каузальная — от мира
к человеку. И каузальная и интенсиональная дефиниция гедонистич-
на. В приведенных версиях обе они связывают добро с удовольствием.
Определяя понятия хорошего и плохого, Локк достаточно подробно
характеризует взаимодействие «добра» и удовольствия, а также зла и
страдания. Он пишет: «Таким образом, вещи бывают добром и злом
только в отношении удовольствия и страдания. “Добром” мы называ-
ем то, что способно вызвать у нас или увеличить удовольствие, либо
уменьшить наше страдание, или же доставить, либо сохранить нам
обладание каким-нибудь благом, или же отсутствие какого-нибудь
зла. “Злом”, напротив, мы называем то, что способно причинить нам
или увеличить какое-нибудь страдание, либо уменьшить какое-
нибудь удовольствие, или же доставить нам какое-нибудь неудоволь-
ствие, либо лишить нас какого-нибудь блага. Под “удовольствием” и
“страданием” я разумею либо то, что относится к телу, либо то, что к
душе, как это различают обыкновенно, хотя, говоря по правде, это
только различные состояния ума, вызываемые иногда расстройством
в теле, иногда же — мыслями в уме» [Локк 1960, т. 1, 242].
В приведенном выше определении Локка есть важная для понима-
ния структуры аксиологических концептов мысль: хорошее и плохое
градуировано, оно может быть большим или меньшим. Эта черта
представлена Локком как способность событий увеличивать или
уменьшать страдание и удовольствие. Понятие градации является
следствием сравнения разных состояний субъекта ощущения. Связы-
вая аксиологические категории с градуированием, Локк связал их и
со сравнением: «При надлежащей оценке того, что мы называем “бла-
гом” и “злом”, мы найдем многое зависящим от сравнения, ибо при-
чины каждой меньшей степени страдания так же, как причины вся-
кой большей степени удовольствия, имеют характер блага, и наобо-
рот» (с. 268). Благо не только то, что вызывает удовольствие, но и то,
что соответствует меньшей степени страдания.
Итак, в концепции Аристотеля относительность и неуловимость
(недескриптивность) аксиологических понятий связывалась с их при-
ложимостью к разным разрядам объектов, Гоббс обращал внимание
на субъективные различия в мнениях о хорошем и плохом, Локк же
усугубил релятивность хорошего и плохого, допустив, что хорошее
может перейти границу, отделяющую его от плохого. Оказывается,
таким образом, что страдание только уменьшилось, оно не преобразо-
валось в удовольствие, а может быть, даже не вошло в нейтральную
зону безразличного к страданию и удовольствию, а вызвавшее умень-
шение страдания событие уже может оцениваться как хорошее. И это
наводит на следующие размышления.
Определение хорошего и плохого через вызываемые ими эмоцио-
нальные ощущения выводит в фокус различие в структуре соотноси-
тельных концептов. Суть дела состоит в том, что человеческие эмо-
1. Природа оценки
141
ции, через которые определяются благо и зло, градуированы, но не
релятивны. Между положительными и отрицательными состояниями
психики есть некоторый, пусть нечеткий, водораздел. Страдание
(если оставить в стороне патологию) не перерастает в удовольствие,
как и удовольствие не может обернуться страданием. Они не образу-
ют единого концептуального комплекса, рассматриваемого с разных
сторон: «меньше страдать» не значит «получать больше удовольст-
вия». Понятие «хорошо — плохо» образует единый концепт: хуже
означает не только «более плохо», но и «менее хорошо», а лучше —
не только «более хорошо», но и «менее плохо».
Таким образом, структура понятий, относящихся к эмоциональ-
ным состояниям психики (ощущениям), иная, чем понятий из облас-
ти общей оценки. Оценка подобна натуральному ряду чисел. Концепт
оценки построен на представлении о количестве, концепт ощуще-
ния — на представлении о качестве.
Гедонистическое определение хорошего и плохого связано с психо-
физическим взаимодействием человека и мира. Это отношение между
внешним стимулом и психологической или физической реакцией.
Получая гедонистическую дефиницию, общеаксиологические преди-
каты вводятся в более широкую семантическую категорию каузаль-
ных (собственно, стимульных) предикатов. К этой.категории принад-
лежат такие предикаты как возмутительный, очаровательный, ча-
рующий, радостный, волнующий, раздражающий, отвратительный,
грустный, интересный и т. п. Большинство из них восходит к кауза-
тивным глаголам, обозначающим отношения между объектами внеш-
него мира и вызываемыми ими состояниями человека. Они отсылают
к некоторому свойству объекта (предмета, лица, события, ситуации),
которое стимулирует в человеке определенную реакцию. При этом
само свойство не эксплицируется. Каузальные предикаты не дескрип-
тивны. Они объединяют объекты не по их естественным свойствам, а
по их воздействию на человека. Результирующие классы не отвечают
требованию однородности. В них всегда больше различного, чем об-
щего. Они задаются каузально. Это наборы причин, в которых не
ищут иной общности, кроме способности оказывать сходное воздейст-
вие. Речь идет о проекции объективного мира на субъективный и в то
Же время о классификации объективных свойств по производимой
ими субъективной реакции. Отсюда и проистекает парадокс каузаль-
ных предикатов, в частности сенсорных оценок (вкусный, аромат-
ный, приятный и пр.).
Хотя по логике вещей стимул (то есть объективное свойство объек-
та) первичен по отношению к вызываемой им реакции, точно так же
Как, например, вопрос первичен по отношению к ответу, гедонисти-
ческое определение исходит из первичности реакции (ощущения при-
ятного или неприятного), поскольку через нее идентифицируется
Принадлежность к классу, а вызвавший реакцию стимул интерпрети-
руется как категория производная, вторичная. Отнесенность предика-
тов общей оценки к категории каузальных спорна. Предикаты хоро-
142
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ший и плохой не связаны с каузативными глаголами. Они не задают
класса объектов каузально, и та реакция, которую соответствующие
объекты способны вызвать в человеке, далеко не столь однородна и
очевидна, как в указанных выше случаях. Интерпретация удовольст-
вия и страдания как реакций на хорошее и плохое приводит к рас-
ширению этих понятий. На это обратил внимание уже Д. Юм, на
концепции которого мы остановимся подробнее ниже. Он писал:
«Очевидно, что под термином удовольствие мы подразумеваем ощу-
щения, очень отличающиеся друг от друга и имеющие между собой
только некоторое очень отдаленное сходство, которое необходимо для
того, чтобы их можно было выразить одним и тем же абстрактным
термином. Хорошее музыкальное произведение и бутылка хорошего
вина одинаково доставляют нам удовольствие, более того, их добро-
качественность определяется только при помощи указанного удоволь-
ствия. Но разве мы скажем в силу этого, что вино гармонично, а му-
зыка имеет хороший вкус?» [Юм 1966, т. 1, 621].
Спиноза шел еще дальше в различении аффектов в зависимости от
их объекта: «Существует столько же видов удовольствия, неудоволь-
ствия и желания, а следовательно, и всех аффектов, слагающихся из
них (каково душевное колебание) или от них производных (каковы
любовь, надежда, страх и т. д.), сколько существует видов тех объек-
тов, со стороны которых мы подвергаемся аффектам» [Спиноза 1957,
501]. Эту теорему Спиноза доказывал следующим образом: «Природа
всякого страдательного состояния необходимо должна быть объяс-
няема так, чтобы в нем выражалась природа того объекта, со стороны
которого мы подвергаемся аффекту» (с. 502).
Общеоценочные предикаты не принадлежат к каузальному типу.
Однако те категории оценочных предикатов, в значение которых вхо-
дит указание на орган восприятия, то есть предикаты сенсорной
оценки, такие как вкусный, ароматный, мелодичный и др., не могут
быть определены иначе, как каузально: вкусный — вызывающий
приятные вкусовые ощущения, приятный на вкус. Принцип опреде-
ления предикатов общей и частной оценки не одинаков.
4. Функциональное определение значения
оценочных предикатов.
Понятие естественной нормы (Б. Спиноза)
Несколько особняком в ряду этических систем XVII в. стоит ори-
гинальная концепция Б. Спинозы (1632-1677), опередившая свое
время, хотя она во многом связана с идеей «естественного добра»!
восходящей к античности. Спиноза подробно разработал теорию про-
стых и производных эмоций. Ему принадлежит деление аффектов на
пассивные страсти (human bondage—то, что «вяжет», порабощает че-
ловека) и активные эмоции. Его понимание оценки определяется, оД-
1. Природа оценки
143
нако, не этим. Его теория ценностей отошла от проблемы эмотивных
реакций на внешние стимулы.
. Как и другие философы XVII в., Спиноза отдавал себе отчет в том,
что оценка (хорошее и плохое) обусловлена самой природой человека.
«Никакая вещь не может быть ни хорошей, ни дурной, если она не
имеет с нами чего-либо общего» — так формулирует Спиноза 29-ю
теорему своей «Этики, доказанной в геометрическом порядке и раз-
деленной на пять частей» [Спиноза 1957, т. 1, 544]. Из этого вытека-
ет, что, «если вещь от нас отлична, то она не может быть ни хоро-
шей, ни дурной» (с. 545). Спиноза тем самым определяет границы
оцениваемого фаргмента мира вхождением в жизнедеятельность че-
ловека, в мир его жизни.
Вещи, сходные с нашей природой, Спиноза квалифицирует как не-
обходимо хорошие (теорема 31, 545). Основным же в природе челове-
ка Спиноза считал conatus, или appetitus ‘стремление, жизненный им-
пульс’, который он разделял на импульс к органическому (физиче-
скому) самосохранению и импульс к самосохранению ментальному
(психическому). Отношением к этим импульсам и определяется хо-
рошее и плохое. «Мы называем добром или злом то, что способствует
сохранению нашего существования или препятствует ему, то, что
увеличивает нашу способность к действию или уменьшает ее, способ-
ствует ей или ее ограничивает». Вслед за этим утверждением делает-
ся несколько неожиданное обобщение: «Таким образом, мы называем
какую-либо вещь хорошей или дурной, смотря по тому, доставляет ли
она нам удовольствие или неудовольствие» (с. 531). Дело объясняется
тем, что Спиноза считал удовольствие и страдание не абсолютными
категориями, то есть не racio essendi добра и зла, a racio cognoscendi того,
что хорошо и что плохо. Удовольствие не более чем знак повышения
жизненной силы, боль и страдание — знак ее падения, а именно эти
явления и составляют единственное и конечное добро и худо.
Позитивизм Спинозы имел гораздо более выраженный характер,
чем позитивистские тенденции в концепциях английских мыслите-
лей. Это видно из его анализа ценностных суждений.
Анализируя ценностные суждения, Спиноза прежде всего удаляет
из них все оценочные слова, стремясь свести их к утверждениям
фактического содержания. Он полагает, что утверждения о том, что
какой-либо объект (человек, предмет или действие) является хоро-
шим или плохим, если его освободить от субъективных импликаций,
Должны быть столь же позитивны, как и утверждения о том, что
предмет имеет круглую или квадратную форму. Рассматривая аксио-
логические понятия применительно к видам объектов, Спиноза счи-
тал, что, когда утверждают, что один из представителей вида лучше
Другого, то это значит, что он обладает большей степенью жизненной
силы и выполняет характерную для данного вида функцию более эф-
фективно.
Таким образом, оценочное суждение имеет форму «А выполняет
Характерную для соответствующего рода объектов функцию более
144
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
эффективно, чем В, принадлежащее к тому же роду». Именно
должно прочитываться оценочное сравнение «А лучше В». Поскол
каждый род образует бесконечный ряд (открытый класс) объек'
понятия «совершенно хорошего» или «совершенно плохого» чело!
лишены смысла. Однако можно составить представление о сред
или типичном представителе класса, являющееся фикцией в
смысле, что ни один реальный член класса не будет совпадать с
в точности. По отношению к этому фиктивному стандарту и опр
ляются реальные члены рода: все те, кто выполняет свое назначе
лучше среднего норматива, могут быть квалифицированы как х>
шие, те же, кто не достигает стандарта, являются плохими член-
рода. Точка отсчета была помещена Спинозой в средней части ак<
логической шкалы. Понятия хорошего и плохого, таким обраг
вдвойне относительны. Они означают, во-первых, «лучше или х
среднего». Они, во-вторых, релятивизованы относительно вида
рода. Вместе с тем, сами эти понятия неравноправны, понятие х
шего составляет позитивный термин, а понятие плохого не более,
негативный или привативный, подобный таким словам как слк
или близорукий. Отношение худшего к лучшему в пределах рода
то же, что отношение меньшего к большему количеству позитие
силы или деятельности, характерной для данного вида.
Исключительная проницательность Спинозы проявила себя в г
что он ввел в анализ оценочных значений понятие компаратив]
класса и норматива, понимаемого как среднестатистический с
дарт, усредненная модель вида, по отношению к которой и да( ~
оценочная квалификация объекта. Это принципиально другой, :
сравнению с каузальными, интенсиональными и даже функцион
ными, тип определения значения оценочных предикатов. Более т
Спиноза, признавая релятивность оценки, менее всего связывал эт
свойство с субъективным фактором. Точка опоры дефиниции б
выведена за пределы субъекта оценки. Она была перенесена на
цепт нормы. Колебания в оценке зависят не от разницы в мнен
субъекта, а от изменений нормы. Определение хорошего и пло
через отсылку к нормативу сближает оценочные предикаты не с
званиями психологических категорий, не с инструментальными be
чениями и не с «каузальной семантикой» (см. выше), а с параметр
ческими прилагательными, дефиниция которых не может обойти,
без сравнения со стандартом. Если стандарт в сфере физических я
раметров естественных родов устанавливается самой природой, то s
сиологические нормы вырабатываются человеком с его постоянно !
няющимися требованиями. Реляционность оценочного значения,
зав себя с изменениями нормативов, одновременно поставила оце
в зависимость от категории времени.
В заключение характеристики концепции Спинозы добавим,
разговор о нормативе и оценке по соответствию норме в кругу ест
венных родов не должен привести к мысли, что везде, где мс
быть определена естественная норма, возможна оценка. По отн<
1. Природа оценки
145
нию ко всем естественным родам может быть выведена параметриче-
ская норма, но пока человек не предъявляет к ним своих требований,
.часто не совпадающих с природным стандартом, он не будет давать
представителям этих родов оценочных квалификаций. Только тот,
кто собирается варить весенние щи, будет отличать хорошие экземп-
ляры молодой крапивы от плохих, руководствуясь при этом вовсе не
среднестатистическим стандартом. Вне этой практической цели кра-
пива не разделяется на хорошую и плохую.
Итак, релятивность дескриптивного содержания оценочных преди-
катов возросла. Если Аристотель подчеркивал зависимость их значе-
ния от рода объекта, Гоббс — от различий в мнениях субъекта оцен-
ки, Локк — от их компаративной природы, то Спиноза обратил вни-
мание на их зависимость от изменений норматива, то есть в конечном
счете от нестабильности критериев оценки.
5. Апелляция к интуиции.
Оценка и мнение; сущее и должное (Д. Юм)
Линия, идущая от Локка к Д. Юму и минующая воззрения Б. Спи-
нозы, характеризуется обсуждением понятий удовольствия и стра-
дания, интерпретируемых как виды реакций на объективное «добро»
и «зло» (хорошее и плохое). Локк, как отмечалось, подходил к ощу-
щениям рационалистически. «Наши идеи страстей, — писал он, —
проистекают от ощущений и рефлексии» [Локк 1960, т. 1, 2-45].
Д. Юм (1711-1776), стоявший на позициях интуитивизма и в то
же время не отказавшийся от самого каузального принципа определе-
ния понятий хорошего и плохого в области этики, подчеркивал, что
моральные различия проистекают не из разума, а из нравственного
чувства. «Мы скорее чувствуем нравственность, чем судим о ней»
[Юм 1966, т. 1, 619]. Причем нравственное чувство рассматривалось
им как естественное свойство человеческого духа (с. 623 и сл.). Прин-
цип гедонизма Юм перенес на почву психологической интуиции. Оп-
ределение хорошего и плохого через вызываемые ими переживания
Юм распространял и на другие виды ценностей. Он писал: «В самом
чувстве и заключается наша похвала или восхищение. Дальше мы не
идем и о причине удовлетворения не спрашиваем. Мы не делаем за-
ключения, что характер добродетелен, из того, что он нравится нам,
но, чувствуя, что он нам нравится особым образом, в сущности чувст-
вуем и то, что он добродетелен. Дело обстоит здесь так же, как и во
Всех наших суждениях относительно различных видов красоты, вку-
сов и ощущений. Наше одобрение их уже заключается в том непо-
средственном удовольствии, которое они нам доставляют» (с. 620).
Д. Юм замкнул концептуальный контекст, в который входит поня-
тИе хорошего и плохого, отношением стимула (некоторого объекта
Действительности) и вызываемой им реакции (одобрения, ощущения
Ориятного, удовольствия, удовлетворения нравственного чувства), со-
L. 6 - ’97
146
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
вершенно исключив из этого контекста те свойства объектов действи-
тельности, в которых можно видеть источник положительных ощу. ’
щений. Он вывел критерии (основания) оценки за пределы ее струк-
туры. Это был принципиально важный для него тезис, который он
связывал с субъективной трактовкой физических ощущений звука,
цвета, тепла, холода и др. как «перцепций духа», характерной для
Беркли (с. 617-618). Юм считал бесполезной саму постановку вопроса;
о связи оценок с фактическими суждениями. Он писал об объектах
этической оценки: «Мы можем указать источник их высокой нравст-
венности или порочности в виде ясных и отчетливых представлений,'
не разыскивая каких-то непонятных отношений и качеств, никогда
не существовавших ни в природе, ни даже в нашем воображении»
(с. 625). «И это открытие в этике, так же как соответствующее от-
крытие в физике, должно считаться значительным шагом вперед в
спекулятивных науках», полагает Юм (с. 618).
Перенос гедонистического принципа на почву психологических со-:
стояний ослабил понятие стимула как активно действующей на чело-1
века внешней силы, каузатора удовольствия. Удовольствие (ощуще- \
ние) заменяется в некоторых формулировках Юма термином одобре-
ние, обозначающим уже не столько ощущение, сколько отношение, <
причем несущее на себе печать дидактики. Определение хорошего в,
терминах одобрения в сущности тавтологично, поскольку одобрить й
означает «считать хорошим», ср. толкование этого глагола в словаре;
Д. Н. Ушакова: «счесть приемлемым, хорошим, отозваться о чем-ни- s
будь с похвалой, сочувствием». Толкование через ощущение заменено I
толкованием через мнение. «Хорошесть» рассматривается не как 1
свойство предмета, выявляемое через ощущение, а как отношение 1
между субъектом оценки и ее объектом. Аксиологи первую точку I
зрения иногда относят к теориям ментального качества (mental quality I
theories), а концепции, интерпретирующие «хорошее» через понятие
одобрения, — к теориям ментального отношения (mental attitude theories) 1
[Broad 1951, 260].
Перенос центра тяжести на отношение между субъектом и объек-
том оценки естественно аннулирует или сводит к минимуму связь
между фактическими характеристиками объекта и понятиями ценно-
стей. Именно по этому пути рассуждения пошел и Юм. «Поскольку к
поступкам неприменимы понятия истинности или ложности, они не
могут быть предметом операций разума. Этот аргумент вдвойне полезен
для нашей настоящей цели: он прямо доказывает, что ценность наших
поступков не состоит в их согласии с разумом, так же как их предо-
судительность не заключается в противоречии последнему» (с. 604). В
этом же русле лежит и другое наблюдение Юма, оказавшее глубокое
воздействие на последующее развитие аксиологических идей. Юм
эксплицитно поставил вопрос о переходе от фактического утвержде-
ния к утверждению, характеризуемому модальностью долженствова- !
ния, то есть к прескриптивному предложению. Приведем это, став- ]
шее для модальной логики хрестоматийным, высказывание Юма: «Я |
1. Природа оценки
147
заметил, что в каждой этической теории, с которой мне до сих пор
приходилось встречаться, автор в течение некоторого времени рассу-
ждает обычным способом, устанавливает существование Бога или из-
лагает свои наблюдения относительно дел человеческих; и вдруг я, к
своему удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребля-
емой в предложениях, а именно есть или не есть, не встречаю ни
одного предложения, в котором не было бы в качестве связки должно
или не должно (ought или ought not). Раз это должно или не должно
выражает некоторое новое отношение или утверждение, последнее
необходимо следует принять во внимание и объяснить и в то же вре-
мя должно быть указано основание того, что кажется совсем непо-
нятным, а именно того, каким образом это новое отношение может
быть дедукцией из других, совершенно отличных от него» (с. 618).
Отвергнув существование связи между фактическими и прескрип-
тивными высказываниями и тем самым семантически «опустошив»
оценочные предикаты, редуцировав концептуальный контекст поня-
тий хорошего и плохого к одному лишь субъективному «контраген-
ту», Юм в то же время поставил важную логическую задачу, стиму-
лировавшую развитие модальных логик. Замечание Юма о логиче-
ской немотивированности перехода от бытийной связи к модальности
долженствования имело далеко идущие последствия. В этике встал
вопрос о так называемой «автономности морали»; см. об этом [Ивин
1970, гл. 7]. В сфере методологии науки встал вопрос о взаимной не-
зависимости науки и нравственности, тезис, доказывавшийся тем,
что принципы науки формулируются только в изъявительном, а
принципы нравственности — только в повелительном наклонении, то
есть в модальности долженствования [Пуанкаре 1983, 506].
Вопрос о возможности перехода от бытийной связки к долженство-
вательной обсуждается логиками и по сей день (об этом будет сказано
в связи с семантикой предиката долженствования). Ниже мы увидим,
что вопрос Юма связан и с выяснением природы другого, но очень
сходного с рассматриваемым отношения — отношения между естест-
венными свойствами объектов и их оценочной характеристикой. Во-
прос Юма обернется для английских философов открытым вопросом
Дж. Мура, суть которого состоит в том, что даже самый полный пере-
чень идентифицируемых свойств объекта не снимает вопроса о его
Ценности [Мур 1984, 106-107]. Не исключает он также и возможности
возражения против ценностного суждения. И вопрос Юма, и откры-
тый вопрос Мура указывают на отсутствие отношений строгой логи-
ческой импликации между сущим и должным, между естественными
свойствами предметов и выносимыми о них ценностными суждения-
ми, которые зависят не только от данности, но и от предъявляемых к
ней в том или в другом случае тем или другим лицом требований. Все
это свидетельствует в конечном счете о принципиальных различиях
Между естественной картиной мира, изменение которой зависит пре-
жде всего от развития естественных наук, и ценностной картиной
Мира, изменение которой связано с идеалами человечества.
6*
148
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Вопросы Юма и Мура, в то же время, нащупали ту черту, которзд!
противопоставляет логическое рассуждение практическому. Эта черта!
состоит в том, что второе, в отличие от первого, не основано на отноЛ
шениях логического вывода и вследствие этого его результат не моЛ
жет быть аналитической истиной. ।
1
6. Оценка и модус долженствования (И. Кант)
Окончательный и твердый отход от каких-либо форм гедонизма в>
определениях аксиологических понятий осуществил И. Кант (1724-
1804), этические сочинения которого «Основы метафизики нравст-
венности» и «Критика практического разума» относятся к 80-м годам
XVIII в. Принцип ощущений, чувствований Кант заменил в этике
принципом разума, модальность желания — модальностью долженст-
вования, эмпирическое — априорным, относительное — абсолютным,
добро как средство — добром как цель. Доктрина Канта была обрат-
ной принципам гедонизма со всеми вытекающими из этого последст-
виями.
Кант прежде всего апеллирует к языку. Он обращает внимание на
то, что принятое словоупотребление «отличает приятное от доброго и
неприятное от злого и требует, чтобы о добром и злом всегда судили
разумом, стало быть посредством понятий, которыми можно делиться
со всеми, а не одним лишь ощущением, которое ограничивается еди-
ничными объектами и их восприятием» [Кант 1965, т. 4, 380]. Прин-
цип удовольствия заставляет считать хорошим то, что служит средст-
вом для достижения приятного, а плохим — то, что составляет при-
чину неприятности и страдания. Он предполагает, таким образом, что
хорошее всегда есть «хорошее для чего-то» (с. 380). «Доброе всегда
было бы только полезным, и то, для чего оно полезно, всегда должно
было бы быть вне воли — в ощущении» (там же). Кант отвергает кау-
зальный принцип определения ценностных понятий. Принцип сло-
варной дефиниции абстрактных категорий, особенно таких катего-
рий, которые не всегда прямо связаны с наблюдаемыми мирами, вы-
текает из философских и, шире, мировоззренческих систем. Отка-
завшись от отождествления хорошего с тем, что ведет к удовольст-
вию, а плохого с тем, что может служить причиной страдания, Кант,
естественно, отделил добро и зло от модальностей желания и отвра-
щения, порождаемых ощущениями, и соединил с модальностью дол-
женствования, порождаемой разумом. «Высокое достоинство долга, —
писал Кант, — не имеет никакого отношения к наслаждению жиз-
нью; у него есть свой особый закон и свой особый суд; и если бы то И
другое захотели встряхнуть так, чтобы смешать их и, как целебное
средство, предложить больной душе, — они тотчас же сами собой от-
делились бы друг от друга» (с. 416).
Связав добро с модальностью долженствования, Кант утверждал
эту категорию как категорию абсолютную, независимую от превраТ-
1. Природа оценки
149
достей опыта, и следовательно, как нечто априорное, устанавливае-
мое чистым практическим разумом в качестве всеобщих нравствен-
ных .законов. Практический разум, по Канту, «имеет дело не с пред-
метами с целью их познания, а со своей собственной способностью
осуществлять эти предметы (сообразно с их познанием), то есть с во-
лей, которая есть причинность» (с. 417)3. Именно в воле и заключёно
абсолютное добро, то есть добро, «выведенное» из случайного контек-
ста, независимое от результата, антецедентов и конкретных обстоя-
тельств. Кант противопоставил автономную этику, основывающуюся
на абсолютных и универсальных нравственных принципах, гетероном-
ной этике, нормы которой относительны и социально обусловлены.
Если в разных формах гедонистической этики нравственно хорошее
не противопоставлялось другим видам добра, а наоборот, скорее объ-
единялось с ними и выводилось из того вида «хорошего», которое да-
но человеку в ощущениях, то Кант резко противопоставил гедонисти-
чески хорошее человечески хорошему, а законы и категории природы
законам и категориям разума (нравственным законам, «законам сво-
боды»). Он, таким образом, отошел и от принципа единого для всех
видов «добра» словарного толкования; оставив каузальную формулу
для области приятного (гедонистически хорошего), Кант определил
гуманистически хорошее как то, что является объектом доброй воли
или, что то же самое, как то, что соответствует нравственному закону.
7. Оценка и польза (И. Бентам и Дж. Милль)
Однако ни взгляды Юма, ни концепция долга в этике Канта не
уничтожили гедонистический принцип в аксиологии, который, сооб-
разуясь с идеями своего времени и варьируясь, эволюционировал в
Англии в сторону позитивизма. Гедонистический подход к категори-
ям добра получил утилитаристскую направленность в исследованиях
Двух крупных английских философов — И. Бентама (1748-1832) и
Дж. С. Милля (1806-1873).
И. Бентам, автор ряда трудов по этике, введший в обиход термин
деонтология (один из его трудов так и называется: Deontology or
The science of morality, v. 1-2, 1834), родоначальник утилитаризма, на-
чинает свое сочинение об основаниях нравственности следующей ме-
тафорой: «Природа поставила человечество под управление двух вер-
ховных властителей: страдания и удовольствия. Им одним предостав-
лено определять, что мы можем делать, и указывать, что мы должны
Напомним афоризм Лихтенберга: «Мир существует не для того, чтобы
“Ы его познавали, а для того, чтобы мы воспитывали себя в нем. Это идея
канта» (Лихтенберг). Но уже Аристотель, изучая науку, которой он дал на-
звание этики, писал: «Мы ведь проводим исследование не затем, чтобы знать,
что такое добродетель, а чтобы стать добродетельными, иначе от этой науки
Не было бы никакого проку» [Аристотель, т. 4, 79].
к
150
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
делать. К их престолу привязаны с одной стороны образчик хорошего™
и дурного и с другой — цепь причин и действий <...>. ПринцицЯ
пользы признает это подчинение и берет его в основание той системы,™
цель которой возвести здание счастья руками разума и закона. Сис-И
темы, которые подвергают его сомнению, занимаются звуками вместоИ
смысла, капризом вместо разума, мраком вместо света» [Бентам 1867,Я
1-2]. |
Принцип пользы состоит в том, что одобрение или неодобрение™
действия зависит от того, способствует ли оно увеличению или умень-Я
шению счастья заинтересованной стороны, интерпретируемого как»
некоторый совокупный интерес общества. Последний же понимается®
как сумма интересов отдельных его членов. Телеологический принцип
вернулся в дефиницию хорошего и плохого, причем в версии, близ-в
кой к воззрению Спинозы. Только сообразуясь с принципом пользы,™
полагает Бентам, можно дать определение ценностных и норматив-®
ных суждений. «Объяснимые таким образом, слова должно (ought to),®
хороший, дурной и другие подобные слова имеют смысл; если ониЯ
объясняются иначе, они не имеют смысла» (с. 4); и в другом месте:®
«Удовольствие само по себе есть добро, и даже, оставляя в стороне®
обеспечение от страдания, единственное добро; страдание есть само поВ
себе зло, и в самом деле, без исключения, единственное зло; иначе»
слова добро и зло не имеют смысла» (с. 90). ж
Критерий пользы Бентам противопоставляет всем другим принци-ж
пам (они объединены им под названием принципа симпатии и анти-Яв
патии) как объективное основание оценки субъективному одобрению®
или неодобрению. Формулировок субъективного мотива оценки мно-ж
го, но суть их одна. «Фразы различны, но принцип один и тот же»В
(с. 12). Будь то нравственное чувство, здравый смысл, некое разумв-Я
ние (understanding), правило справедливости (rule of right), закон приро-Ж
ды, закон разума, добрый порядок, соответствие истине или автори-я
тету (с. 12-16), за всеми этими наименованиями скрывается одна®
сущность — именно субъективная склонность человека одобрять или»
не одобрять действие, расположение или отвращение к нему. S
Объективность предпочтения и выбора в практических действиях®
Бентам подтверждал принципом количества удовольствия. «Сложите®
все ценности всех удовольствий, с одной стороны, и все ценности всех»
страданий — с другой. Если баланс будет на стороне удовольствия, онЯ
даст хорошее стремление действия вообще, относительно интересов®
этого индивидуального лица; если на стороне страданий, он даст дур'®
ное стремление его вообще» (с. 28). Ж
Бентам, таким образом, допускал возможность измерения удоволь-1
ствия и страдания и сопоставление полученных результатов. Отвергай в
априористические концепции добра, Бентам пытался не только при-.®
дать оценочным предикатам максимально позитивное содержание, но®
и связать ценностные и нормативные суждения с фактическими. Оп-Я
ределить, какое действие является правильным, а какое — непра-Я
вильным, дурным, значит, по Бентаму, описать в фактических терЯ
1. Природа оценки
151
Линах последствия одного и другого, то есть сделать утверждения,
роддающиесл верификации.
Приведенные формулировки показательны в следующем отноше-
нии. Оперируя словами, связанными с переменным дескриптивным
содержанием (оно служит критерием оценки), Бентам занят не столь-
ко выяснением того, как употребляются оценочные слова и норма-
тивные суждения, сколько рекомендациями относительно того, как
их следует употреблять. Это, как мы увидим, отличает его семан-
тические разыскания от исследований, начало которым было поло-
жено Дж. Муром. Занимаясь значением слов, входящих в ценностные
и нормативные суждения, и борясь против субъективности оснований
оценок, Бентам в то же время стремится установить собственные
нормы их употребления. Определения Бентама не дескриптивны, а
прескриптивны [Ayer 1963, 264]. Естественным следствием этого
являются постоянные конфликты с языком, характерные для этиче-
ских исследований вообще и работ Бентама в особенности. Бентам се-
тует на «несговорчивость» языка (с. 93), на его «известную преврат-
ность» (с. 91). Суть этой превратности состоит в том, что далеко не
все удовольствия обозначаются языком как явления позитивные, и
далеко не все страдания квалифицируются негативно, и это создает
для Бентама, как он сам об этом пишет, «немалые трудности». Давая
каталог удовольствий и страданий, составляющих мотивы действий,
и полагая, что мотивы сами по себе еще не гарантируют положитель-
ной или отрицательной оценки действия, Бентам испытывает дефи-
цит слов, лишенных положительных или отрицательных коннотаций.
Стремясь избежать новой фразеологии, он прибегает к описательным
выражениям, заменяя, например, такие отрицательные наименова-
ния мотивов как сладострастие и скупость более нейтральными де-
скрипциями «половое желание» и «денежный интерес» (с. 93).
Теория совокупной пользы, проистекающей из максимума удо-
вольствия, изложенная обыденным языком, сразу же задает противо-
речивый текст, в котором оценочные слова воспринимаются как сво-
его рода «аллергены» в организме человека. Бентам совершенно ясно
отдавал себе отчет в этом: «Ограничиваясь одними наиболее употре-
бительными способами выражения, человек едва ли может избежать
того, чтобы впасть, по-видимому, в беспрестанные противоречия. Его
положения, с одной стороны, покажутся противными истине; с дру-
гой — противоречащими пользе» (с. 93). Автору остается «признать-
ся, что ради своих целей он нарушил установленные законы языка»
(с- 93).
Таким образом, наука нравственности, покуда она пользуется есте-
ственным языком для формулировки своих положений, должна забо-
титься о том, чтобы сообразовываться со значениями слов, иначе со-
здаваемый текст не может не оказаться насыщенным противоречия-
Ми аксиологического плана: то, что автор считает хорошим, язык
Квалифицирует как дурное. Сколько бы ни утверждал Бентам, а впо-
следствии сторонники так называемого разумного эгоизма, что польза
152
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
и благо — это одно и то же, язык с этим не согласится, и последнее
слово в этом вопросе останется за ним. !
Мы не будем подробно рассматривать здесь взгляды Милля в об-;
ласти утилитаристской этики. Для нас может представить интерес его
доказательство принципа пользы. Считая, что вопрос о конечных це-
лях мира и жизни не подлежит доказательству, Милль заменяет его
вопросом о том, что желательно. «Утилитарианская доктрина гово-
рит, что желательно, — счастье, что оно одно только и желательно,;
как цель, а все прочее желательно только потому, что составляет;
средство для его достижения» [Милль 1900, 143]. Желательность сча-
стья доказывается Миллем точно так же, как доказывается опытное
знание: «Желание человеком счастья есть факт; существование тако-;
го факта составляет [...] полное доказательство того, что счастье есть
благо, и следовательно, [...] одна из целей человеческих поступков, а,
стало быть, и один из критериумов нравственности» (с. 144). Замена
понятия удовольствия, казалось бы, более объективным понятием'
пользы, таким образом, не сделала более объективным понятие добра.
Дефиниция хорошего и плохого опять вернулась к модусу желания,
находящемуся в несбалансированном и неоднозначном отношении к
своим внешним объектам. Желание снова вошло в конфликт с удо-
вольствием. Стремясь привести эти «начала» человеческой психики в
равновесное состояние, Милль писал, возражая критикам утилита-
ризма, упрекавшим это учение в низменном понимании природы че-
ловека: «Мало найдется таких людей, которые бы, ради полной чаши
животных наслаждений, согласились променять свою человеческую
жизнь на жизнь какого-нибудь животного. Умный человек не согла-
сится превратиться в дурака, образованный — в невежду, чувстви-
тельный и честный — в себялюбивого и подлого, хотя бы они и были
убеждены, что дурак, невежда и плут гораздо более их довольны сво-
ей судьбой» (с. 102).
На пути Милля возникли уже знакомые его предшественникам
трудности, проистекающие из невозможности взаимозамен аксиоло-
гических предикатов, а также из невозможности интерпретации их
через психологические реалии. Теория не соответствовала естествен-
ному языку, на котором она излагалась.
8. Неопределимость (элементарность) значения
оценочных предикатов.
Презумпции их употребления (Г. Сиджуик, Дж. Мур, Р. Хэар)
Непосредственным предшественником Дж. Мура (1873-1958), в
трудах которого выявился поворот этических исследований к логико-
лингвистическому анализу значения оценочных слов [Нарский, Ко-
новалова 1984, 5], был Г. Сиджуик, автор книги «Методы этики»,
вышедшей первым изданием в 1873 г. [Sidgwick 1893]. В ней, наряду
с критикой разного рода этических концепций (психологического,
1. Природа оценки
153
эмпирического, объективного, научного и пр. видов гедонизма, ути-
литаризма, интуитивизма и пр.), немалое место отведено семантиче-
скому анализу модальных и оценочных слов в повседневной речи.
Внимание Г. Сиджуика сосредоточено не на том, как следует упо-
треблять слова, а на том, как они реально употребляются.
Особый интерес представляют его наблюдения над значением двух
семантических типов предикатов, характерных для этических тек-
стов: слов общей оценки (good и goodness) и слов круга долженствования
(ought to, right, wrong), входящих, соответственно, в ценностные и норма-
тивные суждения. Впоследствии эти слова не раз становились пред-
метом семантического анализа, но Сиджуик сделал на этом пути пер-
вые шаги, и уже по одному этому его анализ заслуживает внимания.
Сиджуик рассматривает приведенные выше предикаты как цело-
стную группу, члены которой взаимосвязаны4 и в то же время проти-
вопоставлены друг другу. С этой группой слов связана специфика
практического (имеющего своей целью принятие решения) рассужде-
ния. Их отношения между собой и с другими категориями предика-
тов обусловливают непротиворечивость текста. Сиджуик подчеркива-
ет, что концепты, соответствующие названным выше предикатам, от-
личны от понятий, относящихся к психическому и физическому опы-
ту, а следовательно, оценочные и нормативные суждения принципи-
ально несводимы к фактическим (с. 27-28).
Глагол ought to в нормативных суждениях может употребляться в
узком (категорическом), широком и «гипотетическом» смыслах
(с. 25-40). Употребляясь в узком смысле, он имеет собственно деон-
тологическое (строго этическое) значение, то есть выражает категори-
ческое требование: Truth ought to be spoken ‘Следует говорить правду’. В
работах по этике юмовского направления такие суждения интерпре-
тировались как знак существования в сознании говорящего особого
нравственного чувства — одобрения (или неодобрения) определенного
типа действий.
Между тем очевидно, что объектом одобрения в принципе могут
стать утверждения, противоречащие друг другу. Этика же этого не
допускает. Необходимой предпосылкой деонтологического суждения
является убеждение в том, что одобряемая норма поведения является
единственно правильной («really» right). Суждения противоположного
значения исключаются из этического текста столь же решительно,
как из логически правильного текста исключаются ложные предло-
жения. Говорящий исходит из пресуппозиции непреложности нравст-
венных правил. Нравственные правила не оспаривают, хотя и нару-
шают. Нарушение, по закону ли государства или по закону совести,
Некоторые авторы считают концепты ценности и долженствования взаи-
мообратимыми: «Вообще говоря, модусы долженствования и ценности обра-
тимы: всякое предписание можно обосновать посредством оценки и, наоборот,
оценка поступка может быть обоснована ссылкой на норму» [Дробницкий
1974, 358].
154 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка 1
влечет за собой кару, и презумпция наказания (возмездия) неотдели-1
ма от употребления глагола ought to в нормативных высказываниях.]
Однако значение глагола ought to, полагает Сиджуик, не сводимо ни к!
моральному одобрению, ни к угрозе расплаты за нарушение долга]
(с. 33). 1
Пользуясь современными терминами, можно было бы сказать, чтоз
то значение, которое вносит в нормативное суждение глагол ought to,)
не ограничивается иллокутивными силами одобрения и предостере- '
жения. Как же в таком случае следует определить значение ought to и-
других слов этой группы? Сиджуик полагает (и в этом он также
предвосхитил Мура), что значение этих слов элементарно. Его нельзя
определить. Можно лишь описать его отношения с фактическими (де-
скриптивными) значениями и суждениями.
Строго этическое употребление глагола ought to необходимо предпо-
лагает зависимость требования от возможностей человека (постулат
Канта). Высказывания I ought to do this ‘Я должен это сделать’ и I cannot
do this ‘Я не могу (не в состоянии) этого сделать’ несовместимы. Здесь
мы опять сталкиваемся с явлением особой несовместимости (inconsis-
tency), высказываний, отличной от логического противоречия. Однако ;
возникающая вследствие соположения этих модальностей непоследо- ‘
вательность текста настолько велика, что сводит на нет и его смысл и ;
сопровождающие высказывания иллокутивные (коммуникативные)
силы. Предложение Вы обязаны были предотвратить крушение, но
вы не могли это сделать не может быть принято ни как сообщение о I
нарушении обязанностей, ни как предъявление обвинения, поскольку ?|
в этом же предложении содержится оправдание, аннулирующее и мо- 1
дальность долженствования, и иллокутивную силу обвинения. Илло- I
кутивные силы обвинения и оправдания могут вступать между собой j
только в диалогическую связь, поскольку они основываются на раз- 1
ном объеме исходного знания: обвинение не может быть предъявлено, |
если говорящий знает, что предотвратить крушение было не во вла- |
сти обвиняемого. I
Вернемся к анализу ought to, предложенному Сиджуиком. Кроме |
узкого (деонтического, категорического) значения, этот глагол может |
употребляться и в более свободном смысле, характерном для обыден- 1
ной речи. При этом имеется в виду не отношение к конкретному пра- ;
вилу (существующей норме), а отношение к идеальной норме. В рус- '•
ском языке эти значения распределены между предикатами обязан и |
следует (следовало бы), но совмещены в предикативе должен (с раз-
личением по модальности); ср. Я должен (обязан) был предупредить |
об опасности и Я должен был бы (мне следовало бы) быть более бла- |
горазумным. В этом втором, широком, смысле долженствование не
подразумевает ни возможности, ни категорической обязанности. По- |
этому высказывание Я должен был бы быть более осмотрительным, I
да не могу не содержит противоречия. |
Оба значения ought to подразумевают правильность суждения: гово- |
рящий исходит из того, что именно так, а не иначе должны думать 1
1. Природа оценки
155
все разумные существа (с. 36). И действительно, высказывания с
ought to не стимулируют возражения. Если в них заключен упрек, они
мокут вызвать реакцию оправдания. С этическими правилами не спо-
рят, заповедям не возражают.
Однако, полагает Сиджуик, только значение категорического дол-
женствования имплицирует диктат, побуждение к действию. Предпо-
лагается, что это диктат разума в ситуации конфликта с желаниями
и непосредственными импульсами человека. «Этот конфликт, как
кажется, также имплицируется словами ought to, duty и moral obligation
[...], следовательно, они не могут быть отнесены к действиям рацио-
нальных существ, у которых импульсы не идут вразрез с разумом»
(с. 37) * 5.
Наконец, третье значение глагола ought to, по Суджуику,— это зна-
чение кантовского «гипотетического императива». Последний адресо-
ван только тому, кто стремится к достижению некоторой цели: поста-
вив перед собой цель следует, по логике поведения, принять и необ-
ходимые для ее достижения средства. Рекомендация врача «Если вы
хотите быть здоровым, вам следует рано вставать» не эквивалентна
утверждению «Раннее вставание является необходимым условием со-
хранения здоровья». Это второе суждение, констатирующее связь
между физиологическими фактами, служит основанием для приве-
денной выше рекомендации. Модальность этой последней имплици-
рует неразумность принятия цели и отказа от средств ее достижения.
Три модальности глагола ought to — категорический императив (уз-
кое значение), широкое значение (отношение к идеалу) и гипотетиче-
ская (рекомендательная) прескрипция — выработаны прагматикой
употребления, обусловленного психологическими, социальными и
коммуникативными факторами. Именно эти факторы определили те
презумции и импликации, которые сопутствуют модальности должен-
ствования и ее дифференцируют.
Не менее актуальны соображения Сиджуика об употреблении оце-
ночных предикатов в ценностных и нормативных суждениях.
Античные мыслители избирали в качестве родового понятия, объе-
диняющего этические предикаты, понятие добра, и это ставило во-
прос об отношении этически хорошего и плохого к другим видам доб-
ра и худа, а также об общем определении этих концептов (см. выше).
Тогда же, когда в качестве родового понятия выбирается концепт
Должного, встает другой, не менее интересный, вопрос: каковы се-
мантические различия между предикатами хороший и правильный
{должный) в нормативных суждениях? Сиджуик сравнивает употреб-
ление right и ought to — с одной стороны, и good и goodness — с другой.
Некоторые из его наблюдений проницательны.
---------
5 Позднее Ноуэлл-Смит писал: «Логика долженствования предполагает
существование конфликта между долгом совершить нечто и склонностью не
Делать этого. Но важно заметить, что этот конфликт является частью общего
основания понятия должного, хотя не обязательно присутствует в каждом
к°нкретном случае» [Nowell-Smith 1957, 265].
156
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
В отличие от right и ought to, употребление которых связано с дик-Я
татом разума, предписывающим как безусловные, так и целенаправ- Я
ленные действия, оценочные предикаты в нормативных суждениях Я
указывают не на отношение к правилу, а на отношение к нравствен- 9
ному идеалу. Правило императивно, идеал привлекателен (с. 105). 9
Целеустремленное действие обычно квалифицируется как правильное Я
или неправильное; поступок — как хороший, или дурной. К этому Я
можно добавить, что понятие правильности предполагает единствен- Я
ность, подобно тому как единственно правильным только и может Я
быть, например, правописание слова; но когда говорят о хорошем по-Я
ведении или поступке, то импликация единственности («избранно-Я
сти») отсутствует. Правильное единично. Правильность можно уподо- Я
бить попаданию в цель; хорошее — вариативно; ср. сходные наблю- Я
дения Дж. Мура [1984, 76 и сл.]. Я
Другое различие между квалификацией действия как хорошего или Я
правильного состоит в том, что понятие правильного поступка пред- Я
полагает его выполнимость, в то время как понятие хорошего поступ- Я
ка, связанное с представлением об идеале, распространяется и на то, Я
к чему люди стремятся, но чего далеко не всегда могут достичь (с. 113). Я
Наряду с различиями, отмеченными Сиджуиком, представляется Я
необходимым также указать на коммуникативные особенности пре- Я
дикатов хороший и правильный. Определяя поступки как хорошие, Я
говорящий придает своему высказыванию иллокутивную силу похва- Я
лы, поощрения, которая в гораздо меньшей степени присуща квали- Я
фикации поступка как правильного. Высказывание Ты хорошо по- Я
ступил имеет своей целью формирование нравственности, а высказы- Я
вание Ты правильно поступил учит целесообразному, адекватному Я
ситуации (корректному) поведению. Я
Это различие прослеживается в употреблении предикатов хороший Я
и правильный в диалоге. Желая получить подтверждение ситуативной Я
адекватности своего поведения, спрашивают: «Я правильно посту- Я
пил?» Такой вопрос уместно задать начальнику, наставнику (тому,
кто владеет «орфографией и орфоэпией» поведения). Суждение о пра- Я
вильности или неправильности поступка в рамках целенаправленных i
действий может быть изменено в зависимости от его следствий. Оцен- ?
ка поступка как хорошего дается безотносительно к его следствиям, и
его переоценка возможна, только если изменится нравственный идеал.
Вопрос Я хорошо поступил? можно задать нравственному настав- i
нику, чтобы удостовериться в том, что говорящий не сбился с пути
истины. Но ставить такой вопрос, например, в служебных условиях ;
некорректно: оценка выражает похвалу, поэтому приведенный вопрос
может иметь только одну цель — вызвать похвалу («напроситься на ?
комплимент»), между тем как одобрение — дело сугубо добровольное 5
и понуждать к нему собеседника не только некорректно, но и неэф- ,
фективно: вынужденность обесценивает оценку. i
Сиджуик не обошел вопроса и об общем значении предиката хоро-
ший, реализуемом в разных его употреблениях. Он, как и многие его ;
1. Природа оценки
157
предшественники, обращается к модальному «корреляту» добра, а
именно к модальности желания: «То, что я считаю для себя хоро-
шим, можно квалифицировать как “желательное”, если не как “же-
ланное” *(“desirable” if not “desired”), то есть как то, что я должен был
бы желать, если бы моя природа была гармонична» (с. 110). Разъяс-
няя свою модально усложненную формулу добра, Сиджуик пишет: «Я
прихожу к выводу, что выражение “мое конечное добро” (my ultimate
good) означает “то, что в конечном счете для меня желательно” или
“то, что я бы желал, если бы мои желания не вступали в конфликт с
разумом”» (с. 112).
Выше нам уже приходилось обращать внимание на то, что дефи-
ниции этических понятий нередко требуют коррекции естественного
значения слова. Приведенное высказывание Сиджуика — еще один
тому пример.
Из более поздних исследований семантики долженствования оста-
новимся на двух: анализе Р. Хэара и попытке вывести модальность
долженствования из бытийной связки, предпринятой Дж. Серлом.
Хэар отметил, что и деонтические и оценочные являются предика-
тами более высокого, сравнительно с предикатами наблюдаемых
свойств, порядка (в терминологии Хэара они обозначают supervenient
‘вторичные, производные' признаки). Это значит, что объекты не мо-
гут различаться между собой только признаком, соответствующим
предикату right или good. Поступки, например, могут отличаться один
от другого только признаком правильности. Это различие должно мо-
тивироваться фактическими характеристиками действия, соотнесен-
ными с некоторой универсальной нормой [Hare 1967, 153]. Предложе-
ние I ought to do X ‘Я должен совершить X’, по мнению Хэара, пред-
ставляет собой соединение трех суждений: 1) X требуется для того,
чтобы привести положение дел в соответствие с общепринятой нор-
мой (утверждение социологического факта); 2) Говорящий ощущает,
что он должен поступить надлежащим образом (утверждение психо-
логического факта); 3) Я должен (ought to) поступить именно так (цен-
ностное суждение) (с. 167).
Но и этот анализ не раскрывает всей семантической сложности
предиката долженствования, поскольку остается открытым вопрос о
соотношении фактических суждений с оценочными и отношение это-
го последнего к императиву. Хэар полагает, что если принять тезис о
том, что этические суждения влекут за собой действия, то следует со-
гласиться с тем, что они имплицируют императив. Иными словами,
Хэар допускает возможность вывода модальности долженствования из
Изъявительного суждения. Вопрос, поставленный Д. Юмом, оказался
Небезразличным для семантического анализа деонтических предикатов.
Другая попытка опровергнуть тезис Юма о невыводимое™ этиче-
ских суждений из утверждений фактов была предпринята Дж. Сер-
бом с позиций теории речевых актов. Серл пользуется для доказа-
тельства двумя понятиями — понятием перформатива и понятием
Институционных норм, создаваемых соответствием «учредительным»
(конститутивным) правилам, то есть правилам, порождающим опре-
158 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка |
деленный вид деятельности (таковы, например, правила игры, беа
которых не могла бы существовать и сама игра). |
Его вывод вытекает из следующей цепочки суждений: 1) Джоц^
произнес: «Я обещаю заплатить Вам, Смит, пять долларов». 2) Джой
обещал заплатить пять долларов, 3) Джон взял на себя обязательстве»
заплатить Смиту пять долларов, 4) Джон обязан заплатить пять дол-1
ларов, 5) Джон должен (ought to) заплатить Смиту пять долларов^
[Searle 1976, 177]. В этом рассуждении переходы от одного утвержден
ния к другому являются частью переформулировками, основанными»
на семантической эквивалентности (обещать = «брать на себя обяза-|
тельство»), частью они основаны на тавтологии (отношение между!
третьим и четвертым суждениями), частью на соответствии «учреди-*
тельному» правилу, создающему «институт обязательств». В итоге?
Серль заменяет принятое в логике положение о том, что «дескриптив-|
ные утверждения не могут имплицировать оценочное суждение без
привлечения дополнительной оценочной посылки» другим тезисом:
«утверждения о первичных фактах (brute facts) не могут имплициро-!
вать суждение об институционном факте, без привлечения в качеству
дополнительной посылки по крайней мере одного конститутивного!
правила», например: большая посылка (конститутивное правило): Всё
должны держать обещания-, малая посылка (фактическое суждение):;
Джон обещал сделать X; следствие (оценочное суждение): Джон
должен сделать X [там же, 184-185]. Ниже мы будем иметь случай
убедиться, что «провал» между утверждением и аксиологической мо-
дальностью все же остался неперекрытым. Он только стал интерпре-
тироваться в иных (а именно, коммуникативных) терминах.
Большинство приводившихся дефиниций, если это не признание
элементарности «добра», контекстуальны. Под контекстуально-
стью определения мы разумеем либо определение хорошего и плохого
через апелляцию к другому — обычно модальному — понятию (ин-
тенсиональные и каузальные дефиниции), либо подстановку вместо
искомого другого концепта, входящего в тот же понятийный контекст
(субститутивные дефиниции).
«Хорошее» обычно ставится в зависимость от таких понятий мо-
дального ряда, как желание, воля, долг, удовольствие, стремление.
Все они соотносят аксиологические концепты с человеком, взятым в
разных его аспектах. Обычно модальный спектр редуцируется к од-
ной модальности. Однако, поскольку она не является для аксиологи-
ческих понятий единственно возможной и даже определяющей, при-
ходится вносить коррективы в интерпретацию контекстуального
«партнера» добра, придавая ему либо вовсе другой, либо расшири-
тельный смысл. Так были расширены или видоизменены понятия
желания, пользы, должного, удовольствия (см. выше). Нет сомнения
в том, что «хорошее» в глобальном смысле не может быть приравнено
ни к желаемому, ни к желанному, ни к тому, что мы должны же-
лать, ни к тому, что желает хороший человек, ни к тому, что удовле-
творяет нравственное чувство такого человека, ни к тому, к чему мЫ
1. Природа оценки
159
стремимся, ни к тому, что доставляет нам удовольствие (или от чего
ы ожидаем удовольствие), ни к тому, что нам необходимо или на
что мы надеемся, ни к тому, что заставляет нас принимать решение,
ни, Наконец, к тому, что вызывает волевой импульс, побуждающий
человека действовать.
Модальный спектр значений не может быть редуцирован к одному
сегменту. Простой лингвистический эксперимент покажет, что преди-
каты хороший и плохой не употребляются в соответствии с контексту-
альными дефинициями: контекст употребления не соответствует кон-
тексту определения. Мы говорим: Не знаю, хорошо это или худо, но
я этого хочу (но мне это доставляет удовольствие; но мне это не-
обходимо; но я на это надеюсь; но я к этому стремлюсь всей душой
и т. п.). Можно сказать также: Я знаю, это не принесет мне ничего
хорошего, но я этого хочу и буду добиваться (но я не могу без этого
жить); Я знаю, что мне это вредно, но я получаю от этого удоволь-
ствие; Я знаю, что нехорошо так говорить, но в то же время не мо-
гу не сказать. Есть даже пословицы типа «И у хорошего человека бы-
вают плохие (греховные) желания», «И хороший человек не без гре-
ха», «И у хороших людей бывают плохие (грешные) мысли» и т. п.
Другой тип определений связывает аксиологические понятия с
нормативами, создаваемыми полноценными представителями естест-
венных классов (Спиноза), либо идеализированными нормами челове-
ческого поведения (принцип Канта): «Поступай так, чтобы максима
твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего за-
конодательства».
Такие определения (особенно в версии Спинозы) можно назвать
субститутивными. В них аксиологическая квалификация при-
равнивается (или может быть в частном случае приравнена) к неко-
торому набору идентифицируемых свойств объекта — естественного
или поведенческого. Тем самым ценностные и нормативные суждения
сводились к фактическим.
Оба вида дефиниций вызвали критику Дж. Мура, привлекшего
внимание к их основному пороку — тому, что объектом определения
в них является не собственно «хорошее», а нечто другое («несобствен-
но хорошее»). Мур считал, что все суждения, включающие аксиоло-
гический предикат (хорошее, плохое) синтетичны (а не аналитичны).
Поэтому выражения хорошее — это то, что мы желаем или хорошее
есть единственное благо не являются полноценными лексикографи-
ческими интерпретациями. Фигурирующие в них понятия не эквива-
лентны. Он усматривал в отождествлении интенций и объекта интен-
ции эпистемическую ошибку, состоящую в смешении пропозицио-
нального отношения и объекта этого отношения, а в отождествлении
Утверждений о хорошем и плохом с фактическими суждениями —
логическую ошибку [Мур 1984, 224].
Этот последний вид заблуждений он сделал мишенью острой кри-
тики. Верно, что будучи хорошими, предметы обладают еще и неко-
торыми другими свойствами, характеризующими все хорошие объек-
160
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ты. «Но слишком многие философы думали, что установление этих;
других свойств и есть в действительности определение понятия “добро”;
что эти свойства в действительности были не просто чем-то “иным”, а
абсолютно и целиком тем же самым, что и добро. Эту точку зрения яг
предлагаю назвать “натуралистической ошибкой”» (с. 67-68). Все
теории, не избегшие этой ошибки, Мур объединил под общим назва-
нием «натуралистической этики». Он писал: «Определяется ли добро
как “желтое”, “зеленое” или “голубое”, как “громкое” или “мягкое”,
“круглое” или “квадратное”, как “способствующее жизни” или “да-
ющее удовольствие”, как “желаемое” или “ощущаемое”, каждая тео-
рия, приписывающая добру какое-нибудь из этих или любое другое'
значение, будет натуралистической теорией» (с. 102-103). К числу
натуралистических Мур отнес идеи стоиков и их последователей о ес-
тественности и нормативности хорошего, и эволюционистические тео-
рии Спенсера, сближавшие «хорошее» с понятием развитого, и мета-
физическую этику Канта, и все версии гедонизма и утилитаризма. |
Основной аргумент, выдвинутый Муром против натуралистическо-1
го понимания хорошего и получивший название «открытого вопроса!
Мура», состоит в следующем: как бы подробно мы ни описывали ес- |
тественные свойства объекта оценки, наше описание не снимает во- 1
проса о том, хорош он или плох. «Добро не означает по своему опре- <
делению ничего естественного, и поэтому вопрос — является ли все ’
естественное добром — остается открытым» (с. 106-107). j
Давая общую оценку этической концепции Дж. Мура в предисло- ;
вии к переводу его «Принципов этики», И. С. Нарский и Л. В. Коно- ‘
валова видят в предложенном Муром «семантическом методе иссле- ;
дования [...] то новое и характерное, что было воспринято и развито
буржуазной этикой, получив затем название метаэтики, — исследо-
вание морали через ее язык» [Нарский, Коновалова 1984, 26]. Так
было положено «официальное» начало логическому анализу языка
морали, хотя элементы такого анализа, как мы могли убедиться,
можно встретить и в более ранних работах.
Критическое направление мысли Мура было далее развито Р. Хэа-
ром. Хэар, вслед за Муром, отрицал возможность редукции оценки к
каким бы то ни было естественным свойствам. Этот тезис он хорошо
иллюстрирует следующим примером. Предположим, перед нами две
картины, причем одна из них является авторской репликой другой и
ровно ничем от нее не отличается. Если в этой ситуации кто-нибудь
скажет: «Картины одинаковы во всех отношениях, но одна из них хо-
рошая, а другая плохая», то такое сообщение будет отвергнуто. Адре-
сат возразит на это: «Так не бывает: между картинами, наверное, есть
еще какие-нибудь различия». Если считать, что оценочный предикат
обозначает свойство, то это свойство не может служить единственным
различителем объектов и, следовательно, не принадлежит к катего-
рии естественных или иных поддающихся восприятию признаков.
Хэар убедительно снимает и еще один аргумент, приводимый в
пользу отождествления оценочного значения с дескриптивным. Сто-
1. Природа оценки
161
ройники дескриптивного подхода к оценке иногда ссылаются на то,
чТо когда утверждают, например, что вино хорошее, то имеют в виду
вполне определенный вкус вина, который не может быть обозначен
другим словом, поскольку вкусы не получили широкого доступа в
поименованные свойства мира. Предположим, замечает Хэар, виноде-
лы научились искусственно воспроизводить вкус хорошего вина и на-
чали добавлять соответствующие ингредиенты в дешевые вина, кото-
рые от этого не стали хорошими, а следовательно, нельзя считать, что
предикат хороший служит обозначением вкуса вина [Hare 1967, 57-59].
Вкус вина относится к числу тех свойств, которые участвуют в мо-
тивации оценки (good-making qualities), но они не являются обозначае-
мым оценочных предикатов. Это критерии, или основания, оценки.
Они не входят в семантику оценочного предиката.
Разумеется, оценочное суждение по желанию говорящего может
быть насыщено большим или меньшим количеством дескриптивной
информации, однако дескриптивное значение всегда производно и
вторично по отношению к оценочному. Последнее константно,
первое переменно. Последнее известно с детства, первое узнается
всю жизнь. Дескриптивные импликации (основания оценки) меняют-
ся с течением времени и зависят от изменения критериев оценки,
стандарта класса. Это влияет на оценку, но не меняет существа дела.
Критерии оценки (дескриптивные свойства) сами по себе еще не пе-
редают сущности оценки (с. 118). Однако, чем прочнее критерии
оценки, тем более устойчиво дескриптивное содержание соответст-
вующего оценочного словосочетания. Поэтому у собственно оценоч-
ных слов, таких как хороший и плохой, соотношение оценочного и
дескриптивного содержания может быть неодинаковым. Оно зависит
от того, к какому классу объектов они прилагаются. В рамках одного
слова эти два типа значения не только совместимы, они находятся в
отношении взаимной компенсации. Чем больше доза оценки, тем
меньше сопутствующих ему дескриптивных импликаций, и наоборот
(о соотношении дескриптивного и квалификативного значений в се-
мантической структуре прилагательного см. [Вольф 1978]).
Первичность оценочного значения по отношению к дескриптивно-
му отличает собственно оценочные слова от тех качественных преди-
катов, которые в ходе употребления развили оценочные коннотации и
Для которых оценка вторична, производна от дескриптивного значе-
ния (ср. такие прилагательные, как опрятный, сообразительный,
энергичный, скупой, завистливый и др.) (см. об этом [Телия 1986]).
Итак, оценочное значение по своей природе не дескриптивно. То,
Что Мур назвал «натуралистическим направлением» в аксиологии,
Хэар, возможно вслед за Остином [Austin 1970, 71], характеризовал
как дескриптивизм.
Позитивная часть концепции Мура сводится к следующему: «хоро-
шее» (good) является простым понятием, неразложимым на составные
Части и неопределимым. Подобно тому как идея желтого элементарна
и не может быть растолкована человеку, который эмпирически не
162
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
изведал, что это такое, нельзя объяснить, что такое «хорошее» [Myj
1984, 67]. Если считать, развивает далее свою точку зрения Мур,
дефиниция должна указывать на компоненты, входящие в опреде,
ляемое целое, то дефиниция того свойства, которое мы предицируе^
объекту, употребляя прилагательное хороший, невозможна, поскодь.
ку речь идет о некотором элементарном качестве, неразложимом ng
на какие компоненты (с. 65 и сл., с. 75). Мур, таким образом, считал
что за предикатами оценки стоит не суммарная характеристика обт>.
екта, а одно его свойство. Это свойство не принадлежит к числу есте-
ственных качеств. «Очевидно, что когда у нас имеется интуитивное
убеждение в том, что данный предмет есть добро (is good), — пишет
Мур, — то добро не является такой чертой, которую мы могли бы
взять рукой (take up in our hands) или которую мы могли бы, хотя бы
даже с помощью инструментов тонкого научного анализа, отделить от
предмета, который ею обладает, и перенести на другой предмет. Оно
не является, в противоположность большинству предикатов, припи-
сываемых предметам, частью предмета, которому мы его приписыва-
ем» (с. 203).
Природа «хорошести» получает у Мура отрицательную характери-
стику: он квалифицирует это свойство как «внеестественное» (non-
natural). Оно представляет собой нечто вроде коррелята того вида вос-
приятия, благодаря которому человек «чует» хорошее и через которое
это понятие определялось, например, Юмом (см. выше). Концепция
Мура является, таким образом, видом интуитивизма.
Ценным в концепции Мура являются его наблюдения над «аксио-
логическим взаимодействием» объектов. Разделив, как это принято,
объекты, обладающие ингерентной ценностью, на хорошие, плохие и
безразличные, Мур подчеркивает, что объекты, относящиеся к этим
классам, могут входить в качестве составных частей в целое, включа-
ющее другие части с одинаковым или любым другим ценностным
значением, причем полученное целое может, как и его части, обла-
дать ингерентной ценностью. Парадокс состоит в том, пишет Мур,
что ценность полученного целого не равна сумме ценностных показа-
телей его частей (с. 87 и сл.). Целое, состоящее из хорошего и безраз-
личного, может оказаться несравненно более ценным, чем «балл» хо-
рошего, исчисленный как сумма ценностных показателей входящих в
целое частей. Даже сочетание безразличных, аксиологически ней-
тральных компонентов может в итоге породить нечто либо хорошее,
либо плохое. Мур говорит об органическом целом и органи-
ческих отношениях между его частями (с. 91). Это важное положение
теории Мура внесло поправку в механический подход к ценностям 0
их исчислению, характерный, например, для И. Бентама (см. выше)-
Направление поисков, последовавшее за исследованием Мура 0
критикой его в рамках самой же английской школы этики, связано с
детальной разработкой следующих вопросов: 1) отношение оценки 0
естественным свойствам объектов (оценка и факт), 2) регулятивные
аспект оценки (оценка и норма), 3) структура и семантические осО'
1. Природа оценки
163
Л нй°сти прескриптивного текста (оценка и практическое рассужде-
ие)- Этика стала рассматриваться как особая отрасль логики [Hare
1967, 172]; см. также [Ермолаева 1968].
Первая из названных тем особенно важна. Именно она и определи-
ла интерес к структуре аксиологического текста и логике практиче-
ского рассуждения.
9. Коммуникативный подход к значению
оценочных предикатов.
Их контекст и иллокутивные функции
Как будет видно ниже, сколь бы ни была убедительна критика
Муром «натуралистического заблуждения», его не смогли избегнуть
последующие философы. Не был искоренен и интерес к тому особому
свойству объектов (пусть и не относящемуся к числу естественных),
которое дает основание оценивать их как хорошие или плохие и ко-
торое у Мура осталось неконкретизированным. Если линия развития
аксиологии классического периода колебалась между вопросами, свя-
' занными с человеческим поведением, и анализом таких концептов,
i как добро и худо, долг и обязанность, желание и удовольствие, воля
и действие, то в английской школе послемуровского периода стали
заметны колебания между концептуальным анализом назван-
: вых понятий и лингвистическим анализом значения соответст-
вующих слов, задачей которого стало определение условий их упот-
ребления и коммуникативных целей тех речевых актов, в которые
они входят. Этот сдвиг в интересах был вполне осознанным. Один из
наиболее «лингвистических» представителей Оксфордской школы ак-
5 сиологов П. Ноуэлл-Смит писал: «Мы стремимся обнаружить, что та-
;• кое “хорошее” (а эта задача отлична от установления того, какие объ-
[ екты могут быть хорошими) путем выяснения тех ограничений, кото-
j рые налагаются на употребление слова “хороший” [...] Хотя такой
анализ и не дает нам руководства к этически правильному поведе-
| Нию, он не лишен интереса сам по себе. Он, в частности, проясняет
Г нам всю сложность, ПОДВИЖНОСТЬ и точность того языка, которым мы
; Все — философы и неискушенные в философии люди — пользуемся в
этой области» [Nowell-Smith 1957, 8]. Точно так же, как аналитическая
; Философия, порожденная венской и английской школами, предпри-
1 няла анализ языка науки, кембриджская и оксфордская школы, по-
f Ловившие начало лингвистической философии, поставили задачу
; к°НЦептуального, семантического, логического и прагматического
®Нализа языка морали и, шире, аксиологических текстов.
Критика Мура, «выбившая» естественные основания из-под воз-
зрений позитивизма и заменившая их интуитивно постигаемым дено-
Том ценностных категорий, в конечном счете обернулась против не-
самого и тем самым была доведена до своего логического заверше-
I «Я. Мур методом «открытого вопроса» опровергал редукцию «добра»
164
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
к естественным и внеестественным свойствам объектов действительной
сти. Теперь этот метод был распространен и на то «внеестественное*
свойство, которое Мур считал обозначаемым предикатов хороший и
плохой. Наиболее четко этот вид критики был применен к теории;
Мура А. Айером и Ч. Стивенсоном. Основная мысль их может быт^
обобщена следующим образом: точно так же как ни одно естественно^
или внеестественное свойство не может исчерпать значения аксиоло,
гического предиката (имелось в виду прежде всего его использование1
в этических текстах), не может его исчерпать и отнесенность к любо-
му другому свойству, как бы оно ни было воспринимаемо и к какому
бы «миру» ни принадлежало.
Рассуждение А. Айера развивается следующим образом. Предпо-
ложим мы будем то «внеестественное» свойство объектов, которое
Мур считал десигнатом предиката хороший, обозначать символически
X и везде, где употреблена позитивная оценка, заменять ее этим сим-
волом. Преобразованные суждения будут иметь совершенно тот же
дескриптивный смысл, что и непреобразованные (исходные) выска-
зывания, но между ними не будет функциональной эквивалентности,
и замена одного другим в речи не может быть признана адекватной,
ибо из дескриптивного значения предиката не вытекает та норматив-
ная (то есть регулятивная) функция, которую выполняют оценочные
суждения. «Приспособив X замещать слово хороший в качестве деск-
рипции некоторого свойства, оттенка или тона ситуации, мы окажем-
ся перед необходимостью в каком-то еще другом слове для выраже-
ния той нормирующей функции, которую выполняет слово хороший.
Если же с этим последним ассоциировать нормативность, то эта
функция может быть приписана и X, но хороший окажется неиден-
тичным X, ибо в этом случае утверждение, что X означает ‘хороший’,
не сводится к утверждению, что X замещает некоторое свойство, это
значит еще и утверждать, что все то, что этим свойством наделено,
ценится, одобряется, является объектом стремлений, поисков и же-
ланий, предпочитается другому и т. п. [...] Мы вправе настаивать на
том, что содержание оценочных слов не ограничено содержанием
опыта, ибо этим смешивается нормативное суждение с констатацией
факта. Оценка не есть описание чего-то особого. Она вообще не есть
описание» [Ayer 1963, 241-242]. В основе рассуждения Айера лежи!
поставленная Юмом проблема несводимости утверждения к модаль-
ности долженствования, интерпретируемой на этот раз в коммуника-
тивном (иллокутивном) аспекте.
Таким образом, «открытый вопрос» Мура имел далеко идущее
следствие. Расширение сферы его применения привело к смене прин-
ципиально разных концепций значения аксиологических предикатов:
семантические (в логическом смысле) теории, занятые поиском де-
сигната оценочных прилагательных, уступили место прагматиче-
ским концепциям, в которых смысловая специфика оценки объясня-
лась через коммуникативные цели соответствующих речевых актов.
Эта точка зрения со всей очевидностью связана с идеями Витген-
штейна о множественности коммуникативных предназначений речи
1. Природа оценки
165
Ц духе этих новых для того времени идей и интересов решался вопрос
0 значении вообще и об оценочном значении в частности. Специфику
этого пдследнего видели в той цели, с которой используется оценоч-
ное высказывание. Ч. Стивенсон писал, что «главное назначение цен-
ностных суждений не сообщать о фактах, а оказывать влияние (create
эл influence). Можно говорить о двух способах употребления языка.
Первое состоит в том, чтобы фиксировать, прояснять и сообщать на-
ши взгляды (beliefs). Второе заключается в том, чтобы давать выход
нашим чувствам (ср. употребление междометий), создавать настрое-
ния (ср. поэтическую функцию речи) или побуждать людей к дейст-
виям и убеждениям (ср. речь ораторов)» [Stevenson 1964, 16; Стивен-
сон 1985, 129 и сл.]6. Употребление первого типа Стивенсон называет
дескриптивным, а употребление второго типа динамиче-
ским. Эти назначения речи определенным образом взаимодействуют
со значением слов, хотя последнее должно быть определено в терми-
нах, по возможности независимых от целей использования речи.
В 70-е годы, как мы увидим, сторонники теории речевых актов на-
стаивали на том, что основное различие между дескриптивным и
оценочным (в широком смысле) значением сводится к различиям в
иллокутивной силе соответствующих высказываний [Searle 1976, 187].
«Цель оценочных высказываний состоит не в том, чтобы описывать
мир, а в том, чтобы выражать эмоции и отношения, хвалить или ру-
гать, льстить или оскорблять, рекомендовать или советовать, отдавать
приказы или руководить и т. п.» (с. 183). Но уже Стивенсону, а
позднее Р. Хэару и А. Айеру, было ясно, что значение оценочных
предикатов имеет выход в прагматику речи, будучи связано и с эмо-
циональной сферой говорящего и с коммуникативной целью выска-
зывания.
Стивенсон прямо писал, что значение не может быть совершенно
оторвано от психологического состояния говорящего. Он считал, что
Дескриптивное значение соответствует когнитивному состоянию пси-
хики, если же состояние субъекта речи эмотивно или выражает неко-
торое отношение (attitude), то можно говорить о динамическом упот-
реблении языка. Оценочные слова соотносительны с этим последним.
♦Слово хороший имеет эмотивное значение похвалы (laudatory emotive
leaning), благодаря которому оно динамично и подходит для указания
8а наличие “благоприятствования” (suggesting favorable interest)» [Stevenson
1964, 23]. «Всякое ценностное суждение может положить начало спо-
РУ, суть которого сводится не к несогласию в точках зрения, а к несо-
6 Те различия, которые в лингвистике принято связывать с различиями в
Функциях языка, философы склонны относить непосредственно к значению
Лов. В частности, принято различать когнитивные и некогнитивные значе-
8я. Первые выполняют информативную функцию и различаются по харак-
еРу передаваемой информации. Вторые выполняют эмотивную функцию и
*Ункцию апелляции. Они разделяются на значения имагинативного, эмотив-
°го и директивного типов [Feigl 1949, 7].
166 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
гласованности интересов. Если один из собеседников говорит “Лучше
пойти в кино”, а другой ему возражает, предлагая лучше пойти на
симфонический концерт, то каждый из них может основываться в
своем предпочтении на однотипных мотивах» (с. 28). Оценка, по Сти-
венсону, предназначена для воздействия на адресата. Заключенная в
ней похвала не есть неадресованное выражение эмоции, она имеет
своей целью вызвать у адресата определенное психологическое со-
стояние, то есть отражает не собственно семантический, а прагма-
тический аспект знаковой ситуации (с. 153 и сл.). Концепция оце-
ночного значения Стивенсона, сформулированная им в первом вари-
анте еще в конце 30-х гг., известна в аксиологии как теория эмотив-
ности. Этим подчеркивается, что «динамика» оценочных высказыва-
ний ограничена Стивенсоном психологическим состоянием говоряще-
го и адресата и не «выведена» в практику поведения получателя ре-
чи, то есть не достигла силы прескриптивности. Стивенсон отдавал
себе отчет в том, что упоминание в дефиниции цели сообщения пе-
реключает значение из области семантики в сферу прагматики. В
его книге о языке оценок глава о значении прямо названа «Некото-
рые прагматические аспекты значения» [Стивенсон 1985, 129-154].
Однако, представляя лишь начало в развитии прагматического под-
хода к оценочному значению, концепция Ч. Стивенсона не содержит
еще полного объема идей, вытекающих из нового взгляда на эту ка-
тегорию.
Отвергнув денотативный подход к значению общеоценочных пре-
дикатов, представители английской школы положили начало комму-
никативному анализу аксиологических текстов, то есть текстов, в ко-
торых профилирующую роль играют оценочные слова (value-words). Это
направление исследований согласовывалось, как уже было сказано, с
вызревавшей в 50-е годы концепцией значения как употребления сло-
ва, стимулированной идеями позднего Л. Витгенштейна и Дж. Ости-
на. Значение слова определялось через ответы на следующие два во-
проса: 1) Для чего используется слово? 2) В каких условиях уместно
использовать слово для этой цели? [Ноуэлл-Смитт 1985, 162]. Поста-
новка этих вопросов казалась особенно необходимой в применении к
оценочным высказываниям, образующим регулярный и очень суще-
ственный компонент обиходной речи и практического рассуждения —
объекта непосредственных наблюдений представителей этой школы.
Положив в основу определения значения слова его коммуникативную
функцию, они тем самым предрешили и общее направление своих
поисков: от текста (высказывания) к слову.
Уже самый первый взгляд на употребление оценочных высказыва-
ний обнаружил их чрезвычайное коммуникативное разнообразие. Ха-
рактеризуя цели практической речи, П. Ноуэлл-Смит, мысли которо-
го будут подробнее рассмотрены ниже, писал, что оценочные слова
«выражают вкусы и предпочтения, решение и выбор, они составляют
ядро критических текстов, с их помощью производится квалифика-
ция и апробация знаний, умений и способностей, они составляют не-
1. Природа оценки
167
отъемлемую часть советов, выговоров, предупреждений, убеждений,
разубеждений, похвал, поощрений, осуждений, повышений по долж-
ности и дисквалификации. Во всех этих видах речевой деятельности
прослеживается сложное переплетение оценочных значений. Задача
исследователя — установить между ними связь и объяснить их
функциональное многообразие» [Nowell-Smith 1957, 87].
Различие между дескриптивным и оценочным значением связано,
по мнению Хэара, с различением аналитических и синтетических
суждений. Эту же точку зрения высказывал и Мур (см. выше). Даже
если ценностному суждению предшествует полная экспликация мо-
тивов оценки, оно не получает значения аналитической истины: мо-
тивы оценки не есть доказательство истины. Это с очевидностью вы-
текает из положения Мура, сформулированного им в виде «открытого
вопроса» (см. выше). В этом же коренится причина того, что, согла-
шаясь с качественной характеристикой того или другого объекта,
люди могут расходиться в его оценке, и ни один из них при этом не
вступает в противоречие с самим собой. Любая аксиологически ней-
тральная дескрипция может повлечь за собой разные квалификации.
Это исключает возможность аналитизма. Предложение Клубника, яв-
ляющаяся сладкой, сочной и крупной, есть хорошая клубника не мо-
жет получить значения аналитической истины [Хэар 1985, 183].
Совершенно в этом же духе высказывался и Айер, связавший син-
тетизм ценностных суждений с принципиальной невозможностью их
обоснования. Айер замечает, что всякий ответ типа «Это хорошо, по-
скольку способствует благополучию человечества или потому, что ве-
дет к оздоровлению среды и т. п.» может вызвать встречный вопрос о
том, почему же все-таки это хорошо. В конце концов ответы на поче-
му-вопросы исчерпают все мотивы и оставят стороннику объективных
и независимых от человека ценностей в качестве последнего прибе-
жища тавтологический ответ «Цени это, потому что это ценность»
(Value this because it is valuable) [Ayer 1963, 244].
В оценочном тексте, таким образом, нет места ни аналитизму, ни
необходимой истине, а отношения между оценкой и фактом не могут
быть квалифицированы как логические (с. 236). Эта связь не являет-
ся также и фактической, поскольку оценочные предикаты не имеют
особого десигната, соотносительного с десигнатом других предикатов.
Между тем очевидно, что оценочные предикаты каким-то образом
обусловлены в своем употреблении наличием (или возможностью) тех
или других свойств предметов и ситуаций. Оценочные суждения
имеют основания и мотивы, и это одинаково приложимо к этическим,
эстетическим и другим подобным рассуждениям, однако основание
оценки не составляет, заключает Айер, ни логического, ни научного
Доказательства. Не существует никакой особой процедуры исследова-
ния ценности фактов и ситуаций, отличной от исследования самих
этих фактов и ситуаций. «Мы можем утверждать, что имеем основа-
ния для нашего этического суждения, но мы не можем отделить ука-
зание на эти основания от указания на то, для чего это служит осно-
168
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ванием, а это значит, что в научном смысле то, на что мы ссылаемся,
вовсе не есть доказательство» (с. 237). Сам Айер считает, что основа-
ния, приводимые в поддержку оценочных суждений, составляют мо-
тивы, цель которых заключается в том, чтобы сформировать некото-
рое отношение, мнение, оказать на других лиц воздействие, либо дать
возможность самому принять практическое решение. Оценочный пре-
дикат уже сам по себе обладает иллокутивной силой.
Основное различие между дескриптивным и оценочным значением
и, в то же время, природу соединяющего их отношения Хэар, таким
образом, искал в цели речевого акта, которую обозначил термином
commendation ‘одобрение, рекомендация, прескрипция’. Одобрение,
прескрипция, считал Хэар, представляет собой следующий шаг после
описательной характеристики объекта, шаг, который говорящий, вы-
несший фактическое суждение, может и не делать. «Оценочные слова
имеют в языке особую функцию — функцию предписания (comman-
ding) и не могут быть определены в терминах других слов, лишенных
этой функции» [Нате 1967, 91; Хэар 1985, 187]. Значение предписа-
ния элементарно и не сводимо ни к какому другому значению. Здесь
нельзя не заметить, что Хэар вернулся к проблеме, поставленной
Юмом, заменив модальность долженствования коммуникативной за-
дачей рекомендации. «Перевод» оценочных суждений на язык фактов
исключает эту функцию. Между тем апробация составляет неотъем-
лемую часть значения оценочного суждения. Вынося оценку, говоря-
щий прямо или косвенно связывает себя данной рекомендацией, бе-
рет на себя ответственность за последствия ее принятия (commits one-
self, directly or indirectly, to some sort of precept of prescription about actual or con-
ceivable decisions or choices [Hare 1967, 51). Этот компонент оценочные
высказывания разделяют с императивом.
Связь оценки с прескрипцией, положенная Хэаром в основу ин-
терпретации оценочного значения, неоднократно отмечалась и рань-
ше. Достаточно сказать, что само ценностное суждение всегда счита-
лось ответом на основной вопрос этики «Что я должен делать?» В
этом же духе высказывались и представители логического анализа.
Так, например, Р. Карнап рассматривал суждения о ценностях как
скрытый императив [Carnap 1935, 24]. Айер писал, что оценочные
слова нередко придают высказыванию, в котором они употребляются,
функцию приказа [Ayer 1963, 108]. Однако новым в постановке про-
блемы у Хэара, который четко сформулировал различие между оцен-
кой и императивом (см. ниже), явилась идея рассмотрения отноше-
ний между фактической и оценочной стороной дела с точки зрения
логики практического рассуждения. Это отношения не необходимого
практического вывода. Некоторая сумма свойств объекта влечет за
собой квалификацию объекта как хорошего. Свойство «хорошести»
поэтому является вторичным (supervenient or consequential). Наличие это-
го свойства может служить побуждением к действию [Нате 1967, 81].
Выяснение структуры практического рассуждения затруднено тем,
что оно не следует логическим законам. В нем за высказыванием о
1. Природа оценки
169
предпочтительности одного объекта может следовать сообщение о вы-
боре совсем другого. Однако в общем хаосе повседневной речевой дея-
тельности выделимы некоторые закономерности, относящиеся пре-
имуЩественно к контекстуальным импликациям высказывания, то
есть тому, что позднее было названо П. Грайсом коммуникативными
импликатурами [Грайс 1985, 219]. Нарушение импликаций не созда-
ет логических ошибок, но может вызвать у адресата недоумение.
Первым привлек внимание к этому явлению Дж. Мур. Его пример
Идет дождь, но я так не считаю известен под названием «парадокса
Мура». Витгенштейн придавал парадоксу Мура большое значение, он
видел в предложении Мура нарушение логики утверждения [Hallet
1977, 656].
Автор оценочного текста часто бывает непоследователен, но это не
ведет к логическим противоречиям, а создает лишь то, что Ноуэлл-
Смит называет логической странностью или противоречием в упот-
реблении (contradiction-in-use). Последнее возникает в результате нару-
шения правил коммуникации [Nowell-Smith 1957, 72].
Стремясь к выявлению специфики оценочного дискурса, Ноуэлл-
Смит выделяет две категории предикатов, которые, как он считает,
выполняют в аксиологически окрашенном тексте определенные функ-
ции и значение которых не ограничено дескриптивностью. Оно прямо
связано с коммуникативной целью речевого акта. Первая категория
названа им «A-словами» (aptness-words). К ней относятся предикаты
(по преимуществу прилагательные), обозначающие качество объектов
через ту психологическую реакцию, которую они способны вызывать
в человеке (разумеется, если эта реакция адекватна). Выше такого
рода прилагательные были названы нами каузальными. К числу А-
слов принадлежат: ужасающий, удивительный, примечательный, от-
талкивающий, приятный, обманчивый и др. Само то свойство, кото-
рое обозначают приведенные прилагательные, не конкретизировано.
Под категорию «удивительных», например, могут быть подведены
разнообразные признаки любых объектов, которые оказались для че-
ловека неожиданными и произвели эффект удивления. Поэтому А-
слова противопоставлены дескриптивной лексике (D-словам)
[Ноуэлл-Смит 1985, 163 и сл.].
Вторая категория предикатов, регулярно присутствующих в аксио-
логическом тексте, обозначена Ноуэлл-Смитом термином G-слова
(gerundive-words). Ниже мы будем называть их Джи-словами. Прилага-
тельные этого типа могут быть определены как «обязывающие»: они
«требуют» от человека некоторого действия, «обязывают» его, подоб-
но тому как сорняк (вернее, наличие сорняка) «обязывает» огородни-
ка заняться его искоренением (с. 165). В этот разряд Ноуэлл-Смит за-
числяет такие прилагательные, как похвальный, предосудительный,
Наказуемый, достойный похвалы (осуждения) и т. п. В английском
языке этому типу принадлежат прилагательные с суфф. -worthy: note-
worthy ‘заслуживающий внимания, примечательный’, praiseworthy ‘за-
служивающий одобрения’. Человек может быть голубоглазым, увле-
170 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
нательным собеседником и достойным восхищения (blue-eyed, amusing
and admirable). В этой характеристике первая черта выражена дескрип-
тивным предикатом (D-словом), вторая — A-словом, третья Джи-пре-
дикатом.
Каждая из этих категорий имеет определенные контекстуальные1!
импликации. Так, A-словам присущи следующие импликации:
а) субъективная: называя фильм смешным, говорящий подразу-
мевает, что ему было смешно, однако если бы он сказал Фильм, во-
обще говоря, смешной, но я не был расположен смеяться, это выска-
зывание не содержало бы в себе противоречия; между предложения-;
ми Это страшно и Я был этим напуган нет логически необходимой
связи; б) прогнозирующая (predictive): говоря, что фильм смеш-
ной, обычно имеют в виду, что у адресата (и вообще у других) он вы-1
зовет смех, хотя не было бы противоречивым высказывание Фильму
вообще говоря, смешной, но тебе он может показаться даже скуч-
ным; в) генерализующая: употребляя A-слова, говорящий имеет
обычно для этого некоторые основания, проистекающие из человече->;
ского опыта: Быки устрашающи (Bulls are terrifying); г) каузальная:*
A-утверждения обычно предполагают наличие в объекте некоторых'
свойств — так, животные устрашают тогда, когда они сильны, ярост-*
ны и агрессивны, — однако сами эти свойства, которые составляют*
переменную величину, не называются A-словами прямо (с. 175-178). '
Присутствие каузальной импликации вполне естественно, посколь-
ку выделенные Ноуэллом-Смитом A-слова имеют своим источником,
глаголы аффективного воздействия (удивлять, радовать, печалить
и др.), семантика которых складывается из каузального компонента и *
указания на каузируемое состояние (результат), при этом свойства
субъекта каузации, обычно не выражаемые, могут быть эксплициро-
ваны либо в самом субъекте предложения, либо в периферийной син-
таксической позиции, например: Бык устрашает своей силой и ро-
гами; Величественность гор поражает; Горы поражают своей вели-
чественностью [Арутюнова 1976, 153 и сл.; 1980, 238 и сл.].
A-предложения выполняют в тексте определенные функции. Одной 1
из них является функция объяснения, мотивации: Я смеялся: это 1
было так смешно (забавно); Я испугался быка: он был так страшен; ]
Книга мне понравилась: она такая увлекательная (забавная, инте-
ресная). Объяснение очевидно тавтологично. В нем нет указания ни
на какие объективные черты предмета, которые послужили обоснова-
нием оценки или стимулом той или другой реакции. Их задача —
снять удивление. Она осуществляется благодаря наличию генерали-
зующей импликации: Я смеялся, потому что фильм оказался очень
забавным — такое высказывание сообщает о том, что реакция была
естественной, адекватной, большинство людей реагировали бы точно
так же. Ссылка на общепринятость, обычность (но не обязательно
универсальность), вообще говоря, очень характерна для практическо-
го рассуждения. Приобретая квазиобъяснительную силу, она, однако, :
не может выражать мотив той или другой реакции или оценки. Ее
1. Природа оценки
171
проникновение в эту сферу составляет фиктивный мотив: Мне нра-
вится, так как это нравится всем. Индивидуальность вкусовой
оценки нивелируется общим мнением. Замена логических отношений
каузального типа их фиктивными аналогами представляет собой, как
кажется, характерную черту обыденной речи. Вернемся к идеям Ноу-
элл-Смита.
Высказывания, содержащие Джи-слова, в отличие от А-высказыва-
ний, употребляются только в прагматических контекстах, то есть в
речи, имеющей своей целью воздействие на адресата. Джи-слова «на-
стоятельны», они «обязывают» поступать определенным образом. Их
основная импликация — совет, побуждение, рекомендация. Разницу
между A-словами и Джи-словами иллюстрирует следующий пример.
Можно сказать о горе Она доступна для восхождения (it is climable),
но я не советую вам на нее взбираться. Однако было бы странно ска-
зать Стоит подняться на эту гору (the mountain is worth climbing), но я
не советую вам на нее подниматься; также звучало бы отклонением
от нормы высказывание Вам следует взобраться на эту гору, но я не
советую вам это делать (You ought to climb it, but I don’t advise you to). В
таких высказываниях говорящий в одно и то же время и побуждает к
некоторому действию и отговаривает его совершить. Нелогичность
или, точнее, непоследовательность такого типа связана не с логикой
мышления, а с логикой поведения. Она относится не к пропозиции, а
к глаголам пропозиционального отношения, к коммуникативной ус-
тановке, внедренной в суждение, проникшей в виде модального ком-
понента, коннотации или основной функции в значение слова. Само
значение слова оказалось прагматизованным.
Таким образом, A-предложения и Джи-предложения различаются
по области речевого функционирования. Джи-предложения употреб-
ляются тогда, когда речь идет о выборе, совете, рекомендации. В них
ясно выражена идея предпочтения или побуждения поступить опре-
деленным образом. Их часто можно встретить в путеводителях и ди-
дактических текстах. A-предложения с этой точки зрения нейтраль-
ны, и их прескриптивность выявляется только контекстом [Nowell-
Smith 1957, 135].
Общая характеристика практической речи служит для Ноуэлл-
Смита фоном, на котором он описывает употребление прилагательно-
го хороший (с. 140 и сл., гл. 12).
Поскольку цель практического рассуждения состоит в том, чтобы
ответить на вопрос Что мне делать?, удобно выделить в качестве ис-
ходной ту функцию оценочных слов, которая связывает их с ответом
На этот вопрос, то есть соотносит с тем жизненным контекстом, кото-
рый можно определить словами предпочтение (выбор) — решение —
действие. Вопрос Как мне поступить? может быть переформулиро-
ван в вопрос Какой способ действия мне выбрать? Выбор не может
обойтись без сравнения. «Слово хороший может употребляться для
Выражения предпочтения, и в этом своем употреблении оно всегда
является скрытым компаративом» (с. 91). Разумеется, на вопрос о
172 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
причинах выбора можно дать ответ, содержащий указание на фактц,
ческие преимущества избираемого, но и в этом случае имплицируете^
оценка: быть основанием для выбора значит быть не только хороши^
но лучшим по сравнению с отвергнутым. Однако более простым и ем.
ким будет ответ Я выбрал это, так как это лучше всего. Такой ответ
контекстуально имплицирует, что выбор не каприз, он имеет под со-
бой определенные основания. Логически странно спросить: Я знаю,
что вы считаете эту модель автомашины лучшей, но почему лее
все-таки вы ее купили?
Те же логические узы, которые связывают оценку с выбором, свя-
зывают ее и с другой, родственной выбору деятельностью — голосова-
нием. Естественно сказать Я проголосовал за это предложение, так
как считаю его лучшим. Но если бы нам сообщили Я думаю, что
это лучшее предложение, но не стану за него голосовать, то это сви-
детельствовало бы о недобросовестности говорящего (с. 141). Второй
тип контекста, характерный для оценки — совет, инструкция, реко-
мендация и т. п. прескриптивные акты, в которых положительная
оценка служит основанием для рекомендации, а отрицательная —
для запрета. Третий контекст употребления оценочных предикатов
связывает их с похвалой (praising and applauding). Когда мы говорим, что
спектакль хороший, то, передавая наши слова третьему лицу, адресат
может сказать, что мы похвалили спектакль. Четвертая функция
оценочных предикатов — выражать одобрение (commending). В ней об-
наруживается активная сила оценки (its gerundive force or its pro-force)
(c. 143). Одобрение имплицирует рекомендацию. Если говорят Это
хорошее вино или Это хороший фильм, то такие высказывания со-
держат не только отвлеченный от конкретной ситуации прогноз, ка-
сающийся того, что адресату вино или фильм понравятся, но онй
также дают понять, что, если он последует совету, его выбор будет
вознагражден удовольствием. В-пятых, оценочные прилагательные
используются для вынесения разного рода конкурсных и иных ква-
лификаций (отклонений и апробаций). Вердикты выносятся на осно-
вании отношения к стандартам или критериям. Они определяют ре-
зультат на конкурсе или соревновании. В-шестых, оценочные прила-
гательные в сочетании с именами специализированных объектов ука-
зывают на их эффективность (efficiency). При этом было бы ошибочно
думать, как подчеркивает Ноуэлл-Смит, что, например, хороший ноле
значит ‘острый, удобный, прочный и т. п.’. Связь между свойствами,
которыми должен обладать нож, чтобы быть эффективным, и эффек-
тивностью является эмпирической. «Хороший нож» означает «нож,
имеющий необходимые качества (каковы бы они ни были), которые
обеспечивают выполнение им своей функции» (ср. также [Wright 1963,
19 и сл.]). Наконец, в-седьмых, оценочные прилагательные в сочета-
нии с именами функциональных имен (Ноуэлл-Смит имеет здесь В
виду в основном имена профессий) указывают на ловкость, умелость,
наличие навыков (skill) в осуществлении своего предназначения, ср.:
хороший актер (плотник, специалист).
1. Природа оценки
173
Дескриптивное употребление оценочных предикатов является, по
Доуэлл-Смиту, вторичным. Оно может закрепляться за оценочными
прилагательными вследствие стандартизации мнений и оценок. Заме-
тим, что в русском языке связь с дескриптивностью прослеживается
в употреблении таких слов, как худой в значении ‘тощий’, ‘бедный’ и
‘дырявый’ (ср. также прохудиться), плохой в смысле ‘больной’ и др.
Оценочные предикаты, подчеркивает в заключение их характеристи-
ки Ноуэлл-Смит, обладают высшей степенью полифункциональности.
Их можно с полным основанием назвать «Янус-словами» (Janus-words).
Все функции и способы употребления оценочных предикатов объе-
динены понятием выбора. «В мире, в котором не существовал бы
выбор, не могли бы существовать такие понятия, как квалификация и
шкала ценностей (apprasing and grading)», — пишет Ноуэлл-Смит (с. 158).
Речевой узус вырос в этом случае из повседневной практики челове-
ческой жизни. Именно через ситуации выбора только и можно за
один «урок» дать понять, что значит слово хороший. Это достаточно
убедительно показано Р. Хэаром. Разъяснять иностранцу, в языке
которого нет аналога оценочного предиката, значение слова хороший
через перечисление разных видов критериев и оснований оценки, нет
ни нужды, ни пользы. Обращение к жизненной практике дает гораз-
до более эффективный результат. Предположим, в стране, из которой
прибыл иностранец, существует игра, называемая «смэшмек». Игро-
вое действие («смэш») в ней осуществляется при помощи орудия, имя
которого «шмакум». Наставник спрашивает иностранца: «Как вы вы-
бираете нужный для игры “шмакум”?» и, если иностранец ответит:
«При прочих равных условиях, я беру тот, которым можно сделать
больше “смэшей”», то он получит общее представление об оценке
[Hare 1967, 104].
Таким образом, в итоге обследования употребления оценочных
предикатов в речи, исчерпавшего возможности контекстуальных оп-
ределений, было пробито «окно» в практическую жизнь и ключ к
объяснению значения прилагательного стали искать не столько в
психологическом состоянии человека, сколько в его разумных и це-
ленаправленных действиях.
Сейчас вернемся к тому, что можно назвать прагматическим (илло-
кутивным) подходом к значению оценочных предикатов. Согласно
этому подходу, их значение, то есть то, что остается после эксплика-
ции их фактического (дескриптивного) содержания, сводимо к комму-
никативной цели соответствующего речевого акта. Почему эта точка
зрения возможна именно в применении к оценочным предикатам?
Почему дескриптивные предикаты совсем не наводят на такие мысли?
Речевая цель таких утверждений, как Сейчас лето или Начинается
дождь, невыводима прямо и однозначно из их содержания, хотя воз-
можности «иллокутивных интерпретаций» не закрыты и первое из
Приведенных высказываний можно понять как совет отдохнуть, а
второе — как совет захватить зонтик. Однако в том и в другом случае
174 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка 1
адресат может спросить: Зачем ты мне это говоришь, ведь я и так
знаю (вижу)?
Между тем наличие в предложении общеоценочного предиката как
бы само толкает и получателя речи и исследователя к иллокутивному
истолкованию соответствующего речевого акта. Уже отрицательная
оценка в речи, преподанной детям родителями, и сконцентрирован-
ная в слове бяка, всегда принимается не как простая информация, а
как руководство к действию: она обычно нацелена на пресечение раз-
ного рода предметных манипуляций ребенка. В этом, возможно, за-
ключено некоторое, хотя и не строгое, различие между значением
слов бяка и плохой: бяка — это не только оценка, дающая общую
жизненную установку, но и прескрипция (запрет) на данный кон-
кретный случай (Бяка! = Брось! Не трогай! Не бери в рот! Отойди!).
Дети обычно узнают, что такое плохо, раньше, чем что такое хорошо,
поскольку воспитание начинается с пресечения неосознанных
(«естественных») действий и импульсов ребенка и только за периодом
запретов наступает время, когда в воспитание входят поощрительные
оценки, ибо их объектом являются уже осознаваемые поступки, отно-
сительно которых ребенок способен вынести нормативное суждение.
В речи, обращенной к детям, особенно ярко выступает
«дидактическая» функция оценочных слов, их коммуникативная за-
остренность, причем в этом случае оценочная квалификация является
стимулом для развития сознательного отношения к действию.
Итак, оценочные предикаты уже сами по себе обладают не только
иллокутивным (коммуникативным) ореолом, но еще и некоторой
гальванизирующей человека, регулирующей его действия функцией
(разумеется, в применении к тем объектам, которые поддаются регу-
ляции или входят в поле сознательных действий). Ч. Стивенсон за-
мечает: «Свойство “хорошести” обладает неким магнетизмом. При-
знавая, что X является хорошим, человек тем самым приобретает бо-
лее сильную тенденцию действовать соответствующим образом (in its
favor), чем если бы оценка не состоялась» [Stevenson 1964, 130]. Связь
с деятельностной стороной составляет отличительную черту оценоч-
ного значения. Еще более определенно высказывался Хэар, подчер-
кивавший, что «отличительной чертой всех ключевых слов этики яв-
ляется их предназначенность для того, чтобы руководить выбором и
действием. Именно это их сущностное свойство отвергает любой их
анализ, выполненный в фактических терминах. Но чтобы руководить
выбором или действием, этическое суждение имплицирует следую-
щее: если человек его принимает, он должен также принять и выве-
денный из него императив» [Hare 1967, 171]. Этого требует логика по-
ведения. Однако из этого никоим образом не следует, что хорошее
может быть определено как избираемое, ибо даже отличая хорошее от
дурного, человек не всегда ему следует: Video meliora proboque, deteriora
sequor ‘Вижу и одобряю лучшее, а следую худшему’ (Овидий).
1. Природа оценки
175
10. Компаративный класс и проблема выбора.
Определение оценочного значения через отношение к норме
В конце предыдущего раздела мы подошли к вопросу о связи
оценки со сравнением и выбором. Выбор так или иначе требует стан-
дартизированного ориентира. И действительно, мы имеем нормативы
только для тех классов объектов, относительно которых возникает
или в принципе мыслима ситуация выбора. Мы бы не говорили о хо-
роших закатах, если бы нам хоть раз не пришлось решать, стоит ли
пойти полюбоваться заходом солнца или лучше остаться дома [Hare
1967, 128].
Все ценностные суждения скрывают за собой общее утверждение,
то есть отсылку к некоторому стандарту, применимому не только к
данному, но и к другим случаям, и в этом коренится их отличие от
императива. Когда говорят Купи эту машину, то это не более чем
инструкция о выборе. Если же говорят Это — хорошая машина, то
такое суждение содержит рекомендацию класса и вместе с тем ука-
зывает на релевантные для выбора данной модели признаки, то есть
имплицирует мотивировку рекомендации. Эта мотивировка вносит
дескриптивный вклад в смысл оценочного суждения.. Однако кон-
кретные признаки не входят в значение предиката, и это сразу видно
по тому, что сообщение о том, что машина хорошая, может повлечь
за собой вопрос Чем же она хороша?, или Что в ней. хорошего?, или,
наконец, Какие качества машины, служат основанием для рекомен-
дации? (ср. выше об «открытом вопросе» Мура); см. [Хэар 1985, 184
и сл.].
Рекомендация данного автомобиля есть рекомендация модели в ее
отношении к стандарту, применяемому к определенному классу. Речь
идет о «компаративном классе», но уже не в той версии, которая бы-
ла предложена Спинозой, исходившим из представлений о естествен-
ном добре и естественных классах. Компаративные классы, по мысли
Хэара, формируются ситуациями выбора. Непротиворечивость оце-
ночных суждений сводится к тому, что при одном стандарте резко
различные модели (члены компаративного класса) не могут получить
одинаковой оценки. Одна точка отсчета не может привести к разным
точкам зрения.
В сущности цель употребления оценочных слов состоит в обучении
стандартам, общим принципам выбора. Когда стандарт общепринят,
°н не эксплицируется, если же используется индивидуальная или
изменившаяся норма, то для правильной интерпретации оценочного
суждения ее желательно указать. «Язык оценок, — пишет Хэар, —
Удивительно хорошо приспособлен к употреблению в ситуации при-
нятия решения, при инструкции о выборе или в целях изменения
Принципов выбора и модификации стандартов» [Hare 1967, 136].
Как только в аксиологии центр тяжести переместился на понятие
Компаративного класса и выбора, встал вопрос о сравнительной оценке.
176
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Проблема выбора, естественно, предполагает сравнение, ведь выби-
рается то, что лучше другого. Вопрос о выборе всегда дизъюнктивен,
ответ снимает дизъюнкцию. Поэтому обычно считается, что опреде-
лить значение оценочного компаратива легче, чем определить пози-
тив. В этом отношении употребление прилагательного хороший сход-
но с употреблением таких других прилагательных, как горячий. Мож-
но на неоспоримом эмпирическом основании утверждать, что «X го-
рячее Y», но трудно дать объективный критерий утверждению «X —
горячий». Для этого необходима инверсия порядка введения понятий:
сначала демонстрируется, что значит «быть горячее», а затем делает-
ся утверждение, что объект считается горячим тогда, когда он горя-
чее обычной для своего класса нормы (с. 183). Хэар затронул пробле-
му, хорошо известную лингвистам. В применении к оценочным сло-
вам она осложнена тем, что «хорошее» создается определенным и да-
леко не всегда одинаковым соотношением преимуществ и недостат-
ков. Определить норму в этом балансе всегда затруднительно еще и
потому, что для разных целей и в разных ситуациях может быть от-
дано предпочтение экземплярам с неодинаковой комбинацией плюсов
и минусов. Норма в аксиологии по определению вариативна. Этого
вопроса мы подробнее коснемся ниже.
Введенное Хэаром понятие компаративного класса, то есть класса
сопоставимых между собой в ситуации выбора объектов, оказало су-
щественное влияние на развитие не только идей, но и самой техники
логики оценок. Здесь мы хотели бы напомнить, что успех исследова-
ния во многом зависит от того, как формулируется его основной во-
прос: структура «незнания», отраженная в вопросе, предопределяет и
структуру знания, содержащегося в ответе. Понятие компаративного
класса позволило заменить вопрос: Какие объекты могут оценивать-
ся?» (К каким объектам применимо понятие ценности?) вопросом:
Какие компаративные классы существуют?, который повлек за собой
следующие вопросы: Какие объекты входят в какие компаративные
классы? Какие объекты не входят ни в какие компаративные клас-
сы? Какие компаративные классы находятся вне оценки? Что значит
понятие «безразличного» в применении к компаративным классам?
Сумма этих вопросов образует определенную исследовательскую про-
грамму, положенную в основу работ Д. Л. Перри [Perry 1964].
Перри начал с того, что уточнил используемую им терминологию,
ограничив ее следующими четырьмя понятиями: 1) релевантные для
оценки свойства объекта (good-making characteristics), 2) релевантные для
оценки соображения (considerations), то есть те факты, которые могут
служить мотивом оценки, 3) критерии, то есть то, что принимается
во внимание при оценке, норматив, 4) компаративный класс, то есть
класс, для которого существуют критерии, обычно обозначаемый ка-
ким-либо именем прилагательным. Понятие компаративного класса,
таким образом, определено Перри относительно критериев.
Само понятие компаративного класса говорит о том, что оценка
невозможна вне сравнения объектов, входящих в один класс. Из это-
1. Природа оценки
177
го тезиса следует, во-первых, что все, что оценивается, входит в не-
который класс, во-вторых, что все, что можно оценить как хорошее,
ложно оценить также как лучшее в сравнении с чем-либо другим
(с. 188). Но беда в том, что неверно обратное: там, где можно выбрать
лучшее, совсем не обязательно можно найти просто хорошее. Лучшее
определяется по отношению к реальным объектам, а хорошее — по
отношению к идеализированной модели.
Итак, оценка не может быть произведена, если объект не принад-
лежит ни к одному компаративному классу. Вопрос об оценке должен
формулироваться не в отвлечении от класса, то есть не просто Хоро-
шо это или плохо?, а с учетом аксиологической таксономии предмета
(то есть Хороший, это или плохой X?), например: Хороший ли это
поступок?, Хороша ли эта собака в качестве подарка для охотника
(не-охотника, хозяйки салона и пр.)?
Перри отмечает, что не все множества объектов являются компа-
ративными классами. Нет критериев для произвольно составленных
множеств и для классов, состоящих из одного элемента. Прилага-
тельное хороший не сочетается с именами собственными и с единич-
ными географическими понятиями. Так, нельзя установить, хорош
или плох Северный полюс, хотя как член класса «места обитания че-
ловека» он, по всей вероятности, хуже, чем Средиземноморье. Не
может быть предметом оценки класс, взятый в его целостности, нель-
зя, например, сказать *Собаки есть хорошие собаки (с. 190).
Таким образом, всякая оценка предполагает возможность сравне-
ния. И если для целей логического,доказательства и верно, что сотра-
raison n’est pas raison, то весь «резон» оценки как раз и выявляется
сравнением.
Естественно, что члены компаративного класса должны быть раз-
личимы. Однако, отмечает Перри, есть такие классы, члены которых
различаются между собой, и в то же время сравнительная оценка их
именно как членов данного класса произведена быть не может. Тако-
вы, например, планеты, галактики, буквы алфавита, атомы, конти-
ненты, арифметические операции, части речи, геометрические фигу-
ры и т. п. (с. 190).
Причина того, что для одних классов существуют критерии оцен-
ки, а для других нет, объясняется тем, что оценка требует опреде-
ленных прагматических условий, ее стимулирует ситуация альтерна-
тивы, обычно не отделенная от непосредственной или от далекой це-
ли. Это положение отмечалось многими авторами, в частности Хэа-
Р°м [Hare 1967, 128]. И это, конечно, в общем верно. Более того, аль-
тернатива создает компаративные классы и позволяет включать в них
объекты, не имеющие между собой ничего общего в онтологическом
сМысле, поскольку ценностное сравнение производится в силу необ-
ходимости разрешать альтернативу. Отношения между элементами
Компаративных классов в принципе мыслятся как находящиеся меж-
ДУ собой в отношении дизъюнкции. Положение о том, что компара-
тивные классы совпадают с естественными или по крайней мере соот-
L 7
178
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ветствуют тому или другому имени нарицательному, верно лишь от.
части. Далеко не все естественные роды составляют регулярный ком.
паративный контекст для оценки. Не так уж часто приходится слы.
шать о хороших мышах, сусликах, о хорошем или плохом таракане
или чертополохе, вороне или галке. И это легко понять. Естественные
классы, сколь бы различны между собой ни были их представители,
служат базой для оценки только тогда, когда они приобретают утили-
тарный статус, то есть входят в практическую жизнь человека. По-
этому можно сказать Хорошо, что в доме нет блох и Плохо, что в
квартире завелись блохи, но сказать Это хорошие (плохие) блохи,
может только человек, «практикующий» на блохах (например, пове-
литель блох, Левша, подковавший блоху, или король, повелевший
сшить блохе-фавориту бархатный кафтан).
Из сказанного можно сделать следующие два вывода.
Во-первых, признаки естественных классов, по своей природе
достаточно диффузные, не составляют в своем полном объеме крите-
риев утилитарной оценки, и сами эти критерии в существенной мере
отличны от «естественности». В качестве критериев оценки использу-
ется только то, что отвечает нуждам или вкусам потребителя. Оценка
производится не в рамках естественных родов, а в рамках потреби-
тельских классов. Именно цели практического применения определя-
ют большинство сформированных человеком классов (например: го-
рючее, лекарственные растения, гончие собаки и т. п.). Поэтому там,
где речь идет об утилитарной оценке, компаративный класс никоим
образом не может совпадать с естественным, а критерии оценки — с
естественными признаками. Утилитарные классы составляют, наряду
с ранее отмеченными каузальными классами, вид особой таксономии,
«навязанной» природе человеком и образующей «вторичную» карти-
ну мира, учитывающую интересы человека и его реакции на внешние
раздражители.
Во-вторых, необходимо различать компаративные классы объ-
ектов и компаративные классы «человеческих» (эгоцентрических или
гомоцентрических) ситуаций, в которые вовлечены те или другие
объекты. Вне человека нет оценки, поэтому компаративные классы
предполагают то или другое отношение к человеку. Это, как правило,
обладание (приобретение), времяпрепровождение, виды занятий (про-
фессиональных и «свободных»), режимы жизни, удовлетворение есте-
ственных потребностей и желаний, жизненные цели и др. Объеди-
няемые тем или другим отношением к жизни человека, компаратив-
ные классы весьма гетерогенны и часто не могут быть обозначены од-
ним словом. Классификация ситуаций воспринимается как класси-
фикация объектов. Естественная таксономия подавляется «гумани-
стической», на фоне которой и развертывается оценка. Компаратив-
ные классы создаются критериями оценки, а не выделяют эти при-
знаки из числа присущих им черт. Они поэтому не обладают той ста-
бильностью, которую можно ожидать от естественных или даже ар'
тефактных категорий. Если человеку представились возможности КУ'
1. Природа оценки
179
пИть либо коня, либо дачу, либо киноаппарат, либо квартиру, либо
совершить путешествие в Африку, либо жениться и приобрести об-
становку для нового жилища, то все перечисленные объекты состав-
ляют компаративный класс, который на самом деле есть класс воз-
можных «капиталовложений», а не объектов, в них вовлеченных.
Компаративные классы, таким образом, в гораздо большей степени
касаются таких категорий, как возможности (возможные миры), си-
туации, события, положения дел, чем предметов как таковых. Чело-
век распределяет предметы по классам, исходя из своих интересов и
конкретных возможностей. Предмет входит в них в своем «миропо-
рождающем» (ситуативном) аспекте.
Вопрос о компаративных классах имеет еще один интересный ас-
пект, не затрагиваемый обычно в работах по аксиологии. Он касается
ценностных классов, то есть классов, объединяющих различные цен-
ностные категории, применительно к которым можно говорить не о
вхождении в них хороших или плохих членов, а только о более хо-
рошем (плохом) или менее хорошем (плохом). Как только оценка
входит в состав предиката, требование однородности характеризуе-
мых объектов резко снижается и отношения конъюнкции в тексте
могут быть установлены между достаточно разнородными объектами.
Если раньше речь шла о классах, члены которых при йхождении в
текст мыслятся дизъюнктивно (парадигматически), то теперь речь
идет о «конъюнктивных множествах», объединенных одинаковой
оценочной характеристикой и мыслимых синтагматически. Это мож-
но продемонстрировать на примерах, встречающихся в дидактиче-
ской литературе. Следующие наставления взяты из индийской сред-
невековой прозы: 1) Хорошо переваренной пище, хорошо обученному
сыну, хорошо воспитанной жене, хорошо оберегаемому царю, хорошо
обдуманному слову, хорошо рассчитанному делу — сколько бы ни
прошло времени, не грозит никакая порча, 2) Отравленную пищу,
шатающийся зуб и подлого советника — вырви себе на благо!
3) Женщины, пьянство, игра, охота, захват чужого имущества, жес-
токость в слове и наказании — вот пороки царей.
Таким образом, проблема компаративных классов приводит к двум
важным для изучения оценочного значения темам: 1) «очеловечен-
ной» картине мира и 2) оценочному сравнению.
11. Заключение: оценка и мир человека
Подведем итоги по темам, сформулированным во введении к обзо-
; Ру. Они сгруппированы вокруг двух вопросов: 1) определения оце-
। Ночного значения и 2) соотношения фактической информации и ил-
I локутивной функции в оценочном высказывании.
Оценочное значение противостоит дескриптивной семантике, фик-
сирующей воспринимаемые человеком черты объективного мира. Оно
отлично и от тех предикатов, которые обозначают свойства невиди-
180
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
мых миров — психического и физического. Аксиологические концеп->
ты (ценности) в одно и то же время зависят от внешнего мира и неза-
висимы от него. В этом состоит парадокс оценки. ;
Оценочное значение обусловлено фактическими свойствами пред.1
мета в той мере, в какой оно ими мотивируется. Мотив оценки всегда*
имеет объективный характер. В число мотивов (good-making character!-1
sties) могут входить наблюдаемые свойства объекта, связанные с дан-1
ным объектом факты и прогнозы, отношение к цели, закономерности1
и капризы восприятия, нормальные и «аллергические» реакции на1
разные виды объектов. Мотив оценки не находится с самой оценкой3
ни в каузальных отношениях, ни в отношении логического вывода.3
Строго говоря, между мотивом оценки и самой оценкой нет прямой3
связи, хотя они и находятся в постоянном эмпирическом взаимодей-1
ствии в сознании людей. Их разделяет «пустота», которую не могут*
перекрыть логические законы. Речь идет о той пропасти, которой че-'
ловек qua человек, то есть как нравственная (духовная) личность, от-
делен от физического мира. Модус полагания (мнения) составляет тот
шаткий мост, который человек может перекинуть из мира ценностей
(мира должного и желаемого) в мир физический. Этому модусу (гла-*
голам полагания, мнения) и подчинены мотивы оценки, независимо
от того, какую синтаксическую позицию они занимают в структуре
предложения. Нередко критерии оценки оформлены в виде прида-
точного причины, подчиненного оценочному предложению. Между
тем оценка не имеет причины. Нельзя спросить: Почему розы краси-
вы {хорошо пахнут)? Почему солнечная погода хорошая, а дождливая
плохая? Но мотивы оценки могут быть осмыслены как причины мне-
ния. Можно поинтересоваться: Почему ты считаешь розы красивы-
ми цветами? Почему такую погоду принято считать {считают)
хорошей? Более корректными, впрочем, были бы вопросы следующих
типов: Что тебе нравится в розах? Что хорошего ты находишь в
такой погоде? На каком основании ты считаешь Ивана Ивановича
хорошим человеком? Что привело тебя к такому мнению? и т. п.
Оценка может мотивироваться, но она не может верифицировать-
ся, и это отличает ее от дескриптивных предикатов, отнесенных к
действительному миру. Одни и те же мотивы могут служить обосно-
ванием разных оценок; одни и те же причины не могут вести к раз-
ным следствиям. Первыми управляет человек, и он вносит в них до-
лю произвола, вторыми — неумолимые законы мироздания.
Верифицируемость дескриптивного предиката обеспечивает ему
прямую (минующую пропозициональное отношение мнения) связь с
субъектом суждения. Верификация суждения преобразует мнение в
знание, и это заполняет пропасть, отделяющую человека от мира, ибо
мир познаваем. Суждение отчуждается от человека и становится объ-
ективной истиной. Иначе обстоит дело с идеализированной моделью
мира. Она не столько познается, сколько создается. Ее творцом явля-
ется человек, и это дает ему право на варьирование. Как и всякий
конструкт, идеализированная модель мира состоит из блоков. Этими
1. Природа оценки
181
^доками являются нормы, изменчивые в одной части и устойчивые в
другой, эксплицитные в применении к одним объектам и неэкспли-
дируемте в применении к другим. Этика создает устойчивые нормы.
Они подобны истине, и соответствие им подобно истинностному значе-
нию дескриптивного суждения. Эстетика ускользает от нормирова-
ния, и мотивы эстетических оценок плохо поддаются экспликации.
Дормы строятся на упрочении связи между мотивами оценки и самой
оценкой. Отношение к ним дает наиболее объективное основание для
ценностного суждения, способное устранить или ослабить роль субъ-
ективного фактора. Это, однако, не подрывает того главного для по-
нимания природы оценки тезиса, что между оценочным предикатом и
объектом оценки всегда стоит человек — индивид, социальная груп-
па, общество, нация, Человечество. Из этого ключевого положения
вытекают все частные свойства оценочных значений: субъективная
варьируемость, связь с множеством иллокутивных сил, зависимость
от конкретных обстоятельств, в частности ситуации выбора, и т. п.
Для того чтобы оценить объект, человек должен «пропустить» его
через себя: природа оценки отвечает природе человека. Идеализиро-
ванная модель (картина) мира, таким образом, охватывает далеко не
все его компоненты и параметры. Этим определяются границы оце-
ниваемой действительности, то есть тех объектов, к которым прило-
жимы оценочные предикаты. Оценивается то, что нужно (физически
и духовно) человеку и Человечеству. Оценка представляет Человека
как цель, на которую обращен мир. Ее принцип — «Мир существует для
человека, а не человек для мира». В этом смысле она телеологична.
Мир представляется оценкой как среда и средство для человеческого
бытия. Она не может быть независима от человека, и если жизнь Че-
ловечества имеет цель, оценка явно или неявно подчинена этой цели.
В идеализированную модель мира входит и то, что уже (или еще)
есть, и то, к чему человек стремится, и то, что он воспринимает, и
то, что он потребляет, и то, что он создает, и то, как он действует и
поступает; наконец, в нее входит целиком и полностью сам человек.
Более всего и наиболее точно оцениваются человеком те средства, ко
торые ему нужны для достижения практических целей. Оценка целе-
ориентирована в широком и узком смысле. Она применима ко всему,
что устремлено к облагороженной модели малого и большого мира, то
есть к тому, что человек считает добром. Это высшее добро лингвис-
тика определить не может. Она может лишь подтвердить, что упот-
ребление общеоценочных предикатов (хороший и хорошо, плохой и
Плохо) обусловлено отношением к идеализированной модели мира.
Из рассмотренных выше определений оценочного значения мы от-
даем предпочтение нормативному, обогащенному (или осложненному)
Телеологическим принципом (напомним определение добра как «того,
к Чему все стремится»): хорошее значит соответствующее идеализиро-
ванной модели макро- или микромира, осознаваемой как цель бытия
Человека, а следовательно, и его деятельности: плохое значит не соот-
Ветствующее этой модели по одному из присущих ей параметров. По-
182 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
следнее уточнение необходимо для того, чтобы отделить «плохое» qj
«безразличного» (неоцениваемого), то есть вовсе непричастного ц
идеализированному представлению о жизни на земле. Приведенное
определение кажется нам наиболее близким к существу феномен^
оценки. Оно учитывает фундаментальное для языка противопоставь
ление оценочных значений дескриптивным. Если последние фикси-
руют отношение высказывания к действительному миру, то первые
характеризуют отношение между действительным миром и его идеа-
лизированной моделью, сам факт наличия или отсутствия соответст.
вия между этими мирами, отражение одного в другом.
Приведенное определение не раскрывает сущности категории цен-
ности. Вопрос «Что есть добро?» не входит в компетенцию лингвис-
тики. Оно является лишь наиболее общей и объемлющей интерпрета-
цией значения оценочных предикатов, взятых в самых разных их
употреблениях. Если в нем есть преимущество перед другими дефи-
нициями, то, на наш взгляд, оно состоит в том, что квалифицируя
оценочное значение как реляционное (устанавливающее соответ-
ствие между миром и его идеализованной моделью)-, данное определе-
ние снимает неразрешимый вопрос об элементарном (внеестествен-
ном, сверхъестественном, интуитивно ощущаемом) свойстве объектов,
составляющим референт оценочных предикатов. Будучи реляцион-
ными, предикаты хороший и плохой сообщают только о том, что дан-
ное свойство имеет аналог в идеализованной модели. Оценочное вы-
сказывание вскрывает присутствие (или отсутствие) в действительном
идеального. Отношение между миром и его идеализированной карти-
ной окрашено разными модальностями. Оно устанавливается через
модусы желанного (желания) и должного, удовольствия и необходи-
мости. Реляционность оценочного значения хорошо согласуется с его
модальными характеристиками.
Поскольку идеализованная модель мира не столь стабильна, досто-
верна и ощутима, как мир реальности, оценочные суждения не толь-
ко участвуют в ее создании, они способствуют также ее познанию. В
этом познании, как и в познании действительности, немалую роль
играет интуиция: через ощущение добра человек узнает идеальное в
реальном.
Таким образом, первое следствие из того, что оценка «обращает»
мир на человека, состоит в ограничении ее употребления освоенной и
осваиваемой частью Вселенной, плодами человеческих рук и мыслй,
программами жизни и преобразования мира. Нераздельным достоя-
нием оценки является сам человек в его статическом и динамическом
аспекте. Все, что лежит вне этого круга, не подлежит оценке. Соотне-
сенность оценки с идеализованной моделью мира порождает разнооб-
разные иллокутивные силы. И это вполне естественно. Когда речь
идет об отношении высказывания к действительному миру, основным
его параметром является истинность или ложность. Когда речь иде!
об отношении действительности к ее идеализованной модели, изменчи-
вой и обманчивой, высказывание не сообщает об этом мире никакИй
1. Природа оценки
183
конкретных сведений, но оно выполняет компенсирующие отсутствие
конкретной информации коммуникативные задачи. В большинстве
случаев эти задачи динамичны. Оценочное высказывание стремится
повлиять на адресата, а через него и на ход практической жизни.
Итак, понятие «хорошего/плохого» выделяется среди других кате-
горий чрезвычайной разноплановостью своих связей и функций. То,
что обозначает общеоценочный предикат, имеет отношение к дейст-
вительным свойствам объектов, их соответствию или несоответствию
норме (существующей и идеальной), восприятию объектов, вызывае-
мым ими ощущениям (приятному и неприятному), к активному пси-
хологическому началу человека (его желаниям, стремлениям, воле,
долгу, обязанностям), к решению и выбору из ряда альтернатив, к
жизненной программе человека и идеалам человечества, к прескрип-
тивной функции речи, реализующейся в определенных типах рече-
вых актов (таких как одобрение, осуждение, поощрение, рекоменда-
ция, совет, инструкция, приказание, убеждение, разубеждение, при-
зыв, запрет, рекламирование и др.). Указанные связи распределяются
по следующим планам: онтологическому, психологическому, дея-
тельностному и коммуникативному. Понятие ценности, таким обра-
зом, выполняет координирующую (между человеком и миром объек-
тов), стимулирующую (направляющую деятельность), дидактическую
и регулятивную (прескриптивную) функцию в механизмах жизни.
Оценка в той же мере относится к области реакций, как и к области
стимулов. Она столь же неуловима, сколь и вездесуща. Тот «жизнен-
ный комплекс», которому оценка придает целостность, во многом
предопределяет поведение аксиологических значений в контексте ре-
чи и речевых актов.
2. ОБЩАЯ И ЧАСТНАЯ ОЦЕНКА*
Светлой памяти Елены Михайловны Вольф
Можно объясняться с теми, кто гово-
рит на другом языке, но только не с
теми, кто в те же слова вкладывает
совсем другой смысл.
Ж. Ростан
1. Оценка и концептуальный анализ
Если вывести мотивы (основания) оценки за пределы ее значения,
то оценочные предикаты не оставляют места для семантического ана-
лиза. Однако их содержание постоянно является точкой приложения
аналитических усилий философов, логиков и лингвистов. В нашей
* Впервые опубликовано в кн.: Типы языковых значений: Оценка. Собы-
тие. Факт. М., 1988. Гл. 2.
184 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
стране одной из первых обратилась к изучению оценочного значения
Е. М. Вольф [1985; 1986; 1988]. Именно она ввела «оценку» в поле»
внимания автора, который неоднократно обсуждал с ней затрагивав-*
мые в этой главе вопросы. Смыслом оценочных слов в случаях их*
конкретного употребления интересуются и сами говорящие. Их инте- г
рес вызван неясностью критериев оценки. Между тем сами принципы ?
выбора критериев могут быть установлены с достаточной степенью ('
определенности. Они в большой мере зависят от принципов выделе-
ния классов объектов. Определяя критерии (основания, мотивы) при-
менения оценок к тем или другим классам объектов, исследователь
осуществляет концептуальный анализ. Последний неотделим от так- 1
сономии оценок. Эта мысль была высказана финским логиком фон
Вригтом в его исследовании форм «добра» [Wright 1963b], к которому
мы еще вернемся. По мнению фон Вригта, там, где речь идет о не-
фиксированных критериях употребления слов, задача исследователя
заключается в моделировании концепта и установлении его связей с
другими концептами (с. 5). Такая задача, полагает фон Вригт, наибо-
лее естественно встает в применении к словам, составляющим специ-
фику аксиологических текстов. Обращаясь к ним, исследователь стре-
мится не столько описать смысл каждого отдельного слова, сколько
определить специфику целого концептуального поля и логические от-'
ношения между входящими в него элементами. Фон Вригт распреде-.
ляет аксиологические концепты между тремя основными категория-
ми: 1) собственно оценка (value-concepts): хорошее и плохое, добро и .
зло, 2) нормативные концепты (обязанность, дозволенность, разре-
шенность, право), 3) концепты, относящиеся к человеческим дейст-;
виям, поступкам: практическое рассуждение, намерение, мотив, во-
ля, желание, цель, необходимость, потребность (с. 6-7).
Концептуальный анализ оценочных предикатов (аксиологических,
деонтических и психологических) направлен на экспликацию логиче-
ских свойств той идеальной модели, относительно которой произво-:
дится квалификация объекта; это — содержательный итог изучения
прагматики их функционирования. То, что для дескриптивного пре-
диката составляет область семантики, для оценочных слов, значение ’
которых не является функцией их референции, относится к сфере
прагматики.
Соотношение собственно семантического и прагматически обуслов-
ленного содержания различно для разных типов слов и высказыва-
ний. Там, где перевешивает прагматическое содержание, необходимо
не только понимание значения полученного сообщения, но и его ин-
терпретация, расшифровка. Понимание обеспечивается знанием зна-
чений слов и предложений (семантической компетенцией), интерпре-
тация — знанием механизмов употребления языка (прагматической
компетенцией). Объект понимания — величина постоянная. Интер-
претация направлена на переменный смысл слов в высказывании и
самих высказываний. И тот и другой механизм в обыденной речи
подводится под значение глагола понимать [Дмитровская 1985]. J
2. Общая и частная оценка 185
Правильное понимание высказывания не исключает его неверной
цнтерпретации. Оно также совместимо с непониманием коммуника-
тивного смысла сообщения. Можно сказать: Я понимаю, что ты го-
ворить, но никак не пойму, что ты хочешь этим сказать.
Интерпретация должна ответить на вопросы: Что ты имеешь в
виду? Что ты подразумеваешь? К чему ты это говоришь? и т. п.
речь идет о смысле «на данный случай». Вопрос с глаголом значить
также может быть употреблен в поисках прагматического смысла:
Что это значит? Например, у Гоголя: Подколесин. Как это по-
шли вон? Что это значит пошли вон? Гоголевский персонаж требует
интерпретации высказывания, употребленного в самом прямом смыс-
ле. В интерпретирующие вопросы с глаголом значить нельзя ввести
метаязыковой классификатор. Можно спросить: Что значит хоро-
ший транзистор?, но не *Что значит слово (словосочетание, выра-
жение) хороший транзистор? Это свидетельствует о том, что они об-
ращены к прагматическому смыслу.
В английском языке различию между пониманием и интерпрета-
цией соответствует различие в употреблении глагола to mean в сле-
дующих вопросах: What does it mean? ‘Что это значит?’ и What do you
mean? ‘Что вы хотите этим сказать?’ Первый относится к конвенцио-
нальному смыслу высказывания, второй — к неконвенционализован-
ному.
В той мере, в какой оценка выражает отношение говорящего к
объекту (то есть в своем субъективном аспекте), она подлежит пони-
манию; в той мере, в какой она квалифицирует сам объект, она нуж-
дается в интерпретации. Понимание оценочных предикатов не требу-
ет особых усилий, их интерпретация может затруднить. Поэтому в
языке существует серия стандартизованных вопросов, цель кото-
рых — конкретизировать мотивы оценки. Вместе с тем редко требуют
интерпретации предикаты восторга и возмущения, хотя и они имеют
общеоценочный смысл. Никто обычно не интересуется мотивами оце-
нок, выраженных такими прилагательными, как замечательный,
изумительный, чудесный, сладостный (не о съедобностях), прелест-
ный, отвратительный и пр. Это психологический аналог вкусовых
оценок, основание которых коренится в не поддающихся эксплика-
ции ощущениях.
Если объект эмоционально нейтральной оценки известен обоим со-
беседникам, то запрос об интерпретации оценки может принимать
°Дну из следующих форм: Почему ты находишь (считаешь) эту
квартиру хорошей (плохой)? Чем она хорошая? Чем она тебе нра-
вится? Что тебе нравится (не нравится) в этой квартире? Что
(пгы находишь) хорошего (плохого) в этой квартире?
Такие вопросы могут иметь своей целью выявление скрытых дос-
тоинств квартиры (неизвестных или неоцененных), уяснение вкусов и
требований говорящего, они могут содержать в себе завуалированное
Возражение (Не понимаю, чем тебе нравится эта квартира. Я не
нахожу в ней ничего хорошего).
186
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Адресат ждет, чтобы говорящий выделил из числа известных ему
свойств объекта те, которые могут быть квалифицированы как его
достоинства. Если объект оценки неизвестен адресату, то делается за-
прос не столько об основаниях мнения, сколько прямо о свойствах
объекта. Адресат стремится получить в ответ ту фактическую инфор-
мацию, которой он не располагает. Вопрос может быть поставлен в
следующих формах: Что значит хороший? Что ты имеешь в виду?
Какой хороший? Последний вопрос интересен в следующем отноше-
нии. Оценочные прилагательные, которые в случае достаточно фикси-
рованных критериев могут служить ответом на какой-вопрос (Какая
была погода? — Плохая), в свою очередь стимулируют такой же во-
прос, который должен осуществить переход от оценки к признакам
предмета. Например: — Какую они получили квартиру? — Хорошую.
— Какую хорошую? — Трехкомнатную, светлую, все три комнаты
изолированные. Между тем вопросительное местоимение какой не
может входить в соединение с дескриптивными прилагательными, не
требующими уточнения. Нельзя спросить *Какой черный? или *Ка-
кой полосатый? Вопрос Что значит черный (полосатый)? может от-
носиться только к языковому значению прилагательных.
Если оценка дается не конкретному объекту, а модели класса, то
требование эксплицировать его свойства может быть сформулировано
так: Что значит хороший педагог? Каким, по-твоему, должен быть
хороший педагог? Это вопрос о моделях и идеалах. Как только вво-
дится модальность долженствования, оценочное прилагательное ста-
новится избыточным. Когда спрашивают Какой должна быть дере-
венская усадьба (овощная база, квартира для молодоженов)?, имеют
в виду хорошую (удобную, рациональную, образцовую) усадьбу (базу,
квартиру).
Такие вопросы обычно задают про классы объектов, допускающие
совершенствование. Ответ на них может быть двух типов: 1) экспли-
цирующий признаки, предъявляемые к идеалу, модели, норме, и
2) дейктический, указывающий на образец — конкретный или услов-
ный. Например: —Какой должна быть квартира для семьи «отец —
мать — ребенок»? — 1) В такой квартире должно быть две комна-
ты, общей площадью не менее 35 кв. м.; 2) Такой, как вот эта, или
такой, как та.
Модальность долженствования в данном случае устанавливает об-
разец, к которому следует стремиться. Не случайно на вопрос Что
значит хороший? можно ответить Такой, каким следует быть; Та-
кой, каким должен быть ребенок в этом возрасте. Ср. употребление
франц, comme il faut в значении положительной оценки. Долженство-
вание исключает отрицательную оценку. Нельзя спросить *Какой
должна быть плохая квартира? *Каким должен быть плохой врач?
Однако и общеотрицательные прилагательные могут войти в кон-
текст, свидетельствующий о том, что за ними стоит совокупность
конкретных признаков. Резюмируя дидактический или просто кри-
тический текст, можно сказать: Теперь вы знаете, какими бывают
2. Общая и частная оценка
187
плохие матери (сыновья) или Вот каковы плохие руководители (чи-
новники, ученые). Образец — положительный или отрицательный —
связывает оценку с признаковым дейксисом. Образец — это предмет-
ная (овеществленная) модель, воспринимаемая как совокупность при-
знаков, которые не во всех случаях могут быть эксплицированы. Это
своего рода этап в переходе от предмета к признакам, от класса
предметов к концепту класса.
Признаковый дейксис (отсылка к носителю некоторой совокупно-
сти признаков) представляет собой один из основных механизмов
Прагматической семантики, ресурс, которым компенсируются семан-
тические лакуны в области предикатных слов и в то же время дости-
гается существенное сжатие текста (описание заменяется указанием).
Дейктическая замена предикатного (признакового) слова распростра-
нена в детской речи: Я хочу такую куклу (игрушку, такое яблоко,
такое платье); Какие тебе нравятся девочки? — Такие, как Люся.
Овладение семантикой (в числе прочего) состоит в переводе с языка
признакового дейксиса на язык предикатов; см. подробнее: часть IV,
разделы 1,2.
Семантический аппарат взрослого человека также не свободен от
передачи значения через отсылку к объектам действительности, рас-
сматриваемым со стороны их свойств. Такова, в частности, метафора,
которая в одно и то же время служит выделению некоторого общего
для разных классов объектов свойства (часто комплексного) и цело-
стной характеристике индивида, достигаемой дейксисом, указанием
на модель другого класса. В этом смысле метафора (как и образное
сравнение) — это мостик от дейктического к эксплицитному обозна-
чению свойств; см. часть IV, раздел 4.
Мотивы оценки, эксплицируемые в ответах на приведенные выше
типы вопросов, различны для разных категорий объектов. Указание
на критерии употребления оценочных предикатов приводит к таксо-
номии ценностей.
2. Классификация оценок
(система ценностных концептов фон Вригта)
В ранних работах по этике и аксиологии обычно выделялись не-
многие виды оценок. Общая классификация добра у Аристотеля сво-
дится к трем основным типам: 1) внешние блага, 2) блага, относя-
щиеся к душе, 3) блага, относящиеся к телу [Аристотель 1984, 66].
1оббс выделяет три вида добра: «добро в обещании, то есть pulchrum,
Добро в действии как желаемая цель, обозначаемое словом jucundum —
°₽иятие, и добро как средство, что мы обозначаем словами полезное,
выгодное; столько же мы имеем видов зла: зло в обещании, называе-
мое римлянами turpe; зло в действии и результате, называемое ими
Деприятие, тягостное, и зло как средство — бесполезное, невыгодное,
вРеДное» [Гоббс 1964, т. 2, 86]. Большинство авторов резко различали
188 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
две категории ценностей: добро как средство (good-as-means) и добро
как цель (good-as-the end) или, иначе, относительное и абсолютное,
тривиальное и высшее, внешнее (extrinsic) и ингерентное (intrinsic), ин-
струментальное (утилитарное) и автономное (независимое) добро.
Однако по мере семантизации аксиологических исследований
классификации добра становились все более дробными. Новые таксо-
номические системы касались не онтологии добра, а смысла, который
приобретают оценочные предикаты в разных контекстах употребле-
ния. Таксономия ценностей превратилась в таксономию смыслов,
принимаемых оценочными предикатами.
Наиболее полная классификация оценок была предложена фон
Вригтбм [Wright 1963b]. Она выполнена в русле концептуального ана-
лиза и основывается на употреблении английского прилагательного
good и его антонимов. Исследование фон Вригта представляет большой
лингвистический интерес, и мы остановимся на нем подробно, сопро-
вождая изложение комментарием и указанием на русские аналогии.
Одно из важных теоретических положений, развиваемых фон
Вригтом, касается единства «добра». Эта проблема, как отмечалось,
обсуждалась уже Аристотелем. Аристотель считал мотивы оценок ча-
стью значения предиката, и это не позволяло ему видеть в разных
употреблениях оценочного слова реализации одного значения (см. вы-
ше). Фон Вригт рассматривает разные типы отношений, позволяющие
обнаружить единство в многообразии. Наиболее общий путь сводится
к применению родо-видового принципа. Фон Вригт отказывается от
этой возможности по тем же основаниям, по которым Аристотель от-
клонил мысль о семантическом единстве оценочных определений
разных категорий объектов. Фон Вригт пишет не о видах, а о фор-
мах хорошего (forms of goodness). Речь не может идти также об отно-
шениях явления к предрасположенности (occurrence to disposition), ни об
отношении образца к типу (token to type), ни частного к общему
(individual to universal). Финский логик отказывается от интерпретации
этих отношений как деривативных: формы хорошего трудно возвести
к общему источнику и невозможно выбрать значение, которое могло
бы этому источнику соответствовать. Более подробно фон Вригт оста-
навливается на идее Витгенштейна об объединениях на основе «се-
мейного сходства» (family resemblance). Понятие семейного сходства бы-
ло введено Витгенштейном в «Философских исследованиях» и проил-
люстрировано примером употребления слова игра. Группы объектов,
к которым применимо это наименование, лишены общего для всех
них инвариантного признака, но их связывают отношения перекрест-
ного сходства [Витгенштейн 1985, 108]. Фон Вригт, однако, сомнева-
ется в полезности применения этого понятия к формам хорошего
(«добра»). Группы объектов, объединенные «семейным сходством»,
обычно имеют нечеткие контуры (ср. такие понятия как «искусство»,
«язык» и др.). Можно спорить о том, является ли фотография искус-
ством или форма коммуникации пчел языком. Таких сомнений не
возникает в связи с формами добра. Никто не станет колебаться при
2. Общая и частная оценка
189
Г~
^отнесении приятного, умелого, полезного, прекрасного, здорового
Йт. п. к формам добра (с. 12-17). «Тип значения, представленного
^оценочными предикатами, специфичен и загадочен», — заключает
свои размышления фон Вригт (с. 17). Первый шаг к разгадке этой
тайны автор видит в моделировании соответствующих форм добра.
Фон Вригт различает следующие разновидности оценок: 1) инст-
рументальные оценки (хороший нож, хорошая ищейка), 2) техниче-
ские оценки, или оценки мастерства (хороший администратор, пло-
хой специалист), 3) оценки благоприятствования (beneficial goodness):
плохой (вредный) для здоровья, 4) утилитарные оценки (предыдущий
тип может рассматриваться как частный случай утилитарных оце-
нок): хороший совет, плохой план, хорошая возможность, 5) меди-
цинские оценки, характеризующие физические органы и психиче-
ские способности (хороший вкус, хороший обед, хорошая шутка).
Этическая оценка (добрая воля, хорошее намерение, плохой посту-
пок) рассматривается фон Вригтом как вторичная, производная от
оценки благоприятствования (этой проблеме посвящена шестая глава
его книги). Фон Вригт не считает, что его классификация исчерпыва-
ет все многообразие употребления оценочных предикатов. Речь идет о
выделении опорных категорий.
В дальнейшем изложении системы фон Вригта выделены следую-
щие аспекты оценочных концептов: 1) категория объектов, к кото-
рым они применяются, 2) логические отношения между антонимиче-
скими концептами, 3) проблема смысла оценочного предиката, 4) воз-
можность верификации оценочного суждения, 5) коммуникативная
функция оценочного высказывания, 6) отношение к сравнению.
Инструментальная и техническая оценки обе основаны на функ-
циональном принципе, и фон Вригт рассматривает их совместно. По-
скольку функция объединяет оцениваемые объекты в класс и именно
она служит мотивом оценки, оценочный предикат характеризует объ-
ект как члена класса: хороший нож хорош как нож, хороший гене-
рал должен удовлетворять требованиям, предъявляемым к полковод-
цам. В принципе, однако, функциональная оценка может быть дана
лицу и по непрофессиональному признаку, умению, мастерству.
Фон Вригт считает функциональную оценку объектов логически
вторичной. Ее пресуппозицией является суждение о пригодности объ-
екта к выполнению некоторой задачи (a judgment of goodness for some pur-
pose) (c. 20). Отрицательная оценка (англ, poor) имеет привативное
значение: плохой нож = не хороший нож (лишенный тех качеств, ко-
торые делают нож хорошим). Инструментально хорошее и инстру-
ментально плохое находятся, следовательно, в контрадикторных от-
ношениях. Инструментальная оценка проверяется практикой и мо-
жет быть верифицирована, поскольку ее критерий достаточно четко
определим. Инструментальная оценка более, чем какая-либо другая,
компаративна. Когда речь идет о «предназначенном» предмете, выби-
рается тот, который лучше всего соответствует своему предназначе-
нию.
190 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Из того, что суждения инструментальной оценки допускают вери-
фикацию, не следует, что они дескриптивны. Дескриптивность пред-
полагает использование предложения с целью описания некоторого
положения дел. Инструментальные оценочные суждения служат це-
лям рекомендации и прогнозирования.
Техническое (специализированное) «добро» относится к способно-
стям, ловкости, натренированности человека, словом, к его мастерст-
ву в определенном виде деятельности: хороший плотник эффективен
как плотник. Сочетание хороший плотник вторично. Оно базируется
на оценке вида ‘X хорошо выполняет данную функцию (X is good at
something)’.
В области технического добра отношения между антонимами (good
и bad или poor) имеют скорее контрадикторный, чем контрарный ха-
рактер. При этом в привативном смысле понимается отрицательный ан-
тоним: плохой значит лишенный нужных качеств или способностей.
Техническое добро выявляется всякого рода тестами и соревнованиями.
Техническая оценка распространяется на три вида деятельности:
1) деятельность игрового типа, выдвигающую собственно технические
критерии, 2) профессиональную деятельность, оценка которой произ-
водится по инструментальному принципу, то есть с применением
функциональных критериев, 3) творческую деятельность, оценка ко-
торой не может быть сведена к инструментальным или техническим
критериям.
Высказывания технической оценки могут быть использованы с це-
лью рекомендации, но для них более естественна другая функция —
функция похвалы (laudatory or praising function — с. 39). Техническая
оценка не так тесно, как инструментальная, связана с выбором и
предпочтением. Однако она имеет с ними точки соприкосновения.
Стремление человека к совершенствованию своего мастерства может
быть уподоблено предпочтению лучшего. Нельзя стремиться стать
плохим специалистом, как нельзя сознательно выбирать плохие или
непригодные для поставленной цели инструменты.
Следующая, третья, форма добра близка инструментально хороше-
му. Это — добро благоприятствования (бенефактивно хорошее). Оно
представлено употреблением слова good в сочетаниях to be good for ‘хо-
рошо для (здоровья)’ и to do good to somebody ‘приносить пользу кому-
нибудь’. Во многих, но не во всех случаях благоприятствование мо-
жет рассматриваться как вид утилитарно хорошего, составляющего
четвертую форму добра. Эти формы объединяет каузальная направ-
ленность хорошего на достижение положительного эффекта во внепо-
ложной области. Этот эффект может быть охранительным (protective),
и в этом случае речь идет только о полезности, но он может состоять
в создании нового и желательного положения дел, и в этом случае то,
что этому способствует (promote), есть собственно добро благоприятст-
вования. Связь с каузальными отношениями обеспечивает этим ти-
пам оценки дескриптивное содержание и, следовательно, возмож-
ность верификации.
2. Общая и частная оценка
191
Утилитарные и бенефактивные оценки отличаются от инструмен-
тальной тем, что они относятся не к специализированным объектам.
Инструментальная оценка указывает на превосходство данного объек-
та над другими объектами, служащими той же цели, утилитарная
оценка основана на выборе того, что может быть полезным или бла-
гоприятствовать выполнению некоторой задачи. В первом случае по-
лезность отходит в область пресуппозиций, во втором о ней делается
сообщение. Утилитарное добро определяется безотносительно к классу.
Утилитарное и бенефактивное добро находятся в контрадикторных
отношениях к «бесполезному» (антонимия полезное — бесполезное) и
в контрарных к вредоносному (антонимия полезный — вредный, при-
носить пользу — делать зло, вредить). Фон Вригт замечает, что су-
ществительное evil ‘зло’ употребляется для обозначения причины вре-
да (the cause of harm) и для обозначения самого причиненного вреда (the
harm caused). Слово же harm ‘вред’ обычно применяют только к резуль-
тату, причиненному злу (с. 46).
Пятая форма — медицинское добро — относится к телесным орга-
нам (хорошее сердце) и к некоторым ментальным способностям (хоро-
шая память). «Хорошее сердце» сближается с инструментальным
добром, «хорошая память» — с техническим. Медицинское добро ха-
рактеризует основные функции организма. Оно отвечает норме данно-
го вида или рода. Отрицательная медицинская оценка составляет
маркированный член оппозиции, а положительная — привативный.
Физическая и ментальная полноценность, следовательно, соответству-
ет привативному концепту. Маркированное значение логически пред-
шествует привативному. Поэтому суждения отрицательной медицин-
ской оценки первичньг, а суждения положительной оценки вторичны.
Отношения между хорошим (здоровым) и плохим (слабым, боль-
ным) в рамках медицинского добра, как и во всех случаях приватив-
ных отношений, контрадикторны. Маркированность отрицательной
оценки в этом и подобных случаях отчасти объясняется тем, что по-
нятие причины ассоциируется прежде всего с отрицательными явле-
ниями, отклонениями от нормы.
Точка зрения фон Вригта о «естественном добре» противоположна
достаточно стойкому мнению, согласно которому именно плохое со-
ставляет привативный концепт, не поддающийся дефиниции (ср.
мнение Августина и Спинозы). Оценочные суждения, устанавливаю-
щие причину болезненных симптомов в форме отрицательной оценки
соответствующего органа (У вас плохое сердце, У ребенка слабые лег-
кие), могут быть верифицированы. В противном случае мы не могли
бы говорить о врачебных ошибках.
Концепт здоровья рассматривается фон Вригтом в качестве модели
более широкого концепта блага живого существа, прежде всего чело-
века (good or welfare of a being).
Наряду с первичным привативным концептом здоровья можно го-
ворить о вторичном позитивном (маркированном) концепте здоро-
вья, — о цветущем здоровье, о наслаждении здоровьем. Этот концепт
связан с удовольствием и может быть отнесен к гедонистическому до-
192 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
бру, составляющему последнюю из выделенных фон Вригтом форм
хорошего. Разновидности гедонистического добра покрываются в
обыденной речи употреблением слова удовольствие. Понятие удо-
вольствия, сыгравшее громадную роль в формировании этических
теорий, не было, по мнению фон Вригта, объектом глубокого анализа.
Удовольствие квалифицировалось то как ощущение, то как эмоция,
то как нечто промежуточное между ощущением и чувством. Юм на-
зывает удовольствие то впечатлением, то восприятием (перцепцией).
Бентам пишет об «интересных восприятиях». Противники натура-
лизма в этике (Мур, Брод) относили приятное к естественным свойст-
вам объектов. Фон Вригт считает эту точку зрения ошибочной. Он
различает по крайней мере три формы приятного: пассивное удоволь-
ствие (приятное для чувств, для восприятия), активное удовольствие
(радость деятельности, в том числе игровой, удовольствие активного
образа жизни), довольство (радость удовлетворения желания, дости-
жения цели).
Фон Вригт подчеркивает, что гедонистическая оценка относится к
самому ощущению, независимо от того, какой категорией объектов
оно вызвано. По этому поводу нам хотелось бы обратить внимание на
следующее. Ощущение обычно в предложении не обозначается. Оцен-
ка связывает себя непосредственно с тем, что вызывает ощущение.
Каузатор ощущения может осмысляться как состояние, процесс или
действие, осуществлять которое приятно или неприятно, свойство
(параметр) предмета или сам предмет. Соответственно возникают кон-
струкции трех типов: 1) Приятно есть яблоко (собирать грибы, ле-
жать на пляже); Есть яблоко приятно; 2) Вкус этого яблока при-
ятен; У этого яблока приятный вкус; 3) Яблоко вкусное.
Во всех типах предложений указание на оцениваемое ощущение
скрыто. Синтаксис предложений гедонистической оценки как нельзя
лучше демонстрирует общую тенденцию языка к объективации ак-
сиологических суждений, переноса оценки с субъективных категорий
на объективные, с ощущения на его причину. Это объяснимо. Чело-
веку полезнее знать, что именно вызывает приятное или неприятное
ощущение, чем характеризовать свое ощущение как приятное или не-
приятное. Предложения с субъектом — каузатором ощущения допус-
кают генерализацию относительно категории объектов (Сирень хоро-
шо пахнет), предложения о текущих ощущениях обобщаются только
в форме утверждений о вкусах говорящего (Я люблю запах сирени).
Без указания на каузатора ощущения суждение гедонистической
оценки терпит информативный ущерб. Отсутствие же упоминания то-
го, что оценка в конечном счете относится к ощущению, не ущемляет
смысла высказывания. Это вытекает из значения прилагательных
приятный и неприятный, вкусный и невкусный, ароматный и зло-
вонный.
Итак, в суждениях гедонистической оценки наблюдается тенден-
ция к понижению логического статуса (уровня) субъекта, к большей
его конкретности. Особенность русских предложений с предикативом,
2. Общая и частная оценка
193
на наш взгляд, состоит в том, что «категория состояния» в них одно-
временно характеризует ощущение человека («рецептора») и вызы-
вающий это ощущение процесс (или действие). Поскольку ощущение
не обозначено, субъектную функцию стремится принять на себя ин-
финитив. Обозначаемое им действие или состояние становится объек-
том оценки (тем, что оценивается): Приятно купаться в море.
Любопытно под этим углом зрения сравнить инфинитивные пред-
ложения гедонистической и утилитарной оценки: Вкусно есть яблоки
и Полезно есть яблоки. В последнем случае также трудно опреде-
лить, что собственно полезно: яблоки сами по себе или есть яблоки в
определенном режиме, причем не для всех людей и не всегда. Поэто-
му и здесь субъект предложения каузативизируется и язык разрешает
два типа конструкций: Есть яблоки (для тебя) полезно, Полезно
есть яблоки и Яблоки (для тебя) полезны. Имя предмета нередко
воспринимается в пропозитивном смысле: Яблоко на ночь — доктора
прочь. Это лекарство (принимать это лекарство) хорошо от простуды.
Однако между инфинитивными предложениями гедонистической и
утилитарной оценки есть существенное различие. Его можно показать
на следующих примерах: Хорошо обтираться холодной водой и Об-
тираться холодной водой хорошо (от нервов). Гедонистически хоро-
шее бесцельно. Оно несет награду в самом себе. Утилитарное добро
целенаправленно. Этим определяется различие в синтаксисе и в
трансформационных возможностях соответствующих конструкций.
Сама синтаксическая позиция предикатива в них различна. В конст-
рукциях утилитарной оценки оценочное слово стремится приобрести
реляционное значение, установив отношение между средством и це-
лью: Обтираться холодной водой хорошо (полезно) для здоровья
(= укрепляет здоровье, оздоравливает). Указание на цель перетягива-
ет оценочное слово из начальной позиции, соответствующей автоном-
ному (относящемуся к ощущениям, состоянию) предикативу, в сере-
динную, соответствующую реляционному предикату. В первом случае
предложения типа Хорошо! Приятно! могут составить законченное
высказывание, субъект которого ощущение. Во втором случае — нет.
Предложение Полезно информативно недостаточно.
Вернемся к гедонистической оценке. Гедонистические суждения,
субъектом которых является ощущение, фон Вригт считает первич-
ными. Решение вопроса об их истинности требует различения выска-
зываний от первого лица и высказываний, сделанных в третьем лице.
К числу последних принадлежат и суждения о прошлых или буду-
щих ощущениях говорящего. Высказывания гедонистической оцен-
ки, сделанные говорящим о текущих чувственных переживаниях, во-
обще не являются суждениями. Они, подобно междометиям, дают
прямой выход ощущению (в том числе и нравственному возмущению
или одобрению), но не констатируют факт его наличия. Выражение
чувств не имеет логической структуры, а следовательно, и параметра
истинности. Оно не допускает ошибки (с. 74). Этим следует объяснить
неупотребительность высказываний типа Я полагаю, что мне прият-
194 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
но. Формула «я полагаю, что...» вводит суждение, то есть является
знаком выбора из двух взаимоисключающих истинностных значений.
Симптом ощущения не является знаком сознательного выбора (реше-
ния). Человек не может сказать во время еды *Я полагаю, что это
блюдо вкусное. Блюдо может быть вкусным и невкусным, но испы-
тываемое в момент речи вкусовое ощущение не предполагает выбора
между этими взаимоисключающими характеристиками. В условиях
«актуального ощущения» естественней всего сказать просто Вкусно!
или Невкусно! Такое восклицание может послужить основанием для
высказывания, сделанного от лица наблюдателя, которое допускает
верификацию. Но это не суждение гедонистической оценки, а сужде-
ние о гедонистической реакции «первого лица», и оно верифицируется
в качестве такового. Таким образом, собственно гедонистическая
оценка не подлежит верификации в логическом смысле этого термина.
3. Механизмы выведения общей оценки
и их лингвистическая релевантность
Фон Вригт построил классификацию форм, или концептов, добра
на анализе употребления прилагательного good. В большинстве случа-
ев имелось в виду такое его использование, при котором оно эквива-
лентно более конкретным синонимам, таким как useful ‘полезный’,
beneficial ‘благоприятный’, pleasant ‘приятный’, efficient ‘эффективный’,
healthy ‘здоровый’. Однако замена общей оценки частной не всегда до-
пустима. Особенно трудно найти эквивалент прилагательного хороший
(мы будем в дальнейшем иметь в виду русское словоупотребление) то-
гда, когда оценка дается по совокупности разнородных свойств.
Именно такое употребление является основным для прилагательных
хороший и плохой. Мы будем называть их общеоценочными,
противопоставляя частнооценочным прилагательным, в значе-
ние которых входит какой-либо дополнительный компонент, относя-
щийся к структуре оценки (например, способ мотивации, отношение
к цели).
Употребление общеоценочных прилагательных в качестве эквива-
лентов частных оценок, в известном смысле, вторично. Оно определя-
ется двумя факторами: во-первых, тем, что и при частной оценке ее
основание не сводимо к одному признаку, а обычно охватывает ряд
свойств, во-вторых, тем, что общеоценочные прилагательные более
явственно, чем частные оценки, выражают сопутствующую высказы-
ванию иллокутивную силу рекомендации или одобрения, запрета или
осуждения.
Необходимость в общеоценочных предикатах продиктована меха-
низмами выведения оценки. Каждый объект действительности (вещь
или положение дел, человек или событие) обладает неопределенным
по числу и составу набором аксиологически релевантных свойств, ко-
торые должны быть приняты во внимание при выведении общей
2. Общая и частная оценка
195
оценки, то есть при включении объекта в один из двух аксиологиче-
ских разрядов. Эти свойства постоянно вступают между собой в кон-
фликт. Объект может в одном отношении характеризоваться положи-
тельными свойствами, а в другом — отрицательными. Аксиологиче-
ская противоречивость объектов заложена в их природе. Мир состоит
йз несовершенств. Omnia praeclara гага. Идеалы монтируются человеком
из деталей, розданных разным владельцам. Стремление к идеалу на-
рушает права «неотчужденной собственности». Гоголевская невеста,
стоя перед проблемой выбора, сделала следующий коллаж жениха:
«Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана
Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара
Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ива-
на Павловича — я бы тогда тотчас же решилась». Метод коллажа
обычно приписывался и самой Природе, ср. у Шекспира: «Так При-
роде повелели Небеса — чтоб слила Прелесть всю в едином теле. И
тогда она взяла: Клеопатры горделивость, Аталанты чистоту. И Лук-
реции стыдливость, И Елены красоту. Так в Розалинде дали боги
Созданий высших образец. Вручив ей лучшее из многих Прекрасных
лиц, очей, сердец» («Как вам это понравится»).
Таким образом, основная трудность и в то же время основная спе-
цифика общеаксиологической таксономии (хороший или плохой?) со-
стоит в том, что классификации подлежат комплексные объекты,
свойства которых могут частично совпадать с признаками, задающи-
ми противоположные классы. Аксиологическая классификация
свойств — статических и динамических — оказывается асимметрич-
ной относительно классификации самих объектов. Свойства объектов
пересекаются, сами же объекты поляризуются.
Еще большую аксиологическую неоднозначность обнаруживают со-
бытия. Оптимисты интерпретируют ее в том смысле, что нет худа без
добра, пессимисты обращают внимание на то, что у каждой медали
есть оборотная сторона. Интересы людей постоянно сталкиваются, и
это заставляет их заведомо метить по-разному одно и то же событие.
Общая оценка составляет своего рода баланс положительных и от-
рицательных факторов. Как и всякий баланс, она достигается соот-
ношением количеств. Чтобы вывести общую оценку, нужно перевести
качество в количество, то есть приписать разным свойствам, отноше-
ниям, фактам и обстоятельствам то или другое число очков, или бал-
лов, в соответствии с прейскурантом, принятым в данной области, то
есть так, как это делается в спортивных и карточных играх, на
олимпиадах, экзаменах, конкурсах и других видах регламентирован-
ной аксиологической деятельности человека.
Таким образом, вывод холистической, как принято ее называть в
логике, оценки нуждается в переводе качеств в количества. Моделью
этой процедуры может послужить простая арифметическая операция:
необходимо сложить все плюсовые величины, сложить все «минусы»,
сопоставить полученные суммы и в зависимости от результата дать
общую оценку несовершенному объекту. Арифметические манипуля-
196
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ции с количествами, однако, уступают в наглядности взвешиванию
(весовому сопоставлению): на одну чашу весов кладутся «плюсы» (до-
стоинства, преимущества, позитивные стороны явления), на дру-
гую — «минусы» (недостатки, дефекты, отрицательные стороны яв-
ления). Именно такая модель чаще всего и воспроизводится в пред-
ставлениях о справедливых судах, будь то суд человеческий, божест-
венный или суд истории. Весы, считающиеся символом правосудия,
являются атрибутом как богини Фемиды, так и архангела Михаила,
предполагаемого вершителя эсхатологического суда. «Весовое» пред-
ставление о процедуре получения общей оценки соотносительно с ря-
дом черт аксиологического текста и его компонентов. Асемантиче-
ский образ взвешивания как бы развертывается в семантико-синтак-
сическую структуру дискурса. Подобно тому, как лексическая мета-
фора соотносительна с отвлеченной семантикой слова, образ, то есть
развитая динамическая метафора, соотносителен с синтактико-семан-
тической организацией предложения и смысловой структурой комму-
никации. «Весы» являются своего рода ключевым образом, через ко-
торый могут быть осмыслены и приведены в систему характеристики
аксиологического аспекта языка и речи.
Лингвистическую релевантность имеют следующие свойства про-
цедуры выведения общей оценки:
1. Чтобы прийти к холистической оценке какого-либо объекта, не-
обходимо пометить его конкретные свойства — статические и дина-
мические, постоянные и акцидентные — знаком плюс или знаком
минус, то есть распределить их между чашами весов. Общеоценочный
результат, свидетельствующий о перевесе плюсов или минусов, скла-
дывается из соотношения частных характеристик, каждой из кото-
рых приписывается определенная количественная значимость. Ак-
сиологический маркер прочно срастается с обозначениями многих ча-
стных свойств объекта, вследствие этого общеоценочным предикатам
противостоит большая группа предикатов, выражающих частнооце-
ночные значения, а также дескриптивных предикатов, имеющих
оценочные коннотации.
2. Общая положительная оценка объекта может быть снижена де-
фектами («отдельными недостатками»); общая отрицательная оценка
не исключает плюсов («отдельных достоинств») объекта. Поскольку
плюсы и минусы находятся на разных чашах весов, одна из которых
перетягивает другую (иначе общая оценка не может быть выведена),
между ними складываются отношения неравенства (неравновесности).
Если равновесие утрачено в пользу положительной оценки, то част-
ные достоинства компенсируют частные недостатки (Мал, да удал1,
Удал, хотя и мал-, Хоть мал, да зато удал). Если равновесие утраче-
но в пользу общей отрицательной оценки, то достоинства («плюсы»)
недостаточны для компенсации (Хоть удал, да уж очень мал). Таким
образом, «весы» задают синтаксис частнооценочных предикатов, спо-
собных характеризовать объекты, принадлежащие к одной категории.
Предикаты с противоположной аксиологической маркировкой могут
2. Общая и частная оценка
197
быть в равной степени истинны относительно своего субъекта, но не
равноценны с точки зрения того количества «аксиологических оч-
ков», которое им сопоставляется. Синтаксические связки и порядок
введения предикатов выражают по крайней мере два значения:
1) различие в оценке и 2) различие в весе, важности [Левин 1970].
3. Поскольку при выведении общей оценки сравниваются количе-
ственные показатели (ценностные эквиваленты), стирающие все част-
ное, нивелирующие качественные различия, аксиологическое сравне-
ние не предполагает с необходимостью, что сопоставляемые объекты
должны иметь между собой нечто общее (основание сравнения).
4. Разногласие в вопросе общей оценки объекта не исключает со-
гласия в частных оценках, а возражение в ходе аксиологического
разговора может состоять не в отрицании довода собеседника, а в его
«перевешивании». Аксиологический контраргумент может вообще
никак не соприкасаться семантически с аргументом, против которого
он направлен. Диалог-спор о ценностях ведется по принципу «да,
но...» («то, что вы говорите верно, но важнее другое»). Каждая из не-
согласных сторон поочередно кладет гирю на «свою» чашу весов.
Спор идет не об истинности утверждений, а об иерархии ценностей:
«зато» одного собеседника сводится к «хотя» другого. Правота в
оценке устанавливается не благодаря истинности аргумента, а благо-
даря его полновесности. Не случайно говорят веский (легковесный)
аргумент (довод). Вот образчик аксиологического разговора: «Поми-
луй ты меня, — сказал он [гость] с удивленьем, — Чем любоваться
тут? Твой хор горланит вздор!» — «То правда, — отвечал хозяин с
умиленьем, — они немножечко дерут; зато уж в рот хмельного не бе-
рут, и все с прекрасным поведеньем». — «А я скажу: по мне уж
лучше пей, да дело разумей» (И. Крылов). Истинность утверждения в
таком диалоге не гарантирует правоты, а согласие с истинностью слов
не имплицирует согласия с собеседником.
5. По этому же принципу строятся и монологические виды аксио-
логически ориентированных текстов, целью которых является опре-
деление общей ценности объекта, такие как рецензии, отзывы, ха-
рактеристики, представления к званиям и наградам, «разносы» и до-
носы и пр. В таких текстах любые утверждения, даже сообщения о
фактах, приобретают аксиологическую маркированность, поляризу-
ются. Если читатель текста, подчиненного задаче выведения общей
оценки, не улавливает в каком-нибудь его месте аксиологический
знак, он вправе спросить автора: «Я не понял: хорошо это или пло-
хо?» Предложения в такого рода текстах часто вводятся аксиологиче-
скими операторами типа: хорошо, что..., плохо, что..., достойно
одобрения, что..., большим недостатком следует считать то,
что..., положительным фактором является... и т. п.
Таким образом, особенности процедуры выведения общей оценки
прямо соотносятся со следующими аспектами языка и речи: 1) значе-
нием обще- и частнооценочных предикатов, 2) спецификой аксиоло-
гического сравнения и ценностной эквивалентности, 3) спецификой
198 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
аксиологической конъюнкции, 4) смысловой организацией аксиоло-
гического дискурса — диалогического и монологического.
4. Обще- и частнооценочные значения
Итак, аксиологические значения представлены в языке двумя ос-
новными типами: общеоценочным и частнооценочным. Первый тип
реализуется прилагательными хороший и плохой, а также их сино-
нимами с разными стилистическими и экспрессивными оттенками
{прекрасный, превосходный, великолепный, отличный, замечатель-
ный, скверный, нехороший, дурной, поганый, худой и др.). Эти при-
лагательные выражают холистическую оценку, аксиологический
итог. Вторая группа более обширна и разнообразна. В нее входят зна-
чения, дающие оценку одному из аспектов объекта с определенной
точки зрения. В предлагаемой классификации принят характер осно-
вания оценки, ее мотивации. Выделяемые ниже группы частнооце-
ночных значений существенно различны между собой по диапазону
сочетаемости, то есть по тому, какие виды объектов они способны
классифицировать. В то же время каждая группа может квалифици-
ровать разные по своей природе объекты. Расширение сферы сочетае-
мости оценочных определений несет на себе следы логики обыденного
аксиологического рассуждения; оно происходит также за счет мето-
нимических переносов, процессов номинализации {руководить умело
умелое руководство умелый руководитель) и компрессии текста
{кресло, в котором удобно сидеть —> удобное кресло). Этот последний
механизм освещен 3. Вендлером [1981].
Частнооценочные значения могут быть разделены на следующие
категории: 1) сенсорно-вкусовые, или гедонистические, оценки
{приятный — неприятный, вкусный — невкусный, привлекательный —
непривлекательный, душистый — зловонный; то, что нравится, —
то, что не нравится, и др.); это наиболее индивидуализованный вид
оценки; 2) психологические оценки, в которых сделан шаг в
сторону рационализации, осмысления мотивов оценки: а) интеллекту-
альные оценки {интересный, увлекательный, захватывающий, глу-
бокий, умный — неинтересный, неувлекательный, скучный, баналь-
ный, поверхностный, глупый), б) эмоциональные оценки {радост-
ный — печальный, веселый — грустный, желанный — нежеланный,
нежелательный, приятный — неприятный), 3) эстетические оцен-
ки, вытекающие из синтеза сенсорно-вкусовых и психологических оце-
нок {красивый — некрасивый, прекрасный — безобразный, уродливый),
4) этические оценки {моральный — аморальный, нравственный —
безнравственный, добрый — злой, добродетельный — порочный и
др.), 5) утилитарные оценки {полезный — вредный, благоприят-
ный — неблагоприятный), 6) нормативные оценки {правильный —
неправильный, корректный — некорректный, нормальный — аномаль-
ный, ненормальный; стандартный — нестандартный, бракованный;
2. Общая и частная оценка
199
^доброкачественный — недоброкачественный, здоровый — больной),
г7) телеологические оценки (эффективный— неэффективный,
^целесообразный — нецелесообразный, удачный — неудачный).
?' Перечисленные категории образуют три группы. В первую группу
^входят сенсорные оценки, то есть оценки, связанные с ощущениями,
; чувственным опытом — физическим и психическим. Они ориентиру-
i ют человека в природной и социальной среде, способствуя его акко-
модации, достижению комфортности. В эту группу входят первые две
категории оценок. Эти оценки (прежде всего те из них, которые осно-
вываются на физическом опыте) обычно не мотивируются. Оценка
прямо проистекает из того ощущения, которое, независимо от воли и
самоконтроля, испытывает человек. Стремление говорящего объяс-
нить свои вкусовые предпочтения не может не завести его в пороч-
ный круг, например: «Вы любите ли сыр?» — спросили раз ханжу.
«Люблю, — он отвечал. — «Я вкус в нем нахожу» (К. Прутков).
Предикаты этой группы, независимо от того, к чему они относят-
ся, характеризуют в большей мере вкусы субъекта оценки (человека),
чем ее объект. Субъект оценки выступает в этом случае как психиче-
ский или физический рецептор и в качестве такового характеризует-
ся тонкостью или грубостью восприятия, с одной стороны, и глубиной
или поверхностностью переживаний — с другой (ср.: тонкий вкус,
тонкий человек, тонкий наблюдатель, глубокие впечатления, глу-
бокий человек, глубокое переживание, глубокое проникновение в суть
дела, глубокое понимание и пр.).
Вторую группу образуют сублимированные оценки. К ним относят-
ся две категории: эстетические и этические оценки. Они возвышают-
ся над сенсорными оценками, «гуманизируя» их. Первые связаны с
удовлетворением чувства прекрасного, вторые с удовлетворением
нравственного чувства. Эти два вида чувствований составляют ядро
духовного начала человека, моделируемое, в соответствии с его те-
лесной ориентацией, по вертикали. Не случайно в эти виды оценки
вовлечены метафоры и интенсификаторы «высоты» и «низости» (ср.:
высоконравственный человек, низкая личность, низменные цели, вы-
сокие порывы, низкие подозрения, высокий моральный дух, высокие
идеалы и т. п.). Эта группа оценок небезразлична к понятию архети-
па — нормы, образца, примера, потенциальных требований, предъяв-
ляемых к объекту. При этом положительная эстетическая оценка ис-
ключает строгую нормативность. Эстетическое чувство не может быть
удовлетворено стандартом. Высокая эстетическая оценка имплициру-
ет уникальность произведения искусства. Между тем положительная
этическая оценка в общем случае требует ориентации на этическую
норму, соблюдение нравственного кодекса, то есть большего или
меньшего количества правил и заповедей. Требование уникальности,
таким образом, не является необходимым условием моральности (по-
ложительной этической оценки), но оно необходимо предъявляется к
произведениям подлинного искусства.
200 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Последние три разряда входят в группу рационалистических оце-
нок. Эти оценки связаны с практической деятельностью, практиче-
скими интересам и повседневным опытом человека. Их основные
критерии: физическая или психическая польза, направленность на
достижение определенной цели, выполнение некоторой функции (в
том числе и той, к которой данный предмет предназначен), соответст-
вие установленному стандарту. Они были подробно проанализированы
фон Вригтом (см. выше). Речь идет о тех видах ценности, которые
принято считать тривиальными, или относительными. О различии
абсолютных и относительных оценок см. [Wittgenstein 1965]. Представ-
ления об относительных ценностях формируются в ходе практиче-
ской деятельности человека. Они предназначены для того, чтобы упо-
рядочивать, облегчать и регулировать эту деятельность.
Основное синтаксическое различие между обще- и частнооценоч-
ными значениями состоит в том, что общие оценки могут выступать
как в функции модального оператора, в сферу действия которого вхо-
дит пропозиция, так и в функции предиката, пригодного для харак-
теристики объектов разных видов. Между тем частнооценочные зна-
чения обслуживают в основном вторую из названных функций. Мож-
но сказать: Хорошо (плохо), что сейчас зима, притом что зима может
быть исключительно красивой. Нельзя также сказать: Безнравствен-
но, что ты так поступил, даже если поступок и в самом деле не от-
личался нравственностью. В дидактической речи обычно говорят в
этом случае: Плохо, что ты так поступил или Так поступать
стыдно (безнравственно, недопустимо).
5. Смысловой объем общеоценочных прилагательных
Общая оценка, как отмечалось, присуждается по совокупности
признаков: хороший чай (напиток) подразумевает и то, что он высо-
кого качества (ароматный), и то, что свежезаварен, и то, что горячий,
и то, что достаточно крепкий, а иногда и то, что в меру сладкий. Ко-
гда гостиничный номер квалифицируют как хороший, то это значит,
что комната снабжена необходимыми удобствами, светлая, не слиш-
ком тесная и не шумная.
Комплектность содержания общеоценочных предикатов чувствуют
и носители языка, например: Но не хочу ли я сказать: лучший ме-
муарист тот, кто пишет о самом себе? Нет, конечно. Хотя луч-
ший мемуарист — тот, кто хорошо пишет (а в понятие «хорошо»
включается и правда, и мастерство, и искренность) (А. Латынина,
Лит. газета. 1982. № 47). Приведенный пример показателен в том от-
ношении, что в нем речь идет не о значении, а о понятии (концепте),
которое ассоциируется со словом хорошо применительно к определен-
ной категории объектов.
Разные категории объектов в разной степени имплицируют те тре-
бования, которые должны быть удовлетворены для их общеположи-
2. Общая и частная оценка 201
тельной квалификации. Ср. наблюдения Ходасевича: Самая манера
вести игру, даже сдавать, брать карты со стола, весь стиль игры,
все это искушенному взгляду говорит очень многое о партнере. Дол-
жен лишь указать, что понятия «хороший партнер» и «хороший че-
ловек» вовсе не совпадают полностью: напротив того, кое в чем друг
другу противоречат, и некоторые черты хорошего человека невыноси-
мы за картами; с другой стороны, наблюдая отличнейшего партнера,
иной раз думаешь, что в жизни от него надобно держаться подаль-
ше. Хороший друг, однако, едва ли может оказаться плохим человеком.
Наиболее определенны требования, предъявляемые к специализи-
рованным предметам — орудиям, инструментам, приспособлениям,
машинам и другим видам артефактов, предназначенных для выпол-
нения определенной практической задачи. Оценочное прилагательное
в сочетании с инструментальным именем или именем номинального
класса получает фиксированное содержание (ср.: хороший шахма-
тист, хороший вратарь, плохая пишущая машинка, превосходный
фотоаппарат). Различия в интерпретации и, соответственно, в предъ-
являемых требованиях релятивизованы не столько относительно
субъекта оценки, сколько относительно эпохи (времени оценки). В
этом случае частно- и общеоценочные значения сближаются, посколь-
ку в определяемом имени содержится указание на основание оценки.
Но и в сочетании со многими номинальными классами функцио-
нального типа, которым оценка дается по фиксированному аспекту,
общеоценочные прилагательные сохраняют прагматическую обуслов-
ленность. Так, сочетание хороший педагог (учитель, преподаватель)
может быть отнесено к педагогу, о котором известно, что он опытен,
строг, знает свой предмет, владеет методикой преподавания, требова-
телен, возможно суховат. С другой стороны, этим же сочетанием мо-
жет быть охарактеризован преподаватель, увлеченный своим предме-
том и умеющий увлечь своих учеников, при этом допускается дефи-
цит опытности, методики преподавания, строгости, требовательности
и систематичности, то есть как раз тех качеств, которые ставятся в
особую заслугу «хорошему преподавателю» в первом случае. У хоро-
шего преподавателя «холодного» типа часто бывают плохие отноше-
ния с учениками, но редко бывают плохие ученики, а у хорошего
преподавателя «горячего» типа часто бывают хорошие отношения с
учениками, бывают ученики с будущим, но нередко встречаются пло-
хие ученики и лентяи. «Холодных» хороших учителей любят родите-
ли учеников, «горячих» хороших учителей любят ученики, но роди-
тели не приглашают их для подготовки своих детей к экзаменам. Со-
вершенно то же можно отнести к таким концептам, как хороший
(плохой) отец, хорошая (плохая) мать, хороший (плохой) руководи-
тель (начальник, директор, инспектор, ревизор). Во всех этих и по-
добных случаях оценка вовлекает личные свойства специализирован-
ной личности. Отношения между хорошим и плохим эквиполентны, а
не привативны, эквиполентность же всегда допускает варьирование
обоих концептов.
202 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Возможность одинаковой оценки различающихся между собой
представителей одного функционального (специализированного) клас-
са в большой степени проистекает из того, что к одной цели могут
вести разные пути. Результат не имплицирует однозначно способ его
получения. Оценка нивелирует эти различия. Она не задает дескрип-
тивной характеристики объекта.
Приведенный выше пример показывает, что некоторые «плюсо-
вые» качества редко совмещаются: «холодный» педагог обычно не
увлекает, хотя и заставляет учиться, а «горячий», если он не вспы-
лит, не проявляет строгости. С другой стороны, все плюсы (особенно
в структуре личности) почти неизбежно влекут за собой минусы. Ме-
жду плюсами складываются отношения регулярной дизъюнкции. Для
отношений между плюсами и минусами, напротив, характерна регу-
лярная конъюнкция. Поэтому совмещение плюсовых качеств приоб-
ретает особую ценность: одно плюсовое качество неизмеримо повыша-
ет ценность другого: трудолюбие увеличивает эффективность таланта,
а талант — трудолюбия. Напомним идею Мура о том, что ценность
целого не равна сумме ценностных баллов его частей. Синтез качеств
«холодного» и «горячего» педагога, возможно, удовлетворил бы и
учеников и их родителей.
В целом положительные свойства, равно как и отрицательные,
взаимонезависимы. Но между теми и другими часто складываются
отношения достаточно регулярной совместной встречаемости. Требо-
вания, предъявляемые к объектам нечеткой специализации и инди-
видуального потребления, колеблются в зависимости от «потребите-
ля». Соответственно, колеблется и объем содержания общеоценочного
предиката. Покажем это на следующем примере. Один из героев шек-
спировского театра говорит: «Пока я не встречу женщины, привлека-
тельной во всех отношениях зараз, ни одна не привлечет меня. Она
должна быть богата — это обязательное условие; умна — или мне ее
не надо; добродетельна — или я за нее не дам ни гроша; красива —
иначе я и не взгляну на нее; кротка — иначе пусть близко ко мне не
подходит; знатна — иначе ни за какие деньги ее не возьму; она
должна приятно разговаривать, быть хорошей музыкантшей, а воло-
сы пусть будут такого цвета, как Богу угодно» («Много шума из ни-
чего»). Если бы, обдумав свои требования, Бенедикт сказал о кон-
кретной девушке: «Вот это хорошая невеста!», то это бы означало:
«богатая, умная, добродетельная, красивая, кроткая, знатная, музы-
кальная, владеющая изящной речью». Разумеется, не все женихи
ставят так много условий. По мере того как сокращается число тре-
бований, уменьшается и количество компонентов, вводимых в кон-
цепт хорошего. Например, другой персонаж Шекспира восклицает:
«Это лучшая девушка на свете! Семьсот фунтов стерлингов чистыми
деньгами и много фамильного золота и серебра» («Виндзорские на-
смешницы»). Об изменениях, которые претерпело понятие eligible
bachelor ‘подходящий жених’, см. [Хэар 1985, 190-191].
2. Общая и частная оценка 203
Итак, признаки, мотивирующие оценки, не только вариативны, но
нестабилен сам их объем, а также характер свойств, оставшихся вне
его пределов.
Когда говорят, например, Маша — хорошая девочка, то это может
значить: послушная, добрая, отзывчивая, не капризная, помогает
маме, любит родителей и друзей, хорошо учится. Возможен и другой
набор признаков и другой их объем. Однако ни один набор, по-
видимому, не будет включать таких качеств, как здоровье, красота,
спортивность, таланты. «Неспециализированная» личность определя-
। ется, прежде всего, по совокупности нравственных качеств и норм
поведения. Однако, хотя названные выше свойства не входят в поня-
тие «хорошей девочки», они аксиологически маркированы и могут
участвовать в выведении общей оценки ребенка в качестве своего ро-
да «довесков», помогающих «плюсовой» чаше весов опуститься. На-
ряду с позитивными «довесками» есть и негативные. Существует се-
рия частноотрицательных свойств (недостатков, дефектов, изъянов и
поступков), которые могут воспрепятствовать положительной квали-
фикации ребенка: можно ли считать хорошей девочкой плаксу, уп-
рямицу, девочку, которая по вечерам не хочет ложиться спать, не-
терпелива, предпочитает играть не с куклами, а со спичками, нелов-
ка и бьет посуду. Эти свойства, как бы к ним ни относиться, участ-
вуют в подведении аксиологического баланса, и если им не удается
перетянуть чашу весов, то они (иногда в смягченном виде) могут вой-
ти в уступительные отношения с общеоценочным определением: Она
хорошая девочка, хоть и немного озорная (бывает, что капризнича-
ет', не всегда вежлива', случается, что нагрубит бабушке). Изъяны
объекта оценки, точно так же как и его достоинства, входящие в по-
нятие «хорошего», нестабильны. Их прагматическая обусловленность
зависит не только от того класса, к которому принадлежит оценивае-
мый объект, они также релятивизованы относительно субъекта оцен-
ки, ср. у Крылова в «Разборчивой Невесте»: Но в выборе ее и вкус и
мысли тонки: / Такие женихи другим невестам клад. / А ей они на
взгляд Не женихи, а женишонки! / Ну, как ей выбирать из этих
женихов? / Тот не в чинах, другой без орденов; / А тот бы и в чи-
нах, да жаль, карманы пусты; / То нос широк, то брови густы; /
Тут этак, там не так; / Ну, не придет никто по мысли ей никак.
Приведенный отрывок показывает, что в ситуации выбора большой
вес могут приобрести очень частные признаки, обычно не участвую-
щие в мотивации оценки.
Таким образом, немалую роль в выведении общей оценки играют и
те черты объекта, которые входят в понятия хорошего и плохого, и
те, которые в это понятие не могут войти по той причине, что они
имеют противоположный аксиологический знак.
Положительная оценка предполагает не только наличие у объекта
тех или других достоинств, но также и то, что их общий «вес» пре-
восходит «вес» отрицательных свойств. Точно так же отрицательная
оценка объекта указывает не только на его изъяны, но и на то, что
204 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
имеющиеся позитивные качества недостаточны для того, чтобы их
компенсировать. Действующая в этой области система паритетов (она
весьма субъективна) не сводится к численному соотношению. Она
связана с иерархией ценностей, в которой внешним достоинствам
придается меньший вес, чем внутренним качествам.
Из сказанного выше следует, что, наряду с объемом собственного
содержания, пусть нестабильным, общеаксиологический предикат го-
ворит и об определенном соотношении признаков, заведомо не вхо-
дящих в его дескриптивный смысл, но эксплицируемых при его ин-
терпретации. Последняя несводима к признакам, составляющим не-
посредственные мотивы оценки. Неупоминание о дефектах при общей
положительной оценке может быть поставлено в вину интерпретато-
ру. Неупоминание о достоинствах при общей отрицательной оценке
может быть воспринято как проявление несправедливости.
6. Экспликация оценок
Не будучи дескриптивными, оценочные предикаты стирают инди-
видуальность объекта. Последняя варьируется в широких пределах.
И за положительной, и за отрицательной оценкой могут стоять раз-
личные наборы аксиологически релевантных признаков. Поэтому
оценочные предикаты нуждаются в экспликации.
Это понимают и носители языка. Употребляя прилагательные об-
щей оценки, они нередко дают им содержательный комментарий:
Познание жизни — это труд, для которого нужны силы. Источни-
ком этих сил и служит хорошая литература. Под словом хоро-
шая я понимаю ту литературу, что наполнена жизненной прав-
дой, связана с действительностью, а не отвлеченна, не умозритель-
на (Ю. Коконов, Лит. газета 2 окт. 1985).
Вот еще пример разночтений, вызванных общей оценкой. Аристо-
тель в «Поэтике» писал, что в трагедии характеры должны удовле-
творять четырем условиям. Они должны быть хорошими, сообразны-
ми, похожими, последовательными (1454а). Первое требование поро-
дило споры, вызванные возможностью по-разному интерпретировать
прилагательное хороший. Обычно хороший интерпретировалось как
‘добродетельный’. Корнель в этой связи писал: «Не могу понять, по-
чему слово хорошие пожелали истолковать как добродетельные». Далее
он высказывает предположение, что требование Аристотеля «означает
необходимость яркого и приподнятого изображения свойств, прису-
щих и подобающих выведенному на сцене персонажу, независимо от
того, являются ли они добродетелями или пороками». Вслед за тем
Корнелю пришло в голову еще одно предположение. Согласно этому
предположению, «характеры должны быть по возможности доброде-
тельны, в силу чего злодеи и порочные люди появляются на сцене
лишь тогда, когда это необходимо для избранного нами сюжета». В
заключение Корнель приводит еще одно истолкование: «Я нахожу у
2. Общая и частная оценка
205
Кастельветро третье объяснение, которое, по-видимому, может понра-
виться. Согласно Кастельветро, требование хороших характеров отно-
сится только к главному персонажу, который должен вызывать при-
язнь, быть добродетельным, в отличие от тех, кто его преследует или
способствует его гибели» (цит. по: Литературные манифесты западно-
европейских классицистов. М., 1981. С. 370).
Нужда в расшифровке отрицательных свойств продиктована часто
стремлением устранить дефекты. Конкретизация хорошего нередко
проистекает из дидактических целей. Сопутствующая общеоценоч-
ным предикатам экспликация определяет привычное для них место в
тексте: они регулярно либо предваряют дескриптивные фрагменты,
либо их резюмируют. Вот два примера из Шекспира, в которых раз-
вернуто понятие «хорошая жизнь». В первом оценка предшествует
дескриптивному тексту; во втором она за ним следует: 1) Ни одной
женщине в Виндзоре не живется так хорошо как ей [миссис
Пейдж]: делает все, что хочет, говорит, что вздумает, покупает,
тратит деньги, ложится когда ей угодно, встает когда ей заблаго-
рассудится — все по ее желанию («Виндзорские насмешницы»);
2) Фальстаф. У меня были самые благородные наклонности, ка-
кие подобают дворянину: я был в меру добродетелен, божился редко,
играл в кости не чаще семи раз в неделю..., возвращал долги раза
три или четыре, словом жил хорошо, держался в границах («Ген-
рих IV»).
Понятие хорошей и плохой жизни вариативно, и ее оценка может
исходить из разных критериев (благополучия, нравственности, успе-
ха, здоровья, содержательности, разнообразия). Эксплицитность ком-
муникации требует сообщения мотивов оценки.
Однако же бесконечно варьирующемуся феномену жизни может
даваться положительная (реже, отрицательная) оценка без всяких
комментариев, и адресат ею вполне удовлетворяется, он не только не
требует, он опасается подробностей. Общеоценочный предикат служит
в этом случае сжатию текста. Конденсирующая функция общей оцен-
ки видна на примере цейтнотных диалогов. Когда спрашивают при
беглых встречах Как дела? или Как живешь?, то обычно ожидают не
конкретное жизнеописание, а общеоценочный ответ типа Хорошо!-,
Неважно; Так себе; Прекрасно. Аксиологический ответ подводит
итог. В нем фиксируется оценочный балл на данный момент. За об-
щеоценочным сообщением могут следовать сообщения о фактах и те-
кущих делах. При оптимистическом стандарте отрицательная оценка
нуждается в специальном обосновании: Как живешь? — Плохо! —
Что-нибудь случилось? — Да, болен отец (Сын провалился на экза-
мене). Недовольство жизнью требует особых отрицательных факторов.
Общеотрицательная характеристика объекта или положения дел в де-
нотативном отношении более разнообразна, чем общеположительная.
Нормативные ситуации однотипны. Во всяком случае, они менее
разнообразны, чем отрицательные. Паскаль писал, что «зло дается
всем без труда, и оно многолико, тогда как добро, можно сказать,
206 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
всегда одинаково». Действительно, отклонений от нормы может быть
сколь угодно много. Это позволило Л. Толстому справедливо заме-
тить, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая не-
счастливая семья несчастлива по-своему». Стремясь к индивидуаль-
ному, писатели отдают предпочтение несчастливым семьям.
Оценка жизненной ситуации как хорошей или плохой делается,
таким образом, на несколько различающихся основаниях: для обще-
хорошего достаточно отсутствия частноплохого, общеплохое предпо-
лагает наличие частноплохого. Тем самым отрицательные оценки с
большей настоятельностью требуют конкретизации. Однако и они ис-
пользуется для сжатия текста. Эта функция проявляется в ситуаци-
ях нерекомендации: Не покупай этот транзистор. Он плохой; Не
смотри этот фильм. Он плохой.
Есть, конечно, много других случаев, когда фактические данные,
использованные при выведении общей оценки, не эксплицируются. В
этом нет нужды, если определяющей для данной категории объектов
является аксиологическая классификация, конкретизируемая в при-
менении к каждой ситуации достаточно однозначно. В этом случае на
вопрос, начинающийся вопросительным словом какой и требующий
дескриптивной или идентифицирующей информации, может быть дан
ответ, содержащий оценочный предикат: Какая у вас там погода? —
Хорошая (плохая). Такой ответ вполне удовлетворит собеседника.
Природная среда, обладающая большим разнообразием состояний, в
основном характеризуется как хорошая или плохая. Когда спраши-
вают: Какая была осень?, то обычно получают аксиологический ответ
Хорошая (плохая), который не обманывает ожиданий собеседника,
поскольку может быть достаточно правильно интерпретирован по ко-
ординатам места и времени года. Хорошее и плохое настроение, так
же как хорошая и плохая погода, приравниваются к прагматически
обусловленным состояниям психической среды. Хотя физических
ощущений бесконечно много и добросовестный врач стремится выяс-
нить специфику каждого из них, в быту говорят о хорошем и плохом
самочувствии.
Речь идет о спонтанных состояниях и стихийных явлениях, и оце-
ночный предикат не может быть осложнен дополнительными комму-
никативными функциями, такими как одобрение, похвала, поощре-
ние, побуждение к действию и т. п. Природу не осуждают за дождли-
вую осень и не хвалят за солнечную весну. Говорящий сообщает о
том, что лето выдалось хорошее, а осень плохая, с информативной
целью. Такие высказывания мало чем отличаются от сообщений о
фактических свойствах объекта.
В двух приведенных случаях имплицитные мотивы оценки стре-
мятся проникнуть в значение оценочного предиката, которому на
этом основании приписывают функцию замещения. Слово хоро-
ший, — пишет А. А. Ивин, — является заместителем имен есте-
ственных свойств, но не именем особого естественного свойства
[Ивин 1970, 43]. Лингвист, возможно, предпочел бы говорить в этом
2. Общая и частная оценка
207
случае о шифтерном типе значения. Оно может быть охарактеризова-
но также и как прагматическое значение в собственном смысле, по-
скольку его интерпретация всецело зависит от условий употребления.
Вопрос о субъекте мнения в этих условиях не встает. В оценочном со-
общении прежде всего ищут фактическую информацию, а не оценку.
Фактическая информация связана со знанием, а не с мнением. По-
этому в случае недоверия адресат скорее задает вопрос об источниках
знания, чем о субъекте мнения: — Погода там стоит хорошая. —
. Откуда ты знаешь? Ты там был? Нет? Кто тебе это сказал? (но
не Кто так считает?).
Фактическая информация в высказываниях этого разряда может
сопровождаться той или другой коммуникативной целью: рекоменда-
цией, предостережением и др.
Мотивы оценки не указывают тогда, когда они уже известны из
.опыта, предтекста или какого-либо иного источника. В этом случае
оценочное высказывание утрачивает свою информативность и его
функция ограничивается коммуникативными целями. Оценочное вы-
сказывание может выражать похвалу, одобрение, поощрение, ком-
длимент, осуждение, удовлетворение или недовольство [Вольф 1985,
163 и сл.].
Наиболее интересный и сложный случай представляют собой вы-
сказывания со значением эстетической, отчасти этической и вкусо-
вой, оценки. Мотивы этих видов оценки с трудом поддаются экспли-
кации. В языке часто вовсе нет дескриптивных предикатов для обо-
значения тех свойств объекта, которые мотивируют оценку. В воспо-
минаниях детства П. А. Флоренский, рассуждая о неуловимости зна-
чения этической оценки, выражаемой прилагательным неприличный,
пишет: «Бытие в основе таинственно и не хочет, чтобы тайны его об-
нажались словом» (Флоренский П. Природа // Лит. Грузия. 1985.
№ 9. С. 83). Несмотря на туманность дескриптивного содержания не-
которых видов оценок, П. А. Флоренский обращает внимание на чет-
кую разграниченность противостоящих категорий и уловимость раз-
деляющей их границы. Действительно, оценочное высказывание не-
сет в себе таксономические сведения, которые с долей допущения
можно приравнять к фактической информации, ибо поступки и про-
изведения искусства делятся прежде всего на хорошие и плохие.
Аксиологическая таксономия имеет дидактическую цель. Когда
речь идет об эстетике, она воспитывает вкусы; когда речь идет об
этике, она воспитывает нравственность. Иллокутивная сила не может
быть отделена от информативного содержания высказывания.
Уже приведенный материал показывает, что разные виды оценки
характеризуются разной пропорцией в соотношении иллокутивной
функции и фактической информации. Чем менее информативно вы-
сказывание, тем более оно иллокутивно. Ущербность фактического
содержания восполняется коммуникативными целями. Поэтому не
случайно смысл оценочных высказываний иногда приравнивали к их
иллокутивной ауре.
208
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
7. Сенсорная оценка и диспозиция субъекта
В разделе о классификации оценок отмечалась тенденция языка к
переносу сенсорно-вкусового предиката с ощущения на тот предмет,
соприкосновение с которым его вызывает. Человек аксиологически
маркирует объекты внешнего мира, входящие в круг его вращения.
Однако, хотя сенсорные предикаты могут быть отнесены непосредст-
венно к объекту, они не семантизируются, то есть не имплицируют
дескриптивных характеристик. Предикат вкусный не поддается даже
частичному переводу на язык дескрипций: вкусный в применении к
яблоку вовсе не значит ‘сочный, ароматный и хрусткий’. Эти свойст-
ва могут присутствовать и у невкусного яблока, например, очень ки-
слого или терпкого (вяжущего). Обычно не спрашивают: Чем вкусно
яблоко?, Какое вкусное?, Что значит вкусное?. Могут спросить
только: На что похож вкус этого сорта яблок?. Но это вопрос о вку-
се, а не о вкусности. Предикаты сенсорной оценки редко открывают
валентность на причинное предложение. Не говорят: Сыр вкусный,
потому что острый; Бифштекс вкусный, потому что сочный. Вку-
совая оценка не может быть мотивирована отсылкой к объективным
свойствам объекта уже по одному тому, что эти свойства не концеп-
туализованы. Предикаты, порожденные вкусовыми, осязательными,
обонятельными и слуховыми впечатлениями, не обильны. Вкусы, за-
пахи и звуки (тембры) воспринимаются синтетически, индивидуаль-
но. Они неотделимы от соответствующих классов предметов (вкус
вишни, запах розы, звук органа, шелковистость). Человек различает
в ощущениях гораздо больше свойств сравнительно с теми, которые
зафиксированы в его понятийной системе. Исключение составляют
зрительные восприятия. Однако и здесь бывает трудно сформулиро-
вать то именно свойство образа, которое доставляет зрительное удо-
вольствие или, напротив, отталкивает.
Бедность и недискретность сенсорной семантики (за исключением
зрительно воспринимаемых свойств), ее отделенность от концепту-
альных систем выдвигает в ней на первый план аксиологическую
классификацию. Оценочная характеристика ощущений и впечатле-
ний, несмотря на свою прагматическую зависимость, оказывается
важной для человека. Сказать о том, вкусна ли пища, приятен ли у
человека голос, хорошо ли пахнет цветок, иногда бывает достаточно
для характеристики объекта. Возможно, что именно та роль, которую
отводит человек сенсорной оценке, блокирует создание в этой области
разветвленных концептуальных систем.
Наряду с указанной выше функцией предикаты сенсорной оценки
широко применяются для характеристики склонностей субъекта. Это
естественно. Чувственные восприятия, а следовательно, и относящие-
ся к ним оценки индивидуальны. Козьма Прутков так заключает
басню «Разница вкусов»: Читатель! в мире так устроено издавна:
мы разнимся в судьбе, Во вкусах и подавно; Я это басней пояснил
2. Общая и частная оценка
209
тебе. С ума ты сходишь от Берлина: Мне ж больше нравится Ме-
f дынь. Тебе, дружок, и горький хрен — малина, А мне и бланманже —
полынь. Не случайно поэтому люди выясняют склонности своих но-
! вых знакомых. И действительно ничто так не сближает, как общ-
ность вкусов. В любовном письме к миссис Пейдж Фальстаф писал:
«Вы любите херес, и я люблю херес. Что может связать двух людей
теснее?» (Шекспир). Наоборот, существенно препятствует установле-
нию людской общности ситуация, когда «тот хотел арбуза, а тот со-
> леных огурцов» (Г. Державин).
Оценочные определения объекта различаются между собой по ка-
налу связи. Они содержат указание на тот параметр предмета, кото-
рый соответствует способу его восприятия человеком: вкусный, души-
( стый, благозвучный, мелодичный, ароматный, зловонный, благо-
' уханный и др. Универсальным является сенсорно-оценочный преди-
> кат приятный, а также общеоценочные предикаты хороший и пло-
хой, употребленные в значении гедонистической оценки. Предикаты
аффективного значения, суть которых состоит в квалификации объ-
екта через ту реакцию, которую он вызывает в субъекте, также обла-
дают достаточно широкой сочетаемостью: очаровательный, восхити-
тельный, изумительный, отвратительный и пр. Характеристики
вкусовых диспозиций субъекта единообразны. Они выражаются, в ча-
стности, глаголами нравиться и любить. Ниже будут рассмотрены
значения именно этих глаголов русского языка. Они могут выражать
отношение к любому предмету и аспекту предмета: нравиться может
и цвет и запах, и произведение искусства и предмет потребления, и
человек и зверь, и действие и материальный объект. Анализ употреб-
ления предикатов вкусовой оценки, тесно связанных с ситуациями
речи, дает хорошую возможность показать процесс формирования
прагматических, то есть устранимых, импликаций, истинность кото-
рых не может быть установлена логически. Под прагматическими
импликациями имеются в виду те выводы и предположения, которые
адресат речи строит на основании полученного сообщения. Высказы-
вания о вкусовых склонностях человека дают возможность прогнози-
ровать его действия. Адресат обычно не удовлетворяется сведениями
о потенциальных вкусах, он стремится извлечь из сообщения о них
более практически значимую информацию. Ради нее люди и выясня-
ют, что кто любит и не любит.
Оба глагола — любить и нравиться — относятся к диспозициям, a
не к непосредственным (актуальным) состояниям субъекта. Этот при-
знак противопоставляет их предикативам приятно, противно, не-
приятно'. Приятно купаться в море-, Неприятно входить в холод-
ную воду, Больно бегать босиком по гальке.
Нет сомнений в том, что вкусовые диспозиции создаются не только
природой, но и опытом. Они связаны с сенсорными впечатлениями
(ощущениями). Приятные ощущения согласованы с вкусовыми
склонностями. Неприятные ощущения предопределяют тактику ук-
лонения. Когда человек говорит, что он любит морские купания, это
210 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
значит, что он получает от них удовольствие. Когда он говорит, что
не любит смородину, то вероятнее всего, что он ее не ест. Эта связь
закономерна, но условия жизни мешают ее регулярной реализации.
Она действует в узком кругу капризов, но и в нем она относится к
житейскому поведению, а не к логике мышления.
Итак, глаголы любить и нравиться относятся к числу диспози-
циональных. Т. В. Булыгина показала близость предикатов этого ти-
па к предикатам качества и на этом основании включила их в число
предикатов свойств (привычек, умений, рода занятий). Эти предика-
ты не могут обозначать «однократных ситуаций, ни серию повторя-
ющихся отдельных “случаев” (*ненависти, *увлечения и т. п.). Ины-
ми словами, они обладают (подобно именным предикатам “качества”)
признаком неквантифицируемости» [Булыгина 1982, 56]. О. Н. Сели-;
верстова называет соответствующую категорию «предикатами клас-
са». Она выделяет в качестве основного следующий их признак: «де-
нотаты предикатов класса не имеют точной локализованности на оси
времени: они соотносятся с тем или иным временным отрезком, но не
занимают ни одной из точек этого отрезка. Таким образом, — пишет
автор, — можно считать, что они абстрагированы от непосредственно-
го протекания во времени» [Селиверстова 1982, 93]. В действительно-
сти не соотносится с временной осью соответствующее действие
или процесс. Но они и не находятся в фокусе сообщения. Вкусо-
вые диспозиции, как и любые другие свойства предмета, допускаю-
щие изменение, соотносятся с временем. Эта связь устанавливается
через фазы существования предмета (периоды жизни лица): В моло-
дости я любил купаться в горных речках. Для наших целей важно
то, что между вкусовыми диспозициями и действиями отсутствует
логическое отношение, поскольку истинность диспозициональных ут-
верждений не зависит от истинности утверждений, касающихся су-
ществующей практики. Связывающие эти утверждения отношения
импликации носят чисто прагматический характер. В разных ситуа-
циях эти отношения обладают разной степенью вероятности. Из
предложений Он любит нравиться, Она любит успех рискованно де-
лать выводы о реальном успехе (сие от субъекта не зависит), но нет
большого риска в предположении, что лица с такими диспозициями
добиваются успеха или прилагают усилия, чтобы нравиться.
Степень импликативности предикатов отрицательных диспозиций
еще более прагматически обусловлена. Следующий ряд высказываний
расположен по шкале уменьшения импликаций: Я не люблю много
есть (спать); Терпеть не могу рыбий жир; Ненавижу убирать квар-
тиру; Не люблю лето.
Часто составляя реакцию на ситуацию, диспозициональное выска-
зывание не может, однако, рассматриваться как высказывание об
этой ситуации. Диспозициональное значение не актуально относи-
тельно этой ситуации, но оно «актуально» относительно свойств субъ-
екта. Объект вкусовой склонности, следовательно, не может быть
единичным: им является либо класс предметов, либо не конкретизи-
[ 2. Общая и частная оценка 211
i.------------------------------------------------------------
руемая серия эпизодов. Класс предметов, будучи объектом воспри-
ятия, вовлечен в деятельность субъекта. Поэтому и он может быть
представлен как серия эпизодов. Это хорошо показывает следующий
диалог: — Ты любишь помидоры? — Есть люблю, а так — нет.
Первая часть ответа в сущности не анекдотична. Она вносит закон-
ную поправку в речевое употребление, исключающее предикат. Неле-
па скорее вторая часть ответа, допускающая «любовь так» к предме-
там потребления (ср. загадочность «любви к трем апельсинам»). Ка-
саясь референции имен, служащих объектом глаголов любить и нра-
' виться (в диспозициональном значении), А. Вежбицкая отметила, что
универсальная квантификация объекта, имплицируемая этими глаго-
лами, охватывает некоторое множество событий или эпизодов, кото-
рое не может быть сведено к закрытому списку [Вежбицкая 1982,
255]. «Мы склонны предполагать,— пишет автор,— что мощность
(количество элементов) таких множеств событий — не “много”, а
“континуально”, то есть рассматриваемые множества не могут быть
определены экстенсионально» (с. 256). А. Вежбицкая распространяет
этот тезис и на употребление глагола любить с личным объектом.
! Она полагает, что в таких предложениях, как Я люблю Яна, «преди-
цируемый признак приписывается, строго говоря, не Яну, а множест-
ву событий, которые тем или иным способом связаны с Яном (мно-
I жество, которое нельзя просто перечислить, так как его нельзя при-
t равнять ни к какому закрытому списку)» (с. 255). К этому тезису мы
I вернемся ниже.
Г Поскольку класс предметов или событий, на который обращена
‘ диспозиция субъекта, весьма вариативен, из утверждений о склонно-
стях человека нельзя вывести заключения о его отношении к тому
; или другому конкретному объекту или событию. Из «вообще» не сле-
дует «в частности» [Селиверстова 1982, 94]. Не говорят: Я люблю все
морские купания. Из сообщения Я люблю борщ не вытекает, что мне
понравился тот борщ, который я съел в вагоне-ресторане. Вероятно-
стные отношения между общим утверждением и утверждением о ча-
стной ситуации все же существуют. На вопрос Тебе понравились Гаг-
ры? можно ответить: Да, я вообще люблю южную природу, а на вопрос
Тебе понравилось сегодняшнее купание? естественно сказать: Да, я
очень люблю купаться. В то же время, ответ Я люблю купаться мо-
жет быть интерпретирован и как нежелание высказаться о том эпи-
зоде, к которому относится вопрос. В приведенных вопросо-ответных
парах видна разница в референтных возможностях имени, сочетаю-
щегося с глаголами любить и нравиться. Она была отмечена
Т. В. Булыгиной [1982, 29].
Глагол нравиться, в отличие от глагола любить (мы отвлекаемся
от интерперсональной любви), может относиться к конкретным, еди-
ничным предметам: Тебе нравится этот пирог? Тебе понравилась
наша прогулка? Мне не понравился доклад {спектакль, выступле-
ние). С этим связано основное различие в семантике этих глаголов в
русском языке. Хотя глагол нравиться и может относиться к классам
212 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
предметов и событий (эпизодов) и в этом значении он употребляется
параллельно с глаголом любить, от которого отличается тем, что обо-
значает меньшую степень склонности, он может обозначать также и
ощущение или впечатление, замкнутое одним эпизодом и не перерас-
тающее в диспозицию. Можно сказать, например: Мне этот фильм
вообще не нравится, но вчера он мне как-то даже понравился. Видно,
попал под настроение. Формы полюбить и понравиться различны по
смыслу: полюбить значит ‘начать и продолжать любить’, понравить-
ся не имеет импликаций на продолжение; ср.: Я тогда полюбил Ис-
панию и Мне тогда понравилась Испания. Указание на время (то-
гда) в. первом предложении будет воспринято как точка отсчета, а во
втором оно будет скорее понято как граница, замыкающая эпизод.
Очень характерно, что можно сказать: С тех самых пор я полюбил
Испанию, но неправильно *С тех самых пор мне понравилась Испа-
ния (нужно непременно употребить глагол в настоящем времени:
нравится). Можно сказать: Я полюбил Испанию на всю жизнь, но не:
*Мне понравилась Испания на всю жизнь. Приведенный пример по-
казывает, что глагол любить диспозиционален, а глагол нравиться в
основе своей «импрессионален». Он может выражать реакцию на
конкретную ситуацию. В этом случае его истинностное значение пря-
мо зависит от реализованности этой ситуации. Она составляет пре-
суппозицию утверждения. Диспозициональное значение этого преди-
ката представляет собой расширение «импрессионального». Глагол
нравиться может обозначать и устойчивые, и мимолетные впечатле-
ния; ср.: Мне нравится купаться и Сегодня мне понравилось ку-
паться. Глагол любить не образует аналогичной пары, ср.: Я люблю
купаться, но не *Сегодня я полюбил купаться.
То, что глагол любить и глагол нравиться (в диспозициональном
смысле) выражают субъективную оценку не единичного предмета или
события, а класса предметов или событий, предопределяет и форму
зависимого от них инфинитива: он обычно ставится в несовершенном
виде со значением итеративности: Я люблю купаться (бродить по ле-
су, рассказывать небылицы); Мне нравится съезжать на санках с
высоких гор (тянуть через соломинку ледяной коктейль). Совершен-
ный вид в этих условиях имеет экземплифицирующее значение: Лю-
бил я встать пораньше, взять лукошко и бегом в лес. Такое употреб-
ление аналогично совершенному виду в итеративной функции: Быва-
ло, встану пораньше, возьму лукошко и в лес.
В предложениях типа Она любит поболтать (поспорить, попла-
каться кому-нибудь) форма инфинитива обращает внимание на пе-
риодичность действия, его реализуемость в виде отделенных друг от
друга эпизодов; ср.: Он любит спорить по каждому пустяку и Он
любит иногда поспорить; Он, вообще говоря, молчалив, но, когда вы-
пьет, любит поболтать. Речь идет об эпизодической или обуслов-
ленной диспозиции.
Инфинитив, зависимый от диспозиционального предиката, может
быть преобразован в отглагольное имя в форме множественного чис-
2. Общая и частная оценка
213
ла: Я люблю морские купания (прогулки по лесу); Мне нравятся
^морские купания. Единственное число отглагольного имени имеет ре-
ференцию не к единичному объекту (процессу, событию), а к классу
объектов: Люблю утреннюю прогулку по берегу реки. Инфинитив и,
соответственно, отглагольное имя при глаголах любить и нравиться
в разряде предложений гедонистической оценки могут выражать дей-
ствие, субъект которого совпадает с субъектом оценки, и такая ситуа-
ция обычна: Люблю купаться (пить лимонад, есть пироги с гриба-
ми). Однако допустима и другая ситуация, в которой субъект оценки
совпадает с субъектом восприятия некоторого действия, производимо-
го другим агентом: Я люблю пение соловья (игру Рихтера). Важно
только, чтобы субъект оценки совпадал с субъектом восприятия. По-
скольку гедонистическая оценка дана человеку в ощущениях, субъ-
ект оценки не может быть сторонним лицом (об этом шла речь вы-
ше). Позиция субъекта восприятия замещается обычно конкретно-
референтным словом: Я люблю кататься с гор; Мальчику нравятся
апельсины. Возможен также субъект, относящийся к классу или час-
ти класса: Все (некоторые, многие) любят путешествовать, Нахо-
дятся такие, которым нравится смотреть на уличные драки, и пр.
Практически не встречаются предложения, в которых позиция субъ-
екта восприятия оставалась бы незамещенной: *Любят пироги с яб-
локами, *Нравится купаться в море. Это отличает диспозициональ-
ные предикаты от предикатов состояния: Приятно купаться в море.
Однако, если на диспозициональный глагол падает фразовое ударе-
ние, то позиция субъекта может остаться незамещенной: Пироги с
яблоками (обычно) любят; Морские купания нравятся. В этом слу-
чае оценка сдвигается в сторону характеристики объекта.
Выше подчеркивалось, что диспозициональные предикаты обозна-
чают только склонности и предпочтения, но не действия или процес-
сы. Однако диспозиции составляют звено некоторого механизма жиз-
ни, в который наряду с ними входят такие компоненты, как возмож-
ный реальный опыт, даваемое им ощущение, желание его возобно-
вить или прекратить, узуальные действия. Различие в значении гла-
голов любить и нравиться выявляется через отношение к другим
«деталям» этого механизма. В последнем наиболее важна «природная
цепь», идущая от опыта к диспозиции и от диспозиции к действию:
опыт — диспозиция — практика. Связь диспозиции с опытом образу-
ет прагматическую пресуппозицию диспозиционального значе-
ния, а ее отношение к действиям (поведению) может рассматриваться
как прагматическая импликация этого значения.
Эти отношения образуют своего рода естественную логику, которой
человек по мере возможности руководствуется в своем поведении, но
которая не программирует его однозначно.
Адресат вправе заключить, что сообщения о вкусах и склонностях
опираются на практику. Тот, кто говорит: Я люблю Малый театр,
должен был побывать в нем не раз. Иначе ему следовало ограничить-
ся оценкой виденного им спектакля. Точно так же единичное знаком-
214
Часть Ш. Оценка в механизмах жизни и языка
ство с предметом дает повод сказать, что он понравился, но не может
служить достаточным мотивом для диспозиционального утверждения;
ср.: Пирог с яблоками мне понравился и Мне нравятся пироги с яб-
локами. Отрицательные диспозиции могут возникнуть в результате
разового или даже воображаемого, знакомства.
Итак, глагол любить (мы здесь не имеем в виду «любовь полов»)
предполагает наличие достаточного опыта для того, чтобы субъект
восприятия мог убедиться, что данный вид «любви» не является для
него случайным впечатлением. Для глагола нравиться эта пресуппо-
зиция не обязательна.
Эти глаголы находятся в разном отношении и к прагматической
импликации. Глагол любить, если говорящий не делает специальной
оговорки, понимается в импликативном смысле. Высказывания типа
Он любит выпить (поспать, поесть, поболтать, посплетничать),
Он любит кино (театр, музыку), Она любит юг (дачу, лыжи) будут
интерпретированы адресатом в том смысле, что данный вид «любви»
влияет на образ жизни. Если речь идет об удовлетворении потребно-
стей, то «любовь» имплицирует отсутствие меры: Он любит поесть
(поспать) означает ‘Он много ест (спит)’ или, точнее, ‘Он склонен есть
больше, чем нужно’. Указание на несоблюдение количественной меры
выявляется в отрицательной форме: Я не люблю много есть (спать).
Импликация может быть устранена: Мальчик любит ананасы, но
где их возьмешь?-, Он любит выпить, да нечего-, Я люблю всякие пи-
кантности, а мне запрещено все, кроме пикантных анекдотов.
В целом же связь глагола любить, употребленного в диспозицио-
нальном смысле, с пресуппозицией и импликацией достаточно прочна.
Утверждение, что глагол любить выражает более сильную склонность,
чем глагол нравиться, верно, но недостаточно. Тот вид склонности, ко-
торый обозначается глаголом любить, включает в себя желание, а же-
лание ищет удовлетворения; последнее же требует действия. Глагол лю-
бить смотрит в будущее. Он проспективен. Иначе обстоит дело с гла-
голом нравиться. Обозначаемое им отношение к объекту не включает
активного начала — желания повторить сенсорный опыт. Этот преди-
кат скорее ретроспективен. Он не прогнозирует действий. Тот, кто лю-
бит выпить, ищет возможности это сделать, тот, кому нравится вы-
пить, не откажется, если эта возможность ему представится. «Любовь»
в области сенсорно-вкусовой оценки не оторвана от жизненной практи-
ки, глагол же нравиться может обозначать и отрешенное отношение.
Проиллюстрируем это следующим примером: [Отец Сергий пустил в
свою келью барыню, она осмотрелась вокруг.] Келейка эта казалась ей
прелестной. Узенькая, аршина в три горенка, длиной аршина четыре,
была чиста, как стеклышко. В горенке была только койка, на которой
она сидела, над ней полочка с книгами. В углу аналойчик. У двери гвоз-
ди, шуба и ряса. Над аналойчиком образ Христа в терновом венке и
лампадка. Пахло странно: маслом, потом и землей. Все нравилось ей.
Даже этот запах (Л. Толстой). Очевидно, что Маковкина не хотела бы
остаться в этой келье жить, и если она позднее и приняла малый по-
стриг, то побудила ее к этому, конечно, не обстановка кельи отца Сергия.
2. Общая и частная оценка
215
Различие между нравиться и любить в их предметно ориентиро-
ванном употреблении состоит в том, что первый из этих глаголов на-
правлен на объект (имеется в виду конкретный объект) в его явле-
нии, а второй — в его сущности. Поэтому глагол нравиться допуска-
ет ограничительные компоненты, а глагол любить — нет (или, по
крайней мере, гораздо реже). Для глагола нравиться объект может
быть сведен к серии явлений (эпизодов), для глагола любить — нет.
Можно сказать: Такою ты мне нравишься-, Эта местность мне
нравится зимой; Сегодня ты мне нравишься; даже Вот в этом пла-
тье ты мне нравишься (не нравишься), но нельзя любить кого-нибудь
в одном платье и не любить в другом. В высказывании Я люблю тебя
таким глагол любить употреблен как эмфаза глагола нравиться.
Любовь не исключает того, что предмет любви иногда нравится, а
иногда и вовсе не нравится.
Предикат нравиться может относиться к эпизоду и не выходить за
его рамки. То, что нравится, не отделено от антуража. Предикат лю-
бить свидетельствует о том, что некоторая «эссенция» объекта отде-
лилась от случайного и эпизодического. Это различие особенно замет-
но тогда, когда речь идет о человеческих отношениях. В этом случае
оно, однако, не проходит четко.
Таким образом, диспозициональные глаголы сенсорного значения
ставят проблему прагматических импликаций, связанных с реальны-
ми действиями. Мостик от оценки к действию перекинут желанием.
Те ситуации, в которых желание составляет активное начало, обозна-
чаются глаголом любить, те же ситуации, в которых гедонистиче-
ская оценка не порождает стимула к действию, обозначаются глаго-
лом нравиться. Это различие отражено в синтаксисе: глагол любить
образует активную конструкцию, глагол нравиться — нет.
Рассмотрение диспозициональных предикатов любить и нравить-
ся не имело своей целью лексикографическое толкование их смысла.
Его задача состояла в том, чтобы показать влияние механизмов жиз-
ни на формирование прагматических пресуппозиций и импликаций.
Последние не являются обязательными. Они возникают вследствие
того, что адресат речи старается извлечь из сообщения о вкусовых
склонностях человека сведения о его действих и прошлом опыте, со-
отнести потенциальное с реальным.
8. Оценка и дискурс
Проблема интерпретации оценки, как отмечалось, тесно связана с
синтаксическими свойствами высказывания. Можно даже утвер-
ждать, что оценка задает определенные параметры дискурса. Оценоч-
ные предикаты информативно недостаточны. В тексте так или иначе
компенсируется их смысловая неполнота и неоднозначность, проис-
текающая из нестабильности их смыслового объема и тех нормати-
вов, на которых основана оценка. Самым простым приемом является
216
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
дескриптивное развертывание оценки, состоящее в том, что вслед за
оценочным предикатом эксплицируется эталон или фактическое по-
ложение вещей. Хотя, как говорилось выше, общая оценка является
итогом сопоставления положительных и отрицательных свойств объ-
екта (предмета или положения дел), последовательность сообщений
часто не отражает ход практического рассуждения: говорящий снача-
ла сообщает аксиологический итог, а потом приступает к фактиче-
ской характеристике объекта. Отношения в дискурсе между оценкой
и дескрипцией аналогичны катафоре. Вот несколько примеров: Ночь
Алексей Иванович провел плохо: болело сердце, были частые перебои,
приходилось мочить в холодной воде платок и класть на грудь (Сер-
геев-Ценский); Место для обороны немцы выбрали хорошее — за-
падный берег гораздо выше восточного и густо порос лесом (Казаке-
вич); Передать невозможно, как хорош был день: весенний, яркий,
так и сверкает, так и тонут там, в голубом небе золотые блестки
и движутся в воздухе, и сверкают, и собираются, исчезая там, вы-
ше, выше, совсем вверху (Гарин-Михайловский); Ей нужно хорошее
питание, — сказал строгим тоном доктор, — крепкий бульон, ста-
рый портвейн, свежие яйца и фрукты (Куприн); Погода очень пло-
хая — дождь, слякоть и очень холодно (М. П. Чехова); Но лес пло-
хой: или погорелый, или сгнивший (Гарин-Михайловский); Дорога
была плохая: ямы, выбоины, то и дело попадались разлапившиеся по
земле корни (Гайдар); Хорошая попалась мне девка! Смирная, весе-
лая, угодливая и умница, не мне чета (Шолохов).
Практически всегда интерпретируется краткое прилагательное хо-
рош, хороша (собой) в значении ‘красивый’. Это находит себе естест-
венное объяснение в том, что красота не стандартна. Поэтому отсут-
ствие дескриптивной информации по этой части отрицательно сказа-
лось бы на восприятии текста. Сообщение о том, что герой или ге-
роиня повествования были хороши собой, всегда сопровождается сло-
весным портретом, например: Авдотья Романовна замечательно хо-
роша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверен-
ная, что выказывалось во всяком жесте ее (Достоевский). Как бы
мало ни были индивидуализированы такого рода описания, они со-
ставляют необходимое продолжение оценки.
Катафорические отношения устанавливают связь между оценкой и
фактической стороной дела. Вопрос о характере этих отношений не
совсем прост. Дескриптивные свойства объекта и фактические сведе-
ния могут быть поняты как выполняющие роль оснований (мотивов,
причины) оценки, либо как интерпретация, своего рода «заполнение»
семантически выхолощенного предиката. Эти два вида экспликатив-
ных отношений не расчленены четко. V
Интерпретирующие отношения предполагают ответы на во-
просы: Что значит хороший (плохой)? Что значит хороший чай?]
Что ты хочешь этим сказать? Что ты имеешь в виду? Что ты
подразумеваешь? Что ты понимаешь под словом «хороший» («пло4
хой»)? Какой именно? Какой хороший? Вопросы этого типа апелли-
2. Общая и частная оценка
217
руют к «значению говорящего», и это отличает их от вопросов типа
Что значит зеленый? Что такое праздник? В первом случае речь
идет о прагматическом значении и поэтому ответ допускает варьиро-
вание. Сам вопрос вызван отнюдь не незнанием языка. Спрашиваю-
щему не просто знакомы оценочные предикаты хороший и плохой, но
он умеет с ними правильно обходиться. Вместе с тем, его вопрос пра-
вомерен, поскольку диапазон ситуаций, к которым приложимы эти
предикаты, велик и вариативен. Вопросы же типа Что значит зеле-
ный? Что такое стол? проистекают именно из незнания языка.
Спрашивающему неизвестно стандартное значение этих слов.
Интерпретирующие вопросы могут относиться и к оценке конкрет-
ного факта, и к оценке класса объектов (ситуаций): — Питание было
хорошее. — Что значит хорошее? Какое именно? — Больным нужно
хорошее питание. — Что значит хорошее? Какое именно? В первом
случае вопрос о значении особенно легко переключается на сами фак-
ты или свойства объекта: — Я плохо себя чувствую. — Что с то-
бой? — Как живешь? — Плохо. — Что-нибудь случилось? Он вы-
строил себе хорошую дачу. — Какую? Опиши ее. Такой переход зако-
номерен, поскольку интерпретация общеоценочных предикатов имеет
своей целью указание на дескриптивные признаки объекта (предмета
или ситуации) или на его частные достоинства и дефекты. Приводи-
мые ниже примеры показывают, что интерпретация осуществляется
либо через дескрипции, либо через частные оценки. В первых двух
примерах интерпретация осуществляется самим говорящим: Позна-
ние жизни — это труд, для которого нужны силы. Источником
этих сил и служит хорошая литература. Под словом «хорошая» я
понимаю ту литературу, что наполнена жизненной правдой, связа-
на с действительностью, а не отвлечена, не умозрительна (Ю. Ко-
конов. Лит. газета. 2 окт. 1985]; Нету, что ли, в Шанхае хорошего
чаю? Все дело в слове хороший. Мы называем «хорошими» нежные,
душистые цветочные чаи (Гончаров. Фрегат Паллада); Таким обра-
зом, с помощью фигур и уподоблений, мы догадываемся, наконец, что
такое этот «хороший образ мыслей», который в последнее время
пустил такие сильные корни в нашем обществе (Салтыков-Щедрин).
Интерпретирующие отношения, особенно там, где они входят в со-
став темы сообщения, сводимы к тпо-естпь-конструкции, например:
Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользой для слушате-
лей, нужно, кроме таланта, иметь еще сноровку и опыт (Чехов);
Плохой, то есть заболоченный и полугнилой, лес был предназначен
на вырубку; Приходилось топить плохими, то есть сырыми, дрова-
ми. Знак экспликации то есть может быть опущен, например: Была
бы хорошая погода, солнце, весна, ты бы гулял, и все было бы хорошо
(Горький); Мальчик он был хороший, добрый и послушный (Лесков).
Каузальные отношения предполагают ответы на вопросы типа
Почему хороший (плохой)? Почему это хорошо (плохо)? Почему (на
каком основании) ты считаешь это плохим (хорошим)? Будучи свя-
занными с модусом (а не диктумом), эти отношения указывают на
218 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
основания мнения, например: Мастаков: Знаешь— я разорву
этот рассказ, а? Он — плох. Елена: Почему плох? Мастаков:
Да вот скажут — фантазия, выдумка ... неправда, скажут (Горь-
кий); Шура: Забудь все плохое, что я тебе говорила о нем. Анто-
нина: О Тятине? А — что ты говорила? Я не помню. Шура: Ну,
что он свататься хочет ко мне. Антонина: Почему это плохо?
Шура: Из-за денег (Горький).
Каузальные отношения более конкретны. Они используются пре-
имущественно тогда, когда нужно привести фактические основания .
оценки вполне определенного (известного) объекта, ср.: Что значит
плохой мальчик? и Почему (он) плохой мальчик?
Различие между каузальными и интерпретирующими отношения-
ми нейтрализуются в синтаксической конструкции, оформленной
творительным падежом: хороший (хорош) чем? плохой (плох) чем?
Например: Пьеса хороша уж тем, что короткая-, Осень хороша тем,
что много фруктов', Крым хорош своими красками. Эта конструкция ;
нередко приобретает иронический смысл: Тем-то именно и хороша i
розга, что избавляет почтенных педагогов от придумывания новых, !
более гуманных и толковых педагогических приемов (Добролюбов). S
Общеоценочные прилагательные обладают синтаксической валентно- ‘
стью на творительный подчиненного имени, реализующейся более |
всего тогда, когда прилагательное занимает место предиката и стоит в j
краткой форме: Чай хорош тем, что крепок. ;
Таким образом, общеоценочные предикаты обладают сильной ва-
лентностью на смысловое развертывание. Эта валентность предопре- ;
делена их информативной недостаточностью. Последняя составляет j
одно из основных свойств прагматического значения. Будучи тесно <
связанным с ситуацией общения, прагматическое значение восполня- \
ется общими для собеседника знаниями и нормами. При отсутствии 1
такого рода общих норм и знаний говорящий дополняет оценку деск- >
риптивными характеристиками объекта или приводит фактические !
данные. 1
Реальный мир один и един. Идеальный мир вариативен. Он распа- j
дается на множество возможных миров. И даже каждый из этих ми- •
ров содержит множество эталонов идеала. Естественно поэтому, что, \
указывая на отношение к идеальному миру, общая положительная 1
оценка открывает валентность на дескриптивный текст. Сравнение с
идеалом (нормой) позволяет яснее увидеть и определить разнообразие i
отступлений от желаемого стандарта. Общая отрицательная оценка
еще более настойчиво, чем положительная, требует экспликации.
Конструкции с творительным экспликативным, о которых упоми- ;
налось выше, подводят к другой, в известном смысле противополож- ;
ной, особенности синтаксиса общеоценочных предикатов, представ- j
ленной ограничительными или аспектизирующими конструкциями.
Общая оценка не всегда нуждается в развертывании. В тех случаях,
когда она не является глобальной, а характеризует лишь один из ас-
пектов объекта (лица, предмета или ситуации), возникает необходи-
2. Общая и частная оценка 219
мость в ограничении сферы ее действия. Аспектизация большей ча-
стью выражается атрибутивными конструкциями в предикате: Он
был хороший рассказчик (лыжник, специалист, острослов). Этой же
цели служат ограничительные конструкции: Это место плохое для
купания (рыбной ловли), Книга убога по содержанию, Яблоко на вид
хорошее, но на вкус не очень, Эти цветы хороши своим запахом. При
ограничении указывается аспект объекта, цель, относительно которой
дается оценка, часть, оценка которой перенесена на целое. Входя в
ограничительные конструкции, общая оценка сближается с част-
ной — утилитарной или гедонистической: хороший в приведенных
конструкциях получает одно из следующих значений: пригодный,
полезный, эффективный, подходящий, владеющий определенной
практикой, вкусный, ароматный. Отрицательная оценка соответству-
ет антонимичным значениям: неэффективный, непригодный и т. д.
Синтаксис экспликативных (конкретизирующих) и ограничитель-
ных (аспектизирующих) отношений составляет основную особенность
общеоценочных предикатов. В гораздо меньшей степени он свойстве-
нен частнооценочным прилагательным. В том и другом случае отри-
цательные оценки обладают более сильным валентностным потенциа-
лом, чем положительные. Мы не спрашиваем о том, чем человек здо-
ров, или о том, чем вкусен суп, но интересуемся тем, чем болеют на-
ши друзья или чем невкусно то или другое блюдо. Общеотрицатель-
ную оценку может прямо замещать набор частных характеристик:
Хорошая квартира больше располагает человека к доброте, нежели
сырая, мрачная, холодная (Чернышевский).
Синтаксический «пафос» частнооценочных предикатов предопре-
делен не необходимостью в экспликации их содержания (некоторые
из них вообще не допускают конкретизации), а аксиологической мно-
гогранностью и противоречивостью объекта. Частнооценочные преди-
каты охотно образуют разные виды конъюнкции: чистую конъюнк-
цию (u-отношения), противительную конъюнкцию (но-отношения, да-
отношения, реже, a-отношения), уступительную конъюнкцию (хотя-
отношения), возмещающую конъюнкцию (зпто-отношения). Между
тем общеоценочные предикаты выражают некоторый итог. Они объ-
емлют аксиологически релевантные признаки. Поэтому для них
конъюнкция гораздо менее характерна. Конклюзивность и семанти-
ческая объемность общей оценки аннулирует или ослабляет присое-
динительную валентность: Погода хорошая и...; Роман хороший и...;
Пьеса скверная и... Если аксиологический предикат употреблен в ог-
раничительном смысле, то «-конъюнкция допустима: Это хорошие
(= доброкачественные, съедобные) грибы и даже очень вкусные.
Союз и присоединяет предикаты с тем же аксиологическим зна-
ком. Общеоценочные прилагательные часто входят в бессоюзные от-
ношения с другими атрибутами, которые, при определенной интона-
ции, могут пониматься в конкретизирующем смысле. Из общего объ-
ема ценностных качеств выделяются те черты, которые особенно важ-
ны в данной ситуации. Вот несколько примеров вхождения общей
220 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
оценки в определительные цепочки: И везде ее встречали весело и
дружелюбно и уверяли ее, что она хорошая, милая, редкая
(Чехов); Ольга потом, может быть, нашла бы «приличную партию»,
каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой
и матерью (Гончаров); Вы чуткий, хороший человек и не заме- :
чаете самых ясных вещей (Паустовский); Я сказал ей, что ты очень
хороший, честный и трудолюбивый человек (Достоев-
ский); Было приятно и весело смотреть на эту хорошую, друж-
ную жизнь в борьбе с огнем (Горький).
Противительная и уступительная конъюнкция присоединяет пре-
дикаты с противоположным аксиологическим знаком. Общеоценоч-
ный предикат может входить в состав как первого, так и второго !
конъюнкта. Если общая оценка стоит во втором конъюнкте, она
подавляет собой частные достоинства или дефекты: Рояль старый, но ’
очень хороший; Рояль новый, но очень плохой. Союз но сигнализирует !
о нарушении аксиологической гармонии [Санников 1986].
Если общеоценочный предикат занимает первое место, возмож-
ны два вида конъюнкции — противительная и уступительная: Пьеса ;
хорошая, но несколько затянута; Пьеса плохая, но смешная (весе- 1
лая); Лето хорошее, но для меня слишком жаркое; Видел я «Федру», i
Хорошо, но скучно (Чехов. Письма); Сад у меня хорош, но все как-то i
не убрано, мусорно, это — сад-дилетант (Чехов. Письма). Она де- I
вочка хорошая, хоть и упряма. Возмещающая частица зато не мо-
жет войти в но-конъюнкт, если в первой части стоит общая положи- 5
тельная оценка. I
В принципе, для выражения уступительного значения предназна-
чен первый конъюнкт. Перемещение уступки в постпозицию есть ре- |
зультат инверсии, которая интонационно маркируется понижением j
тона. Поэтому но-конъюнкт имеет больший вес, чем уступительное
придаточное, независимо от его места; ср.: Сад у меня плохой, но в
нем много цветов и Сад у меня плохой, хоть в нем и много цветов, j
Очевидно, что автор первого предложения склоняется к общей поло- I
жительной оценке своего сада, а автор второго высказывания склонен |
считать сад плохим. В первое предложение можно ввести модаль- j
ность оценки. Второе высказывание этого не позволяет; ср.: Сад у !
меня, может быть, и плохой, но зато в нем много цветов и *Сад у |
меня, может быть, и плохой, хотя в нем много цветов.
Таким образом, для общеоценочных предикатов наиболее харак- |
терна уступительная конъюнкция и наименее естественна «чистая» и- |
конъюнкция. |
Для частнооценочных предикатов одинаково приемлемы все виды ]
конъюнкции. Рассмотрим их подробнее, уделив основное внимание 1
союзу да, наиболее ярко выражающему противительные отношения. |
Собственно конъюнкция соединяет слова, отмеченные одинаковым I
оценочным знаком: Она умная и добрая девочка; Он хулиган и пья- |
ница. Нельзя сказать: *Петя добрый и агрессивный мальчик; *Ста- |
тья содержательная и нудная. Когда говорят: Он был красив и веро- i
2. Общая и частная оценка
221
ломен; Она хороша собой и коварна, воображение рисует особый тип
демонической красоты. Противительная, уступительная и возме-
щающая конъюнкция соединяет предикаты, которым говорящий при-
писывает разный аксиологический знак. Тот, кто сказал: Ребенок был
резов, но мил, видел в детской резвости скорее недостаток, чем досто-
инство, ср. также: Мысль правильная, но тривиальная; Статья ин-
тересная, но слишком длинная; Сочинение грамотное, но бедное по
языку; Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван
Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович
тоже, хоть и толст, а ведь очень видный мужчина (Гоголь); Войска
было нас немного, зато храбры удальцы; У него не было идолов, зато
он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно
горд (Гончаров); Приют наш мал, зато спокоен (Лермонтов); И под-
линно, как жар, Червонец заиграл; Да только стало В нем весу ма-
ло, И цену прежнюю Червонец потерял (Крылов).
Мы рассматриваем хотя (хоть) и зато как союзы при отсутствии
другой союзной связи (см. примеры выше) и как частицы тогда, ко-
гда в предложении присутствуют союзы но, а или да. Уступительная
частица может входить только в первый конъюнкт: Хоть лоб широк,
да мозгу мало! Он был весьма хорошего общества, хорошей фамилии,
хорошего воспитания и хороших чувств, и хотя жуир, но весьма не-
винный и всегда приличный (Достоевский). Возмещающая частица
зато может входить только во второй конъюнкт. Это объясняется ее
анафорической природой: она должна иметь антецедент.
Уступительность выводит признак из игры: говорящий признает
его наличие, но придает ему малое значение. В споре о ценностях,
выдвигая контраргумент, говорящий низводит довод противника до
уступительного конъюнкта: — Мальчик очень способный. — Хоть он
и способный, да проку от этого никакого.
Второй конъюнкт, если он не введен уступительным союзом, со-
держит указание на более существенный для формирования мнения
признак. Возмещающая частица зато по своему прямому смыслу
должна бы указывать на паритет, в контексте же второго конъюнкта,
ассоциируемого с возражением, она часто соединяется с более аксио-
логически значимыми атрибутами: дефекты возмещаются достоинст-
вами с лихвой (или, соответственно, наоборот). Вот характерные
примеры: Единственный недостаток Теренция — некоторая холод-
ность; зато какая чистота, точность, утонченность, грация, какие
характеры! (Лабрюйер); Мне Лизавета Михайловна показала духов-
ную кантату, которую вы ей поднесли, — прекрасная вещь! Вы, по-
жалуйста, не думайте, что я не умею ценить серьезную музыку, —
напротив: она иногда скучна, но зато очень пользительна (Турге-
нев), В ненастье и во время прибыли воды клева не было. Но зато
как хороши были туманные и свежие утра (Паустовский); На фрак
и панталоны суконные пойдет как раз до ста рублей; но зато уж
они будут у меня навсегда (Гоголь).
222
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Частица зато может сопутствовать не только положительной, но и
отрицательной оценке (в современном языке такое употребление иро-
нично): Правду молвить, молодица Уж и впрямь была царица: Высо-
ка, стройна, бела, И умом и всем взяла; Но зато горда, лом-
лива, Своенравна и ревнива (Пушкин); Вот Рябинин — другое дело:
чертовски талантливая натура, но зато лентяй ужасный (Гар-
шин), Раздевшись, я прилег на отдых, и, действительно, мухи в
темноте скоро затихли, но зато минуты через три я почувствовал,
что бесчисленные блохи, а, может быть, и клопы впились в меня
немилосердно (Фет).
Частица зато (зато уж) может, таким образом, входить и в конъ-
юнкт, .компенсирующий отрицательные свойства, и в конъюнкт,
обесценивающий позитивные факты или качества. Общая уравнове-
шивающая направленность этой частицы делает естественным ее упо-
требление после отрицания: Особенных способностей к какой-нибудь
науке в нем не оказалось..., но зато оказался в нем большой ум с
другой стороны — со стороны практической (Гоголь); Дуэли, конеч-
но, между ними не происходило, потому что все были гражданские
чиновники, но зато один другому старался напакостить, где было
можно (Гоголь); Пьянство не особенно было развито между ними;
зато преобладающими чертами являлись; праздность, шутовство и
какое-то непреоборимое влечение к исполнению всякого рода зазор-
ных «заказов» (Салтыков-Щедрин).
Союз да, подобно союзу но, означает противительную конъюнкцию
оценочных предикатов. Соединяемые им предикаты аксиологически
противопоставлены: Дорого, да мило, дешево, да гнило; Мал, да удал;
Мал золотник, да дорог. Союз да указывает на аксиологическое не-
равноправие предикатов (конъюнктов): предикат, следующий за сою-
зом, более весом, чем предикат, ему предшествующий. Расположение
оценок по ту или сю сторону союза да не фиксировано: более весомый
второй конъюнкт может выражать как положительную, так и отрица-
тельную оценку. В первом случае конъюнкция будет иметь компенси-
рующий, во втором — обесценивающий характер. Если продающий,
торгуясь с покупателем и желая продать ему какой-нибудь предмет
подороже, скажет: Дорого, да мило, то покупатель может ему отве-
тить: Мило, да дорого. Такой ответ может быть понят как отказ за-
платить требуемую сумму. Инверсия конъюнктов как бы переносит
гирю на другую чашу весов: продающий хочет сказать, что удоволь-
ствие, которое может дать его товар, окупит или даже превзойдет его
стоимость, а покупатель ему возражает, говоря, что вещь неплохая,
но цена на нее слишком высока. Союз да стилистически маркирован.
Он принадлежит разговорной речи, диалогу, и это отражается на ин-
тонации высказывания: оно произносится тоном убеждения собесед-
ника. Это придает второму конъюнкту еще большую значимость, чем
в предложениях с союзом но.
То, что оценка, выражаемая или коннотируемая вторым конъюнк-
том, более весома, ясно подтверждается следующими примерами: А
2. Общая и частная оценка
223
как попал под нож, То оказался уж не так хорош: Что толку, что
велик? Велик, да толстокож (Михалков. Арбуз); Вот в Ницце и
много рыбы, да черта ли в ней! то ли дело наша стерлядь!
(Салтыков-Щедрин); То же на небе солнце, да не греет. Зелен лес, да
иглами; есть на щеках румянец, да признак недуга; зреет плод, да
червь подточил; есть звуки, да нет голоса; есть тепло, да с угаром
(Вельтман); Хотя при стаде там И множество собак, Да сам пас-
тух дурак; А где пастух дурак, Там и собаки дуры (Крылов); Фек-
ла: О купце и слышать не хочет. «Мне, — говорит, — какой бы ни
был муж, хоть и собой-то невзрачен, да был бы дворянин» (Гоголь).
В первый конъюнкт могут входить уступительные частицы хоть,
и, правда, пусть: Тучкова, право, не смешна: Пером содействует она
Благотворительным газет недельных видам. Хоть в смех читате-
лям, да в пользу инвалидам (Пушкин); Хоть немного, да поживем в
свою волю (А. Островский); Молчи, пустая голова! Слыхал я истину
бывало: Хоть лоб широк, да мозгу мало! (Пушкин); И будем все,
Хоть на день, Да испанцы (Маяковский); Правда, он жених бога-
тый, да не люб он ей (А. Островский); И богат, да не люб; И смеш-
но, да не весело; Что же, неуклюжая пусть одежа — да наша (Мая-
ковский).
Во второй конъюнкт могут входить частицы зато, ведь, только,
все же и др. Частица зато входит преимущественно в состав положи-
тельной оценки; частица только сочетается с отрицательной оценкой.
Утвердительные частицы ведь и все же безразличны к характеру
оценки: Жизнь своя особенная была и у нас, хоть какая-нибудь, да
все же была, и не одна официальная, а внутренняя (Достоевский); Я
получаю, конечно, не много барыша, да зато идет обо мне добрая
слава (Карамзин); Десять рублей деньги хорошие, да ведь чужого-то
ребенка брать страшно! (Чехов).
Противительная конъюнкция в аксиологическом контексте отра-
жает логику спора, предметом которого является обсуждение плюсов
и минусов какого-либо объекта или положения дел. В первом члене
выражается согласие с тем, что объект обладает некоторыми достоин-
ствами (недостатками), а во второй части выставляется контрдовод, то
есть открывается другая сторона медали. Допущение передается ввод-
ными словами конечно, возможно, разумеется, надо признать и др.
Если в первом члене содержится допущение положительной оцен-
ки, то во втором может указываться: 1) количественная недостаточ-
ность (Мило, да мало), 2) обесценивающее свойство (Суп вкусный, да
слишком жирный), 3) совместность положительного явления с отри-
цательным (Были радости, но было и горе), 4) избыточность той цены
(в широком смысле), которая была заплачена за удовольствие (Пирог
вкусный, да много с ним возни; Кольцо, правда, красивое, но уж очень
дорогое), 5) возможность отрицательных последствий (Сейчас-mo им
хорошо, конечно, а что их ждет впереди?), 6) несоответствие внеш-
ней стороны объекта его практичности (Платье модное, но неудоб-
224
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ное), 7) недолговечность (Мех-то этот, конечно, красив, да непрочен:
Красив-mo он красив, да непрочен), 8) бесполезность (Хоть лес кра-
сив, что проку в том — в нем нет ни ягод, ни грибов), 9) неэффек-
тивность (Светит, да не греет), 10) недосягаемость (Хороша Маша,
да не наша) и т. д.
Все (или почти все) эти отношения легко инвертируются, то есть
происходит перераспределение «весов», и пессимистический взгляд на
вещи заменяется оптимистическим: 1) Хоть мало, да мило, 2) Суп
хоть жирный, да вкусный, 3) Было горе, но были и радости, 4) Хоть
и много возни с пирогом, да зато какой вкусный, 5) Платье неудоб-
ное, но зато модное, 6) Что бы их ни ожидало, сейчас им хорошо,
7) Пусргъ мех непрочен, зато наряден, 8) Хоть не греет, зато све-
тит, 10) Хоть Маша и не наша, зато любо-дорого смотреть на нее.
Аскиологический спор обречен на циркуляркость. Очередной ход в
нем может достигаться инверсией конъюнктов, превращением зато в
хоть, и наоборот. Это разговор не о свойствах объекта, а о ценност-
ных показателях свойств. Разумеется, в иерархии ценностей есть и
непреодолимые расстояния, но в этом случае спор не возникает.
3. ПРЕДЛОЖЕНИЯ ОПЕРАЦИОНАЛЬНОГО
ПРЕДПОЧТЕНИЯ (ОП)*
Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
' И все — у ночной тишины.
А. Ахматова
1. Прагматическая ситуация и концептуальный контекст
предложений ОП
Употребление высказываний в определенных жизненных ситуаци-
ях составляет мощный фактор формирования синтаксических струк-
тур и их дифференциации. Этот тезис подтверждается не только вы-
сказываниями, в которых коммуникативное задание выражено грам-
матическими средствами (ср. вопросительные и побудительные пред-
ложения), но и другими, менее очевидными, типами предложений.
Так, под воздействием прагматического фактора от массы предложе-
ний, выражающих ценностное сравнение и пользующихся компара-
тивами общей оценки лучше и хуже, отделились и развили своеоб-
разную систему форм предложения со значением действенного, или
операционального, предпочтения: Лучше поехать (лучше поедем,
лучше я поеду, лучше поезжай, лучше пусть он поедет) на поезде,
чем лететь самолетом; Лучше, чтобы ты поехал на поезде, чем на
* Впервые опубликовано в кн.: Типы языковых значений: Оценка. Собы-
тие. Факт. М., 1988. Гл. 6.
3. Предложения операционального предпочтения 225
самолете-, Лучше, если ты поедешь на поезде, чем на самолете. Но-
вая система форм реорганизовала стандартные грамматические отно-
шения.
Операциональное предпочтение противопоставляется неоперацио-
нальному (non-operational choice), рассматриваемому как некоторое пси-
хологическое состояние, склонность натуры, выявляющаяся в ответах
на праздные вопросы типа Что ты больше любишь (предпочитаешь):
отдыхать на море или в горах? Приведем пример неоперациональ-
ного предпочтения: — Какой веселенький ситец! — воскликнула во
всех отношениях приятная дама, глядя на платье просто приятной
дамы. — Да, очень веселенький. Прасковья Федоровна, однако же, на-
ходит, что лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не ко-
ричневые были крапинки, а голубые» (Гоголь). ОП — это сознатель-
ный выбор (preferential choice), устраняющий альтернативы и програм-
мирующий действия. Признак обдуманности (взвешенности плюсов и
минусов) противопоставляет решение жеребьевке и выбору наобум
(random choice) [Houthakker 1965]. Выбор предваряет поступок. Предло-
жения ОП составляют конечное звено в цепи практического рассуж-
дения. Человек принимает решение и может перейти к его претворе-
нию в жизнь. Вот пример такого рассуждения: Оставшись один, он
[Плюшкин] даже подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя
за такое, в самом деле, беспримерное великодушие. «Я ему подарю, —
подумал он про себя, — карманные часы; [...] Или нет, — прибавил
он после некоторого размышления, — лучше я оставлю их ему после
моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне» (Гоголь).
Приведенный текст показывает, что даже собственные доводы не
всегда могут сломить склонность собственной натуры, а операциональ-
ное предпочтение часто подсказывается «неоперациональным» состо-
янием психики, а не формируется в ходе практического рассуждения.
Первый из приведенных фрагментов — диалог, второй отражает
внутреннюю речь, но и она по сути своей диалогична, как диалогично
и практическое рассуждение. Ниже мы будем иметь случай убедить-
ся, что наиболее естественная для предложения ОП среда — это диа-
лог или диалогизированный текст.
Предложения ОП базируются на аксиологической связке-компара-
тиве, которая соединяет между собой пропозиции, представленные в
развернутом или свернутом виде. Иными словами, сопоставляются
объекты фактообразующего типа. Поскольку, однако, в предло-
жениях ОП речь идет о будущих действиях, и они часто обозначают-
ся инфинитивом, фактообразующий характер сравниваемых объектов
не столь очевиден и ярок, как в тпо-чтпо-конструкциях.
Пропозициональная связка лучше в предложениях ОП наиболее
близка к аксиологическому предикативу хорошо бы, сочетающемуся с
инфинитивом (или его эквивалентами) и выражающему значение же-
лания или желательности: Хорошо (бы) пойти сейчас в лес; Хорошо,
если ты придешь вовремя; Хорошо, чтобы ты помолчал; Хорошо бы
съесть что-нибудь вкусное. И хорошо бы и лучше (бы) относятся к
226 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
событиям плана будущего. Употребляются же они по-разному. Сопо-
ставление условий их использования поможет выявить специфику
предложений ОП, с одной стороны, и показать тесную связь меха-
низмов речеобразования с категориями психики — с другой.
Отношения между лучше-предложениями и конструкциями, содер-
жащими положительную степень оценочного слова, асимметричны
уже постольку, поскольку компаратив открывает добавочную синтак-
сическую валентность. Но они асимметричны и в своем функциониро-
вании. Хотя положительная степень {хорошо бы желательности) несет
в себе намек на сравнение, условия употребления позитива и компа-
ратива различны. Различия между хорошо {бы) желательности и
лучше .заключаются в следующем. Предикатив хорошо {бы), оценивая
некоторое положение дел как желаемое или желательное, сопостав-
ляет его с отсутствием данной ситуации. Иных сопоставлений он не
допускает. Мотив желательности события формулируется через ука-
зание на отрицательные следствия его неосуществления: Хорошо, ес-
ли ты выступишь, в противном случае можно ожидать плохого ре-
зультата голосования; Хорошо бы отдохнуть, а то еще далеко идти.
Выражая желание или желательность, хорошо {бы) может отно-
ситься к ситуациям, независимым от воли человека: Хорошо, если
дождь пойдет.
Компаратив лучше в предложениях ОП относится преимущест-
венно к ситуациям, создаваемым волей и действиями человека, и мо-
жет сопоставлять не только логически несовместимые (наличие и от-
сутствие), но и любые фактически исключающие друг друга положе-
ния дел: Лучше провести вечер дома, чем в гостях.
Хорошо бы может выражать автономное от воли желание, лучше —
автономную от желания волю. Не связывая себя с волей и действием,
желание может стать мечтательным. Оно в таком случае выражается
позитивом хорошо бы, но не компаративом лучше бы. В планах Ма-
нилова, отражающих мечтательное желание, но не намерение, хоро-
шо бы нельзя поменять на лучше бы, хотя в контекстах, в которых
термин сравнения не выражен, допустим и позитив и компаратив:
Хорошо {лучше), если ты все таки уйдешь; Хорошо бы {лучше бы)
сейчас пообедать. Маниловское желание (прожектирование) строится
на хорошо {было) бы: «А знаете, Павел Иванович, — сказал Мани-
лов, которому очень понравилась такая мысль, — как было бы в са-
мом деле хорошо, если бы жить эдак вместе, под одною кровлею, или
под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, уг-
лубиться!» (Гоголь). Если бы Манилов сказал: Было бы лучше нам
жить вместе, то такое высказывание не было бы маниловским. Оно
заключало бы для Чичикова угрозу совместной с Маниловым жизни.
Еще более опасными были бы предложения типа Лучше нам жить
вместе.
Итак, хорошо бы — знак желания, а лучше {бы) — знак воли.
Первое сопоставляет наличие и отсутствие некоторой ситуации, ведь :
человек хочет того, чего нет, и недоволен тем, что есть; второе сопос- >
3. Предложения операционального Предпочтения 227
тавляет любые альтернативы, то есть взаимоисключающие возможно-
сти, из которых следует произвести выбор. Это заметно и в интона-
ции высказываний, построенных на хорошо бы и лучше (бы). В пер-
вых ослаблена акцентуация, они допускают растягивание; вторые
произносятся с сильным акцентом и энергично. Высказывания, вхо-
дящие в контекст жизни, интонационно маркированы. На это обра-
тил внимание М. М. Бахтин: «Такие речевые явления, как приказа-
ния, требования, заповеди, запрещения, обещания (обетования), угро-
зы, хвалы, порицания, брань, проклятия, благословения и т. п., со-
ставляют очень важную часть внеконтекстной действительности. Все
они связаны с резко выраженной интонацией, способной переходить
(переноситься) на любые слова и выражения, не имеющие прямого
значения приказания, угрозы и т. п.» [Бахтин 1979, 366].
В предложениях, относящихся к плану будущего, частица бы при
позитиве есть знак желания, а при компаративе она чаще служит це-
лям смягчения категоричности побуждения или «решительности» ре-
шения; ср. Хорошо бы тебе уйти. Хорошо бы сейчас отдохнуть и
Лучше бы тебе уйти. Лучше бы сейчас отдохнуть. При хорошо в
значении желания она обязательна, если далее следует инфинитив,
при лучше — факультативна.
Формы прошедшего времени позитива служат прагматическим це-
лям смягченного выражения желания. Они не могут относиться к
прошлому: Хорошо было бы (сейчас) отдохнуть; Хорошо было бы
(завтра) закончить статью; Хорошо было бы, чтобы ты тотчас
оставил меня в покое. Такие предложения интерпретируются в акту-
альном смысле. Тогда, когда хорошо бы и хорошо было бы выражают
желание, а не рациональную оценку, они обычно употребляются в
прямой речи и очень тесно связаны с определенной интонацией
(фонацией). Перевод прямой речи в косвенную возможен, но не ка-
жется естественным: Хорошо бы соснуть часок — Он сказал, что хо-
рошо бы (ему) соснуть часок. Такое предложение воспринимается как
несобственно-прямая речь. Описывая «чужую» ситуацию желания,
обычно употребляют глагол хотеть: Он сказал, что хотел бы
(хочет) соснуть часок. Хорошо бы выражает желание говорящего, это
его значение прагматично, оно поддержано ситуацией речи и интона-
цией. Выражение желания отвлечено от вероятности его исполнения,
и это со всей очевидностью демонстрируют маниловские хорошо бы.
Желаемая ситуация может быть и исполнимой и самой невероятной.
В первом случае желание может перейти в намерение, во втором оно
вырождается в пустую мечту.
Итак, хорошо бы выражает желание говорящего, и это настолько
ясно, что нет нужды указывать на субъект желания. Более того, это и
не всегда возможно; ср.: *По мне (для меня) хорошо бы отдохнуть
сейчас и По мне (для меня, по-моему) лучше бы сейчас отдохнуть.
Очень редко говорят: Я думаю (считаю), что хорошо бы нам (тебе)
сейчас отдохнуть. Такое употребление выражает скорее мнение, чем
желание, и хорошо бы здесь вторгается в область функционирования
228
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
лучше (бы). Хорошо (было) бы относится только к будущему, выража-
ет желание автора речи, не нуждается поэтому в указании на субъект
желания и избегает выраженного модуса полагания; оно не имплици-
рует осуществимости желания.
Компаратив лучше ведет себя иначе. Прошедшее время (было бы
лучше) может относиться и к будущему, и к прошлому ирреальному:
Было бы лучше тебе не вступать в дискуссию. Лучше было бы ему
не ехать с визитом. Такие предложения могут в равной мере интер-
претироваться как совет на будущее или как урок на будущее, извле-
ченный из печального опыта. Прошедшее индикатива (было лучше) в
значении предпочтения не употребляется. Можно лишь подтвердить
правильность сделанного выбора, сказав: Так было лучше.
Выражая мысль о целесообразности той или другой линии пове-
дения, предложения с лучше (бы) употребляются в ситуации реаль-
ности (выполнимости) обеих альтернатив: лучше (бы) не может стать
знаком пустой мечты, но может стать знаком отчаяния, толкающего
человека к худшему: Лучше смерть, нежели зол живот (см. ниже).
Мнение о предпочтительности может принадлежать не только гово-
рящему, но и другому лицу. Предложения косвенной речи, а также'
высказывания с эксплицитным модусом полагания для лучше (бы)
вполне нормальны: Он сказал, что, по его мнению, лучше не всту-
пать в спор-, Я думаю (считаю, полагаю), что лучше не торопиться.
Таким образом, хорошо (бы) и лучше (бы) различны по своей дис-
трибуции. Они обладают, по выражению Ю. С. Степанова, «длинной»
семантикой [Степанов 1981, 257 и след.], см. также [Булыгина 1980;
Николаева 1985, 105 и след.], обнаруживающей себя в грамматиче-.
ской характеристике контекста. При этом различия между хорошо,
(бы) и лучше (бы) определяются не их прямым смыслом и не разли^
чием в их грамматическом значении, а человеческим и прагматичен
ским факторами, то есть связанностью с разными психологическими]
механизмами и ситуациями употребления. И те и другие оказывают?]
ся сильнее абстрактной грамматической системы. Точно так же как
интонация пересиливает лексическое значение и способна изменить
его на обратное, механизмы психики и цели употребления легко раз-
рывают системные отношения.
Ни хорошо (бы), ни лучше (бы) не имплицируют с необходимость^
положительной оценки желаемой или избираемой ситуации. В пер-?
вом случае это связано с тем, что желания часто идут вразрез и G
пользой, и с нормами этики; во втором это вытекает из частой необ-:
ходимости выбирать из числа ущербных альтернатив. Следующие вЫ-
сказывания не содержат противоречия: 1) Хорошо бы съесть чего-
нибудь острого. Плохо будет, однако, если я это сделаю: печень за-
болит (ситуация «хочется, да колется»); 2) Лучше все-таки поехать
в Пятигорск, чем в Цхалтубо, хотя и это не сулит ничего хорошего.
(ситуация выбора меньшего из двух зол). Даже если возводить пропо-;
зициональное употребление компаратива лучше (бы) к употребление^
позитива хорошо (бы) в значении желательности, то фактор сравне|
3. Предложения операционального предпочтения 229
ния ситуаций, присутствующий в первом случае и отсутствующий во
втором, оказал настолько сильное воздействие на значение и форму
конструкций с лучше (бы), что позитив и компаратив утратили свя-
зывающие их в языке системные отношения.
Прагматика в одно и то же время и формирует синтаксические
структуры и разрывает сложившиеся в языке отношения между фор-
мами слов. Прагматика — друг синтаксиса, но она враг морфологии.
Она расшатывает отношения между синтаксисом и морфологией. Она
вырабатывает синтаксические конструкции вне зависимости от сис-
темного значения морфологических форм и даже в известной мере
вне зависимости от их лексического- содержания.
Значение предложений ОП сформировалось прежде всего под дав-
лением «фактора выбора». Наличие выбора из ряда альтернатив тол-
кает человека на ценностное сравнение. В этом пункте прагматичес-
кая ситуация не только повлияла на структуру предложений ОП, но
она как бы «вошла» в них, придав им определенную семантическую
характеристику. Альтернативы (или, как сказал бы логик, возмож-
ные миры) сравниваются с точки зрения того, что лучше и что хуже.
Такого рода сравнения проявляют ценностный аспект у тех мелких и
повседневных дел, которые вне ситуации выбора обычно не служат
предметом оценки.
Человек никогда бы не стал задумываться над ценностью обыден-
ных частностей жизни, если бы постоянно не наталкивался на «раз-
вилки». Выбор требует мотивировки. Ее обычно ищут в практической
целесообразности, удобстве, легкости, надежности, желанности и про-
чих частных оценках. Однако в итоге используется общеоценочный
компаратив лучше, который служит не только знаком выбора, но за-
ключает в себе обобщенный мотив действия: Я тебе советую посту-
пить так, потому что так лучше. Общая оценка есть конечный ре-
зультат суммирования и сравнения частных оценок, и было бы нера-
зумно в ситуации выбора ссылаться лишь на частные достоинства и
Дефекты объекта. Не указав, в какую сторону склонились весы, нель-
зя сделать выбора. Этим определяется выключенность компаратива
лучше из большинства синонимических связей. Вместо лучше не мо-
гут быть поставлены такие его словарные синонимы, как великолеп-
ие, замечательнее, превосходнее и др., окрашенные в эмоциональ-
ные тона. Можно сказать: Лучше, чтобы ты ушел (тебе уйти, если
Ww уйдешь), чем мешать всем, но не *Великолепней (прекрасней,
3аЛ1ечательней) тебе уйти (если ты уйдешь), чем мешать всем.
В инфинитивных конструкциях общеаксиологический компаратив
Может замещаться словами частной рациональной оценки: Лучше (по-
лезней) есть фрукты, чем глотать витамины в пилюлях; Лучше (це-
лесообразней, разумней) выехать завтра утром, чем сегодня ве-
чером. Однако такое замещение не охватывает всех форм предложе-
нии ОП: *Лучше (полезней) ешь фрукты, чем витамины в пилюлях;
Лучше (целесообразней) выедем завтра утром, чем сегодня затем-
м°- Несовместимость с императивом свидетельствует о том, что пред-
230
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ложения частной рациональной оценки не относятся к разряду пред-
ложений ОП. Они не выражают ни предпочтения, ни решения, ни
побуждения к действию, рациональная оценка только констатирует
наличие преимуществ одного способа действия над другим. Можно
сказать: Конечно, полезней есть фрукты., чем глотать витамины, но
фруктов сейчас нет и приходится довольствоваться ундевитом.
Высказывание же Лучше есть фрукты, чем глотать ундевит обыч-
но используется в ситуации открытости обеих альтернатив. Поэтому
такое предложение произносится с волевой интонацией, нехарактер-
ной для предложений частной рациональной оценки. Значение ОП,
выражающего выбор, прочно закреплено за лучше-предложениями.
Выбор из ряда путей, открывающихся перед человеком (направо
пойдешь — в яму упадешь, а налево пойдешь — на медведя набре-
дешь), смоделирован в таком искусственном виде деятельности, как
игра. Игра задает правилами ряд возможностей, но, подобно жизни,
подчиняющейся многочисленным ограничительным законам, допус-
кает реализацию лишь одной из них. Удачность или неудачность хо-
да, т. е. правильность выбора, предопределяет результат игры — ее
конечную цель — выигрыш или поражение. Если каждое промежу-
точное игровое действие выбирается из ряда возможностей, то конеч-
ная альтернатива игры, ее исход образован двумя четко противопо-
ставленными, полярными ситуациями. Выбор хода основан на пред-
видении или расчете: делая его, человек программирует будущее,
формируемое не только известными ему факторами, но и действием;
неведомых сил. Всякий ход — это риск. Принимая решение, игрок
всегда взвешивает шансы на достижение цели. Вероятностная оценка
составляет важный компонент выбора. Жизнь часто сравнивают с иг-
рой, хотя на самом деле как раз игра создана по образцу определен-’
ной стороны жизни. Она представляет собой ее реализованную абст-
ракцию, получившую квазипрактическое (спортивное) назначение. В;
игре, как и в жизни, оценка обусловлена существованием неравно-!
ценных альтернатив в цепочке целенаправленных действий.
Итак, прагматическая ситуация, в которой используются предло-
жения ОП, характеризуется следующими чертами: 1) наличием аль-!
тернатив, 2) их отнесенностью к плану сознательных (целенаправлен-;
ных) человеческих действий, 3) их неравноценностью, 4) их фактиче-
ской несовместимостью (дизъюнктивностью), 5) их обращенностью к
будущему, 6) зависимостью их осуществления от воли человека,;
7) необходимостью выбора одной из них и отклонения другой, 8) обо-
снованием выбора путем ценностного сравнения альтернатив, т. е.
суммарным сопоставлением плюсов и минусов каждой альтернативы,
9) принятием решения или советом.
Прагматический контекст сказался на структуре оценочных срав-
нений: предложения ОП (или лучше-предложения) выделились в осо-4
бый синтаксический тип, обладающий рядом вариантов. Предло-
жения ОП отличны не только от других видов ценностных сравнений^
но и от предложений, в которых говорящий объективно констатирУеЧ
3. Предложения операционального предпочтения
231
преимущество одного объекта (предмета или положения дел) над дру-
гим, то есть от предложений предпочтения (ценностного сравнения) в
том широком смысле этого термина, который придается ему в логике.
Перечисленные выше черты создают концептуальный контекст, в
который входят предложения ОП, и, соответственно, программу того
текста, в котором отражается ситуация принятия решения или сове-
та. Приведем образец такого текста: У скупого богача болел сын. Лю-
ди сказали: — Мы советуем тебе ради его исцеления Коран по-
читать или же овцу в жертву принести. Богач погрузился на неко-
торое время в раздумье, а потом сказал: — Лучше почитать
Коран, ибо стадо далеко. Некий благочестивый человек, ус-
лыхав это, воскликнул: — Он отдал предпочтение чтению
Корана потому, что Коран у него на кончике языка, а золото — в
средоточии души» (Саади). В тексте опущено только одно звено: «У
скупого богача болел сын. (Он не знал, как быть, и обратился к людям
за советом)». Но оно самоочевидно и не нуждается в экспликации.
2. Грамматическая характеристика предложений ОП
Предложения ОП мыслятся как ответ на вопрбс о будущих дейст-
виях, содержащий дизъюнкцию. Что лучше: почитать Коран или
овцу в жертву принести? Что тебе даты хлеб или пирог? Как мне
лучше поступить: принять это предложение или нет? Мне лучше
уйти или можно остаться?; Городничий: Как вы намерены, в
своем экипаже или вместе со мною на дрожках? Хлестаков: Да я
лучше с вами на дрожках (Гоголь). И вопрос и ответ могут базиро-
ваться только на восходящем компаративе лучше. В наши намерения
не входит вести себя «как хуже». Поэтому мы спрашиваем и совету-
ем не как нам хуже поступить, а как нам поступить лучше.
Вследствие этого конверсия отношений, характерная для сравни-
тельных конструкций (ср. Пирог лучше хлеба и Хлеб хуже пирога) в
Применении к предложениям ОП не выполняется: лучше и хуже кон-
версивы только в лексической системе языка, но не в их речевом
употреблении. Уже самый первый взгляд на их функционирование
обнаруживает различия в дистрибуции. Можно сказать: Лучше сде-
лать это тебе, чем мне, но не *Хуже это сделать мне, чем тебе или
*Тебе это сделать хуже, чем мне (притом что другие компаративы в
аналогичных условиях допускают конверсию, ср.: Тебе сделать это
Труднее, чем мне и Мне это сделать легче, чем тебе).
Асимметрия в употреблении лучше и хуже является прямым след-
ствием связи предложений ОП с альтернативой и выбором, знаком
Которого может служить лучше, но не хуже. Компаратив лучше вво-
дит в фокус то, что следует выбрать и осуществить, а не то, чего
лУчШе избежать.
Хотя в собственно сравнительных предложениях конверсия отно-
ений выполняется, но и в этом случае естественнее ставить вопрос,
232 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка ?
основываясь на положительном компаративе. Чаще спрашивают: Что-
лучше — пирог или хлеб? Что ты больше любишь — кино или те-:
атр?, чем Что хуже — пирог или хлеб? Что ты меньше любишь — ,
кино или театр? Знание того, что лучше, представляет собой ориен-
тир в целенаправленной человеческой деятельности, и оно поэтому?
ощущается как более полезное, чем знание того, что хуже. Последнее ;!
важно тогда, когда худо может разрастись до размеров бедствия, и!
нужно позаботиться, чтобы его предотвратить. Зло — это антицель
«техники безопасности». ?
Ответ на дизъюнктивный вопрос естественно начать с компаратива
лучше. В большинстве случаев так и происходит. Выдвинутость ком- !
паратива в открывающую высказывание позицию отличает предло-i
жения ОП от обычных ценностных сравнений, терминами которых?
являются имена предметов или ситуаций. В начальной позиции луч-
ше служит недвусмысленным знаком выбора (об инверсии терминов-
сравнения будет сказано ниже).
Когда говорят: Лучше пирог, чем хлеб, то это высказывание может
служить ответом на вопрос Что вам лучше дать к бульону: пирог или
хлеб? Если же говорят: Хлеб лучше, чем пирог, то такое предложение
служит ответом на вопрос: Что лучше — хлеб или пирог? Цель пер-
вого вопроса — выяснить конкретное (операциональное) предпочте-
ние собеседника. Цель второго вопроса — выяснить вкус (неоперацио-
нальное предпочтение) адресата. Различие сохранится и в кратких?
ответах. Предложение ОП будет иметь форму Лучше хлеб (чем пирог),
а предложение неоперационального предпочтения (ценностного срав-!
нения) — Хлеб лучше (пирога). Первое предложение эллиптично в
том смысле, что за именем хлеб скрыто положение дел (Лучше я буду:
есть бульон с хлебом = Лучше с хлебом = Лучше хлеб); во втором?
случае эллипсис состоит только в опущении термина сравнения, имя?
же обозначает сам объект — хлеб. Можно по тем или иным причинам?
предпочесть (т. е. выбрать) хлеб, но вместе с тем предпочитать (т. е..
любить) пироги.
В предложениях ОП термин сравнения не может выражаться роди?-?
тельным падежом, но допускает препозицию: Чем такая жара, уж
лучше холод (см. ниже). В собственно сравнительной конструкции?
второй член может стоять в родительном падеже, но его препозиция
не допускается: *Чем хлеб, пирог лучше; *Чем Ольга, Татьяна была
задумчивей.
Аналогичное различие относится и к сравнению двух препозитив-
ных (непредметных) объектов. Когда говорят: Ложь (обман) лучше
правды, то выражают мнение о предпочтительности или преимуществ
вах одной категории сравнительно с другой. Если же скажут: Лучше
ложь (обман), чем правда, то этим выкажут намерение скрыть прав-
ду, либо оправдать ложь в тех или других конкретных обстоятельст-
вах. Это различие особенно очевидно в сокращенных высказываниях.?
Ложь лучше свидетельствует о жизненной позиции и взглядах гово->
рящего; Лучше ложь — о решении или намерении поступить соответ-?
3. Предложения операционального предпочтения
233
ствующим образом (например, в ситуации, когда сообщение истины,
рассматриваемое не просто как речевой акт, но как поступок, равно-
ценно предательству). Приведенные предложения различны и по ин-
тонации: первое высказывание произносится с «абстрактной» интона-
цией; для второго характерна «актуальная» (волевая) интонация,
связывающая его с текущими делами и сближающая с перформати-
вами, для которых тоже типична «интонация действия» (ср. выше
наблюдение М. М. Бахтина). В первом случае ударен компаратив, во
втором — имя (оно обозначает избираемую альтернативу), причем
ударение контрастивно. Если выражается личное мнение (а не общее
суждение), ударное слово произносится с модуляцией. Это приглаше-
ние к спору о вкусах. В предложениях ОП модуляция присутствует
только при наличии частицы бы1.
Будучи ответом на вопрос о том, как следует поступить или что
следует выбрать, предложения ОП приобретают определенные ком-
муникативные характеристики, которые отсутствуют у обычного цен-
ностного сравнения. Предложения ОП могут выражать как акт при-
нятия решения, или автопрескрипцию, так и собственно прескрип-
цию, рекомендацию (каузацию решения). Рекомендация, в отличие
от запрета, дает позитивную инструкцию. Предложения ОП содержат
предписание в условиях альтернативы. Они используются в тех ситу-
ациях, в которых ни на одно действие не наложено вето, а следова-
тельно, заинтересованное лицо располагает свободой выбора.
Здесь мы хотим заметить, что обе иллокутивные силы — решение
и побуждение — не случайны в предложениях ОП: и та и другая мо-
гут быть выведены из значения желательности, характеризующего
предложения с предикативом хорошо бы, к которым наиболее близки
предложения ОП. В предикативе эти значения выступают не явно, в
предложениях ОП они выявлены. Ср., например: Когда приказчик
говорил: хорошо бы, барин, то и то сделать, — да, недурно, — отве-
чал он [Манилов] обыкновенно, куря трубку (Гоголь); Теста со вче-
рашнего вечера еще осталось, так пойти сказать Фетинье, чтоб
спекла блинов; хорошо бы также загнуть пирог пресный с яйцом, у
меня его славно загибают, да и времени берет немного (Гоголь). В
Первом примере предикатив хорошо бы выражает ненавязчивую ре-
комендацию, а недурно — пассивное одобрение, не перерастающее в
приказ; во втором примере хорошо бы скорее соответствует неоконча-
тельному решению. В первом случае хорошо бы употреблено в речи
приказчика, обращенной к барину; во втором — в размышлениях по-
мещицы Коробочки, которая не имеет намерения собственноручно за-
гибать пирог с яйцом, а поэтому желательность распространяется на
ситуацию, создаваемую «третьими лицами». Прагматический кон-
текст «извлекает» из модуса желания согласующуюся с ним иллоку-
тивную силу. Модус желания чреват многими производными комму-
7 Эти и приводимые ниже наблюдения над просодикой сделаны С. В. Кед-
ровым, которому автор выражает благодарность за дружескую помощь.
234
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
никативными целями. Последние вытекают из связи желания с во|
лей, а воли с действием: желание относится к отсутствующим ситуа»
циям (оно направлено на интенсиональный объект); оно приводит в]
движение волю к достижению желаемого, воля же, в свою очередьз
заставляет производить действия или побуждать к действию других»
Устройство психологических механизмов человека не безразличней
для развития иллокутивного аспекта речи, неотделимого от прагма»!
тических факторов. Функции предложений с хорошо бы и с лучшА
(бы) различны, но связаны между собой: то, что в первых составляв^
пассив, активизировано во вторых. |
Изложенные соображения подтверждаются употреблением глаголей
хотеть, который может обозначать не только желание, но и намерен
ние совершить некоторое действие, ср. Я хочу есть (= я испытывал!
желание поесть, я голоден) и Я хочу сейчас поесть, так как потом
для этого не будет времени (= я намерен сейчас поесть). В этом втой
ром случае говорящий апеллирует к своей воле (намерению) осу|
ществить некоторое действие, причем воля может быть стимулирой
вана не желанием (ощущением голода), а рассудком. Можно сказать
Я хочу сейчас пообедать, хотя и не голоден еще. Ср. также: Я хочш
чтобы, ты сейчас пообедал, мне так удобнее. Этот пример показьй
вает, как естественно желание переходит в намерение, и в то же вред
мя, как легко намерение отрывается от желания.
Коммуникативные установки предложений ОП влияют на их
структуру: глагол в них может стоять не только в инфинитиве, ня
также в будущем времени. Будущее время свидетельствует о принЖ
том решении: Лучше я пойду в театр, чем в гости (а не в гостии
Лучше я поеду на Памир, чем в Крым. Будущее время появляется тСЙ
гда, когда дизъюнкция, снята. |
Следует заметить, что и вне сочетаемости с компаративом лучше
будущее время в первом, а иногда и других лицах может выражатв
акт принятия решения: Я пойду сегодня в гости, а не на концерт =*
Я решил пойти в гости, а не на концерт. Высказывание Ты будешь
сидеть дома, а не пойдешь со мной в кино в обращении к ребенку оз»
начает ‘Я решил не брать тебя с собой’. Такое употребление характе-
ризуется волевой интонацией. В контексте компаратива лучше, остав-
ляющего возможность изменить решение, будущее время не може4
быть заменено более «решительным» настоящим: *Лучше я иду в
гости, чем на концерт.
Поскольку акт решения обращен к программе будущих действий
в предложениях предпочтения не используется прошедшее время ий
дикатива. Нельзя сказать: *Лучше это сделал я, чем сделал бы mbt,
ни даже *Лучше, что это сделал я, чем (сделал бы это) ты, хотй
вполне возможно, что альтернатива была решена оптимально. В этйЯ
условиях вместо предложений предпочтения прибегают к высказывЯ;
ниям с аксиологическим оператором хорошо, что..., которые не вЫ-
ражают идеи обдуманного выбора и могут оценивать как поступок.
3. Предложения операционального предпочтения
235
так и случайное стечение обстоятельств: Хорошо, что это сделал я, а
ре ты; Хорошо, что я встретил тебя, а не твою жену.
Если же выбор не оправдал себя, то аксиологическое сравнение
разрешено: Лучше бы это сделал я, чем ты (а не ты); Лучше бы ты
позвонил мне, чем приходить. В таких предложениях второй термин
сравнения относится к осуществившейся ситуации, тому, что оберну-
лось неудачным выбором. Когда выбор сделан, претворен в жизнь и
содеянное не вызывает ни раскаяния, ни сожаления, нужда в пред-
ложении ОП естественно отпадает.
Итак, из числа личных форм компаратив лучше в предложениях
ОП может сочетаться только с будущим временем; ни настоящее вре-
мя, ни прошедшее с ним не соединяются.
Тогда, когда решение касается других лиц, оно выливается в пре-
скрипцию — совет или рекомендацию. Те предложения ОП, которые
заключают в себе прескрипцию, употребляются не только в инфини-
тиве, но и в повелительном наклонении: Лучше уходи, чем надое-
дать; Лучше оденься потеплей, а то холодно; Лучше не торопись.
Выражая решение или прескрипцию, лг/чше-предложения включа-
ют пропозицию с субъектом в 1-м или 2-м лице: Лучше я уйду. Луч-
ше ты уйди. Однако прескрипция может распространяться и на тре-
тьи лица: Лучше пусть он уйдет, Лучше пусть они уходят. Введение
пусть может служить знаком независимости ситуации от воли гово-
рящего, притом что она соответствует его желаниям: — Да, мне по-
ра, — произнес он [Чичиков], взявшись за шляпу. — А чайку?—
Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время (Гоголь).
Такие предложения строятся по аналогии с высказываниями «аб-
страктного» пожелания, вообще говоря, не характерными для конст-
рукций ОП: Лучше уж пусть жара стоит, чем дожди. «Лучше» яв-
ляется в этом случае знаком возражения, контрпредложения (см. об
этом ниже).
Решение, выражаемое 1-м лицом, побуждение, относящееся ко
2-му лицу, и пожелание или прескрипция, косвенно направленная на
третьи лица, объединяются в единую парадигму: Лучше я пойду.
Лучше ты иди. Лучше пусть он пойдет.
В основе ряда коммуникативных целей, таких как приказ, распо-
ряжение, обещание, отказ, согласие, угроза, ультиматум и некоторых
Других, лежит психологический акт принятия решения. Именно этот
фактор определяет принципиальное различие между речевыми акта-
ми побуждения и предпочтения, с одной стороны, и правилами и
нормами — с другой. Первые требуют индивидуального решения за
Себя или за другого, вторые, напротив, освобождают от необходимо-
сти выбирать: они ставят человека в положение адресата прескрип-
Ции (а не ее субъекта). Даже приобретая статус пословицы, предло-
жения ОП не выражают ни норм, ни правил (см. ниже).
Посмотрим теперь, как соотносятся глагольные формы в дизъюнк-
тивном вопросе и в предложении ОП, служащем на него ответом.
236
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Вопрос опирается на предпосылку неравноценности сопоставляе-
мых альтернатив. Поэтому при компаративе не может стоять отрица- ?
ние, которое бы эту предпосылку нейтрализовало. Ведь нет резона
спрашивать совета о выборе, если ни одна из альтернатив не имеет
перед другой никаких преимуществ. Отрицание в следующих вопро-
сах не выражает негации: Чем кумушек считать трудиться, Не
лучше ль на себя, кума, оборотиться? (Крылов); Но если я грежу, ес-
ли это и сон обольстительный, не лучше ли сон этот бедной вашей’
существенности? (Н. Полевой). Приведенные предложения состав-
ляют ответные реплики, а не просьбу о совете. В них Не лучше ли?
означает ‘Лучше!’.
Если вопрос необходимо базируется на предпосылке неравноцен-;
ности, то в ответе может быть указано на то, что альтернативы экви-:
валентны. В этом случае говорят: Все равно, Безразлично, Не все ли
равно?, но не употребляют отрицательной формы предложений ОП:
*Не лучше это делать тебе, чем ему; *Пойти в театр не лучше,
чем остаться дома. Однако, если в вопросе выявлено исходное пред-
положение, то в кратком ответе на него к лучше можно присоединить:
отрицание: — Тебе не кажется, что лучше пойти в театр, чем си-
деть дома? — По-моему, нисколько не лучше.
В целом предложения ОП практически лишены отрицательного
коррелята. Это относится как к дизъюнктивному вопросу, так и к от-
вету на него.
Дизъюнктивный вопрос, соотносительный с предложением ОП,
пользуется инфинитивами. Между следующими вопросами существу-;
ют глубокие коммуникативные различия: 1) Как ты думаешь, по-
ступлю я в институт или не поступлю? 2) Как ты думаешь: по-
ступать мне в институт или не поступать? Первый — это вопрос?
о мнении, основанном на взвешивании шансов на успех, второй —
просьба дать совет, то есть выразить мнение, основанное на взвеши-’
вании и сравнении преимуществ каждой из альтернативных ситуа-i
ций. Второй вопрос может включать компаратив лучше: Как ты ду-
маешь, что лучше: поступать мне в институт или нет? Как тъи
думаешь: лучше мне поступать или нет? Как мне лучше быть: по-
ступать или нет в институт? Куда мне лучше поехать отдыхать:
в Крым или в Прибалтику?
Первый тип вопроса не может включать компаратив лучше. Только
тогда, когда говорящий выражает намерение действовать опреде-
ленным образом и ждет одобрения со стороны адресата, лучше допус-
кается в вопросе: Я лучше уйду? Но и в этом случае естественнее
употребить инфинитив: Мне лучше уйти?
Между приведенными выше вопросами есть и еще одно различие.
Оно касается вида. В (1) оба глагола поставлены в совершенном виде.
Здесь речь идет о том, реализуется или не осуществится планируемое
предприятие. В (2) оба глагола употреблены в несовершенном виде,
так как речь идет о том, стоит или не стоит включать некоторое со-
бытие в жизненную программу говорящего. В первом случае дело ка-
3. Предложения операционального предпочтения
237
сается конкретного (актуального) события, во втором — гипотетиче-
ского. Выбор видовой формы отвечает противопоставлению видов по
актуальности (конкретности)/неактуальности действия.
В инфинитивном вопросе обычно оба глагола ставятся в несовер-
шенном виде, но если действие мыслится как всецело зависящее от
воли человека, то возможен и совершенный вид глагола: Мне лучше
остаться или уйти? Что лучше — поступить в институт или
техникум?
В ответе на инфинитивный вопрос, заключающий в себе просьбу о
совете или сформулированный во внутренней речи, может употреб-
ляться, как было отмечено, не только инфинитив, но также импера-
тив или личная форма глагола: Лучше тебе поступить в техникум;
Лучше поступай (поступи) в техникум; Лучше мне все-таки посту-
пить в техникум; Лучше пусть он поступит в техникум. Отвер-
гаемая альтернатива может выражаться отдельным предложением:
Не поступай в институт; Лучше поступи в техникум. Она может
вообще устраняться или сводиться к имени: Поступай лучше в тех-
никум, а не в институт. Но если в предложении присутствует гла-
гол, то он сохраняет форму инфинитива: Лучше останься, чем
идти ночью. В этом случае части предложения утрачивают грам-
матическую симметрию форм. Между тем в адвербиальных конструк-
циях она соблюдается: Он пишет лучше, чем говорит.
В позиции избираемой ситуации может употребляться как совер-
шенный, так и несовершенный виды глагола. Однако предпочтение
отдается совершенному виду (особенно если результат действия все-
цело зависит от воли его субъекта), как более «цепкому» по отноше-
нию к действительности, хотя пока еще речь идет только о будущей,
не актуализованной акции. Выбранная ситуация принимается как
глобальная и часто обозначается делимитативной формой совершен-
ного вида: Лучше погуляем (пообедаем, попьем чай, помолчим), чем
спать ложиться (вздор болтать). Отвергаемая альтернатива обычно
обозначается отстраненным от действительности (неактуальным) не-
совершенным видом: Лучше пойти к реке, чем ходить в лес; Луч-
ше разбить палатку здесь, чем ставить ее в горах; Лучше, если
мы. съедим ягоды сейчас, чем оставлять их на потом.
Противопоставление видов по признаку актуальности/неактуаль-
ности действия сохраняется, таким образом, и для плана будущего.
Здесь действует та же закономерность, которая определяет употреб-
ление видов в императиве со значением предостережения. Ср.: Смот-
Ри не падай и Смотри не упади, здесь ступенька; Смотри не бей
там чашек и Смотри не разбей эту чашку [Булыгина 1980, 341-
342; 1982, 73-76; Мелиг 1985, 241]:
Переход к личным формам вытесняет компаратив лучше из пози-
ции предикативной основы предложения, которую он занимает в су-
ждениях сравнительной оценки (Работать лучше, чем бездельни-
чать), и в меньшей степени в вопросах, вводимых формулой что
лУчше, и ответах на них: Что лучше — поступить в техникум или в
238 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
институт? — Лучше поступить в техникум, чем в институт. В
приведенной вопросо-ответной паре позиция лучше уже ослаблена.
Задача операционального выбора переносит центр тяжести на дизъ-
юнктивные понятия, компаратив лучше выполняет в предложении
факультативную функцию. При личных формах глагола (императиве*
и будущем времени), которые уже сами по себе указывают на приня-
тое решение или рекомендацию, лучше не несет ударения и не явля-
ется необходимым структурным членом предложения. Предложение
переходит в другую парадигму.
3. Автономное употребление лучше
и второй термин сравнения
Словари квалифицируют автономное лучше как наречие, служащее
для усиления увещания, просьбы и побуждения (Пойдем лучше до-
мой) и снабжают его пометой разг. В словаре С. И. Ожегова (изд. 1972 г.)’
отдельно указана функция лучше как вводного слова со значением*
‘предпочтительно’, ‘вернее’ (Говори или, лучше, я расскажу). В «Грам-J
матическом словаре русского языка» А. А. Зализняка (М., 1977) луч-
ше определяется как наречие со значением предпочтения и как мои
дальнее слово. Н. Ю. Шведова относит автономное лучше к разряду
наречных частиц: «Признак, оцениваемый как предпочтительный по*
сравнению с другим или другими, выражается построениями с часч
тицей лучше» [Шведова 1960, 153]. Ею отмечены и сочетания лучше
с другими частицами — уж, и (при отрицании): Лучше и не говори! <
Что касается дополнительного оттенка, который автономное лучше
придает императиву, то его правильнее определить как смягчение
прескрипции: лучше оставляет последнее слово за адресатом. Это
знак совета, рекомендации. Не случайно лучше так естественно упот-
ребляется в ответе на дизъюнктивный вопрос, цель которого — по*
просить совета. Когда лучше включается в угрозу (Лучше уходи, а не
то хуже будет!), говорящий маскирует свой речевой акт, представ*
ляя его как совет; ведь угроза порицается коммуникативным кодек-
сом. Сходство между советом и угрозой состоит в том, что оба они ос-
тавляют адресату право решать. Угроза делается с позиций силы, со*
вет дается с позиций жизненного опыта. Угроза исходит из интересов
угрожающего, но она выдвигает для своей жертвы такую альтерна-
тиву, которая «перечисляет» выгоду на счет адресата; совет всецело,
основывается на интересах собеседника.
Таким образом, и в рекомендации и в угрозе лучше оставляет адре-
сату право выбора.
В сочетании с будущим временем лучше — знак смягчения катего-
ричности решения. Когда говорят: Лучше я уйду, то это, в отличие от
бесповоротного Я ухожу, оставляет адресату возможность просить со-
беседника остаться. Нет резона поэтому отделять функцию лучше при
императиве от его функции при инфинитиве и будущем времени гла-
3. Предложения операционального предпочтения
239
гола. Во всех случаях лучше смягчает категоричность высказывания,
будь то рекомендация или решение. Эта его функция проистекает из
связи с пропозициональным отношением мнения, характерным для
всех ценностных суждений.
Автономное лучше не может быть квалифицировано как наречие.
Оно не занимает адвербиальной позиции. Это отчетливо видно на сле-
дующих примерах, в которых лучше совместимо с оценочными наре-
чиями хорошо, хорошенько: Мой милый Скворушка, ну что за при-
быль в том? Пой лучше хорошо щегленком, чем дурно соловьем
(Крылов); Я говорила, что придется нам здесь маячить; так уж
лучше хорошенько здесь отдохнуть и со светом пуститься в путь
(Н. Бестужев), ср. также частые случаи сочетания наречия и компа-
ратива в разговорных высказываниях, в которых термин сравнения
не эксплицируется: Лучше сделай это хорошо.
Употребление лучше в предложениях ОП отличается от наречия по
месту в предложении и по акценту8; ср.: Лучше это сделаю я и Я
это сделаю лучше. Если все же в начало предложения попадает наре-
чие, оно получает эмфатическое ударение: Лучше надо писать!
Лучше напиши! Между тем в совете контрастивное ударение падает
на выбранный дизъюнкт, т. е. на тот компонент,.который противо-
поставлен отвергнутому: Лучше поезжай поездом (чем самолетом);
Лучше напиши письмо (а не посылай телеграмму).
Мы бы воздержались от того, чтобы относить автономное лучше к
категории сентенциональных наречий, поскольку эта последняя
предполагает, что наречие, выполняя функцию оператора, действу-
ющего на значении предложения, в то же время занимает пригла-
гольную позицию: англ. Не foolishly thinks that his wife is a witch
букв. ‘Он глупо думает, что его жена ведьма’ = Глупо, что он считает
свою жену ведьмой [Bartsch 1976; Lehrer 1975]. В предложениях же
ОП, как было показано, компаратив не занимает адвербиальной по-
зиции. Вопрос о том, следует ли считать компаратив лучше в его ав-
тономном употреблении частицей или модальным (вводным) словом,
мы оставляем открытым. Для наших целей важно, что, даже упот-
ребляясь автономно, лучше не совсем утрачивает функции пропози-
циональной связки. Оно устанавливает ценностные отношения между
пропозициями, которые могут быть: а) объединены в одно предложе-
ние, б) входить в состав разных предложений, в) составлять принад-
лежащие разным лицам реплики диалога. При отсутствии выражен-
ного термина сравнения подразумевается либо существующее поло-
жение дел, либо — при отрицании — ситуация, обратная желатель-
ной: Лучше не говори матери, Лучше уж помолчи. Лучше я не уйду
(останусь). Компаратив берет на себя функцию позитива хорошо, от
Которого отличается значением операциональности (см. выше); ср.:
Использована следующая нотация: один штрих (') — обычное ударение,
Два штриха (") — контрастивное ударение, наклонный штрих (') — знак па-
дающей интонации, тильда (-) — знак модулирования.
240
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Лучше не говори матери и Хорошо, если ты не скажешь матери-;
Лучше уж помолчи и Было бы хорошо, если бы ты помолчал.
Очень часто термин сравнения, осуществляемого автономным луч4
ше, «растворен» в предтексте или им имплицируется. Например: — о?
чем же вы думаете, Настасья Петровна? — Право, я все не приберу*
как мне быть: лучше я вам пеньку продам (Гоголь). Имеется в виду;
лучше я вам продам пеньку, чем мертвые души; ... Выдумали диэту,
лечить голодом! Что у них немецкая жидкокостная натура, mate
они воображают, что и с русским желудком сладят! [...] У меня не.
так. У меня когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина —«I
всего барана тащи, гусь — всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да.
съем в меру, как душа требует (Гоголь). Имеется в виду: лучше я не
буду есть обед из многих блюд, а наемся двумя блюдами.
В приведенных примерах термин сравнения может быть восстанови
лен и это не позволяет исключить компаратив из состава высказы-
вания. Компаратив в такого рода контекстах есть знак полемической^
направленности высказывания, которое выражает контрмнение. |
Для полемического контекста характерно сочетание лучше с час-;
тицей уж. Частица уж выражает значение «неуступчивой уступи-i
тельности». Она используется тогда, когда говорящий отдает предЛ
почтение другому, часто ущербному, варианту в противовес (а иногда
и «в пику») мнению или предложению собеседника. Уж лучше частей
служит формулой возражения (контрмнения, контррешения илИИ
контрпредложения): То правда, — отвечал хозяин с умиленьем, -*’<
Они немножечко дерут; Зато уж в рот хмельного не берут, И все
прекрасным поведеньем. — А я скажу: по мне уж лучше пей, ДвГ
дело разумей (Крылов); — Ты их [лошадей] продашь: тебе на первой^
ярмарке дадут за них втрое больше. — Так лучше ж ты их cajtf;
продай, когда уверен, что выиграешь втрое; — Изволь, так и бытн»
в шашки сыграю. — Души идут в ста рублях! — Зачем же? доволъч,
но, если пойдут в пятидесяти. — Нет, что же за куш пятьдесят?'
Лучше же эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней
руки или золотую печатку к часам. — Ну, изволь! — сказал Чичи-
ков...; Городничий. Потом, если пожелаете посетить острог и!
городские тюрьмы — рассмотрите, как у нас содержатся преступи
ники. X лес таков. Да зачем же тюрьмы? Уж лучше мы осмотП”:
рим богоугодные заведения (Гоголь). ",
В некоторых примерах уж сведено к ж, но оно не смешивается
сокращением частицы же. Хотя эта последняя также может входить
полемический контекст, условия употребления уж и же в сочетании
лучше различны: же усиливает убеждение, уж усиливает сопротивле-Ч
ние: — Поезжай к морю! Нет, уж лучше я побуду дома. — Но ве5«м
лучше же отдыхать у моря! — А я уж лучше останусь дома. -Я
Ну и глупый же ты; своей пользы не понимаешь. — Лучше уж свет
ей пользы не понимать, чем чужой. — Да лучше же жить разумея
чем упорствовать себе во вред. Я
3. Предложения операционального предпочтения 241
Приведенный диалог показывает, что частицы же и уж в сочета-
ний с лучше употребляются в разных диалогических позициях: луч-
foe же убеждает и настаивает, лучше уж упорствует и выдвигает
контрпредложения.
Последний фактор является определяющим для употребления уж
лучше в диссонансном диалоге. Даже тогда, когда противопоставляет-
ся наличие некоторой ситуации ее отсутствию и речь идет о положе-
ниях дел, не зависящих от воли человека, используется не хорошо
бы, а лучше бы. Вне диссонансной соотнесенности с предшествующей
репликой говорят Хорошо бы похолодало. Хорошо бы дождь пошел,
имея в виду предпочтительность прохлады и дождя по сравнению с
жарой и засухой, оцениваемыми отрицательно. В контексте же дис-
сонансного диалога после реплики, выражающей положительную
оценку существующего состояния среды, будет использовано для вы-
ражения Toto же смысла компаративное высказывание: — Хорошо, что
жара стоит. — Уж лучше бы холод, чем эта несносная жара; — Хо-
рошо, что сухая погода. — Нет, уж лучше бы дождь пошел; — Хо-
рошо бы продержалась сухая погода. — А по мне, лучше уж дождь.
Оба высказывания: Хорошо бы дождь пошел и Уж лучше бы дождь
пошел выражают сравнение с существующей сухой погодой, но пер-
вое внеконтекстуально, а второе входит в диссонансный диалог и со-
ставляет возражение собеседнику, высказавшему положительную
оценку существующего состояния среды.
Связь лучше-предложений с полемической установкой проистекает
из самой природы компаратива, ведь лучшее враг хорошего. Лучше и
уж лучше естественно следуют за знаком несогласия: Хлестаков.
Разве из платья что-нибудь пустить в оборот? Штаны что ли про-
дать? Нет, уж лучше поголодать, да приехать домой в петербург-
ском костюме (Гоголь).
Склонность к оппозиции может заставить собеседника выбрать не
лучшую альтернативу. Поэтому частица уж часто выражает значение
Уступительности, проистекающее из позиции неуступчивости. Это
г сближает уж с частицей хоть, примыкающей к термину сравнения.
I, Однако если хоть в предложениях ОП — знак вынужденного выбора
Дефектного варианта, то уж скорее знак упрямого предпочтения худ-
4 Шего; ср. Лучше уж смерть, чем такая жизнь и Лучше хоть такая
Жизнь, чем смерть. В первом случае, если судить- с общепринятых
i Позиций, из двух зол выбирается большее, во втором — меньшее. Но
Г стоит собеседнику выразить опрометчивую точку зрения, как уж мо-
; Ясет перейти в альтернативную пропозицию, и тогда оно совместимо с
. Хопгь: — Лучше смерть, чем такая жизнь. — А по мне, уж лучше
хоть какая ни на есть жизнь, нежели смерть.
Показательно, что в предложениях ОП хоть не может входить в
пР°Позицию, обозначающую непререкаемо худший вариант, если его
Рассматривать независимо от частных обстоятельств: *Лучше хоть
смерть, чем такая жизнь. При этом хоть, как и уж, употребительны
к Менно в предложениях ОП, непосредственно «вплетенных» в ткань
L-797
242
Часть Ш. Оценка в механизмах жизни и языка
жизни. В простых, не осложненных дополнительными отношениями
уступительности сравнениях эти частицы не используются. Им соот-
ветствует частица даже: Даже смерть лучше, чем такая жизнь.
Частица уж то и дело мелькает в разных точках диссонансного
диалога; ср. следующие стандартизованные реплики пресечения и не-
доверия: ладно уж, хватит уж, будет уж говорить вздор, так уж я
тебе и поверил, уж не ври и т. п.
Вхождение в «диссонансный» контекст не противоречит следую-
щим функциям уж, выделенным Н. Ю. Шведовой: 1) акцентирова-
ние, 2) усиление признака, 3) оценка и 4) опасение [Шведова 1960,
195]. Однако оно к ним и несводимо.
Во многих из приводившихся выше примеров термин сравнения
предшествует лучше-пропозиции. Вынесенный на первое место, он со-
ставляет отправной пункт сообщения, данность, и этой данностью
часто является существующее положение дел или уже выдвинутое со-
беседником предложение: Мне страх не нравится, что ты поэт,
Что ты сдружился С славою плохою. Гораздо лучше б С малых лет
Ходил ты в поле за сохою (Есенин). Говорящий отрицательно оце-
нивает существующее состояние вещей и выражает пожелание, на-
правленное на исправление ситуации. Если речь идет об уже совер-
шившемся событии, то рекомендация превращается в назидание. Не
случайно в баснях так часты случаи инверсии отношений между тер-
минами сравнения внутри предложений ОП. Вот несколько примеров
инвертированного порядка слов: Пастух! тебе теперь я молвлю речь:
Чем в Диких Коз терять свой корм напрасно, Не лучше ли бы Коз
домашних поберечь?', И чем мне для твоих затей Перетопить лю-
дей, Не лучше ль вниз тебе стащиться до болота?', Чем кумушек
считать трудиться, Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?', По-
слушай-ка, — тут перервал мой Лжец, — Чем на мост нам идти!
поищем лучше броду (Крылов); За невестами дело не станет-, да,
кстати, чем далеко искать — лучше взять готовую невесту моего
племянника; А племянник — невелика птица в перьях — пускай по-
растет до свадьбы (Бестужев-Марлинский).
Такого рода инверсия обязательна, если рема оформляется как не-
гативный вопрос (Не лучше ли...?).
Инверсия встречается и в пословицах: Чем срывать кочку, таК
лучше объехать; Чем жить с плохим, лучше умереть с хорошим.
Г
4. Сопоставление, противопоставление, замещение
Выбор одного положения дел имплицирует устранение из пр®*>
граммы действий его альтернативы. Вследствие этого отношений-,
сравнения в предложениях ОП могут преобразовываться в отношений,
противопоставления, причем отклонение нежелательной ситуации эК-|
сплицируется тем, что в соответствующую ей пропозицию вводите^
отрицание: Не лучше ль жертвою, а не злодеем быть? (В. Пушкин)|
3. Предложения операционального предпочтения
243
Лучше не ныть, а действовать. Сравнение заменяется противопо-
ставлением принятого отвергнутому. Вследствие этого место компа-
ратива перестает быть фиксированным. В условиях эксплицирован-
ной дилеммы безразлично, где проявляется свобода решения — в от-
клонении одной ситуации или принятии другой, ведь эти действия
взаимообусловлены. Поэтому следующие предложения эквивалентны:
Це езди на Памир, а лучше поезжай в Крым и Лучше не езди на Па-
мир, а поезжай в Крым-, Лучше отдыхать в горах, а не на море —
Лучше отдыхать не на море, а в горах.
Формула лучше не... может использоваться в целях усиления кате-
горичности требования; она в этом случае не указывает на реальную
альтернативу: Экий скверный барин! — думал про себя Селифан, — я
еще не виде^. такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты
лучше человеку не дай есть, а коня ты должен накормить, потому
что конь любит овес. Это его продоволъство: что примером нам
кошт, то для него овес, он его продовольство (Гоголь).
Итак, предложения ОП допускают трансформацию, при которой:
а) сопоставление заменяется противопоставлением, б) компаратив пе-
ремещается в смежную пропозицию, в) эта последняя негативизиру-
ется. Описанная трансформация напоминает конверсию отношений,
которая в контексте предложений ОП не выполняется, но происходит
в общих ценностных суждениях; ср. 1) Промолчать лучше, чем дер-
зить —> Дерзить хуже, чем промолчать и 2) Лучше промолчать, чем
дерзить —> Лучше не дерзить, а промолчать.
Когда второй член компаративного отношения выражает не саму
альтернативу, а возможные ее результаты, он присоединяется союзом
а то: Лучше я оденусь потеплей, а то еще замерзну, Лучше одеться
потеплей, а то как бы не замерзнуть; Лучше оденусь потеплей, а
то (не то) еще замерзнешь.
Сопоставление в ситуации выбора может уступать место не только
противопоставлению, но и отношениям субституции. Это наиболее ре-
гулярно происходит тогда, когда поведение корригируется задним
числом, а решение и рекомендация сменяются сожалениями и упре-
ками, вызванными неправильными действиями: И вместо того,
чтобы корить жену за небрежное к себе отношение, не лучше ли
было бы самому быть к ней более внимательным? Вместо того,
чтобы пререкаться, лучше было бы поговорить о деле.
Отношения субституции возможны и в высказываниях, обращен-
ных к будущему: Вместо брани, не лучше ли обратиться к тогдаш-
ним событиям с серьезной и покойной мыслью и постараться по-
нять их смысл (В. Одоевский).
Возможность преобразования компаративных отношений в проти-
вительные и заместительные существенно отличает предложения
Предпочтения от собственно сравнительных конструкций.
244
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
5. Парадигма предложений ОП
В заключение приведем основные формы предложений ОП. Не-
которые частные разновидности, связанные с эллипсисом и порядком
слов, нами опущены.
I. Инфинитивные предложения ОП.
1) Лучше (мне, тебе, ему и т. д.) промолчать, чем дерзить.
2) Лучше бы (мне, тебе, ему и т. д.) промолчать, чем дерзить.
3) Лучше будет (мне, тебе и т. д.) промолчать, чем дерзить.
4) Лучше было (мне, тебе и т. д.) промолчать, чем дерзить.
5) Лучше было бы (мне, тебе и т. д.) промолчать, чем дерзить.
Варианты порядка слов: Будет (было бы) лучше мне промолчать,
чем дерзить; Чем дерзить, так лучше промолчать. Инверсия допус-
кается всеми членами парадигмы.
Замечания об интонации: 1) предложения (4) и (5) относятся к ир-
реальной ситуации в прошлом, но они различны по интонации: в (5)
выражается сугубо частное мнение и это передается модулированной
интонацией, (4) произносится без модуляций; 2) термин сравнения в
постпозиции неударен, а на первом инфинитиве лежит контрас-
тивное падающее ударение, которое сохраняется и при устранении
второй части; 3) в препозиции термин сравнения получает контра-
стивное ударение; это — контрастная тема.
II. Предложения ОП с придаточными эквивалентами инфинитива.
1) Лучше, если я промолчу.
2) Лучше будет, если я промолчу.
3) Лучше, если бы я промолчал.
4) Лучше было бы, если бы я промолчал^
5) Лучше, чтобы ты (он и т. д.) промолчал.
6) Лучше было бы, чтобы ты (он и т. д.) промолчал.
Варианты порядка слов: Будет (было, было бы) лучше, если я про-
молчу (если бы я промолчал); Было бы лучше, чтобы ты промолчал.
Примечания: 1) формы с еслп-придаточным употребительны во
всех лицах, а формы с чтобы-придаточным — только в непервых ли-
цах; 2) термин сравнения обычно устраняется; 3) формы (3) и (4) мо-
гут быть отнесены и к будущему, и к прошедшему ирреальному.
III. Предложения ОП с личными формами глагола и инфинитивом.
1) Лучше я промолчу (мы промолчим), чем дерзить.
2) Лучше промолчи (промолчите), чем дерзить.
3) Лучше пусть он (они) промолчит (промолчат), чем дерзить.
4) Лучше бы я (ты, он и т. д.) промолчал, чем дерзить.
5) Лучше пусть бы я (ты, он и т. д.) промолчал, чем дерзить.
Основные варианты порядка слов: Промолчи лучше, чем дерзить,
Я лучше промолчу, чем дерзить; Чем дерзить, я лучше (лучше я)
промолчу.
3. Предложения операционального предпочтения
245
Примечания: 1) термин сравнения может устраняться; 2) формы
(4) и (5) относятся к прошлому ирреальному; 3) форма (5) может быть
‘ отнесена к ситуациям, не зависящим от воли человека.
Во всех предложениях ОП сопоставление может касаться любого
члена: Лучше уйду я; Лучше я уйду, чем время здесь терять; Лучше
сейчас поговорим, чем откладывать. Главное предложение может со-
кращаться до конструкции «лучше + рема»: Лучше поставим па-
латку здесь -> Лучше здесь.
। 6. Асимметрия лучше и хуже
На фоне употребления лучше использование хуже выглядит убого.
В начальной позиции хуже употребляется только в форме хуже
всего..., нет хуже..., за которыми не следует термин сравнения, по-
скольку речь идет о суперлативе: Хуже всего было то, что мы опо-
здали на поезд; Хуже нет как опаздывать. Такое употребление соот-
носительно с суперлативом лучше всего, лучше нет...-. Лучше всего не
опаздывать; Лучше нет, как делать все вовремя.
Компаратив хуже не сочетается ни с императивом, ни с личными
формами глагола. Он несовместим с коммуникативным заданием со-
вета, рекомендации, но может входить в высказывания-предостере-
жения: Будет хуже, если ты не обратишься к врачу, ср. также ла-
коничную угрозу: Хуже будет!
Наиболее законно употребление хуже в серединной позиции в об-
щих суждениях, состоящих из двух имен или двух инфинитивов:
Перебор хуже недобора; Такая жизнь хуже смерти. В ценностных
, суждениях хуже очень редко открывает высказывание: Хуже, как
боишься: лиха не минешь, а только надрожишься. Но и в общих суж-
; Дениях употребление компаратива лучше имеет громадный перевес
' над употреблением хуже (см. ниже). Это объясняется тем, что многие
общие суждения направлены на исправление нравов.
. Таким образом, хотя в жизни плохое гораздо более многолико, чем
Хорошее, поскольку оно отвечает неограниченным возможностям от-
( клониться от нормы, а хорошее сообразуется с нормой, в речи упот-
, Ребление оптимистического компаратива лучше во сто крат пре-
j Восходит употребление обращенного в сторону дурного компаратива
t хУЖе и это отвечает стараниям людей стать на путь мудрости и добро-
| Детели и наставить на него других. В итоге оказывается, что систем-
8ые связи, ощущаемые не только грамматистом, но и носителем язы-
: Ка, между хорошо и лучше, с одной стороны, и между лучше и
хУже — с другой, нисколько не определяют реального употребления
Э^Их слов. Последнее подчинено другим, гораздо более жизненным
Факторам.
246
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
4. ОБЩИЕ СУЖДЕНИЯ О ПРЕДПОЧИТАЕМОСТИ*
1. Виды несовместимости
До сих пор речь шла о предложениях операционального предпо-
чтения, связанных с конкретной прагматической ситуацией и способ-
ных выражать как решение, так и рекомендацию. Однако существует
целый массив общих суждений о предпочитаемости, часть которых
составляют пословицы. Многие пословицы выражают руководство к
действию, и их форма повторяет проанализированные выше особен-
ности предложений операционального предпочтения. Этим объясня-
ется значительное структурное разнообразие пословичных речений
этой категории.
В них может фигурировать императив, неопределенная форма гла-
гола, имя существительное, представляющее некоторую ситуацию не-
посредственно или метафорически: Лучше голодай, а добрым семенем
засевай; Лучше плакать кстати, чем смеяться не вовремя; Лучше
не дойти, чем зайти слишком далеко; Лучше пусть один волк съест,
чем тысяча собак; Лучше хороший враг, чем плохой родственник;
Лучше синица в руке, чем журавль в небе; Лучше хлеб с водой, чем
пирог с бедой. Афористичность пословиц толкает их на сжатие предло-
жений до одного представителя каждой ситуации или до ее символа.
Общие суждения о предпочитаемости сопоставляют конфликту-
ющие ситуации. Они содержат рекомендацию выбора в условиях раз-
вилки. В отличие от предложений, имеющих своей целью разрешение
конкретной альтернативы, они относятся к категории нежестких
правил и норм, оперирующих классами ситуаций и типами возни-
кающих между ними коллизий.
Суждения о предпочитаемости предназначены для того, чтобы ука-
зать выход из жизненных затруднений и со.мнений. Однако в жиз-
ненной игре нет однозначного определения выигрыша и проигрыша.
Поэтому, в отличие от сводов законов, правил и регламентов, в фонд®
паремических рекомендаций можно найти прямо противоположные.
Пословицы проницаемы для различий в оценках и жизненных уста-
новках; ср.: Лучше самому терпеть, чем других обижать и Лучш*
молотом быть, чем наковальней; Лучше не иметь никакой собаки,
чем иметь плохую и Лучше пусть будет кривой дядя, чем никакого.
Соответствующие рекомендации поэтому, в отличие от правил и
законов, не снимают с заинтересованного лица необходимости в при-
нятии решения.
Если наличие строгих правил и запретов породило .модальност*
долженствования, наличие цели стимулировало формирование мо-
дальности нужды (Чтобы перебраться на тот берег, нужно иметь
* Впервые опубликовано в кн.: Типы языковых значений: Оценка. Собы-
тие. Факт. М., 1988. Гл. 7.
4. Общие суждения о предпочитаемости
247
лодку), а неумолимость законов природы и теоретического мышления
отделила концепт необходимости от градуированной модальности ве-
роятности, то паремические рекомендации этих различий не про-
водят: они остаются в пределах действия пропозициональной уста-
новки мнения. В них, кроме того, прескриптивность не отделена чет-
ко ни от значения принятия решения, ни от суждений об иерархии
ценностей. Для пословиц, вообще говоря, характерна модальная не-
определенность [Крикманн 1978, 94-98].
Поэтому ниже рассматривается вся совокупность общих оценочных
сравнений, выражающих предпочтительность одной ситуации в со-
поставлении с другой. В таких суждениях не всегда содержится пред-
писание программы действий и речь может идти как о событиях, соз-
даваемых волей человека, так и о дарах и велениях судьбы. В них
может фигурировать как компаратив лучше, так и его антоним хуже.
Для сравнения с общими суждениями будут привлекаться все виды
конкретных суждений о предпочтении.
Сравнение конкретных предложений предпочтения с общими по-
учительно в том отношении, что оно раскрывает закономерности
формирования обработанного текста на базе повседневной комму-
никации. Оно демонстрирует процедуры формальной и содержатель-
ной перестройки речи в ходе ее освобождения от-прагматической за-
висимости, которое оборачивается утратой опоры на ситуацию и фонд
знаний собеседников.
Различие между общими и конкретными предложениями предпо-
чтения в главных чертах соответствует проводимому логиками разли-
чию между суждениями о предпочтении (judgments of preference) и суж-
дениями о предпочитаемости, или предпочтительности (judgments of
preferability). Первые имеют форму «субъект S предпочитает X Y’y во
время t» или «для S лучше X, чем Y, в t». Вторые имеют форму
«лучше X, чем Y» или «X следует предпочесть Y’y». Общие сужде-
ния, таким образом, неопределенно-личны, то есть отвлечены от
субъекта речи и ее адресата и имеют вневременной характер [Wright
1963а; 1972, 145-146]. Наиболее заметное содержательное различие
между конкретными и паремическими суждениями относится к ви-
дам несовместимости. Взаимоисключенность некоторых событий, со-
стояний и категорий может возникать в силу ряда причин. Для нас
особенно важно различать: 1) прагматически обусловленную альтер-
нативу, заданную природой мира и общества, 2) несовместимость, за-
данную картиной мира и природой человека и проистекающую из
Представлений о добре и зле (ср., например, несовместность гения и
злодейства, служения Богу и Маммоне), о принципе справедливости в
Распределении благ, о совести, о вознаграждении за добродетели и
Возмездии за грехи и т. п., 3) логическую несовместимость ситуаций,
^означаемых противоречивыми суждениями — утверждением и его
ОтРицанием.
Первый вид несовместимости характерен для конкретных предло-
жений предпочтения, второй и третий — для общих.
248
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Прагматическая дизъюнкция (альтернатива) основана прежде все-/
го на временных и пространственных ограничениях. Нельзя одно-
временно остаться дома и пойти в театр, купаться в реке и собирать в
лесу ягоды. Несовместимость в этом случае вызвана онтологией мира,
не допускающей вездесущности человека. Прагматическая дизъюнк-
ция может определяться юридическими уложениями, то есть иметь
социально обусловленный характер. Так, обычно нельзя быть граж-
данином более чем одного государства; в немусульманских странах
запрещено многоженство; во многих государствах нельзя состоять од-,
новременно более чем в одной политической партии, более чем в од-
ном спортивном обществе, более чем в одном профессиональном союзе
и т. п. Есть много других видов прагматически обусловленных аль-.;
тернатив. Они постоянно возникают при выборе способа действия для1
достижения определенной цели, при выборе самой цели, выборе про-
фессии. Наконец, прагматическая дизъюнкция непрестанно возникав
ет из ограниченности тех или иных ресурсов — материальных
средств, времени, отводимого для работы, общения, сна, развлечений,!
отдыха, и из скудности созидательных и потребительских возможно-
стей человека. :
Итак, прагматическая дизъюнкция отражает ситуацию выбора из;
вполне реальных альтернатив. Сами по себе дизъюнкты (пропозиции)!
не противоречат один другому и в принципе могли бы быть совмеще-
ны. Более того, они могут быть настолько различны, что если бы не
необходимость выбора, никому не пришло бы и в голову их сравни-1
вать: Лучше учиться, чем жениться; Лучше плохой огонь в камине,
нежели хороший дождь в дороге (ср. у Н. А. Бестужева: Кажется, л
говорю справедливо, что плохой огонь в камине приятнее хорошего,
дождя в дороге). Хозяйка очень часто обращалась к Чичикову со слО--
вами: «Вы ничего не кушаете, вы очень мало взяли». На что Чичи-
ков отвечал всякий раз: «Покорнейше благодарю, я сыт, приятный
разговор лучше всякого блюда» (Гоголь). ь
Пушкин, возражая Буало, писал: Un sonnet sans defaut vaut seul un long
роете. Хорошая эпиграмма лучше плохой трагедии ... Что это зна-i
чит? Можно ли сказать, что хороший завтрак лучше дурной пого-
ды? Разумеется, сами по себе упомянутые объекты (завтрак и погода);
несопоставимы, поскольку к ним неприменима единая мера. Однако В;
предложениях предпочтения аксиологическое сравнение и не произ-
водится по общему нормативу. В них релевантен тот событийный (по-:
рождающий событие) аспект объекта, благодаря которому он включа-
ется в личную сферу. Поэтому в предложениях предпочтения допус-
тимо сопоставление любых объектов, лишь бы возникла нужда про-
извести из них выбор. Так, если бы пришлось выбирать между хоро-
шим завтраком дома и прогулкой натощак, да еще и при дурной ПО-
годе, то отвергнутое Пушкиным сравнение было бы приемлемо. Деи-/
ствительно, нельзя сказать: Хороший завтрак лучше дурной погоды^
но можно сказать: Лучше хороший завтрак, чем дурная погода; Луч*)
ше написать хорошую эпиграмму, чем плохую трагедию. |
4. Общие суждения о предпочитаемости
249
Семантическая автономность сравниваемых положений дел отли-
чает конкретные предложения операционального предпочтения от
собственно сравнительных конструкций, с одной стороны, и от общих
суждений о предпочитаемости — с другой.
Отношения прагматически обусловленной дизъюнкции не связаны
ни с семантической, ни с логической противопоставленностью своих
терминов, в особенности если в них вовлечены таксономические обо-
значения предметов или имена собственные. Например: Чем дома си-
деть, лучше в гости (в лес, в театр, в баню и т. п.) пойти-, Давайте
лучше посадим на этой грядке картофель (клубнику, огурцы и т. п.),
чем помцдоры (лук, тыкву и пр.). Альтернативы множественны и ва-
риативны, причем ни одна из них не задает другой с точностью до
вида или индивида. В пределах достаточно широкого класса событий
или объектов они взаимонезависимы. В вопросе может фигурировать
несколько дизъюнктов: Что лучше купить на эти деньги: машину,
дачу или кооперативную квартиру? В ответе лучше осуществляет
выбор и тем самым все отклоняемые возможности объединяются в
один член. Существующие между альтернативами отношения дизъ-
юнкции утрачивают связь с предпочтением: Лучше купить дачу, чем
машину или квартиру (= чем что-либо другое). Таким образом, акт
выбора сводит любую многочленную дизъюнкцйю к двучленной. Он
противопоставляет избранный вариант отклоненным.
Подобно тому, как в прагматически обусловленных предложениях
операционального предпочтения к выбору понуждает несовмести-
мость одновременной реализации двух и более ситуаций, в общих
суждениях о выборе действует представление о несовместимости не-
которых благ и достоинств, проистекающей не только из природы
вещей, но и из ограниченности милостей природы, их распределенно-
сти между многими. В сентенциях этого типа, как и в прагматически
обусловленных высказываниях, отсутствует ярко выраженная поля-
ризация дизъюнктов, и если в них все же усматривать противопос-
тавление, то оно не имеет логического характера, а скорее может
расцениваться как отвечающее укоренившимся представлениям о не-
совместимости. Например: Чем рост верблюда, лучше ум с пуговку;
Немного ума лучше, чем много сил.
Здесь можно заметить, что если в жизни люди стремятся преодо-
леть несовместимость (например, и невинность соблюсти и капитал
приобрести), т. е. добиться «конъюнкции» благ то в сентенциях обыч-
но подчеркивается бесплодность этих усилий, и конъюнкция заменя-
ется дизъюнкцией: приобретение одного всегда чревато потерей дру-
гого (приобретение капитала утратой невинности).
Как только от конкретных дизъюнкций мы переходим к дизъюнк-
тивным предложениям обобщенного значения, обнаруживается тен-
денция к семантической поляризации. В игру вступает антитеза. Ка-
кие бы конкретные ситуации ни обозначались в каждом дизъюнкте,
°Пи воспринимаются как логически противопоставленные. Например:
шбо в стремя ногой, либо в пень головой; Либо петля надвое, либо
250 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка ,|
шея прочь-, Либо сена клок, либо вилы в бок-, Либо пан, либо пропал.
В названиях конкретных ситуаций травестировано противопоставление
выигрыша и проигрыша в игре, не знающей ничейного результата.
Они резюмируют ситуацию эндшпиля, а не промежуточного хода, до.
пускающего выбор из многих возможностей. Они употребляются бо-
лее всего в ситуации рискованного выбора, не гарантирующего успеха.
Приобретая обобщенное значение, дизъюнкция стремится достиг- '
нуть предельной поляризации ситуаций, т. е. прийти в соответствие о-"
законом исключенного третьего. Так, отправляясь от множественнос-
ти прагматических альтернатив, мы приходим к двучленным логи-
ческим дизъюнкциям типа Быть или не быть? (вопрос Гамлета),
Иметь или не иметь? (вопрос, смущавший Толстого и толстовцев),
Жениться или не жениться? (вопрос Панурга). Прагматическая
дизъюнкция больше соответствует частным (имплицитно дизъюнк-
тивным) вопросам типа Кем быть?, логическая — общим дизъюнк-
тивным вопросам типа Быть или не быть? Переход от прагматиче-
ски обусловленной дизъюнкции к логической есть переход от беско-
нечного многообразия жизненных ситуаций к конечным общим зако-
нам мышления, представляющим одно из сравниваемых положений
дел как отсутствие другого.
Несовместимость ситуаций превращается в логическую несов-
местимость суждений, их обозначающих: утверждение и его отрица-
ние не могут быть одновременно истинными.
Разумеется, предложения предпочтения, основанные на прагмати-
ческой дизъюнкции, могли бы быть логизированы, т. е. сведены к
дизъюнктам, из которых один является отрицанием другого. Напри-
мер, решение купить дачу, а не квартиру и не машину, можно пред-
ставить как последовательность ряда выборов: Лучше машины не по-
купать, чем купить + Лучше не покупать квартиры, чем купить +’
Лучше купить дачу, чем не покупать. Однако такой последователь-
ности нет и не может быть в практическом рассуждении, в котором
производится именно сравнение преимуществ возможных покупок
(машины, дачи и квартиры), а не ситуации покупки и не-покупкй
каждого из названных предметов в изоляции. Для того, чтобы при-
нять решение, необходимо произвести сравнительную оценку кон-
кретных событий, их вероятности и вытекающих их них последст-
вий, а не абстрактно мыслимых фактов. Именно поэтому практиче-
ское рассуждение устраняет некоторые логические звенья, разъеди-
няющие действительные альтернативы, и приводит эти последние В
непосредственный контакт. Этим оно отличается от логического (тео-
ретического) построения. Оно не разлагается на элементарные логи-
ческие формулы. Практическое рассуждение оперирует «насыщенны-
ми» жизненными ситуациями (реальностью, тем, что есть). Для него
недостаточны «пустые клетки», обозначаемые отрицательными суяс-
дениями, и даже антоним для него уместнее своего отрицательного
эквивалента: остаться обозначает реальную ситуацию пребывания
на прежнем месте, а не уехать — только несовершение действия. )
4. Общие суждения о предпочитаемости
251
2. Поляризация значений
Ситуативно обусловленные формулы предпочтения, как было пока-
зано выше, обладают следующими прагматическими пресуппозиция-
ми: 1) ценностное сопоставление происходит в условиях прагма-
тической несовместимости сравниваемых положений дел, 2) оно про-
изводится с целью выбора, принятия конкретного решения или ре-
комендации, 3) предполагается, что выбор ограничен указанными в
предложении возможностями. Когда говорят Пойду-ка я лучше в лес
по ягоды, \ чем дома сидеть, исходят из того, что указанные действия
не могут быть произведены одновременно, что говорящий решает
произвести одно из них (пойти по ягоды) и не производить другого,
что выбор занятий в заданное время сводится к тем двум, которые
обозначены в предложении.
Общие суждения о предпочтения освобождены от прагматической
связанности и тем самым от перечисленных характеристик. Между
тем они в некотором роде наследуют эти характеристики или, по
крайней мере, несут на себе их следы. Во многих общих суждениях
отношения между сравниваемыми ситуациями интерпретируются в
духе антиномии, принципиальной несовместимости, а выбор пред-
ставляется ограниченным названными дизъюнктивными положения-
ми дел. Поскольку общие формулы предпочтения основаны на кон-
трасте, поляризации ситуаций, то жизненный выбор как бы сводится
к экстремальным случаям.
Когда говорят Лучше на бедной жениться, чем с богатой бра-
ниться, то это невольно создает впечатление, что множественность
матримониальных ситуаций сводится к двум возможностям. Кроме
того, хороший нрав предстает в виде необходимой компенсации бед-
ности, а дурной характер — как фактор, неизбежно девальвирующий
хорошее приданое. Сентенция намекает на несовместимость душев-
ных достоинств с материальным достатком, и в то же время дает по-
нять, что бедность гарантирует добрый нрав; последний даже не упо-
минается в пословице, а как бы включается в понятие «бедная невес-
та». Многообразие вариантов поляризовано в виде наиболее острой
Коллизии, чаще реализуемой в художественном, чем в действитель-
ном мире.
Поляризация распространяет свое действие и на актантные отно-
шения. Принцип контрастирования состоит в противопоставлении
ктенса и пациенса: Лучше в обиде быть, нежели в обидчиках; Лучше
самому терпеть, чем других обижать; Лучше мучиться, чем му-
Чить; Лучше за стадом ходить, чем стадо водить. Проблема выбора
Решается здесь в пользу горькой доли пациенса, компенсируемой
нравственным перевесом. Возможен, впрочем, и выбор роли удачни-
Ка: Лучше молотом быть, чем наковальней; Лучше быть у других в
Зависти, нежели самому в кручине; Лучше жить в попех, нежели в
х°лопех; Любить короля хорошо, но еще лучше быть любимым им.
252
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Сентенции первого типа служат утешением для обездоленных, сен-
тенции второго типа — оправданием для преуспевающих. Важнее,
однако, другое: и в этих случаях жизнь предстает в виде альтернати-
вы, образуемой полярными ситуациями, а промежуточная зона, сво-
его рода «третий мир», выключена из рассмотрения и тем самым из
сферы оценки. Таким образом, если в прагматически обусловленных
оценочных сравнениях происходит аксиологизация нейтральной по-
лосы, т. е. в любом, даже незначительном, обстоятельстве выделяется
ценностный параметр, то сравнения, свободные от прагматической
зависимости, но пережившие логическую, семантическую или ситуа-
тивную поляризацию терминов сравнения, напротив, эту полосу иг-
норируют. Они не оперируют скалярными представлениями о хоро-
шем и плохом. Тенденция к использованию поляризованных понятий
делает удобным моделирование смысла паремий на основе семанти-
ческих оппозиций, практикуемое в паремиологии [Пермяков 1978].
Тенденция к поляризации, профилирующая в общих суждениях о
предпочтении, отражается и на самом принципе создания семантики
противочлена. Нередко одна из ситуаций не составляет реальной аль-
тернативы, а выполняет интенсифицирующую функцию в оценке того
положения дел, которое находится в поле внимания. Когда говорят
Лучше с умным в аду, чем с глупым в раю, то вовсе не выказывают
этим намерения попасть в ад (хотя бы и с умным компаньоном), а
просто выражают крайнюю нежелательность, некомпенсируемость об-
щения (сосуществования, совместной деятельности и пр.) с глупцом.
Поляризация в большинстве инвертированных суждений о предпо-
читаемости, т. е. таких суждений, в основе которых лежит обратное
соотношение ценностей (ср.: Лучше попасть в рай, чем в ад, но Луч-
ше с умным в аду, чем с глупым в раю), имеет своей целью не столь-
ко рекомендовать правильный выбор, сколько контрастом усилить
отрицательную оценку того положения дел, которое следует избе-
жать. Цель таких пословиц состоит либо в эмоциональной реакции на
ситуацию, либо в предостережении.
Поляризованное положение дел может представлять собой кон-
структ, не только не предлагаемый в качестве желательной альтернати-
вы, но и обладающий малой степенью жизненной вероятности, напри-
мер: Лучше с умным потерять, чем с глупым найти: с дураком най-
дешь, да не разделишь. Ситуация «потери с умным» есть негативное изо-
бражение позитива «находки с глупым». Когда говорят: Чем житье
плохим, лучше умереть с хорошим, остается неясным, хотят ли этим
осудить тех, кто живет с плохими людьми, или утешить ссылкой на
еще худшую долю тех, кто собирается умереть в ситуации счастливой
жизни с хорошим человеком. Одно очевидно: такие предложения
предпочтения не заключают в себе никакой позитивной рекомендации.
Поляризация значений, как было показано выше, может выходить
за пределы реально сопоставляемых альтернатив. Это подводит нас К
отпавшей категории лучше-предложений, смысл которых заклЮ'
чается в характеризации, часто образной, некоторого события. "?
4. Общие суждения о предпочитаемости
253
В них имеется в виду не действительный, а воображаемый выбор.
Для того, чтобы категоричнее представить невозможность для себя
Определенного курса действий, говорящий сообщает о предпочтитель-
ности предельно плохого: По мне лучше в петлю, чем в чужую семью.
Еще более решительно выбирается худой конец, когда дело касается
чужой жизни: Да я бы на его месте лучше убил оскорбителя, но не
стерпел бы обиды.
В предложениях этого типа характеризуемое событие (тема сооб-
щения) представлено как отвергаемое, предпочитаемая же ситуация
(то, что лучше) выбирается по признаку своей крайней негативности.
Здесь действует принцип «извращенного предпочтения». Извращение,
впрочем, остается словесным. В предложениях «извращенного пред-
почтения» производится уподобление ситуаций, и они близки по об-
щему смыслу к собственно сравнениям (как-сравнениям): Лучше раз-
дразнить собаку, нежели бабу, Лучше камень долбить, нежели злую
жену учиты, Лучше хлеб есть с водою, чем жить со злою женою;
Лучше в утлой ладье по морю ездить, чем жене тайну поверить.
По мере того как оценочное сравнение вытесняет образное, в по-
зиции предпочитаемого оказывается не подходящая к случаю нагляд-
ная ситуация, а нечто абсолютно и бесспорно плохое. Стандартной
становится формула лучше умереть: Лучше умереть, чем неправду
терпеть; Лучше смерть, нежели зол живот. Предложения этого типа
иногда приближаются к запретам: Лучше умереть, чем неправду
терпеть = Не терпи неправды.
Формулы «извращенного предпочтения» не ограничиваются ком-
паративом лучше. В этой сфере используются также компаративы
скорее и легче.
Когда дело касается склонностей, желаний и характера некоторого
лица, а не реального выбора и его осуществления, то используется
компаратив скорее, вводимый в состав личных предложений. Грам-
матически скорее аналогично автономному употреблению лучше'. Да и
примечено стократ, Что кто за ремесло чужое браться любит, Тот
завсегда других упрямей и вздорней: Он лучше дело все погубит, И
рад скорей Посмешищем стать света, Чем у честных и знающих
людей Спросить иль выслушать разумного совета (Крылов); Уж ко-
ли на то пошло, милая моя, ежели вы намерены оспаривать Лужки
и прочее, то я скорее подарю их мужикам, чем вам (Чехов).
Компаратив скорее часто является маркером ирреального поло-
жения дел, привлекаемого в целях контрастирования. Он относится к
Реме высказывания, а не к его исходному пункту. Сопоставление ос-
новано на степени вероятности события, а цель сообщения — про-
демонстрировать его невероятность, исключенность для данного лица.
Поэтому скорее входит в состав пропозиции, обозначающей нечто
Весьма мало вероятное и крайне нежелательное: Я бы, кажется, на
СЛ1еРтном одре не проговорился, скорее бы язык себе вырвал (Турге-
нев); Форд. Так тебе я верю, что заподозрю в холодности солнце
СКоРее, чем в неверности тебя (Шекспир). В близком смысле упот-
254
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ребляется компаратив охотней: Он охотней пойдет на смерть, чещ
на предательство. Ср. также просторечное употребление раньше: Оц.
раньше себе язык откусит, чем проболтается. Компаративы скорерр
раньше, охотнее, как и лучше, не сочетаются с прошедшим временем?
индикатива. И это понятно: осуществляемое ими сравнение касается?
гипотетических, а не реальных ситуаций. Нельзя сказать: *Он скорее^
(раньше, охотнее) откусил себе язык, чем проболтался. Компарати-
вы скорее и раньше не имеют ничего общего в смысловом отношении!
с позитивами скоро и рано. Употребление раньше не соотносительно с?
употреблением позже. Грамматическая система действует разобщенно, j
Употребление скорее в условиях псевдовыбора (псевдоальтернати-;
вы) следует отличать от употребления, связывающего его не с сод ер-?
жанием пропозиции, а с модусом утверждения: Он скорее бежал, чем '
шел = Правильнее (вернее) было бы утверждать, что он бежал, чеьЦ
утверждать, что он шел. . ?
Значение предпочтения может быть выражено и компаративом?
легче, который, в отличие от скорее, составляет предикативную ос-
нову предложения: Мне легче самому все сделать, чем тебя просить. ^
Компаратив легче используется для маркировки той ситуации, ко-?
торая более трудна или менее вероятна: Умерщвлять свое сердце лег-'
че, нежели оторвать взоры от лица возлюбленной; Легче утолит^;
голод чрева обещанием пищи, чем удовлетворить бакалейщика обе-
щанием денег; Мне легче вынести беду, чем у чужого одолжиться.
(Саади); Миссис Пейдж. Положительно легче найти 20 раз-
вратных голубок, чем одного целомудренного мужчину (Шекспир);..
Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума. Нет, легче^
труд и глад (Пушкин). ?
Компаратив легче имеет значение «более вероятно», сближающее’
его со скорее, и значение «предпочтительно», сближающее его с луч-
ше. Оба значения функционируют по преимуществу (хотя и не толь-
ко) в предложениях «извращенного выбора».
3. Принципы сокращения конкретных и общих суждений
о предпочитаемости q
Общие суждения о предпочтении не связаны с конкретными уело-?!
виями речевого общения. Они не определяются обстановкой речи, а,
сами задают класс ситуаций, обеспечивающий им введение в ком-
муникацию. Их прагматизация имеет вторичный характер. Если й?
основе конкретных формул предпочтения лежит прагматическая не-»
совместимость ситуаций, то общие суждения о предпочитаемости
ориентированы на логическую дизъюнкцию, пределом которой яв-??
ляется противопоставление утверждения отрицанию. УказанныМ»|
различиями между конкретными и общими формулами предпочтеНИЯ|
определяются и различия в механизмах их сокращения. 1
4. Общие суждения о предпочитаемости
255
Прагматическая связанность аксиологических компаративов осво-
бождает их от экспликации термина сравнения, если он очевиден из
• ситуации речи или контекста. Когда говорят: Лучше почитай! Лучше
помолчи! Лучше сходи в магазин! Ты бы мне лучше объяснил, в чем
дело, осуществляют сравнение с тем, что адресат делает в действи-
тельности. Такие предложения иногда считают эллиптическими [Кар-
цевский 1976, 110]. Исходный пункт (тема) сравнения составляет ре-
альное положение дел, которое представляется автору рекомендации
нежелательным. Термин сравнения прагматически обусловлен и со-
ставляет переменную величину. Логическая или семантическая связь
между сравниваемыми положениями дел не обязательна. Исходный
пункт сравнения подсказывается не значением ремы, а условиями
речи.
Таким образом, первый шаг к сжатию состоит в устранении темы.
Но и внутри ремы может быть произведена редукция. Она характерна
для тех случаев, когда ядро ремы составляет не глагол. Если се-
мантическая недостаточность восполняется прагматической ситуаци-
ей, предложение предпочтения может быть сокращено до компарати-
ва лучше (знака выбора или рекомендации) и ядра ремы, находя-
щегося в прямой оппозиции к соответствующему элементу термина
сравнения: Лучше сегодня-, Лучше здесь-, Лучше, он; Лучше борщ;
Лучше эту книгу; Лучше ты и т. п. Такие редуцированные предло-
жения являются неотъемлемой частью повседневного общения. Со-
кращение проходит следующие этапы: Лучше я пойду в магазин, чем
ты -> Лучше я пойду в магазин -> Лучше я пойду -> Лучше я.
Существуют и другие закономерности сжатия текста. Они действу-
ют по преимуществу в общих суждениях о предпочитаемости. В них
устраняется не то, что имплицировано конкретной обстановкой речи,
а то, что может быть восстановлено на логическом или семантиче-
ском основании.
Наиболее жесткая и однозначная импликация противочлена обес-
. печивается отрицанием. Поэтому при первом отрицательном ком-
поненте второй обычно опускается. Это положение верно как для
^ конкретных, так и для общих суждений. Такие предложения, как
j Лучше не бояться; Лучше не раздражаться; Лучше промолчать (=
। Не отвечать), вполне закончены.
6 Среди общих суждений о предпочитаемости нередки случаи двой-
ке ных компонентов, находящихся между собой в отношении конъюнк-
I Ции, интерпретируемой как строгая или нестрогая импликация. Если
е °®а конъюнкта имеют при себе отрицание или допускают прямой ан-
тоним, то второй, также двойной, компонент суждения, относящийся
I к отвергаемым, нежелательным действиям или ситуациям, устраняет-
| ся: Лучше не дарить, да потом не корить, чем подарить, а потом
Ук°ритъ подарком -> Лучше не дари, да потом не кори; Лучше не
Рожать и потом не терять, чем родить ребенка и потерять его -»
Учше не рожать, да потом не терять; Лучше умереть и не поцело-
Пгь креста, чем остаться жить и поцеловать крест (ценою лож-
256
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ной клятвы) —> Лучше умирать, а креста не целовать-, Лучше голо-
дать и засевать добрым семенем, чем есть досыта и не иметь доб-
рого семени для засева —> Лучше голодай, а добрым семенем засевай.
При сокращении предложения предпочтения (устранении его вто-
рой части) компоненты его первой части обычно ставятся в отноше-
ния противительной конъюнкции. В ряде случаев между конъюнкта-
ми первой части предложения, обозначающей предпочтительное по-
ложение дел, существуют отношения строгой логической имплика-
ции, и оба конъюнкта, взятые вместе, обозначают своего рода
«пустой мир» (если не дарить, то нельзя и укорить подарком), между
тем как во второй части импликация носит вероятностный характер,
указывая на «фактор риска» (ведь не всегда дарители укоряют по-
дарком). Смысл пословицы сводится к рекомендации «пустого мира»,
в котором, естественно, отсутствует фактор риска.
Существует и другой способ сокращения общих предложений о
предпочитаемости, в которых оба члена могут быть представлены как
двукомпонентные конъюнкты, находящиеся между собой в отноше-
ниях попарного противопоставления. В них часто устраняется второй
компонент в левом члене и первый компонент в правом: Лучше жить
в тесноте, но не в лихоте (обиде), чем не в тесноте, но в лихоте
(обиде) —> Лучше жить в тесноте, чем в лихоте (обиде)-, Лучше не
наживать и потом не терять, чем нажить, да потом потерять на-
житое Лучше не наживать, чем терять —> Чем терять, так
лучше не наживать-, Лучше не свыкаться и потом не расставаться,
чем свыкнуться, да потом расстаться —> Лучше не свыкаться, чем
расставаться-, Лучше говорить обдуманно и потом не раскаиваться
в сказанном, чем говорить необдуманно и потом раскаиваться в ска-
занном —> Лучше говорить обдуманно, чем раскаиваться в сказанном.
При сокращении в первой части сохраняется позитивная часть ре-
комендации, то, как лучше поступать, а во второй эксплицируются
отрицательные последствия, которые могут наступить при невы-
полнении совета и которые содержат в себе обоснование прескрип-
ции, предостережение: Лучше говорить обдуманно, а то как бы не
пришлось раскаяться в сказанном.
Таким образом, исключение промежуточных логических звеньев,
характерное для практического рассуждения, приводит к формирова-
нию альтернативы, обладающей определенной коммуникативной ор-
ганизацией. В ней дизъюнктивные отношения складываются межДУ
рекомендацией и предостережением. Рекомендация указывает на же-
лательный вариант, предупреждение — на следствие из нежелатель-
ного варианта. Практическая обработка речи «выбирает» из логи-
чески полного текста то, что непосредственно связано с коммуни-
кативными заданиями. Тем самым логические отношения в практи-
ческом рассуждении устанавливаются не только между содержанием
пропозиций, но и между пропозициональными установками. Послед-
ние сохраняют свою значимость и в общих суждениях о предпочи-
таемости.
4. Общие суждения о предпочитаемости
257
4. Общие основания выбора альтернативы
Ниже пойдет речь о ценностных сравнениях пословичного типа.
Положение о том, что хорошее предпочитается плохому, относится к
презумпциям ценностных суждений. Все категории, оцениваемые по-
ложительно, предпочитаются тем категориям, которые оцениваются
отрицательно: добро злу, истина лжи, сила слабости, мир войне,
польза вреду, здоровье болезни, молодость старости и т. п. Принима-
ется в качестве заданной и ценностная иерархия классов, согласно
которой человек есть венец творения, а лев — царь зверей.
Сообщения об абстрактном предпочтении хорошего плохому в
принципе не информативны, поскольку они отвечают общей пре-
зумпции выбора и самим принципам выделения сравниваемых кате-
горий. Сказать: Благо лучше худа значит сообщить, что благо — это
благо, а худо — это худо (ср. Большое больше малого-, Высокий выше
низкого). Поскольку такие суждения тавтологичны, то акт сравнения
эквивалентен акту ценностного противопоставления, констатирую-
щему значения соответствующих антонимов. Делая этические на-
ставления, обычно не говорят лучше делай добро, чем зло, а пользу-
ются автономными прескрипциями — запретом (Йе сотвори зла!) и
рекомендацией (Твори добро!).
Большинство ценностных сравнений основано на сопоставлении
усложненных категорий добра и худа. Усложнение состоит в том
прежде всего, что ценность добра может быть снижена некоторыми
чертами, а ущербность объекта в одном отношении может возмещать-
ся наличием у него положительных свойств в другом аспекте. Таким
образом, в ситуации альтернативы человек должен положить на одну
чашу весов «облегченное» добро, а на другую — компенсированное
. худо. Соотношение между чашами весов при этом может остаться
прежним, но оно может измениться в пользу облагороженного худа.
В первом случае возникают предложения даже-предпочтения, заклю-
чающие в себе некоторую уступку (Даже худой мир лучше ссоры); во
втором случае — предложения обращенного предпочтения (Добрая
ссора лучше худого мира).
Условия принятия решения, таким образом, усложнены. Между
. тем в основе выбора лежат достаточно простые принципы. La simplicite
ij с est la plus grande sagesse (В простоте — величайшая мудрость). И эта
£ Мудрость объясняется тем, что, как говорил Григорий Сковорода,
; *Все простое — правда, а все сложное — неправда». Пока речь идет о
? Веспецифицированных категориях, главный принцип выбора состоит
Том, что наличие, присутствие, обладание предпочтительней отсут-
j СТВия, пустоты: есть лучше, чем нет, иметь хоть что-нибудь лучше,
Чем не иметь ничего. Отсутствие мыслится как отрицание наличия, а
у*6 сам термин «отрицание» содержит в себе заведомо отрицатель-
ВУ1° оценку.
258
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Мысль о том, что отношения
привативный характер и плохое
мативно хорошего, принимаемого
чива. Указанное общее понятие о
между хорошим и плохим имеют
возникает вследствие утраты нор-
за точку отсчета, достаточно устой-
хорошем и плохом в применении к
материальным категориям преломляется в виде противопоставления
наличия отсутствию.
Исходный принцип выбора в некотором роде отражает стремление
к заполнению вакуума, продиктованное страхом перед пустотой и
нищетой. Он подчеркивается в серии пословиц9: Есть — словцо как
мед сладко, нет — словцо как полынь горько-, Есть лучше не та;
При худе худо, а без худа и того хуже; Хорошего не стало — худое
осталось, худого не станет — что останется? Лучше что-нибудь, .
чем ничто; И капуста, да лучше пуста; Кое-что лучше, чем совсем
ничего. С этим принципом связаны утверждения, касающиеся приоб-
ретения (вступления в обладание): Лучше найти, чем потерять.
Показательно, что в общем случае плохое признается предпочти- ,
тельным полному отсутствию того или другого объекта (разумеется, !
под плохим здесь не имеются в виду категории зла): Плохое лучше,
чем ничего; Грязная одежда лучше, чем совсем никакой; Лучше но-
сить плохую обувь, чем ходить босиком; Чем совсем голым, лучше ?
уж в заплатках; Лучше иметь плохую жену, чем быть холостым; !
Лучше жить с плохим человеком, чем в пустом доме; Лучше крикли-
вый верблюд, чем никакого. Отвергаемый «нуль» материализуется пре-
имущественно в виде предметов потребления: нужду можно удовле- i
творить объектами плохого качества, но не пустотой. В своих пред-)
ставлениях о мире человек исходит из нормативности наличия того, что •
необходимо для его жизненных нужд: «Даст Бог жизнь, даст и хлеб». ’
Отношение между отсутствием и наличием чего-либо аксиологиче-
ски асимметрично по разным причинам. Основная из них состоит в ’
том, что сила желания не равна радости обладания, а радость облада-
ния не равна огорчению от утраты. Цену света во тьме узнают; По-
ка есть глаза, не понимаешь, что такое зрение. Неуравновешенность
энергетических центров заложена в природе человека: желание иметь
сильнее удовлетворения от обладания, а радость обладания слабее
огорчения от утраты. В этом ряду само обладание оказывается наи-
менее эмоционально активным состоянием. Это различие в силе со-
ставляет приводной ремень деятельности. Асимметрия между есть И
нет заключается в том, что отсутствие нужного нестерпимо, а его
наличие — не более чем норма: Не так хорошо быть с деньгами, как
плохо без них. Первое является стимулом деятельности созидатель- ;
ной, второе — потребительской.
Человек всегда острее чувствует отрицательные состояния (откло-
нения от нормы), чем положительные, которые радуют лишь в мину- ;
9 Приводимые в тексте пословицы взяты из сборников: Даль В. И. ПослО'
вицы русского народа. М., 1957; Пермяков Г. Л. Пословицы и поговорки Н»||
родов Востока. М., 1979. Пословицы даются без помет. и
4. Общие суждения о предпочитаемости
259
ту своего наступления, а уже в следующую минуту душа требует
больших радостей. «Человек никогда не бывает так несчастен, как
’ему кажется, или так счастлив, как ему хочется» (Ларошфуко).
Энергетический баланс постоянно нарушается издержками осуществ-
ления желания. Если отсутствие некоторого объекта (предмета, собы-
тия) оценивается негативно, то наличие данной категории объектов
(особенно если речь идет о «миропорождающих» объектах) не может
быть заведомо признано хорошим. Отсутствующий объект мыслится в
родовых терминах, наличный принадлежит узкой видовой категории,
к общим свойствам которой прибавлены его более частные черты. По-
следние могут нести в себе такой отрицательный заряд, который спо-
собен заставить предпочесть «нуль». Родовая ситуация (generic state of
affairs) мыслится как нормативная, а следовательно, хорошая; Чего
нет, то всегда хорошо. Наступившее осязаемо. Оно может получить
как положительную, так и отрицательную оценку.
Сентенции, в которых предпочтение отдается наличию, формули-
руются с позиций «неимущего», они проспективны и окрашены
модальностями нужды и желания. Пословицы, заостренные на де-
вальвированных, далеких от идеала ситуациях, исходят из наличия
того или другого положения дел, и если оно признается отрицатель-
ным, предлагают радикальный выход из худа путем ликвидации са-
мой ситуации. Так, например, желание заснуть и предпочтение сна
характерно для человека, страдающего бессоницей, а бессонницу (от-
сутствие сна) предпочтет человек, у которого сон сопровождается тя-
желыми сновидениями: Лучше не мочь заснуть, чем быть мучимым
кошмарами, ср.: Лучше ходить холостым, чем на сварливой же-
ниться.
Всякое наличие чревато отрицательными следствиями, и познав-
ший их склонен изменить основному принципу выбора.
Из «экзистенциального» принципа выбора (Лучше пусть будет)
вытекает, что реальное следует предпочесть потенциальному: Лучше
«слава Богу», нежели «дай Бог»; «Дай Бог» — хорошо, а «слава Бо-
гу» — лучше; Одно нынче лучше двух завтра; Лучше синица в руке,
нежели журавль в небе; Ближнее лучше дальнего.
Второе естественное следствие из ключевой формулы предпочтения
состоит в том, что много лучше, чем мало. Если удовлетворено усло-
вие наличия, то предпочтение отдается количественному превос-
. ходству: Много — хорошо, а больше — лучше того; Остаток лучше
’ недостатка: из большего убавить можно. Однако стремление к умно-
. ’Кению благ ограничено чувством меры. Большое количество имеет
' Тенденцию переходить в плохое качество, ср. следующую серию по-
; словиц: Лучше не договорить, чем переговорить; Недобранка лучше
Перебранки; Перерод хуже недорода. Пересев хуже недосева; Переу-
ченный хуже недоученного; Чрезмерная мудрость хуже глупости;
'йучше не дойти, чем зайти слишком далеко. Всякое слишком, чрез-
мерно, чересчур, пере- создает отрицательную оценку [Вольф 1981,
[ 493-394]. В этой серии пословиц часто используется «нисходящий»
260
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
компаратив хуже, поскольку в них заложено возражение против мак-
сималистской тенденции.
Количественный аспект добра имеет существенное значение в
оценке и вытекающих из нее прескрипциях. Положительная оценка
не допускает превышения золотой середины. И хотя можно встретить
порожденные скудостью жизни максималистские запросы типа Чем
больше хорошего, тем лучше, преобладает мудрость умеренности:
Мало работы и мало пищи лучше, чем пресыщение и праздность.
Пословицы отдают предпочтение удовлетворению потребностей,
которые требуют малого, и бичуют насыщение и пресыщение жела-
ний, которые требуют все большего.
5. Механизмы выбора
Рассмотрим механизмы выбора из усложненных обесценивающими
и компенсирующими признаками категорий добра и худа.
Во всех тех случаях, когда предложения предпочтения включают в
одной своей части признаки, снижающие ценность добра, а в дру-
гой — признаки, улучшающие худо, перекрещиваются две разнона-
правленные оценки. Одна пара аксиологически поляризованных по-
нятий образует костяк утверждения, другая указывает на дополни-
тельные признаки. Один из этих признаков компенсирует худо, а
другой снижает ценность добра. Введенные в ценностное сравнение
частные признаки также подчинены принципу поляризации.
Вследствие наложения на основное противопоставление вспомога-
тельного отношение между чашами весов может либо сохраниться,
либо измениться в пользу компенсированного худа. Г. Л. Пермяков,
положивший в основу изучения пословиц понятия инвариантных те-
матических пар и связывающих их отношений, отметил явление
«двойного противопоставления» типа Свой черный хлеб лучше чужих
пирогов [Пермяков 1978, 130-131]. Поскольку автор рассматривает
только связи, организующие основной смысл пословицы, отношения
«порчи» и компенсации, существенные для строения частей послови-
цы, в статье не выделены. Эти отношения введены в формальный ап-
парат изучения пословиц М. А. Черкасским, который специально
анализирует случай наложения отношений концессии (девальвации)
и адверсии (компенсации) на отношения преференции. Автор видит в
них единое отношение «адверсии — концессии». Статья М. А. Чер-
касского посвящена модификациям, которые испытывают в послови-
цах и афоризмах отношения преференции. В ней описаны и разного
рода «семиотические фокусы», т. е. отклонения от нормальной се-
мантической структуры, в том числе и шуточные [Черкасский 1978,
42 и след.].
Проиллюстрируем ситуацию перекрестных оценок. Предположим,
даны два ценностных противопоставления, имеющих противополо#'
ную направленность: 1) основное (ядерное): Вежливость лучше ха#'
4. Общие суждения о предпочитаемости
261
сгпва и 2) вспомогательное: Принужденность (в поведении) хуже не-
принужденности. Их скрещение может дать предложение даже-пред-
‘ почтения: Вынужденная вежливость лучше непринужденного хамст-
ва (= Даже вынужденная вежливость лучше непринужденного хам-
ства). В такое предложение могут быть включены уступительные мо-
дальные частицы все же, все-таки, и то: Вынужденная вежливость
все же (все-таки, и то) лучше непринужденного хамства. Смысл по-
добных суждений состоит в том, чтобы подчеркнуть незыблемость
ценностных отношений между основными категориями, то есть бес-
полезность «подрывных» усилий. Постольку, поскольку отвергается
некоторая категория в целом, компенсирующий признак не очень
существен и соответствующее ему прилагательное может быть исклю-
чено из предложения. Его введение (обычно выбирается полярный
признак) имеет своей целью эмфазу: Вынужденная вежливость все-
таки лучше хамства, даже непринужденного (пусть, хотя бы и не-
принужденного). Компенсирующая уступка не достаточно весома,
§ чтобы реабилитировать отвергаемую категорию.
| Введение дополнительных признаков может изменить соотношение
; между чашами весов. Ценностное сравнение в этом случае инвертиру-
' ется. Из скрещения тех же двух исходных предложений можно из-
J влечь обратную формулу предпочтения: Вынужденная вежливость
? хуже непринужденного хамства или Непринужденное хамство луч-
1ше вынужденной, вежливости. Предпочтение в этом случае основано
на неукоснительном требовании искренности, распространяемом на
все виды человеческих контактов. Это может быть мнение жертвы
. «издевательства вежливостью».
Рассмотрим более подробно даже-предпочтения. Их основная масса
соответствует этическим сентенциям. Этические формулы пред-
почтения редко инвертируются: Ремесло лучше воровства -> Худое
ремесло лучше хорошего воровства-, Мир лучше ссоры —> Худой мир
; лучше доброй ссоры (драки, брани)-, Лучше торговать, нежели во-
ровать —> Лучше с убытком торговать, чем с барышом воровать.
, Дополнительная аксиологическая или количественная характерис-
тика противопоставляемых этических категорий работает не на их
сближение, а на их категорическое разделение. Даже-предпочтения
Распространены среди четко между собой разграниченных концептов,
j ве образующих скалярно-антонимического комплекса, в котором край-
ни® точки соединены шкалой постепенного перехода от одного каче-
Ства к другому.
Согласно исходному количественному принципу выбора есть луч-
чем нет, а больше лучше, чем меньше. Однако в случае устойчи-
;fibix иерархических отношений малость не смещает выбора, а лишь
Подчеркивает ценность избираемого. Редуцированное хорошее не ста-
новится хуже гиперболизированного худшего (не столь хорошего):
К. цЬД^а лучше таракана Маленькая рыбка лучше большого тарака-
к*' Крас°та лучше богатства Как говорят мудрецы — небольшая
.Рпсо/па лучше большого богатства (Саади); Пчела лучше мухи
262
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Одна пчела лучше роя мух; Зерно лучше мякины Лучше иметщ
маленькую кучу зерна, чем большую кучу мякины.
Введение количественных показателей служит целям эмфазы. Эм.
фаза хорошего достигается признаком количественной малости, це.
годность худшего, отвергаемого подчеркивается его количественным
умножением.
Укоренившиеся представления о ценностях не всегда расшатыва-
ются и качественной ущербностью позитивного члена альтернативы:
Стоянка лучше похода Худая стоянка лучше доброго похода-
Молчанье лучше ворчанья —> Худое молчанье лучше доброго ворчанья.;
Мир лучше ссоры —> Худой мир лучше доброй ссоры; Вареники лучше
галушек —> Таки-сяки веренички, а все лучше галушек; Квас лучше
воды —> И худой квас лучше хорошей воды.
Девальвирующий признак обычно антонимичен признаку компен-
сирующему, например: О, мой отец, ведь лучше низкорослый
мудрец, чем рослый глупец (Саади); Ты, верно, слышал, как ху
дой мудрец такую речь с невеждой толстым вел: пусть кою,
арабский даже очень худ, он лучше чем откормленный осел
(Саади); Лучше быть старым львом, чем молодой гиеной;
Горькая правда лучше сладкой лжи.
Более информативны те ценностные сопоставления, в которых
«уценка» хорошего и компенсация плохого (или менее хорошего) ин-
вертирует формулу предпочтения. Девальвирующие и компенсирую-
щие признаки здесь также не только соотносительны, но прямо про-
тивопоставлены. В инверсии ценностей участвуют следующие типы
антонимов: мало — много, хорошее — плохое, свое — чужое, близ-
кое — дальнее, приятное — неприятное, своевременное — несвоевре
менное, живое — мертвое. К этому ряду примыкают антонимы из о»-
ласти психологической характеристики человека, например: ум-
ный — глупый, честный — нечестный, благодарный — неблагодар-
ный, щедрый — скупой и т. и. Существенную роль в инверсии пред-
почтения играет «фактор судьбы», возмещающей изъяны ума, воли и
леность (считается, что дуракам и лентяям всегда везет) и обесцени-
вающей личные усилия умных и волевых людей.
Таким образом, компенсирующие и девальвирующие атрибуты оТ'
носятся к следующим сферам: количеству, качеству, вероятности*11
оценке, вкусам, привычкам и природным связям человека, психоло-
гической характеристике, «фактору рока» и некоторым другим.
Отношение предпочтения может быть инвертировано и тогда, к*'
гда позитивное качество превысило меру. «Перехорошее» оцени
вается как плохое: Слишком хорошо — тоже нехорошо; И хорош1111
запах, если он слишком крепок, плох. Хотя сладкое лучше горька?
но: Лучше горькое, чем приторно-сладкое. Здесь, как и в отношен11’1
количества, хорошей считается средняя норма («золотая середина’>
«Слишком» одинаково плохо и в применении к количеству и в В?11
менении к хорошему качеству, и только, имея в виду беспредела
плохой оборот дел, говорят: Чем хуже, тем лучше.
4. Общие суждения о предпочитаемости
263
Приведем примеры семантической структуры наиболее распростра-
ненных типов инвертированных суждений, распределенных по груп-
пам в зависимости от налагаемых на основные понятия дополнитель-
ных характеристик:
1. Много — мало. Количественное превосходство в ряде ситуа-
ций покрывает качественные изъяны. Это происходит тогда, когда
выбор диктуется нуждой, необходимостью удовлетворять неисче-
заидаую, постоянно возобновляющуюся потребность, например: Хо-
рошее лучше плохого, но: Лучше много плохого, чем чуть-чуть хоро-
шего; Плов лучше каши, но: Чем ложка плова, лучше обильная каша.
2. Хорошее — плохое. Качественное превосходство во многих
случаях покрывает количественную малость или недостаточность, по-
вышает иерархический ранг: Количество — хорошо, но качество еще
лучше; Вместо многого, но скверного, лучше мало, но хорошего, на-
пример: Иметь стадо лучше, чем иметь одну корову, но: Чем плохое
стадо, лучше одна хорошая корова; Знать десять ремесел лучше, чем
одно, но: Лучше знать одно ремесло хорошо, чем десять плохо;
Жизнь лучше, чем смерть, но: Лучше хорошая смерть, чем плохая
жизнь.
Качественное превосходство является наиболее мощным рычагом
инверсии аксиологических отношений: Хорошее молчанье лучше ху-
дого разговора; Лучше хорошо молчать, чем плохо говорить; Лучше
хорошо поругаться, чем плохо помириться; Лучше быть врагом хо-
рошего человека, чем другом плохого; Добрый сосед (друг) лучше злого
брата.
3. Свое — чужое. В этом разряде сравниваются конкретные
предметы, но в большинстве случаев имеется в виду не столько пре-
восходство одного предмета над другим, сколько выбор между ситуа-
циями обладания или пользования своей или чужой собственностью,
либо привязанность, склонность к родному или чужому, например:
1 Хорошее мило, плохое постыло, но: Чужое и хорошее постыло, а свое
ц худое, да мило; Рубль лучше гривны, но: Домашняя гривна лучше
i заезжего рубля; Пироги лучше сухарей, но: Свой сухарь лучше чужих
пирогов. Ср. также: Плохое, да свое, лучше хорошего чужого; Свой
I ^рный хлеб лучше чужих пирогов; Своя вода лучше чужого масла;
! воя сорная трава лучше, чем чужая пшеница; Своя борона лучше
I чужого плуга; Лучше есть свой черствый хлеб, чем чужой пирог;
[ вой хромой осел лучше здоровой лошади брата; Своя копейка доро-
[ соседского рубля.
t Основания для предпочтения своего чужому неоднородны. Оппо-
, ЧИя «свое — чужое» интерпретируется в пословицах по-разному.
а Может пониматься как «реальное — нереальное». Поскольку свое
Ротировано и доступно, оно предоставлено в пользование хозяина,
с^в°е Же — ВНе еГ° воли и власти> например: Гусиная кость в соб-
Ч-аяНН°^ WKe лУчше целого гуся в чужой кастрюле; Грубая шерстя-
п одежда на тебе лучше одежды из шелка и виссона на других;
к 11 ноги лучше ног двоюродного брата. Рекомендация предпочитать
264 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
свое, каково бы оно ни было, может пониматься как совет довольст.
воваться своим, не зариться на чужое, не завидовать другим. Это ц0.
зиция «скромного собственника». Предпочтение своего чужому может
также отражать позицию «гордого и независимого бедняка», неиму.
щего, который ничего не просит у богатых и не принимает милостей'
Хоть и ценна одежда, подаренная царем, но свое изношенное платье
еще ценнее; хоть и вкусны угощения вельмож, но кусок хлеба из сев
ей котомки еще вкуснее (Саади).
Предпочтение своего чужому часто отражает эмоциональную при-
вязанность к родному дому (земле, краю, родичам, семье и т. п.), эт»
позиция патриота: Лучше, чем роза в чужбине, шип в отечестве'
Мед лучше водки, а отцовский, дом лучше земли, содержащей золоте
и серебро; Глоток воды на родной земле лучше, чем мед на чужбине;
Каменный дождь в родном краю лучше золотого дождя на чужбине.
Позиция патриота обладает наибольшей инвертирующей способ-
ностью: она не считается ни с жертвами, ни с уступками: Лучше до
ма иметь половину, чем целое на чужбине; Лучше быть в своем ауле
подошвой, чем на чужбине султаном; Лучше быть на родине бед-
няком, чем в Каире царем. Наконец, можно встретить сентенции,
указывающие на смещения и капризы в оценке своего и чужого, вы-
званные субъективными факторами (завистью, любовью, привязан-
ностью к своему и пр.). Зависть направлена прежде всего на то, что
рассматривается как предмет обладания, т. е. отчуждаемая собст-
венность, а кровная любовь — на то, что является неотъемлемо сво-
им: Свои дети всегда лучше чужих, а жена — хуже; На чужом поле
рис кажется лучше, свои дети кажутся краше. Сентенции этого ти-
па отражают диалектику неправильных оценок: зависть «работает» »
пользу чужого, кровная любовь — в пользу своего. В этом разряде
ценностное сравнение касается объектов одного класса, но разли-
чающихся по своей принадлежности.
4. Ближнее — дальнее (реальное— потенциальное, доступ-
ное — недоступное, наличное — отсутствующее, гарантированное —
проблематичное). В этом разряде, как и в предыдущем, речь идет
преимущественно об объектах потребления, например: Сено лучше
соломы, но: Ближняя соломка лучше дальнего сенца; Хваленка лучше
хаянки, но: Ближняя хаянка лучше дальней хваленки. Отсюда прямо
вытекает следующая рекомендация: Не стремись к дальней хвален-
ке, бери ближнюю хаянку; Родня лучше соседа, но: Ближний сосед
лучше дальней родни. Ср. также: Воробей в руках лучше обещанной
павлина; Оставшиеся ножны лучше утерянной сабли; Пойманный
заяц лучше зайца, которого надо поймать; Пойманная птица лучше
непойманного зверя; Звезда, что налицо, лучше отсутствующей
солнца; Когда говорят «у меня есть», это лучше, чем «у меня был0»’
Лучше сегодня курдюк, чем завтра баран; Сегодняшнее яйцо лучи1е
завтрашней курицы.
5. Даровое (дареное)— купленное: Ремень лучше лыка,
Даровое лычко лучше купленного ремешка.
4. Общие суждения о предпочитаемости
265
по-
ду-
ло-.
но:
но:
6. Труд — лень (разбой, хищность): Говорят, что среди жи-
вОт.ных лев — высшее, а осел — низшее, но осел, ношу таскающий,
поистпине. лучше, чем лев, людей раздирающий (Саади); Пусть ум осла
I бь1вает невелик, ему почет, коль к ноше он привык. С поклажей вол
₽ иль ослик терпеливый почетнее, чем человек бранчливый (Саади).
| 7. Мир — ссора: Лучше жениться на богатой, чем на бедной,
। яо: Лучше на убогой жениться, чем с богатой браниться.
I 8. Честный — нечестный способ достижения благ
| жизни (хорошего): Лучше быть на свободе, чем в оковах-, но: Пускай,
I сказавши слово правды, ты все ж останешься в оковах. Но это луч-
I ше, чем неправдой найти спасенье от оков (Саади); Каравай лучше,
к чем ломоть, но: Лучше заработанный ломоть, чем краденый каравай.
9. Приятный — неприятный; сладкий — горький:
г Ложь хуже правды, но: Сладкая ложь лучше горькой правды.
В 10. Ум — глупость (умный — глупый): Лучше найти, чем
К терять, но: Лучше с умным потерять, чем с дураком найти: с
к раком и найдешь, да не разделишь-, Быть в раю лучше, чем в аду,
Лучше с умным в аду, чем с глупым в раю; Правда лучше лжи,
I Умная ложь лучше глупой правды.
В 11. Щедрость — скупость: Богомолец лучше мирянина,
В Великодушный муж, который ест сам и дает другим, лучше бого-
В мольца, владеющего благами и приберегающего их (Саади).
В 12. Благодарность — неблагодарность: Высшее из соз-
В даний по облику — это человек, а низшее — собака, но по едино-
душному мнению мудрецов, благодарная собака лучше неблагодарного
Вчеловека (Саади).
> 13. Радость — горе: Лучше мед пить, чем воду, но: Лучше во-
пить в радости, чем мед в кручине; Лучше есть пирог, чем хлеб,
Во: Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой. Лучше хлеб, когда сердце
шрадуется, чем богатство с горем.
К 14. Честь — унижение. Жить лучше, чем умереть, но: Если
Щбудут продавать воду жизни ценою чести, мудрый человек не ста-
Лет ее покупать, ибо лучше умереть в мучении, чем жить в униже-
Huu (Саади); ср. также: О боги! — возопил, стеная, Лев тогда, —
?иоб не дожить до этого стыда, Пошлите лучше мне один конец
скорее/ Как смерть моя ни зла: Все легче, чем терпеть обиды от ос-
'*а (И. Крылов). Однако низость нравственного порядка все же еще
*УЖе, чем униженная мольба: Нет, лучше руку я протяну за сереб-
Мнылг грошом, а то сворую золотой и отсекут ее мечом (Саади).
*Ч/чще по миру сбирать, чем чужое брать; Лучше попросить ради
^^Риста, чем отнять из-за куста.
^ 15. Доброта — злоба: Красавцем быть лучше, чем уродом, но:
Е быть добрым уродом, чем злым красавцем.
_ 16' Счастье — несчастье (везенье— невезенье): Умным
<и> тъ лУчше> чем глупым, но: Лучше быть глупым, да счастливым,
* умным, да несчастным; Лучше быть глупым, да удачливым, чем
В нылг неудачником.
266
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
17. Престижное — непрестижное: Богом быть лучше, чеЛ{
чертом, но: Лучше быть чертом в большом храме, чем богом в ма-
леньком; Первым быть лучше, чем последним, но: Лучше быть по-
следним в городе, чем первым на деревне.
18. Живое — мертвое: Река лучше ручья, но: Текущий, ручей
лучше высохшей реки; Тигр (лев) лучше мыши (собаки), но: Живая
мышь (собака) лучше мертвого тигра (льва).
19. Своевременное — несвоевременное: Золото лучше
похлебки, но: При голоде глоток похлебки лучше золота; Прийти
рано хорошо, но: Прийти вовремя лучше, чем прийти рано; Много
стежков лучше, чем мало, но: Стежок, сделанный вовремя, ценнее
девяти стежков; Смеяться лучше, чем плакать, но: Лучше плакать
кстати, чем смеяться не вовремя. В этом последнем предложении
речь идет об оценке с точки зрения норм поведения.
20. Дружба — вражда: Пить мед лучше, чем воду, но: У друга
пить воду лучше неприятельского меду.
21. Имеющее х о р о ш и е / п л о х и е последствия или
цель: Правда лучше лжи, но: Мудрецы говорят, что ложь, пресле-
дующая благую цель, лучше правды, ведущей к бедствию (Саади); те
же в пословице: Лучше ложь, приносящая пользу, чем правда, прино-
сящая вред; Быстро передвигаться лучше, чем медленно, но: Идти
шагом и отдыхать лучше, чем бежать бегом и свалиться (Саади);
Веселье лучше горя, но: Горе, несущее радости свет, лучше веселья —
предвестника бед (Саади).
В ряде случаев обесценивающие и компенсирующие признаки, ве-
дущие к инверсии ценностного отношения, не эксплицируются со-
всем, например: Иное боярство хуже пономарства = Есть такой вид
боярства, которому следует предпочесть пономарство; Иная слава
хуже поношения = Хотя слава лучше поношения, есть такие виды
славы, которым следует предпочесть поношение = Не всякая слав»
лучше поношения; Иные оборыши лучше выборышей = Хотя оборы-
ши хуже выборышей, бывают такие оборыши, которые следует пред-
почесть выборышам.
В таких предложениях реализуется либо дискредитация некоторой
категории блага, либо реабилитация некоторой части худа, то есть
производится сопоставление вида добра (худа) с родом худа (добра)-
Направление сравнения определяется соотношением видового и Р*'
дового понятий, и это вполне естественно, поскольку выделяемый из
состава класса вид составляет тему сообщения.
В зависимости от того, происходит ли выделение вида из состав*
добра или худа, предложение строится на базе положительного ком-
паратива лучше или компаратива отрицательного хуже, ср.: Ина*
слава (похвала) хуже поношения (брани) и Иное поношение луч1ае
славы; Иные выборыши хуже оборышей и Иные оборыши лучше
борышей.
Инверсия ценностного отношения может быть дейктически к<»И
кретизирована относительно частного случая: Это (такое) боярс^1*
г
4. Общие суждения о предпочитаемости
267
илсе пономарства; Эта ( такая) слава хуже поношения. Если детер-
^иНатив иной употребляется в общих суждениях, в которых он имеет
экзистенциальный смысл, то детерминатив такой анафорически или
лейктически конкретизируется. Общее суждение, таким образом, по-
дучает прагматическую разработку. Сопоставление может касаться
либо частного случая и рода (Эти оборыши лучше выборышей), либо
частного случая и вида (Эти оборыши лучше иных выборышей).
Предложение обычно начинается с дейктически оформленного члена:
Эта (такая) жизнь хуже смерти-, Эта (такая) слава хуже иного по-
ношения. Порядок слов гложет быть инвертирован, вследствие чего
логическое ударение на п-срвом имени усиливается: Иные выборыши
хуже этих оборышей-, Иная осень лучше такого лета.
6. Сравнение аксиологически однородных категорий
си-
со-
Существует группа аксиологических суждений, в которых устанав-
ливается соотношение ценностей в пределах либо хорошего, либо
плохого. Аксиологическая однородность терминов сравнения выявля-
ется частицами. Относяшдиеся к этой группе высказывания могут
быть построены по следующим моделям: 1) X — хорошо, a Y — (еще,
и того) лучше, 2) Y (еще, даже) лучше (чем) X, 3) X — хорошо, но
(все же) хуже (чем) Y, 4) X (все же) хуже (чем) Y, 5) X — плохо, a Y
(еще, и того) хуже, 6) Y ( еще, даже) хуже (чем) X, 7) X — плохо, но
(все же) лучше (чем) Y, 8) X (все же) лучше (чем) Y.
Первые четыре типа предложений устанавливают соотношение
туаций и категорий в пре- делах добра. Модели (2) и (4) являются
вращениями соответствен: но моделей (1) и (3). С логической точки
зрения, все четыре типа предложений равнозначны. Модели (3) и (4)
практически не использунотся. В пословицах позитивные аксиологи-
ческие характеристики и дут crescendo, а не diminuendo. Говорят: Бо-
гатство хорошо, а здоровсъе лучше того, а не Богатство хорошо, но
асе же хуже чем здоровье. Не приняты также высказывания типа Та-
лант хуже здоровья (счастья)-, Ум хуже доброты (Быть умным ху-
же, чем быть добрым)-, ИjyudaHoe хуже доброго нрава и т. п. Этот же
смысл, выраженный инвертированно, приемлем: Здоровье (счастье)
лучше любых талантов-, Доброта лучше ума (лучше быть добрым,
Чем умным)-, Добрый нраз лучше приданого. Нисходящий аксиологи-
Ческий ракурс в сфере до&ра избегается и неафористической речью.
Последние четыре типа приведенных выше моделей устанавливают
соотношение ситуаций и категорий в сфере отрицательных явлений.
Ни также логически эквивалентны между собой. Модели (6) и (8)
я®ЛяЮТся сокращениями соответственно моделей (5) и (7). В этой
/eiePe используются все возможные типы. Различие между моделями
' и (6), с одной стороны, и (7) и (8) — с другой, состоит в том, что
Тт/Вь1е 4ают пессимистическую интерпретацию ситуации, а вторые
КтУЮт плохой оборот дел оптимистически.
268 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
В сентенциях типа (1) и (2) коммуникативный акцент сосредоточен
на том, что лучше. В них не только устанавливается аксиологическая
иерархия состояний, но и подчеркивается особое достоинство лучшего
из них: хорошее создает фон для лучшего. Рекомендация выбора прй
этом может заменяться просто похвалой. Сравнение лучшего с хор0.
шим делает упор на положительных свойствах лучшего (пока оно не
становится врагом хорошего): Ряда — дело хорошее, а у стойка того
лучше-, В гостях хорошо, а дома лучше-, Ум хорошо, а два лучше-, Хо-
рошо гостит девка, а и того лучше дома сидит-, Хорошо птичке в
золотой клетке, а и того лучше на зеленой ветке; Уметь говорить
хорошо, уметь слушать — еще лучше.
Такие пословицы уместны в момент смены ситуаций. Но возмож-
ны и другие условия их использования: о ценности предпочтительно-
го (лучшего) состояния вспоминают при его утрате. В таком случае s
первом члене ставится наличное благо: Талант (ум, богатство, уда-
ча) хорошо, а здоровье лучше. В высказывание вносится оттенок усту-
пительности. Вне прагматической прикрепленности пословица Бо
гатство хорошо, а здоровье лучше того акцентирует высокую цен-
ность здоровья. Она близка по значению к высказываниям типа Здо-
ровье — основа всего. Такие предложения не только не решают, но и
не ставят проблемы выбора. Поэтому контрастирующий термин срав-
нения может меняться (Красота хорошо, а здоровье лучше; Хорошо
иметь чины., а здоровье лучше) или совсем устраняться (Здоровье
лучше всего; Здоровье лучше всех даров судьбы). В последнем случае
здоровье выделяется из совокупности благ мира, а сравнительная
степень преобразуется в превосходную.
Таким образом, предложения типа (1) и (2) могут подчеркивать
высшую ценность объекта (Y), и тогда второй термин (X) либо декон-
кретизируется (Здоровье лучше всех благ мира), либо стандартизиру-
ется (Здоровье дороже золота). Но этот разряд предложений может
также указывать на иерархию ценностей в пределах добра: Запасли-
вость лучше богатства; Добрая природа лучше тысячи шелковых
платьев (Саади); Женский ум лучше всяких дум; Честь пива лучше
(имеется в виду честь приглашения); Сладкий голос много лучше, чем
лицо прекрасной девы (Саади); Лучше уметь слушать, чем говорить-
В этом разряде предложений второй компонент не безразличен ДЛЯ
смысла суждения. Высказывания о сравнительном добре не связаны
прямо с ситуацией сознательного решения альтернативы. В них речь
идет о дарах судьбы и природы, а не о выборе жизненного пути.
Компаративы, относящиеся к худу, имеют две разновидности: оП'
тимистическую (X плохо, но все же лучше, чем Y) и пессимистиче-
скую (X плохо, a Y и того хуже ). Компаратив лучше в первом типе
(ему соответствуют модели (7) и (8)) означает «менее плохо», «не так
еще плохо»: Лучше знаться с дураком, чем с кабаком; Лучше прян11
чать, чем бражничать.
4. Общие суждения о предпочитаемости
269
Оптимизм общих суждений о худе основан либо на принципе «бы-
вает хуже», либо на понимании того, что обратная ситуация была бы
еде хуже (принцип «При худе худо, а без худа и того хуже»). Опти-
мистический взгляд на вещи преобразует негативную оценку в отно-
сительно позитивную. Худо выигрывает от сравнения с еще большим
худом: Худа ременная плеть, а все лучше мочальной', Плохо стужа
да нулса, а все лучше худого мужа', Худ мой Устим, да лучше с ним-,
Как жить ни тошно, а умирать тошней-, Лихо жить в нуже, а в го-
ре и того хуже; Лучше век терпеть, чем вдруг умереть; Лучше ску-
чать по своему другу, чем томиться в его обществе (Саади).
Оптимизм, проистекающий из мысли о необходимости поступаться
этическими принципами, имеет оттенок цинизма: Худая увертка, а
все лучше с ней.
Как говорит арабская пословица, «И среди зол есть выбор». Посло-
вичные суждения мало чем отличаются от суждений, выражаемых в
философии морали. И те и другие продиктованы здравым смыслом.
Спиноза писал, что «из двух благ мы по руководству разума будем
следовать большему, а из двух зол — меньшему» [Спиноза 1957,
574]. В этом последнем случае, естественно, количественный принцип
предпочтения инвертируется: меньшее зло лучше, чем большее, на-
пример: Лучше половина зла, чем все зло; Лучше быть наполовину
слепым, чем полностью слепым; Хромой лучше, чем разбитый пара-
личом; Ехать верхом на собаке лучше, чем идти пешком.
Однако в этой области может действовать и другой критерий пред-
J почтения. Человек даже в критической ситуации стремится сохра-
’ нить достоинство (принцип «Погибать, так с музыкой»): Если па-
дать, то лучше с коня, чем с осла; Пусть лучше крокодил прогло-
тит, чем мелкая рыбешка изгрызет; Пусть лучше один волк съест,
чем тысяча собак.
В пословицах этого типа «область зла» обычно задается родовым
понятием, а выбор производится из числа вариантов, различающихся
Деталями (способом погибели). Речь здесь идет не о ситуациях поля-
ризации, а о ситуациях градации (или варьирования) признаков. Ус-
тановка на то, чтобы, принимая решение, выбирающий не пренебрег
и ничтожным преимуществом или в случае малости своих возможно-
стей не отказался от их реализации, требует уменьшения разницы
-Между сравниваемыми положениями дел, их сближения, а не разве-
Дения: Лучше идти мелкими шагами, чем сидеть. Поляризация си-
туаций типа «Лучше бежать, чем неподвижно лежать» не отвечала
, Ы смыслу рекомендации. Когда зло создается отсутствием необходи-
мых объектов, оптимистический вариант пословиц советует довольст-
воваться ущербным субститутом (принцип «На безрыбье и рак ры-
;*): Лучше пусть будет кривой дядя, чем никакого.
, Пессимистический подход (модели 5 и 6) опирается на то же осно-
Ввпие: противопоставленная ситуация девальвирована, она хуже ис-
Дной. Однако, в отличие от оптимистического варианта, исходная
270
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ситуация от этого нисколько не выигрывает. Она не становится в гла-
зах говорящего более желательной. То зло, которое представлено в
ней как меньшее, остается неприкрашенным: Не лечиться — худо, а
лечиться — еще хуже (= И хорошая аптека убавит века = Аптека
и лечит, так калечит}', С мужем — нужа, без мужа и того хуже, а
вдовой и сиротой хоть волком вой.
Пессимистический вариант сопоставляет альтернативные ситуа-
ции, покрывающие все (или большинство) жизненных положений оп-
ределенного рода. Здесь действует принцип «куда ни кинь, все клин»
(ср.: В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки — куда
уйти?}.
Высказывание Лихо жить в нуже, а в горе и того хуже оптими-
стично уже в силу того, что горе не является необходимой альтер-
нативой нужды. Ситуация горестной жизни выбрана лишь для то-
го, чтобы продемонстрировать не экстремальность нужды на шкале
худого. Между тем высказывание Не лечиться худо, а лечиться еще
хуже в ситуации болезни (а оно именно в ней и используется) песси-
мистично по той причине, что в нем сравниваются положения дел,
прямая оппозиция которых говорит о том, что третьего быть не мо-
жет.
«Оптимистические» пословицы употребляются в применении к той
ситуации, которая представлена как менее плохая (лучшая). Они
служат своего рода абстрактным утешением (Бывает хуже!}. «Песси-
мистические» пословицы употребляются чаще в применении к той
ситуации, которая представлена как худшая. Они либо служат отри-
цательной эмоциональной реакцией на худо (тогда их пессимизм не
глубок), либо выражают мысль о том, что все повороты жизненного
пути ведут к худу, т. е. что жизненный лабиринт не имеет выхода: Я
верю не в непобедимость зла, а только в неизбежность поражения
(Г. Иванов).
7. Субъект мнения
В общих суждениях о предпочтении можно найти рефлексы раз-
ных систем ценностей. Выражая субъективное отношение к действи-
тельности, они не могут, в отличие от объективных суждений, по-
рвать все связи с субъектом мнения. Если оставить в стороне некото-
рые ценности, входящие в общий для человечества нравственный им-
ператив, то высказывания о соотношении ценностей релятивизованЫ
относительно конкретного субъекта или некоторого номинального
класса. Было бы странно сказать: Петя считает, что за зимой иде^1
весна, но вполне естественно услышать: Петя считает, что весН*
лучше зимы. В первом случае констатируется закон природы, во втО'
ром выражается мнение.
4. Общие суждения о предпочитаемости
271
В предложениях о предпочтении имеется специальная синтаксиче-
ская позиция для указания того, кому, у кого или для кого (для ка-
кОго типа людей) характерен выбор тех или других ценностей: Спеси-
вому хвала лучше дара: Для мудрого человека быть богатым воз-
держанием лучше, чем быть богатым состоянием (Саади); Мудрецы
говорят: «Счастье дается не по труду», и потому лучше причинять
себе меньше волнений (Саади); Для гордого человека лучше вынести
беду, чем у чужого одолжиться (Саади), ср. также: Таков уж русский
человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним
чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем
для него лучше тесных дружеских отношений (Гоголь).
Одной только связи со своенравным субъектом вполне достаточно
для того, чтобы инвертировать стандартные представления о иерар-
хии ценностей: Покажется сатана лучше ясного сокола.
Соотнесенность с субъектом мнения существенна для общих выска-
зываний о предпочтении. Именно эта черта, даже если она не экспли-
цирована, определяет наличие в ценностных суждениях и некоторых
других прагматических признаков. Так, повторяя суждение о пред-
почтении, говорящий может солидаризироваться с ним или от него
отмежеваться. Отрицательная характеристика субъекта мнения пря-
мо свидетельствует о несогласии с ним говорящего, например: Низ-
кий не ест, он всегда бережет. «Лучше еды, — говорит он, — терпе-
нье» (Саади). Такие высказывания полемичны и тем самым диало-
гичны. Они могут употребляться в споре о ценностях, т. е. быть
предназначены для возражения собеседнику: — Молчи, — восклик-
нул дервиш, — лучше умереть в нищете, нежели обратиться со сво-
ей нуждой к кому-нибудь (Саади). В диалоге субъект (обычно первого
лица) часто оформляется предлогом по: По мне, лучше бедствовать,
чем одалживаться' По мне, лучше в петлю, чем на поклон; По мне,
лучше переломиться, чем гнуться; По мне, лучше по миру собирать,
чем чужое брать. Ср. у Крылова Змея говорит: «И, словом, я добрей
всех Змей», а Крестьянин ей отвечает: «И потому с тобой мне не
Ужиться, что лучшая Змея, по мне, ни к черту не годится».
Участие ценностных высказываний в полемике предполагает про-
тивопоставление точки зрения говорящего мнению адресата. Тем са-
мым общие суждения о ценностях и в особенности о иерархии цен-
ностей получают соотношение не только с говорящим, но и с адреса-
том, и это делает более прочной их связь с коммуникативной ситуа-
цией.
Наконец, оценочные компаративы сохраняют связь с коммуника-
тивной целью. Они могут принимать форму императива: Иди лучше
°Л1ой, не дожидаясь побой. В таких предложениях моральная сен-
ТеНЦИя соединяется с прескрипцией: По мне, уж лучше пей, да дело
^зумей. Аксиологические суждения не утрачивают связи с комму-
икативной ситуацией, сохраняя за собой право в нее вернуться. Это
• тенциальные блоки повседневного речевого обмена.
272
Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
ЛИТЕРАТУРА
Аристотель. Сочинения. В 4 т. М., 1976-1984.
Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М., 1976.
Арутюнова Н. Д. Сокровенная связка: (К проблеме предикативного отно-
шения ) // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1980. № 4.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979.
[Бентам И.] Избранные сочинения Иеремии Бентама. Т. 1. Введение <
основания нравственности и законодательства. СПб., 1867.
Булыгина Т. В. Грамматические и семантические категории и их связи //
Аспекты семантических исследований. М., 1980.
Булыгина Т. В. К построению типологии предикатов в русском языке //
Семантические типы предикатов. М., 1982.
Вежбицкая А. Дескрипция или цитация? // НЗЛ. Вып. XIII. Логика и
лингвистика: Проблемы референции. М., 1982.
Вендлер 3. О слове good // НЗЛ. Вып. X. Лингвистическая семантика. М.,
1981.
Витгенштейн Л. Философские исследования // НЗЛ. Вып. XVI. Лин-
гвистическая прагматика. М., 1985.
Вольф Е. М. Грамматика и семантика прилагательного (на материале ибе-
ророманских языков). М., 1978.
Вольф Е. М. Оценочное значение и соотношение признаков «хорошо/пло-
хо» // ВЯ. 1986. № 5.
Вольф. Е. М. Метафора и оценка // Метафора в языке и тексте. М., 1988.
Вольф Е. М. О соотношении квалификативной и дескриптивной структур
в семантике слова и высказывания // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1981. № 4.
Вольф Е. М. Функциональная семантика оценки. М., 1985.
Гоббс Т. Избр. произведения. В 2 т. М., 1964. Т. II. Левиафан.
Грайс Г. П. Логика и речевое общение // НЗЛ. Вып. XVI. Лингвистиче-
ская прагматика. М., 1985.
Дмитровская М. А. Глаголы знания и мнения: (значение и употребление):
Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1985.
Дробницкий О. Г. Понятие морали. М., 1974.
Ермолаева В. Е. Этика и логика // ВФ. 1968. № 11.
Ивин А. А. Основания логики оценок. М., 1970.
Кант И. Сочинения. В 6 т. М., 1965. Т. 4. Ч. 1.
Карцевский С. О. Сравнение // ВЯ. 1976. № 1.
Крикманн А. А. Некоторые аспекты семантической неопределенности п*'
словиц // Паремиологический сборник. М., 1978.
Левин Ю. И. Об одной группе союзов русского языка // Машинный пере'
вод и прикладная лингвистика. Вып. 13. М., 1970.
Локк Дж. Избр. философские произведения. М., 1960. Т. 1-2.
Мелиг X. Р. Семантика предложения и семантика вида в русском язЫ#*
// НЗЛ. Вып. XV. Современная зарубежная русистика. М., 1985.
Милль Дж. Ст. Утилитарианизм. СПб., 1900.
Мур Дж. Принципы этики. М., 1984.
Литература
273
Царский И. С., Коновалова Л. В. Дж. Мур как философ и основоположник
новейшей английской этики // Мур Дж. Принципы этики. М., 1984.
Дикола^ва Т. М. Функции частиц в высказывании. М., 1985.
доуэлл-Смитп П. X. Логика прилагательных // НЗЛ. Вып. XVI. Лингвис-
тическая прагматика. М„ 1985.
Дермяков Г. Л. О смысловой структуре пословичных речений // Паре-
миологический сборник. М., 1978.
Дуанкаре А. О науке. М., 1983.
Санников В. 3. Значение союза «но»: нарушение нормального положения
вещей Ц Изв. АН СССР. СЛЯ. 1986. № 5.
Селиверстова О. И. Второй вариант классификационной сетки и описание
некоторых предикатных типов русского языка // Семантические типы
предикатов. М., 1982.
Спиноза В. Избр. произведения. В 2 т. М., 1957. Т. 1.
Степанов Ю. С. Имена. Предикаты. Предложения. М., 1981.
Стивенсон Ч. Некоторые прагматические аспекты значения // НЗЛ. Вып.
XVI. Лингвистическая прагматика. М., 1985.
Телия В. Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. М.,
1986.
Хэар Р. М. Дескрипция и оценка // НЗЛ. Вып. XVI. Лингвистическая
прагматика. М., 1985.
Черкасский М. А. Опыт построения функциональной модели одной част-
ной семиотической системы (пословицы и афоризмы) // Паремиологи-
ческий сборник. М., 1978.
Шведова Н. О. Очерки по синтаксису русской разговорной речи. М., 1960.
Юм Д. Сочинения. В 2 т. М., 1966. Т. I. Трактат о человеческой природе.
Кн. 3.
Austin J. Philosophical papers / Oxford UP. L., 1970.
Ayer A. J. Philosophical essays. L., 1963.
Bartsch R The grammar of adverbials. Amsterdam, 1976.
Broad C. D. Five types of ethical theory. L., 1951.
Carnap R. Philosophy and logical syntax. L., 1935.
FeiglH. Logical empiricism // Readings in philosophical analysis / Ed.: H. Feigl,
i W. Sellars. N. Y., 1949.
iHallet G. A companion to Wittgenstein's «Philosophical investigations» / Cornell UP.
J Ithaca; L., 1977.
I Hear R. M. The language of morals / Oxford UP. L., 1967.
F Houthakker H. S. The logic of preference and choice // Contributions to logic and
! . methodology in honor of J. M. Bocheriski. Amsterdam, 1965.
[Lehrer A. Interpreting certain adverbs: semantics or pragmatics? // J. of linguistics.
L 1975. Vol. 11. N 2.
t Nowell-Smith P. H. Ethics. Oxford, 1957.
i L. What things can be evaluated // J. of philosophy. 1964. Vol. 61. N 6.
earlej. Speech acts: An essay in the philosophy of language. Cambridge (Mass.),
1976.
S'dgwick H. The methods of ethics. L., 1893.
274 Часть III. Оценка в механизмах жизни и языка
Stevenson Ch. L. Facts and values: (Studies in ethical analysis) / Yale UP. New Haven"
L., 1964.
Wittgenstein L. A lecture on ethics // The Philosophical Review. 1965. January.
Wright G. H. von. The logic of preference. Edinburgh, 1963a.
Wright G. H. von. The varieties of goodness. N. Y.; L, 1963b.
Wright G. H. von. Norm and action. N. Y., 1963c.
Wright G. H. von. The logic of preference reconsidered // Theory and decision. 1972
N 3.
ЧАСТЬ IV
В СТОРОНУ СЕМИОТИКИ и стилистики
1. ТОЖДЕСТВО ИЛИ ПОДОБИЕ?*
1. Дифференциальные черты
Тождество или подобие? Есть ли нужда ставить этот вопрос приме-
нительно к категориям окружающего нас мира? Ведь тождество и по-
добие относятся не только к различным, но и к противопоставленным
ситуациям действительности: человек остается самим собой, хотя в
разные периоды земного странствия его облик меняется до неузна-
ваемости; в то же время он никогда не станет тождественным своему
двойнику, даже если они всю жизнь походили друг на друга как две
; капли воды. Но и две капли воды не составляют тождества, посколь-
ку тождественным в самом прямом смысле является только «то, что
;по числу одно» [Аристотель 1978, 495]. Один и тот же объект не мо-
жет находиться в разных местах одновременно, сходные же предме-
?ты, напротив, не могут совпасть в одном пространстве, и только это
(обстоятельство с абсолютной достоверностью разрешает ситуации qui
Ipro quo и создает алиби, если quo преступен.
L Сходство предполагает нетождественность, тождество часто уста-
гНавливается вопреки несхожести. Вместе с тем, вердикт о сходстве
[Выносится на основе впечатлений, и потому сходство может быть об-
манчивым, а тождество входит в сферу точных (фактических) знаний.
|Подобие может быть преходящим, тождество только константным.
L Даже сходство между собой одних и тех же объектов колеблется:
рИНогда они могут быть почти неразличимы, в другие же времена ка-
раться очень разными. Между тем тождество не зависит от течения
г времени.
L Сходство градуировано, тождество нет. Можно говорить о степени
|СХоДства (очень похож, мало похож), но не о степени тождества. По-
днятие тождества не разделено на градусы. Оно конституировано анто-
|®йМической парой (тождественное — разное), т. е. дизъюнкцией
ii» впервые опубликовано в кн.: Проблемы структурной лингвистики 1981.
I®1-. 1983.
276
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
(да v нет). Сходство может быть не только установлено (впрочем, не
столь достоверно, как тождество), но и измерено. Тождество же до-
пускает только констатацию. Сходство процессуально (скалярно), то-
ждество фактуально. Сходство может нарастать и уменьшаться, тож-
дество неподвижно.
Итак, сходство отлагается на шкале, имеющей начало и конец: на-
чало образовано отсутствием сходства, его нулем, понятием «ничего
общего», конец упирается в понятие одинакового, неразличимого, за-
висимое от принятого интервала абстракции. Подобие, таким обра-
зом, может быть соотнесено с двумя парами альтернативных ситуа-
ций, т. е. с наличием или отсутствием подобия (похожи — непохожи)
и с наличием или отсутствием различий (одинаковы — неодинаковы),
и некоторым (в принципе неограниченным) числом скалярных ситуа-
ций, укладывающихся в представление о схожести.
Тождество не образует шкалы: между тождественностью и нетож-
дественностью нет переходных ступеней. Оно соотносится только с
двумя ситуациями действительности: тождественностью объекта са-
мому себе и отсутствием тождества, т. е. существованием одного или
двух объектов, соотнесенных с данным языковым выражением. Про-
блема тождества предметов всецело принадлежит онтологии. Понятие
тождества, подобно тени, постоянно сопутствует сущностям: No entity
without identity ‘Нет сущности вне понятия тождества’. Тождество уста-
навливается применением процедуры индивидуации, позволяющей
отличить один объект от другого [Castafieda 1975].
Тождество есть категория субстанции sub specie определенной фор-
мы (класса), оно устанавливается по отношению к индивидным объ-
ектам (реже, классам). Сходство создается признаками субстанции и
устанавливается между разными объектами, обладающими большим
или меньшим количеством общих черт (похож чем, какими черта-
ми?). Обыденное сходство, интересующее людей (Брат и сестра по-
хожи друг на друга, Бухарест слегка напоминает Париж), касается
в основном предметов одного класса, а поэтическое уподобление часто
сближает объекты разных категорий (Горы похожи на белых слонов).
Тождество не может быть установлено между предметами, принадле-
жащими разным классам, и это делает его причастным к области су-
щественных атрибутов субстанции. Различие в родовых признаках
при единстве субстанции препятствует идентификации: кусок глины
не тождествен вылепленному из него горшку, а мрамор — высечен-
ному из него бюсту полководца.
Отношения тождества могут соединять только кореферентные име-
на, обозначающие либо одного и того же индивида (Мижуев и есть
зять Ноздрева), либо один и тот же класс объектов (Амидопирин —
это и есть пирамидон, Тутовое дерево — это то же, что шелкови-
ца). Отрицание тождества исключает кореферентность, но в то же время
требует, чтобы референция «разъединяемых» имен была однотипна.
Отношения подобия не предполагают с необходимостью, чтобы со-
единяемые ими языковые выражения были однотипны по своей ре-
1. Тождество или подобие?
277
ференции. Сходство может быть установлено между индивидами
(Катя — вылитая мать), между индивидным объектом и типичным
представителем (моделью, стереотипом) другого класса объектов (Эта
гора похожа на хамелеона), между индивидом одного подкласса и
типичным представителем другого вида, входящего в тот же широкий
класс объектов (Петя похож на испанца), между разными видами
или классами объектов (Туя похожа на кипарис, Мельхиор напоми-
нает серебро, Айва по виду сходна с яблоком). В случае разнотипно-
сти сравниваемых объектов первый терм (уподобляемое, исходный
пункт отношений подобия) обычно обладает определенной референци-
ей, а второй — неопределенной: он может указывать на любого пред-
ставителя того или другого класса объектов. Исключение составляет
экспликативное уподобление (Кабачки там выросли такие малень-
кие, как вот этот огурец).
Итак, отношения подобия могут устанавливаться между объектами
одной категории и между представителями разных классов. В первом
случае констатация сходства не создает образа, во втором случае го-
ворят об образном сравнении1. Отношения тождества, не преступаю-
щие категориальных границ, не создают образных представлений.
Уподобление может нарушать границы естественных родов, но оно
обычно придерживается границ общности, указывая на те признаки,
которые послужили основанием сравнения. Все предикаты подобия
открывают для этого подчиненную синтаксическую позицию: похож
чем? сходен в каком отношении? напоминает какими чертами? подо-
бен чем (благодаря чему)? и т. п. В предложениях сравнения общий
признак ставится в доминирующую позицию предиката, образуя про-
межуточное звено между именами сопоставляемых объектов (Он был
свиреп, как тигр).
Предикаты тождества не имеют распространителей. Нельзя спро-
сить о том, чем идентичен объект самому себе. Можно лишь задать
1 В связи с пониманием образа как сравнения, нарушающего категориаль-
ные границы, возникает вопрос о сравнениях конкретных объектов с абс-
трактными категориями. Ср.: «— Вы давно видели этого деспота? — спроси-
ла она [Комиссаржевская], запихивая письмо обратно в конверт. — Что он —
все такой же “воскресенье”? Она, как и Наташа Ростова, любила неожидан-
ные сравнения: “Мережковский скучен, как понедельник”; Горький — “не-
четный и ни на что не делится”; Белому она сказала: “Вы синий и невнима-
тельный”» (Н. Серебров).
Решение этого вопроса зависит от ряда факторов, в частности, от семанти-
ческого типа абстрактных понятий (их элементарности или комплексности) и
тех чувственных ассоциаций, которые они стимулируют. Сравнение человека
с воскресеньем (праздником) и понедельником (началом будней), вероятно,
можно считать образным, «нечетность» Горького повлечет за собой образ у
одних слушателей, и не вызовет образных ассоциаций у других (видимо, не-
четность будет ими интерпретирована как ‘непарность’ или как ‘не-
уравновешенность’). Что же касается «синевы» Белого, то это определение
ставит вопрос о минимуме чувственно воспринимаемых признаков, достаточ-
ных для создания образа.
278
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
вопрос о том, как была произведена идентификация: Почему ты ду-
маешь, что цыганочка Пресъоса и есть похищенная в младенчестве
дочь коррехидора?; Почему Л. Толстой думал, что старец Федор
Кузьмич в действительности был не кто другой, как царь Алек-
сандр I? Такие вопросы относятся не к диктуму, образуемому отно-
шением тождества, а к модусу.
Отношения сходства, если речь идет не о двух индивидах, входя-
щих в один класс, асимметричны. Их асимметрия проявляет себя в
логическом, синтаксическом и коммуникативном аспектах. Из того,
что человек бывает похож своими поведенческими навыками на вол-
ка, не вытекает, что волк похож на человека. Можно сказать о двух
однородных одушевленных объектах: Сестры похожи друг на друга,
но нельзя сказать: Человек и волк {люди и волки) похожи друг на
друга. Во всех тех случаях, когда отношения подобия устанавливают-
ся между различными по своей референции именами, они не допус-
кают инверсии. Ср.: Петя похож на испанца и *Испанец похож на
Петю, Эта гора похожа на хамелеона и *Хамелеон похож на эту
гору. Коммуникативная организация высказывания не позволяет ин-
вертировать имена с однотипной референцией, ср.: Катя — вылитая
мать и *Мать — вылитая Катя. Однако в этом последнем случае
инверсия может не нарушать грамматической правильности предло-
жения, ср.: Айва по виду схожа с яблоком и Яблоко по виду сходно с
айвой.
Отношения тождества симметричны в логическом и синтаксиче-
ском аспектах. Из того факта, что Москва — столица России, выте-
кает, что столицей России является Москва. Предложение тождества
допускает синтаксическую инверсию, и только коммуникативная на-
правленность высказывания может ей воспрепятствовать. Если адре-
сат не знает, какой город является столицей России, то имя города
должно занять место ремы {Столица России — Москва); если адресат
не знает, что за город Москва, то в позицию ремы выдвинется деск-
рипция столица России {Москва — столица России).
Итак, отношения тождества и подобия различаются между собой
по ряду признаков. Отношения тождества объективны, фактуальны,
не градуированы (статичны), константны, соединяют кореферентные
имена, симметричны, не создают образа, не допускают синтаксиче-
ского распространения. Отношения подобия субъективны, градуиро-
ваны (динамичны), могут быть как константными, так и преходящи-
ми, могут соединять имена с разнотипной референцией, асимметрич-
ны, могут создавать образные представления, открывают зависимые
синтаксические позиции, замещаемые признаковыми словами. Из
этого сопоставления видно, что отношения подобия более экстенсив-
ны: они допускают альтернирование ряда черт. Отношения же тожде-
ства более жестко детерминированы.
1. Тождество или подобие?
279
2. Гибридизация тождества и подобия: метафора
Сравнительный анализ понятий тождества и подобия важен для
понимания природы тропов и других стилистических приемов. Он да-
ет возможность выявить и осознать тот факт, что целый ряд так на-
зываемых «фигур речи» создается скрещиванием, гибридизацией
указанных концептов. К числу гибридных тропов должна быть преж-
де всего отнесена метафора. Метафора создается тем, что подобию
придается вид тождества. Переход от сравнения к метафоре есть в то
же время переход от градуированного (скалярного) понятия к факту-
альному. Метафора, подобно тождеству, только констатируется, она
исключает измерение. Интенсификация метафоры, как и любого дру-
гого фактуального сообщения, достигается подтверждением ее истин-
ности (Он в самом деле заяц, действительно заяц). Сравнение-
уподобление подвижно и измеримо, метафора статична; она отражает
остановившийся, лишенный внутренней динамики мир — мир сущ-
ностей. Метафора поэтому стремится уловить константные свойства
объектов, «их душу», которую она благодаря своей образности делает
доступной чувственному восприятию. Подобно тождеству, метафора
не нуждается в экспликации признаков, послуживших основанием
для сближения предметов. Можно сказать Он сходен с ланью быст-
ротой и легкостью бега-, Он быстр и легок, как лань; Он подобен ла-
ни в быстроте бега, но нельзя синтаксически развернуть метафору в
предложения типа *Он — лань быстротой бега (по быстроте бега, в
быстроте бега, благодаря быстроте бега, по признаку быстроты,
бега).
Отметим попутно, что неспособность к синтаксическому распро-
странению отличает метафору и от метаморфозы — другого тропа, ос-
новывающегося на отношениях тождества, например: Хлестаков.
Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обни-
мать вашу лилейную шейку (Гоголь). Метафора бесцельна; она поро-
ждена игрой воображения; метаморфоза претендует на действитель-
ные преобразования, осуществляемые с определенной целью. И тем
не менее, метаморфоза (она обычно заключена в модальную рамку
ирреальности), как и метафора, выражает уподобление: Я хотел бы
быть платочком, чтобы обнимать вашу шейку = Я хотел бы обни-
мать вашу шейку подобно тому, как ее обнимает ваш платок (по-
добно вашему платку). Однако, если суть метафоры состоит в «подав-
лении» указания на общий признак, метаморфоза сопровождается его
экспликацией в форме обстоятельства цели.
Итак, предложения с метафорическим предикатом сходны с ут-
верждениями тождества тем, что содержат фактуальное суждение (1),
указывают на неградуированный (статичный) признак (2), дают кон-
стантную характеристику предмета (3), не допускают синтаксического
распространения признаковыми словами (4). Эти свойства помогают
280
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
метафоре принять на себя номинативную функцию, т. е. стать посто-
янным именем той или другой категории предметов.
В отличие от тождества, метафора субъективна (интуитивна). Ис-
тинность метафорически выраженного суждения не может быть логи-
чески установлена, поскольку оно входит в «невидимого мира созда-
ваемый язык» (если перефразировать строку из стихотворения барона
Розена «Пастуший рог в Петербурге»: «Ты, несозданного мира суще-
ствующий язык»). Но наиболее резко метафора противостоит тожде-
ству своей образностью. Поскольку образность, как отмечалось, рож-
дается из сопоставления объектов, принадлежащих разным классам,
предикатная метафора не может быть кореферентна своему субъекту.
Это сближает метафорический предикат с предикатом подобия, ср.:
Петя — медведь и Петя подобен медведю. Метафорическое имя
обычно имеет референцию не к индивидному объекту, а к типичному
представителю того класса предметов, в который субъект метафоры
не может быть включен на рациональном основании. Поэтому мета-
форическое предложение асимметрично и, в отличие от предложений
тождества, не допускает инверсии.
Различие в референции обычно обусловливает и различие в иден-
тифицируемых, или сближаемых, признаках. Если в предложениях
тождества утверждается совпадение субстанции и, следовательно, су-
щественных (ингерентных) признаков индивидов (или классов), то в
классической метафоре сближаются характерные черты единичного
объекта, т. е. конститутивные признаки индивида, с ингерентными
или, по крайней мере, типичными признаками другого рода объектов.
Иными словами, метафора основывается на сближении признаков,
занимающих разное место в моделях сопоставляемых объектов, и это
отличает ее от сравнения, которое может сближать как разное, так и
одинаковое [Миллер 1990].
3. Ограничения на пути метафоризации сравнений
Метафору искони принято рассматривать как сокращенное сравне-
ние. Из сказанного выше явствует, что на переход от сравнения к ме-
тафоре налагаются определенные ограничения.
Не допускает преобразования в метафору сравнение с индивидным
объектом: имена собственные могут приобрести нарицательный
смысл, но они не порождают метафоры. Помимо того, что сравнение
обычно в этом случае не преступает границ естественного класса,
данный запрет объясняется еще и тем, что лексикализация значения
имен собственных обычно не связана с образным представлением об
индивиде. Когда человека называют лисой, то повадки этого живот-
ного, его хитрость и умение замести за собой следы, воспринимаются
(хотя бы поначалу) слитно с его образом. Тот же, кто называет чело-
века, наделенного даром к изощренной политике, Талейраном, обычно
даже не знает, каков собой был этот дипломат; и в этом нет греха, по-
1. Тождество или подобие?
281
[скольку хитроумие Талейрана не было связано с его внешностью. То
I же произошло бы, даже если имя Талейран было бы применено не к
хитрому политику, а, например, к хитрой обезьяне или лисе. Назвав
t Талейрана лисой, мы бы прибегли к метафоре, но назвав какую-
f нибудь лису Талейраном, мы бы не создали метафорического образа.
i Не могут быть источником метафоры сравнения, ограниченные од-
f ним классом объектов. Внутриродовое подобие обычно не создает об-
: раза. Утверждение о сходстве плодов малины и ежевики не поведет к
метафоризации значения соответствующих слов. Таким сравнениям
нельзя придавать форму предложений тождества. Последние могли
бы быть истолкованы в прямом (номинативном) смысле, ср.: Ежевика
по виду почти как малина и Ежевика — это малина. Допустимо,
однако, сказать: Губки у нее малина, глаза — вишенки, и такое упо-
добление (мы отвлекаемся от его стилистической оценки) можно счи-
тать метафорой. Так, Н. Кодрянская пишет об А. М. Ремизове: Нос
чайником, глаза — пуговки, брови — стрелки, волосы — еж, спина
сужена, рост карликов.
Функциональное уподобление, производимое в пределах одного
широкого класса, также не достигает уровня метафоры. Сравнение
директоров крупных предприятий с полководцами, а писателей с
учителями жизни, сколь бы лестно оно ни было, все же не может
расцениваться как метафора.
Однако если специализация объекта сопровождается видоизмене-
нием его облика, сопоставление между собой представителей разных
функциональных подклассов может стать образным и приблизиться
тем самым к метафоре. Так, назвать поэта лакеем значит не только
обнажить его сущность, но и наглядно ее представить. Например:
В одной аудитории притворялся поэтом лакей, певший свои стихи о
лифтах, графинях, автомобилях и ананасах (Бунин. Старуха).
Не могут быть «сокращены» до метафоры сравнения, требующие
экспликации своих оснований, т. е. тех свойств, которые дали повод
для сближения разных предметов, например: Мальчик был красен,
как вареный рак —> '-Мальчик был вареный рак. Не допускает мета-
форизации и следующее изречение Козьмы Пруткова, для которого
характерны афоризмы-уподобления: Всякая человеческая голова по-
добна желудку: одна переваривает входящую в нее пищу, а другая от
нее засоряется.
Не метафоризуются сравнения, относящиеся к преходящим состоя-
ниям предмета, например: Он был бледен, как полотно. Именно поэто-
му нельзя ожидать метафоризации сравнений, следующих за глаголь-
ным (не связочным) сказуемым типа Она зарделась, как маков цвет.
Едва ли можно надеяться на появление метафоры из «поверхност-
ных» сравнений, пусть даже остроумных и образных, но не претен-
дующих на раскрытие сути вещей, например нельзя конденсировать
в метафору следующее сопоставление: Небо, усеянное звездами, все-
гда уподоблю груди заслуженного генерала (К. Прутков), «соль» ко-
торого заключена в инверсии терминов сравнения.
282
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Но здесь от формальных запретов мы сделали шаг в сторону семан-
тических фильтров, определяемых природой вещей, и тем самым вы-
шли в область, не подлежащую ведению лингвистики. Сравнение до-
ступно любому наблюдательному человеку, метафора — только масте-
ру. Поэтому естественно, что разрыв между этими тропами далеко не
полностью объясняется указанными выше правилами.
Подводя итог сказанному, подчеркнем, что метафора синтезирует в
себе черты двух достаточно четко противопоставленных друг другу кон-
цептов — тождества и подобия. Ее логическое основание тем самым со-
держит в себе исконное противоречие: в нем совмещено несовместимое.
4. Дезидентификация: вторичные значения
Гибридизация тождества и подобия характерна не только для
предложений метафорической псевдоидентификации (Петя — заяц)
и для метафоры как основного тропа, ею объясняются фигуральные
значения и косвенные коммуникативные смыслы собственно предло-
жений тождества, которые могут служить для выражения максимума
сходства; отрицание же тождества используется для минимизации по-
добия или максимизации тех изменений, которые претерпел объект.
Стилистические манипуляции с тождеством и подобием включают-
ся тем самым в систему количественных тропов, таких как ги-
пербола, литота и другие виды «недоборов» и «переборов» (under-
statement и overstatement). Эти приемы связаны с гомогенными понятия-
ми и состоят в нарушении чувства меры и количественных пропор-
ций. В отличие от стереоскопической объемности (трехмерности) ме-
тафоры, апеллирующей более всего к воображению и ведущей к сути
предмета или явления имагинативным путем, количественные тропы
одномерны, скалярны, их применение свидетельствует о неисправно-
сти нашей измерительной техники, разогретой темпераментом.
Перекрещивание между собой разных по своей структуре понятий
вызвано эволюционным движением мира, видоизменяющим предме-
ты, но не нарушающим их тождества, т. е. объективной совместимо-
стью идентичности и непохожести — внутренней и наружной (в пре-
делах одного естественного класса). Один и тот же предмет по-
разному проецируется на диахронической координате своего бытия;
он также по-разному выглядит в разном ситуативном антураже.
Идентификация разных ипостасей одного объекта требует преодо-
ления времени и различий в ситуативной рамке зрительной памятью,
синхронизирующей, вводящей в одно поле зрения и, наконец, совме-
щающей общие точки двух неодинаковых образов. В такого рода со-
поставлении реализуется «один из наших чрезвычайно важных и не-
тривиальных врожденных концептуальных навыков, а именно спо-
собность распознавать тождество индивида при различных обстоя-
тельствах и при различных направлениях развития событий» [Хин-
тикка 1980, 89].
1. Тождество или подобие?
283
Рассмотрим более конкретно те количественные тропы, которые
связаны с движением по шкале, образуемой тождеством — неиден-
тичностью — подобием — несходством.
Выражение сомнения в тождестве предмета самому себе эквива-
лентно гиперболизации тех изменений, которые в нем произошли:
действительность не совмещается с хранимым в памяти образом
предмета (обычно лица). Например: Не верилось, что эта черная, ху-
дая, востроносая женщина, то равнодушная, то бешеная, то тре-
вожно-болтливая и откровенная с ней, как с равной, то вырываю-
щая ей волосы, — барышня Тонечка (И. Бунин). В этом предложении
под именем собственным (барышня Тонечка) скрывается набор при-
знаков, эксплицированных автором в предтексте и не совпадающих с
«наличными» (ср. ...желто-смуглая, черноглазая, похожая и на де-
душку и на Петра Петровича барышня поминутно оправляла рука-
ва легкого и широкого платья из оранжевого шелка, пристально
смотрела в ноты и т. д.).
В такой ситуации очень естественны риторические полувопросы
типа Ужель та самая Татьяна..?, опирающиеся на уверенность гово-
рящего в безошибочности узнавания. Они выражают удивление вели-
чиной перемены: Как изменилася Татьяна! Как твердо в роль свою
вошла! Формируя риторические вопросы об идентичности объекта,
автор обычно прибегает к таким способам его номинации, которые
фиксируют контрастирующие между собой признаки или по крайней
мере черты, мешающие узнаванию. Например: О, неужели эта бес-
стыжая женщина — та самая, от одного взгляда которой кипело
добродетелью мое сердце? (Достоевский); Это бледное лицо, этот по-
гасший взгляд, эти впалые щеки — неужели это та же Лиза, кото-
рую я видел две недели тому назад? (Тургенев); Неужели, — думал
я, — эта женщина — та самая, которая явилась мне некогда в окне
того далекого деревенского домика во всем блеске торжествующей
красоты? (Тургенев); Неужели это был тот самый полоумный со-
ставитель жизнеописаний угодников, что жил в «Версале» два-
дцать три года назад? (Бунин).
Дуализация единичного, своего рода «диалогизация предмета»,
усиливается в сообщениях об отсутствии у сопоставляемых образов
одного объекта (лица) общих черт: Я с изумлением смотрел на нее.
Какая перемена произошла в ней. Между прежним ребенком и этой
женщиной не было ничего общего (Тургенев); При каждом свидании с
ним мне странным образом начинало казаться, будто мой любимый
писатель Куприн, только что завоевавший себе всероссийскую славу,
не имеет ничего общего с тем Александром Ивановичем, который
вот сидит у себя в комнатенке без пояса, в линялой рубахе, наде-
той прямо на голое тело, мурлычит какую-то солдатскую песню и
возится со своим затейливым «деревянным альбомом» (Чуковский);
Я как-то встретил его на улице и внутренне ахнул: и следа не ос-
талось от прежнего Куприна (Бунин).
284
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Наконец, минимизация общих черт, характеризующих разные «со-
стояния» одного объекта, перерастает в отрицание тождества: Лави-
ния уже не та девочка с румянцем юности на щечках (Окуджава); Я i
был уже не тем человеком, каким они меня знали в течение трех
недель (Тургенев). В этом предложении нетождество совмещается с
единством личности, о котором сигнализирует первое лицо анафори-
ческого местоимения (тем человеком, каким они меня знали). В нем,
кроме того, формула тождества контаминирована с формулой подобия
(ср.: тот, который — формула тождества и такой, какой — форму-
ла подобия, тот, какой — контаминация тождества и подобия). Но в
следующих предложениях тождество отрицается весьма решительно:
Я посмотрел ей в глаза... Господь милосердный! Это была не
ЛавиЯия! Предо мной сидела чужая женщина (Окуджава). Я что-
то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не
крикнул: передо мной сидел не Блок, а какой-то дру-
гой человек, совсем другой, даже отдаленно не по-
хожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами,
как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали дру-
гие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему
человеческому. — Вы ли это, Александр Александрович? — крикнул
я, но он даже не посмотрел на меня. Я и теперь, как ни напрягаюсь,
не могу представить себе, что это был тот самый человек, которо-
го я знал двенадцать лет (Чуковский).
Сообщения, «дезидентифицирующие» одно и то же лицо, естест-
венны и не останавливают на себе внимание адресата, когда речь идет
о разных «сезонах» жизни человека. Точно так же, как мы не ото-
ждествляем один и тот же пейзаж, наблюдаемый в зимнее и летнее
время, хотя на топографической карте он занимает одно и то же ме-
сто, мы достаточно определенно различаем младенца, ребенка, подро-
стка (отрока), юношу, зрелого мужа, пожилого человека и старика,
хотя бы даже их личность идентифицировалась одним и тем же мет-
рическим свидетельством. Сообщения о переходе человека из одной
возрастной категории в другую принимают форму либо отрицатель-
ных таксономических предложений, либо (если предикат имеет при
себе индивидуализирующее определение) отрицаний тождества, ср.:
Петя уже не мальчик и Петя уже не тот мальчик, каким я его
знал; Петя теперь не тот мальчик, которого вы видите на этой
фотографии. Такие предложения как бы «не дотягивают» до класси-
ческих предложений тождества. Это заметно и по тому, что в них
часто употребляется относительное местоимение какой, и по тому,
что в них отрицается идентичность человека как представителя раз-
ных естественных родов (ребенка и взрослого человека, мальчика и
мужчины, младенца и старика). Естественные роды устанавливаются
безотносительно к субстанциальному тождеству.
Изменения, происшедшие в человеке (субъекте восприятия), могут
быть представлены как изменения в воспринимаемых объектах.
Внутренние изменения проецируются вовне, например: Мы втроем
1. Тождество или подобие?
285
, сошли с террасы. Весь этот мир, это небо, этот сад, этот воздух
были не те, которые я знала (Л. Толстой). Различие впечатлений от
одного и того же констатируется как нетождество самих стимулов.
Отметим, что особую функцию может получить не только отрица-
ние тождества одного и того же, но и отрицание тождества двух оче-
видно различных объектов. Оно имеет своей целью указать на отсут-
ствие у лица или предмета некоторых свойств, характерных для дру-
гого лица или предмета или символизируемых его именем, например:
Нет, я не Байрон, Я — другой, Еще неведомый избранник, Как он,
гонимый миром странник, Но только с русскою душой (Лермонтов);
Желая дать почувствовать профессорам, что я не Иконин и что
меня смешивать с ним нельзя, я предложил взять еще билет
(Л. Толстой).
Отрицание тождества замещает собой отрицание подобия и в ко-
нечном счете отрицание присущности предмету некоторых свойств,
для указания на которые открыта синтаксическая позиция псевдоце-
левого предложения, например: Я же не госпожа Тучкова, чтобы пе-
реть по намеченной раз и навсегда дороге, хоть тут тресни (Оку-
джава).
Указание на несходство объектов (Я не такая, как госпожа Тучко-
ва; Я не такой, как Иконин) через отрицание их идентичности (Я не
госпожа Тучкова; Я не Иконин) гиперболизирует, обостряет сущест-
вующие между ними различия. В таких предложениях обычно дается
контрастная оценка сопоставляемых объектов, в данном случае лиц,
из которых одно представлено как пример для неподражания.
Предложения, отрицающие идентичность нетождественного, вхо-
дят в один ряд с сообщениями об очевидно неверной таксономии объ-
екта или о неверной интерпретации отношений между объектами (ли-
цами) типа Это тебе не молоток, чтобы гвозди забивать; Я тебе не
брат и не сват, чтобы так со мной разговаривать; Ты мне не на-
чальник, чтобы приказывать.
В такого рода предложениях явно или имплицитно присутствует
псевдоцелевое придаточное, обращающее внимание на ту ситуацию,
которая сделала необходимым указание на очевидное. Высказывание
имеет императивную направленность: Это тебе не молоток, чтобы
гвозди забивать = Не забивай этим предметом гвозди.
Введение в фокус очевидного только тогда имеет смысл, когда оно
получает либо иную информативную значимость, либо особое комму-
никативное или стилистическое задание. В примерах первого рода
(Я же не Жанна д’Арк) сообщение о нетождестве двух очевидно раз-
личных персонажей заменяет собой сообщение об отсутствии между
ними сходства, а точнее, об отсутствии у одного из них (субъекта)
свойств, характерных для другого (термина сравнения). В примерах
второго рода (Я тебе не горничная, чтобы кофе в постель подавать)
сообщение о нетождестве, неверной таксономии или ошибочной ин-
терпретации отношений между объектами замещает собой указание
на некорректность или неадекватность действий или поведения адре-
286
ЧАСТЬ IV. В СТОРОНУ СЕМИОТИКИ И СТИЛИСТИКИ
сата, которое могло бы быть уместным при других обстоятельствах. В
обоих случаях констатация явного положения дел опирается на неко-
торую пресуппозицию, состоящую в атрибуции кому-либо (обычно
адресату) неверных представлений об объекте, его свойствах и отно-
шениях к другим объектам (обычно лицам). Такие предложения
имеют опровергающую направленность. Им аккомпанирует мотив
коррегирования: Не думай, что это так!; Ты напрасно думаешь,
что это так!; Ты напрасно ведешь себя, как будто это так!
Даже будучи включенными в повествование, такие высказывания
отвечают диалогическому принципу построения речи, поскольку они
имплицируют не только существование адресата, но и наличие у него
ложных представлений, нуждающихся в исправлении. Задача гово-
рящего,, таким образом, состоит не в том, чтобы убедить в чем-либо
адресата, а в том, чтобы его переубедить. Адресат моделируется авто-
ром как инакомыслящий, заблудший.
Итак, отрицание тождества самому себе одного и того же предмета
подчеркивает происшедшие в нем изменения, а отрицание тождества
двух очевидно разных объектов подчеркивает их несходство (обычно
по определенному признаку).
5. Идентификация: вторичные значения
Рассмотрим теперь утверждения тождества. Если изменения в объ-
екте могут быть переданы отрицанием тождества, как бы превращаю-
щим один объект в два, то отсутствие изменений в объекте-лице или
окружающей его действительности могут быть выражены утвержде-
нием их идентичности самим себе, т. е. предложением тождества. Та-
кого рода предложения в одном случае соответствуют действительно-
му положению дел (когда речь идет об одном и том же лице или
предмете), а в другом случае отражают ситуацию действительного не-
тождества (когда речь идет о предметах-признаках, т. е. компонен-
тах, составляющих как бы неотъемлемую собственность определенно-
го фрагмента мира). О вторичных функциях идентификации см. ста-
тьи в сб. [Тождество и подобие, сравнение и идентификация 1990],
особенно статью А. Д. Шмелева, перепечатанную в [Булыгина, Шме-
лев 1997].
В ситуации действительного тождества объекта самому себе иден-
тификация имеет своей целью преувеличение его неизменности, не-
смотря на ход времени, требующий перемен. Понятие тождества пе-
реносится с субстанции на признаки субстанции. Например: Тот же
был старый покровский дом с своею террасой с сдвижным столом и
фортепианами в светлой зале, и моею бывшею комнатой с белыми
занавесками, и моими, как будто забытыми там, девичьими меч-
тами (Л. Толстой).
Часто очевидная идентичность представляется как парциальная и
устанавливается только для того, чтобы противопоставить стабиль-
1. Тождество или подобие?
287
ную, «окаменелую» оболочку объекта другой его части — «нутру»,
претерпевшему изменения (ситуация «тот же, да не тот»). Например:
Все та же и я, но нет во мне ни любви, ни желания любви. И он все
тот же, только глубже морщина между бровей, больше седых волос
в его висках, но глубокий внимательный взгляд постоянно заволочен
от меня тучей (Л. Толстой). В таких высказываниях не может быть
использован ресурс уподобления (Я все такой же), поскольку он про-
тиворечил бы самому смыслу сообщения. Ситуация «тот же, да не
тот» раскрывается через контрастирование тождества и отсутствия
подобия, дающее нужный эффект — «тот же, но другой — изменив-
шийся, внутренне переродившийся».
Утверждение очевидного тождества может иметь своей целью кон-
трастирование неизменной застылости внешнего мира и его рутинно-
го течения меняющемуся человеку (субъекту восприятия). Например:
А все то же: тот же сад виден в окно, та же площадка, та же до-
рожка, та же скамейка вот там над оврагом, те же соловьиные
песни несутся от пруда, те же сирени во всем цвету, и тот же ме-
сяц стоит над домом: а все так страшно, так невозможно измени-
лось! Так холодно все то, что могло быть так дорого и близко
(Л. Толстой).
Выше отмечалось, что внутренние изменения в субъекте воспри-
ятия могут настолько преобразить его впечатления от окружающего
мира, что он усомнится в его тождественности. Теперь видно, что та
же ситуация может быть выражена и обратным способом, а именно
подчеркиванием идентичности самих предметов и противопоставле-
нием этой идентичности различиям в восприятии их человеком. Пер-
вый способ контрастирования стабильности мира и подвижности эмо-
циональных состояний человека, по-видимому, более характерен для
ситуаций внутреннего подъема, озаряющих действительность; вто-
рой — для ситуаций внутреннего спада.
Утверждение тождественности самому себе того, что явно и недву-
смысленно «по числу одно», может отвечать ситуации «не верю гла-
зам своим», т. е. выражать удивление (радостное или огорченное) по
поводу происходящего в действительности {Неужели это действи-
тельно ты? Я не верил глазам своим: это действительно был он).
Например: И это точно был он, который ровно и тихо ступая под-
ле меня, бережно нес мою руку, и это точно была Катя, которая,
поскрипывая, шла рядом с нами. И, должно быть, это был месяц на
небе, который светил на нас сквозь неподвижные ветви (Л. Тол-
стой).
Констатация идентичности, однако, не предполагает с необходимо-
стью, чтобы в отождествляемых картинах действительности фигури-
ровали одни и те же реальные предметы. Например: На привокзаль-
ной площади все те же цветы в железных ведрах, те же зеленые
такси (Алексин); Мне бы напоследок любоваться улицами Рима, но
справа машины, они же слева (Н. Ильина). Постоянные компоненты,
определяющие образ того или другого фрагмента действительности,
288
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
осмысляются как его неотчуждаемая собственность. Это как бы пре-
вращает их из отдельных предметов в признаки того целого, в состав
которого они входят.
Идентификация «деталей», определяющих общий облик предмета,
может производиться не только применительно к разновременным со-
стояниям одного и того же объекта, но и по отношению к разным
объектам. Отождествление в этом случае интенсифицирует подобие.
Например: Между сестрами было большое семейное сходство: то
же выражение, тот же нос, те же губы, только у Софьи
Ивановны и нос и губы были потолще немного и на правую сторону,
когда она улыбалась, тогда как у княгини они были на левую сторо-
ну (Л. Толстой). Идентификация частей разных «целых», производи-
мая ради усиления их схожести, не исключает констатации сущест-
вующих между ними различий. Приведем еще один очень характер-
ный в этом отношении пример: Горький кончил читать и поднялся
из-за столика. Слушатели почтительно зааплодировали. Пока он
доставал папиросу из портсигара карельской березы, перед ним как
из-под земли вырос Миша Семякин. Оба они были до ужаса, именно
до ужаса, похожи друг на друга. Одно и то же у обоих скуластое ли-
цо с рыжеватыми усами, одна и та же у обоих высокая, слегка
сгорбленная фигура с длинными руками, та же блуза и откинутые
назад волосы. Но глаза и выражение лица были разные. Да и откуда
было Мише Семякину взять ту подавляющую силу, с какой подлин-
ный Горький, увидев Мишу, вдруг выпрямился — стальной до по-
следнего мускула? ... У Миши забегали глаза, цепляясь за соседей, но
соседи от него отшатнулись. Его сходство с Горьким уменьшалось с
каждой секундой, да и было ли оно вообще? (Н. Серебров).
Заметим попутно, что особенно широкими и свободными «полномо-
чиями» обладает предикат тождества одно и то же. Он может выпол-
нять обобщающую функцию, указывая на то, что названные в субъ-
екте предметы образуют некоторое единство, например: Мне все ка-
залось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были
одно и то же (Л. Толстой).
В применении к различным абстрактным категориям этот преди-
кат подчеркивает их максимальную близость и взаимообусловлен-
ность. Например: Все мне говорило про красоту, счастье и доброде-
тель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня,
что одно не может быть без другого, и даже, что красота, счастье
и добродетель — одно и то же (Л. Толстой).
Точно так же, как идентифицируются разные предметы, прини-
маемые за одни и те же признаки общей картины, отождествляются и
разновременные (и в силу этого нетождественные) «проявления» пред-
метов (крики, скрип, пение соловья и т. п.). Например: Подальше, на
гумне, слышались те же голоса, тот же скрип колес и те же жел-
тые снопы, медленно продвигавшиеся мимо забора... Вперед, на пыль-
ном поле, тоже двигались телеги и те же виднелись желтые снопы,
и также звуки телег, голосов и песен доносились издали (Л. Тол-
1. Тождество или подобие?
289
|стой). Характерно, что там, где употреблены не имена, а собственно
^предикаты, исключающие формулу тождества (тот же), произведено
>не отождествление, а уподобление событий (тоже двигались теле-
ги... и также звуки телег, голосов и песен доносились издали).
Медленность течения жизни, стабильность ее форм, неизменность
ее «предметного содержания», несущественность субстанциональных
.различий тех предметов, которые входят в качестве функциональных
или орнаментальных деталей в тот или иной застывший «пейзаж», —
все это выражается через отождествление объектов, производимое вне
‘зависимости от их действительной идентичности.
Таким образом, стилистические функции предложений идентифи-
кации состоят в том, что признаковые характеристики (их неиз-
менность или, наоборот, изменчивость) усиливаются через их замену
характеристиками субстанциальными. Ситуация «ничто не но-
во под луной» выражается при помощи предложений тождества, а
ситуация «ничто не вечно под луной» передается через отрицание
тождества, причем в первом случае речь может идти о разных пред-
метах, а во втором случае отрицается идентичность тождественного.
Иными словами, сходство/несходство представляется как тождест-
во/нетождество. Концепт тождества определяет форму предложений,
а концепт подобия — их содержание.
6. Тождество, таксономия, характеризация:
интерференция понятий
Прием identitas pro similitudine (тот, тот самый, тот же вместо та-
кой, такой же, подобный) имеет ряд разновидностей, определяемых
природой отождествляемых (но не тождественных) объектов, или
иначе, референцией соответствующих имен.
Так, может производиться не только идентификация индивидов, о
которой говорилось выше, но и идентификация групп объектов (или
их типичных представителей), цель которой состоит в подчеркивании
их функционального или качественного сходства. Например: — Не
могут дворяне этими делами орудовать, — повторил он. — Да поче-
му же? Почему? — чуть не закричал Калломейцев. — А потому, что
они те же чиновники (Тургенев). В приведенном примере употребле-
на ставшая стабильной формула максимальной интенсификации не-
которого признака, ср.: Да он тот же бандит, только что не гра-
бит с ножом в руке. Если отношения тождества требуют, чтобы со-
единяемые ими именные выражения были в равной степени рефе-
рентны, то преобразование тождества в подобие снимает это условие.
В предложениях типа Он тот же бандит второе существительное
обладает мнимой референтностью: дейктическое местоимение указы-
вает не на конкретный предмет, а скорее на класс предметов
(стереотип класса), т. е. в конечном счете на некоторые признаки
(обычно не все), свойственные данному классу.
290
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Ослабление референции одного из термов можно наблюдать и в
предложениях, осуществляющих идентификацию конкретного объек-
та (лица) с неким мифическим прототипом, аналогом, образом, заим-
ствованным из фикции или реальности. Например: — Кто же выиг-
рал? Один [= только] горбун, именно потому, что брал не акции, а
наличные луидоры. Ну-с, я вот и есть тот самый горбун (Досто-
евский); У Островского в какой-то пьесе есть человек с большими
усами и малыми способностями. Так это я (Чехов); А-я, коли виде-
ли: висит человек снаружи дома в ящике на веревке и стену краской
мажет, или по крыше, словно муха, ходит — это он самый я и есть
(Салтыков - Щедрин).
Функциональная или иная аналогия человека (конкретного лица)
и персонажа (типа) доводится до своего логического предела отожде-
ствлением личности и модели. Выше отмечалось, что радикальность
изменений, происшедших в человеке, может быть выражена ритори-
ческим вопросом об идентичности объекта или предложением отри-
цания тождества. Если же производится конфронтация качеств, при-
сущих некоторому лицу постоянно и независимо от его эволюции, то
используются утверждения тождества. Например: Когда мать пода-
вала утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей,
я сердился и грубил ей, а между тем я был тот самый человек, ко-
торый прожил перед тем месяц на хлебе и воде (Достоевский).
При необходимости указать на диалектичность поведения одного и
того же лица идентифицирующее местоимение ставится даже перед
именем собственным. Например: И тот же Иван, который умел
вести себя так любезно с посторонними, часто бывал груб с женой
и матерью; И нельзя было не верить в силу их [...], как не мог не ве-
рить в нее и сам Клим, делавший порою прямо чудеса над одер-,
жимыми недугом, — тот же Клим, что так просто и скромно
говорил, сидя после волхвования в прихожей, вытирая потный лоб
платочком и опять принимаясь за чай (Бунин). Дуализация персо-
нажа, как ступень, предваряющая его идентификацию, позволяет по-
ставить в отношения контраста качества и поступки, казалось бы не-
совместимые в одном лице. Логика таких высказываний состоит в
следующем: такие-то свойства (действия, поступки, поведение и т. п.)
обычно характерны для разных натур, можно было бы ожидать, что
одно свойство исключает другое, они дизъюнктивны, а между тем
они оказались присущи одному человеку. Акт идентификации выра-
жает удивление различиям проявлений одной личности или противо-
речивостью его психики. Цель таких сообщений — подчеркнуть ир-
рациональное начало человека, непредсказуемость его поведения или
просто указать на разные грани личности, иногда обусловленные раз-
личием в его жизненных амплуа. Например: Так и запомнились мне
два Куприна: один — отравленный вином, опустившийся, другой —
бодрый, неутомимый, талантливый, молодо шагающий по своему
гатчинскому весеннему саду, среди великолепных кустов буйно цве-
тущей сирени (Чуковский); В классной Карл Иванович был совсем
у 1. Тождество или подобие? 291
-----------------------------------------------------------------
[другой человек. Он был наставник (Л. Толстой). Если же человек ос-
тался верен самому себе и не совершил противоречащего своей натуре
! доступка, то такая ситуация констатируется достаточно распростра-
| ненными предложениями ирреального отрицания тождества, напри-
F мер: Василий Платонович не был бы Василием Платоновичем, если
? бы отказался от такого подарка (Каверин).
Если речь идет о лице как об участнике реальной или потенциаль-
ной ситуации, то его свойства оцениваются по их соответствию
предъявляемым к нему требованиям. Например: А между тем Ефим
был именно тем лицом, к которому, будь из чего выбирать, я бы об-
ратился с таким предложением к последнему (Достоевский). И в
этом случае актом идентификации производится сопоставление ка-
честв объекта, но не с другими его свойствами, а с теми, которые от
него ожидаются, которые были бы желательны в тех или иных усло-
виях, т. е. в конечном счете предложение тождества заключает в себе
характеристику объекта: Он как раз тот человек, который сможет
добиться успеха в этом сложном деле. В такого рода предложениях
носитель признака — положительного или отрицательного — пред-
ставляется как индивид, единичная в том или другом отношении
личность, а не как член класса, ср.: Он (не) тот человек, на которо-
го можно положиться и Он (не) из тех людей, на которых можно
положиться, Он (не) принадлежит к числу людей, на которых мож-
но положиться. Выбор предложения тождества отвечает стремлению
к гиперболизации качества, как бы достигшего в одном лице макси-
мальной концентрации.
Анализируемые предложения тождества представляют собой раз-
новидность так называемых cleft sentences («расщепленных» предложе-
ний), распространенных во многих индоевропейских языках (тип.
англ. It is Peter who came; He who came is Peter ‘Это Петр пришел’, букв.
‘Тот, кто пришел, есть Петр’). Расщепленные предложения выделя-
ются по двум основным признакам: 1) они соотносительны с простым
предложением: Peter came —> It is Peter who came; 2) одно из именных вы-
ражений, входящих в отношение тождества, является атрибутивной
дескрипцией, которая, получив функцию темы, фиксировала свою
референцию: Не who came is Peter. Расщепленные предложения, широко
представленные в германских и романских языках, обычно исполь-
зуются для того, чтобы поставить в позицию ремы, т. е. актуализиро-
вать, имя собственное или иное референтное выражение. По своей
коммуникативной организации они эквивалентны русским предложе-
ниям с инверсией подлежащего и сказуемого (типа Пришел Петр-,
Пластинку разбил я)2. Атрибутивная дескрипция занимает в таких
предложениях позицию темы: Не who commited the crime is Peter ‘Этот
преступник (тот, кто совершил это преступление) — Петр’. Рассмот-
ренные выше предложения тождества отражают обратную коммуни-
2 Тонкие наблюдения над различиями между такого рода предложениями
и подлинными предложениями тождества отмечены в ст. [Вайс 1985].
292
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
кативную ситуацию: в них имя собственное или его эквивалент оста-
ется в позиции подлежащего (темы), а атрибутивная дескрипция, из- <
влеченная из предиката простого предложения, занимает место ремы
(второго члена отношений тождества). Дескрипция в таких предло-
жениях не относится ни к какому конкретному объекту. Определен-
ность ее референции обеспечивается только тем, что зафиксированное
в ней свойство объекта представлено как уникальное. Различие в
коммуникативной организации двух видов расщепленных предложе-
ний дает себя знать в том, что референтность атрибутивной дескрип-
ции в позиции ремы очень неустойчива. В тех случаях, когда качест-
во не обозначено как предельное, референция к индивиду сближается
с референцией к номинальному классу (т. е. классу, выделенному по
определенному признаку или признакам); ср.: Он — как раз тот че-
ловек, который может вам помочь и Он — такой человек, который
может вам помочь. Включение в номинальный класс равносильно
характеризации объекта. Сказуемое характеризующего тождества
приписывает лицу, наделенному определенным качеством, положение
уникума, возводит его в ранг избранника, на котором «свет клином
сошелся», что обычно является некоторым преувеличением. Если же
атрибутивная дескрипция находится в позиции темы предложения
тождества, то ее референция не может быть расшатана: дескрипция
всегда сохраняет отнесенность к индивидуальному объекту.
Итак, рема идентификации, рассчитанная на гиперболизирующий
эффект, входит в один ряд с простым глагольным сказуемым и ска-
зуемым номинальной таксономии, выражающим характеризующее
значение: Петр сможет дать вам нужный совет —» Петр как раз
такой человек, который может дать вам нужный совет —> Петр
именно тот человек, который может дать вам нужный совет.
Несоответствие наличных свойств желательным может быть вы-
ражено как отрицанием, так и утверждением тождества; ср.: Он не
тот человек, на которого можно положиться и Он как раз тот че-
ловек, на которого нельзя положиться. Оба предложения гиперболи-
зируют одну ситуацию: на него нельзя положиться. В первом случае
отрицается тождество с положительным персонажем (тем, на кого
можно положиться), во втором утверждается идентичность носителю
отрицательного свойства. И то и другое эквивалентно указанию на
отсутствие в субъекте искомого свойства. Установление идентичности
человека носителю максимума отрицательного свойства обладает
большей силой, чем отрицание его идентичности носителю высокой
степени положительного качества. Утверждения тождества поэтому
выражают более радикальное суждение, чем их отрицательные ана-
логи. Ср.: Это не тот человек, который годится для выполнения
данной задачи и Это как раз тот человек, который менее всего го-
дится для выполнения данной задачи. Оба члена приведенной пары
выведены из простого отрицательного предложения: Он не годится
для выполнения этой задачи -» Он не тот человек, который годит-
ся для выполнения этой задачи -> Он как раз тот человек, который
1. Тождество или подобие? 293
менее всего пригоден для выполнения этой задачи. Это, как кажется,
подтверждает высказанное выше предположение о том, что в данном
разряде высказываний утверждение тождества, притягивающее к себе
указание на предельность несоответствия данного желаемому, катего-
ричнее его отрицания.
Таким образом, те предложения тождества, вторым членом кото-
рых является атрибутивная дескрипция, соотносительны с простыми
предложениями характеризации. Они отличаются от этих последних
значением предельности соответствия или, наоборот, несоответствия
субъекта тем или другим требованиям.
Итак, хотя наиболее близким и естественным «партнером» для
концепта тождества является понятие подобия, отношения тождества
синтезируются также и с другими видами логико-синтаксических от-
ношений — таксономией и характеризацией.
Хорошо известно, что стилистический эффект часто достигается
благодаря нарушению законов логики. Но не всякое нарушение логи-
ческих правил может оказать на получателя речи эстетическое или
эмоциональное воздействие: нарушение логики имеет в художествен-
ном или «психологизованном» тексте свою логику, возможно даже
целую систему логики. В настоящем разделе мы хотели привлечь
внимание к явлению гибридизации, синтеза таких существенно раз-
личных логических концептов, как тождество и подобие, и этим вне-
сти посильный вклад в разработку проблемы логических оснований
стиля.
2. ТОЖДЕСТВО И ПОДОБИЕ
(ЗАМЕТКИ О ВЗАИМОДЕЙСТВИИ КОНЦЕПТОВ)*
Концепты дискретны, мир континуален. Его членение не может в
точности соответствовать системе понятий. Многие объекты и ситуа-
ции подводимы под разные концепты, к некоторым не подходит ни
один. Таковы объекты, лежащие на границе разных понятийных по-
лей. Для их обозначения язык либо вырабатывает слова с неотчетли-
вым смыслом, либо прибегает к словам, взятым из соседствующих
ареалов. Выбор ареала может быть нормативным или свободным. В
последнем случае формируются стилистические приемы и возникают
коннотации, в первом значение приобретает черты синкретизма
[Шмелев 1973, 80; Перцова 1988]. Все это позволяет говорить о язы-
ковой (концептуальной) интерпретации действительности, зависящей
от многих факторов, в том числе и прагматических. Континуальность
мира не проходит бесследно для отражающих его концептов.
Впервые опубликовано в кн.: Тождество и подобие, сравнение и иденти-
фикация. М., 1990.
294
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
1. Репертуар средств выражения тождества и подобия
Понятия тождества и подобия могут быть выражены различными
средствами языка — грамматическими и лексическими. Так, тожде-
ство передается и предложениями идентификации [Арутюнова 1976,
гл. 5], и дейксисом (местоимениями тот, тот же самый, этот), и
предикатами (идентичный, тождественный, один и тот же). Еще
более разнообразны способы выражения подобия. Сколь бы разнообраз-
ны ни были языковые ресурсы и их смысловое варьирование, поня-
тия тождества и подобия, рассматриваемые в их речевом преломле-
нии, всегда выражают отношения между объектами (предметами, яв-
лениями, признаками, понятиями)3. Сходство — это отношение меж-
ду разными объектами; тождество — это отношение объекта к самому
себе, точнее, между разными «явлениями» одного объекта. Тождество
устанавливается в акте идентификации, сходство — в акте уподобле-
ния. Оба эти акта предполагают сравнение. Психологически при упо-
доблении сравниваются либо два разных объекта, либо объект и об-
раз, либо два образа. При отождествлении, осуществляемом в контек-
сте жизни, сравнивается объект и его образ, извлеченный из памяти.
В орбиту отождествления и уподобления, наряду с объектами, во-
влечены их признаки. Совпадение признаков дает основание и для
идентификации объектов, и для вынесения суждения об их сходстве.
Само выделение признаков во многом зависит от значений предикат-
ных слов, т. е. от концептуализации действительности. Ни тождество,
ни подобие поэтому не могут быть отделены от интенсиональной сферы.
Отношения тождества и подобия близки и в то же время глубоко
различны. Тождество отражает единство и континуальность мира во
времени, подобие свидетельствует о единстве и континуальности мира
3 В логике тождество рассматривается по-разному: как рефлексивное отно-
шение между объектами — вещами (онтологическое тождество) или свойства-
ми (тождество модусов) [Локк 1985, 380 и сл.], либо как отношение (знак =)
между знаками (именами), указывающими на одно и то же обозначаемое. Ес-
ли денотат представлен одинаково, то имеет место аналитическое, или тавто-
логическое, суждение (а = а), если денотат представлен по-разному, то суж-
дение информативно (а = Ь) [Фреге 1977, 181-182]. Л. Витгенштейн не счи-
тал тождество отношением между объектами; ср. следующие его афоризмы:
«5.53. Тождество объектов я выражаю тождеством знаков, а не с помощью
знака тождества. Различие объектов — различием знаков. 5.5301. Очевидно,
что тождество не есть отношение между объектами... 5.5303. Между прочим:
сказать о двух предметах, что они тождественны, бессмысленно, а сказать об
одном предмете, что он тождествен самому себе, значит ничего не сказать...
5.533. Следовательно, знак тождества не является существенной составной
частью логической символики» [Витгенштейн 1958, 76]. Точка зрения Вит-
генштейна связана с проводимым им различием между тем, что может быть
показано, и тем, что может быть сказано (там же, § 121: «То, что может быть
показано, не может быть сказано»). Тождество «показывает» себя в тождест-
ве используемых простых символов.
2. Тождество и подобие
295
й. пространстве. Тождество формирует образ, подобие — концепт.
^Подробнее о соотношении понятий тождества и подобия см. часть I,
|раздел 3.
® Все перечисленные различия вытекают из одного «идеологическо-
кго» источника: тождество независимо от человека, сходство же зави-
реит от субъективного восприятия. Восприятие не всегда может быть
{вербализовано, и тогда говорят о неуловимом сходстве. К тождеству
такое определение неприменимо. Апеллирующая к сходству метафора
заложена не столько в природе мира, сколько в природе человека.
Тождество составляет необходимую истину [Крипке 1982, 345]; сход-
ство в общем случае не поддается истинностной оценке. Возможности
(отождествления ограничены количеством объектов и ситуациями, в
которых они участвуют. Возможности уподобления безграничны и
предопределены особенностями изменчивого восприятия действитель-
ности разными субъектами, с одной стороны, и неисчерпаемостью
признаков воспринимаемых объектов — с другой.
Сказанное обусловливает разное отношение логики к концептам
тождества и подобия: логика не оперирует понятием сходства, но
принимает тождество в качестве одной из своих ключевых категорий.
Сходство — орудие семантики, тождество — логики. Сходство поро-
ждает концепты, тождество — законы. У. О. Куайн писал в этой свя-
зи: «Понятие сходства, вообще говоря, обладает сомнительным науч-
ным статусом, и это парадоксально, поскольку нет ничего более фун-
даментального для мышления и языка, чем наше чувство сходства,
благодаря которому мы распределяем предметы по разрядам и кате-
гориям. Все общие термы, будь то общее имя, глагол или прилага-
тельное, приобретают обобщающее значение благодаря сходству рефе-
рентов ... Трудно представить себе более нам знакомое и более важное
понятие, чем сходство, или, наконец, понятие, более широко приме-
няющееся ... Однако странным образом есть в нем что-то отталки-
вающее для логики» [Quine 1977, 7].
Различие в логическом статусе тождества и подобия не мешает им
иметь в референтном пространстве общую границу.
Вдоль этой границы расположены неклассические ситуации, при
обозначении которых предикаты подобия «заряжаются» значением
тождества, а идентифицирующие средства языка (в частности, дейк-
тические) приобретают значение уподобления. Такая семантическая
двойственность прослеживается достаточно регулярно, и ее отмечают
словари.
Ниже приводятся толкования основных предикатов тождества и
подобия в словаре Д. Н. Ушакова.
Начнем с анафорического местоимения ТАКОЙ, отсылающего к
признаку и участвующего в сравнительной конструкции (такой, как
этот). Уже первое значение совмещает семантику тождества и подо-
бия: «именно этот, подобный этому, данному или тому, о чем говори-
лось в предшествующей речи. Клянусь тебе, Лаура, никогда с таким
296
ЧАСТЬ IV. В СТОРОНУ СЕМИОТИКИ И СТИЛИСТИКИ
ты совершенством не играла. Такой человек был не опасен Алексан-
дру. Отродясь я не видела нарядов таких».
В статье ПОДОБНЫЙ первым дано значение сходства («сходный; со-
вершенно похожий»), во втором объединены значения подобия и то-’
ждества— адъективной и субстантивной анафоры: «такой, этот, (о
котором говорится). Где еще мыслимы подобные вещи. Перечислить
подобного рода факты. Поступить подобным же образом». *
В статье ОДИНАКОВЫЙ также отмечаются оба значения: «тождест-:
венный, такой же, совпадающий с другим».
При этом остается несомненным, что слова ТАКОЙ, ПОДОБНЫЙ и)
ОДИНАКОВЫЙ указывают на близость признаков и свойств разных )
объектов, т. е. на их сходство.
В толковании прилагательного ТОЖЕСТВЕННЫЙ (ТОЖДЕСТВЕННЫЙ)'
указывается не значение идентичности, а скорее значение подобия: 7
«такой же, одинаковый, вполне сходный». Такая интерпретация’
предполагает, что и в этом случае речь идет об отношениях между?
разными объектами.
Аналогично толкуется и антонимический ряд. В статье РАЗНЫЙ от-;
рицание тождества и отрицание подобия даны в одном (первом) зна- <
чении, но разделены двойной чертой: «неодинаковый, несходный в
чем-н., различный. Разные мнения, вкусы. Разные способы; // иной,'
другой, не один и тот же. Они живут в разных домах».
То же находим и в статье ДРУГОЙ с различием в порядке следова-
ния: «не этот, не тот. Об этом поговорим в другое время и в другом i
месте; // не такой, иной, отличный от данного. У него были совсем
другие намерения. После женитьбы он стал совсем другой». В каче-
стве третьего значения дается «почти-тождество»: «такой же, как
кто-нибудь, равный, почти тождественный с ним. Это — другой На-
полеон». Такое употребление — оно возможно в сочетании с именами
собственными — фиксирует идентичность признаков при различии в
субстанции, тогда как в предложениях типа Он стал другим, напро-
тив, сообщается о различии признаков, присущих одному объекту
(лицу) в разные периоды его существования. Таким образом, прила-
гательное другой может обозначать противоположные ситуации: в од-
ной из них тождество отнесено к признакам, в другой различие при-
знаков основано на пресуппозиции тождественности субстанции.
Обращение к словарным толкованиям раскрывает основную при-
чину смешения понятий тождества и подобия: оба они функциониру-
ют в принципиально разных сферах — денотативной (экстенсиональ-
ной) и сигнификативной (интенсиональной), материальной и идеаль-
ной. Концепты тождества и подобия могут быть отнесены как к
предметам, так и к признакам предметов (в широком смысле). В пер-
вом случае они четко противопоставлены, во втором нет.
Объекты признаются сходными при наличии между ними сходных
(одинаковых, общих, тех же самых, аналогичных, похожих, тожде-
ственных, одних и тех же) признаков. Уже набор слов, допустимых
применительно к признакам, служащим основанием для уподобления
2. Тождество и подобие
297
объектов, свидетельствует о некоторой неясности существующего ме-
жду ними отношения.
Если сходные признаки подводятся под одно понятие и к ним при-
лагается идея тождества, то этим делается шаг от онтологического
тождества к концептуальному.
Иначе говоря, понятие тождества незаметно для говорящих транс-
понируется из мира реальности в мир концептов. С этой точки зрения
разные объекты могут обладать одним (тождественным) признаком.
Такие объекты образуют номинальный класс (например, класс круг-
лых или зеленых предметов). Если же тождество распространяется на
некоторую совокупность природных черт, то соответствующие объек-
ты объединяются в естественные роды и виды, входящие в нацио-
нальную картину мира, т. е. в то, что принято называть folk genera.
Суть этого понятия и его роль в изучении семантики «природных
слов» показаны А. Вежбицкой [Wierzbicka 1985, гл. 3].
При отсутствии необходимости в индивидуализации членов естест-
венных родов и видов на них распространяется идея тождества. Объ-
екты, входящие в один род (или вид), признаются идентичными. Логи-
ки в этом случае говорят о тождестве неразличимых (при определен-
ном интервале абстракции), т. е. о тождестве, заданном концептом.
Тождество членов рода есть не что иное, как тождество родовых
признаков. Если оставить в стороне нечаянности природы и патоло-
гию жизни, родовые признаки постоянны, объективны и не градуи-
рованы. Они обычно интерпретируются в терминах тождества. Пере-
менные же признаки могут квалифицироваться и как сходные, и как
тождественные. Различие в интерпретации, однако, не всегда может
быть выявлено языковыми средствами. Если признаки выражены те;
ми категориями слов, для которых признаковое значение является
первичным, т. е. прилагательными и глаголами, то тождество и подо-
бие не противопоставлены формально. Это значит, что в области на-
речий — слов, зависимых от предикатов,— эти концепты не разли-
чаются. Наречия только уподобляют: Все так же светит луна. Все
так же зелены луга. Зелень так же свежа, как в мае. Адверб так
же указывает и на подобие, и на неизменность (тождественность)
признака, свойственного субъекту в разные периоды времени.
Номинализация предиката открывает возможность выбора между
тождеством и подобием: при имени может быть употреблено и иден-
тифицирующее то (тот, та, те) и уподобляющее такой. Предложе-
ние Все так же светит луна, номинализуясь, дает две формы: 1) все
то же свечение луны (тождество) и 2) все такое же свечение луны
(подобие), или: 1) Свечение луны было все тем же (тождество) и
2) Свечение луны было все таким же (подобие).
Тождество — категория предметного мира. «В природе вещей не
может быть двух или более субстанций одной и той же природы,
иными словами, с одними и теми же атрибутами» [Спиноза 1953,
363]. Принцип неповторимости, лежащий в основе понятия тождест-
ва, распространяется на все то, что мыслится как предмет.
298 Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Любой объект допускает и уподобление и отождествление. j
Ср. переход от подобия предикатов к тождеству номинали- -
заций в следующем отрывке из Л. Толстого: «Никогда ни в ком не ।
встречал я такого фамильного сходства, как между сестрой и ма- j
тушкой. Сходство это заключалось не в лице, не в сложении, но в |
чем-то неуловимом: в руках, в манере ходить, в особенности в голосе |
и в некоторых выражениях. [...] Но необыкновеннее всего было это i
сходство в игре ее на фортепиано и во всех приемах при этом: она i
так же оправляла платье, так же поворачивала листы левой рукой
сверху, так же с досады кулаком била по клавишам, когда долго не ’
удавался трудный пассаж, и говорила: “ах, Бог мой!”, и та же не- ?
уловимая нежность и отчетливость игры, так хорошо названной jeu '
perle, прелести которой не могли заставить забыть все фокусы-покусы
новейших пьянистов».
Предложение Она играла так же нежно и отчетливо, как ее !
мать может дать два типа номинализаций: 1) такая же нежность и ‘
отчетливость игры, как у ее матери и 2) та же нежность и от- •
четливостъ игры, что у матери (которая была у ее матери). Локали-
зация признаков в разных объектах не мешает их отождествлению.
В мире признаков (идеальных объектов) разница между тождест-
вом и подобием становится не качественной, а количественной (ска-
лярной, градационной): тождество — это предел сходства, его макси-
мум; это — тождество неразличимых, совпадение в одном концепте.
Тождество и подобие превращаются в однородные понятия. Если то-
ждество материальных объектов в принципе может быть ограничено
общностью только родовых признаков, то тождество идеальных объ-
ектов требует совпадения всех релевантных для соответствующего
концепта черт.
Отождествление объектов может осуществляться в контексте жиз-
ни и в контексте речи (дискурса). В первом случае объект, данный в
непосредственном наблюдении, идентифицируется с объектом, при-
сутствовавшим в нашем предопыте. Во втором случае мы отождеств-
ляем объект, о котором говорится в высказывании, с тем, о котором
уже шла речь в предтексте. Об идентификации, производимой нами в
жизни, мы можем сообщить в форме предложений тождества и ото-
ждествления, в которых идентификация выведена в рему. Если ото-
ждествление не было автоматическим, используется глагол узнавать.
Текстовая идентификация выражается большей частью анафориче-
скими средствами языка — субстантивной анафорой (местоимениями
тот и этот). Факт тождества при этом не находится в коммуника-
тивном фокусе.
Сходным образом, уподобление объектов может осуществляться в
контексте жизни и в контексте речи (дискурса). В первом случае со-
поставляются наши впечатления от разных объектов, и, если они
сходны, то мы можем сообщить об этом, используя специальные пре-
дикаты (сходен, похож, напоминает, такой же, подобен) или мета-
2. Тождество и подобие
299
? фору. Во втором случае говорящий отождествляет признак, о котором
идет речь в данном высказывании, с тем, о котором сообщалось ра-
нее. Этой цели служит признаковая анафора (такой, подобный): И
s хотя Маркелов и величал его счастливцем, — он не смотрел и
не чувствовал себя таким (Тургенев).
i Отождествление объектов и признаков является важной и доста-
i точно хорошо изученной текстовой категорией. Среди средств ее вы-
1 ражения большую роль играют местоимения тот, то, такой, тако-
: вой и так.
Из уже сказанного выше можно заключить, что тождество и подо-
бие особенно тесно переплетены в двух случаях: во-первых, при вы-
делении и обозначении родов и видов объектов — естественных и но-
минальных, во-вторых, при сравнении идеальных объектов разной
степени опредмеченности, входящих в одно или разные пространства,
в частности, личные сферы. Этим вопросам посвящены следующие
два раздела. В первом будут рассмотрены процессы объединения объ-
ектов в категории и разряды. Во втором — некоторые из тех объек-
тов, которые лежат на границе между предметами и признаками. К
их числу принадлежат, прежде всего, идентифицирующие (индивид-
ные) свойства объекта (лица). В первом разделе внимание сосредото-
чено на родах, во втором — на индивидах.
2. Роль тождества и подобия в таксономии объектов
Связь понятия тождества не только с индивидуальными объекта-
ми, но также с видами и родами была отмечена Аристотелем, кото-
рый писал: «Прежде всего должно определить, в скольких значениях
говорится “одно и то же”. Если сказать в общих чертах, то “одно и то
же” имеет, по-видимому, троякий смысл. Действительно, мы обычно
называем тождественным то, что одно и то же по числу, или по виду,
или по роду. По числу одно и то же то, что имеет, правда, несколько
названий, но есть одна вещь, например, “одежда” и “платье”. По ви-
ду же одно и то же то, что по количеству больше одного, но не раз-
личается видом, как, например, человек тождествен человеку и ло-
шадь — лошади. Ведь называют одним и тем же по виду то, что под-
падает под один и тот же вид. И точно так же одним и тем же по ро-
ду называется то, что подпадает под один и тот же род, например,
лошадь и человек». И далее: «Более всего тождественным считается,
по общему признанию, единое по числу» [Аристотель 1978, т. 2, 356].
Дополнительными к понятиям подобия и тождества являются по-
нятия различий и единств (см. о них [Флоренский 1929, 515-529]).
Родовые различия предполагают отсутствие общих родовых при-
знаков. Тогда, когда речь идет о высших родах (категориях), это зна-
чит, что имена родов не могут иметь общие предикаты (ср. такие ка-
тегории, как субстанция и количество). Видовые различия предпола-
гают общность родовых признаков при отсутствии одинаковых спе-
300
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
цифических черт. Таково различие между всеми категориями, зани-
мающими промежуточное место в таксономической иерархии.
Родовые и видовые различия в античной и схоластической фило-
софии принято было считать формальными, поскольку им соответст-
вуют некоторые понятия, выраженные признаковыми словами (пре-
дикатами).
Индивидные различия схоласты квалифицировали как числовые,
или нумерические. Индивиды дифференцируются по тому, что при-
соединяется к различиям по формальным признакам. Нумерические
различия определялись как материальные.
Трем типам различий соответствуют и три типа единств — родо-
вое, видовое и индивидуальное (нумерическое). Первые два единства
формальные, т. е. устанавливаются на концептуальном уровне, не
исключающем материальную раздельность (числовую множествен-
ность). Они, однако, несводимы к наборам индивидов (как полагали
логики-номиналисты), поскольку между индивидом и классом суще-
ствует принципиальная разница. Индивидуальное единство матери-
ально. Оно не подлежйт концептуализации (не рационально) и может
быть обозначено только символом (именем собственным). Позитивизм
в логике предпочитает интерпретировать индивида как одночленный
класс. Конкретный объект тем самым сводится к сумме абстрактных
признаков, исчислимых и имеющих предел. Между тем «жизнь пре-
вышает рассудок» (А. Бергсон): индивиду свойственны непредсказуе-
мые творческие потенции [Флоренский 1929, 523, ср. также 78-79].
Различие в формальном и материальном единствах требует разли-
чать отношение индивида к классу (знак е) и вида к роду (знак z>).
Последнее связывает между собой однородные категории (классы) и
является импликацией. Если х — класс людей, а у — класс смерт-
ных, то х о у означает, что признак «человечности» имплицирует
признак смертности. Это отношение транзитивно: из х о у, и I/ z> г
следует, что х о 2.
Отношение же е соединяет гетерогенные категории (индивида и
класс). Оно, строго говоря, не транзитивно. Из того, что х е у, а у е г
не следует, что х е 2, поскольку 2 является классом классов, а не
классом индивидов. Неразличение отношений е и о является источ-
ником многих софизмов [Флоренский 1929, 522-523].
Если же подойти к роду (классу) со стороны экстенсионала, то то-
ждество по роду можно рассматривать как сходство объектов по родо-
вым признакам. В понятии рода осуществляется переход от сходства
к тождеству неразличимых. Куайн считает, что сходство и род в
сущности образуют одно понятие [Quine 1977, 8].
Имена родов указывают и на класс объектов, и на объединяющие
их свойства. Они отделяют таксономические признаки от индивид-
ных. Родовые признаки сохраняют свою значимость и при отождеств-
лении конкретных объектов, опирающемся на индивидные черты. Ус-
ловием идентификации индивидов является принадлежность к одно-
му роду: дерево не идентично бревну, а бревно — деревянным подел-
2. Тождество и подобие
301
кам. Даже в мире, в котором не исключаются метаморфозы, необхо-
димо усилие, чтобы отождествить, например, кота с человеком (его
оборотнем); ср. следующий эпизод из повести А. Погорельского «Ла-
фертовская маковница»: «Батюшка! Это бабушкин черный кот,— от-
вечала Маша, забывшись и указывая на гостя, который странным об-
разом повертывал головою и умильно на нее поглядывал. — С ума ты
сошла! — вскричйл Онуфрич с досадою. — Какой кот? Это господин
титулярный советник Аристарх Фалеевич Мурлыкин. — Батюшка! —
сказала Маша вне себя, — воля ваша! Это бабушкин черный кот! ...—
Послушай, Маша! — сказал Онуфрич, — хотя я очень хорошо знаю,
что титулярный советник не может быть котом или кот титулярным
советником, — однако мне самому он показался подозрительным».
Идентичность индивида не терпит изменения родовых признаков:
осел останется ослом, хотя осыпь его звездами.
Итак, тождество индивидов не выходит за пределы естественных
родов, подобие легко пересекает их границы. Благодаря этому наряду
с естественными родами формируются номинальные классы, в кото-
рые входят разнородные объекты, характеризуемые одной или немно-
гими четко определимыми чертами.
Члены номинальных классов не отождествляются: интервал абст-
ракции был бы в этом случае слишком велик. Номинальный класс не
может быть сформирован методом предъявления образца. Образец,
или модель, — это этап в переходе от предмета к признакам, от обра-
за к концепту, от класса предметов к концепту класса. Он эффек-
тивен при формировании естественных и квазиестественных родов.
Будучи причастными и к тождеству, и к подобию, естественные
роды стимулируют и формирование образов, и формирование концеп-
тов: прототип однородных объектов поставляет материал для созда-
ния типового образа, общие признаки рода консолидируются в кон-
цепт. В качестве образца естественных родов и видов используется их
типичный представитель или его изображение. Этот метод весьма по-
лезен в пособиях, научно-популярных и учебных фильмах, а также в
иллюстрированных словарях. Образец легче показать, чем переска-
зать. Когда ребенку говорят в зоопарке: «Вот — слон», это значит
‘Все животные, такие как этот, — слоны’. Местоименное прилагатель-
ное такие осуществляет признаковый дейксис: оно «извлекает» из
объекта образ и превращает его в образец. Образец (стереотип, прото-
тип, эталон) имплицирует сравнение: с ним сравнивают для того, что-
бы объединить объекты в класс. В случае естественных родов и видов
местоимение такой (такие) сопротивляется переводу на язык деск-
рипций4. Сходство избавляет от перечисления «подобных». Оно со-
кращает список до и т. п., отсылающего к бесконечному множеству.
4 Опыт толкования имен естественных родов и артефактных категорий со-
держится в книге А. Вежбицкой [Wierzbicka 1985]; ср. также «семантические
схемы общего знания», предложенные Ст. Тайлером для описания естествен-
ных родов [Tyler 1978, 245 и сл.].
302
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Выделение классов (разрядов, категорий, типов) через сравнение с !
образцом составляет ресурс не только устойчивой таксономии при- ;
родных реалий (folk genera). Оно отвечает постоянно возникающей по- <
требности в окказиональной типизации объектов. В этом случае тип i
задается индивидом (образом индивида). На вопрос: Какие девушки :
тебе нравятся? можно ответить: Высокие блондинки или Скромные i
и застенчивые, но можно сказать: Такие, как Вера. Образ индивида
субъективен. Поэтому такой ответ неоднозначен и лишен условий ис-
тинности. Он, однако, более содержателен, чем ответ, прямо указы-
вающий на искомые признаки. На вопрос: Какую жену ты хотел бы
иметь?, можно ответить: Такую, как Наташа Ростова. Предъявле- !
ние литературного персонажа в качестве модели не столько выделяет,
сколько формирует тип и деформирует природу имитаторов.
Люди чувствуют в индивиде черты типа. Вместо того чтобы ска-
зать: Мне не нравится Иван, говорят: Я не люблю людей такого ти-
па. Ср. следующий диалог: — Я никогда не думал, что вы отдадите
предпочтение человеку такого типа. — Чем же вам не нравится
тип м-ра Озмонда, если только выражение это здесь уместно? (ав-
торство примеров, взятых из переводных произведений, не указыва-
ется). Желая узнать мнение о конкретном лице, мы спрашиваем:
Что это за тип?. Имя тип употребляется в значении ‘индивид, че-
ловек’: Пришел какой-то тип.
Механизмы типизации рутинны, они действуют незаметно. В лю-
бом разговоре, в любом тексте встречаются выражения подобные яв-
ления, такие люди, такого рода действия, такие высказывания
и т. п. Все они имплицируют сравнение — отсылку к образцу или
примеру: поступки подобного рода — такие поступки, как этот (дан-
ный); такие люди, как, например, Иван. Мы будем называть их
компаративными, или уподобляющими, номинациями.
Компаративный способ номинации применяется и в высказы-
ваниях о естественных родах, и в сообщениях о квазиестественных
типах; ср.: Такие насекомые, как это, не опасны и Такие люди, как
Вася, не опасны; Такие грибы, как эти, не следует есть: они ядови-
ты и С такими мальчиками, как Вася, не следует играть: побьют.
Компаративность сохраняется и при эллипсисе сравнительного оборо-
та: Такие не опасны. Например: Взять бы этого Канта да за такие
доказательства года на три в Соловки,— совершенно неожиданно
крикнул Иван Николаевич (М. Булгаков); Он тут же поставил себе
вопрос: не стыдно ли, не позорно ли сидеть и слушать подобные
мнения и не протестовать? (Тургенев).
Компаративные номинации имеют в повседневной речи специфи-
ческое употребление: если в референтной позиции возникает необхо-
димость указания не только на объект, но и на его признаки, иден-
тифицирующая номинация заменяется уподобляющей. Вместо того
чтобы сказать: Ваня не подведет, говорят: Такие люди, как Ваня, не
подводят (не подведут). Использование уподобляющей номинации
сопровождается генерализацией суждения. Автор рассчитывает на
2. Тождество и подобие
303
способность адресата вывести конкретное утверждение из общего.
Например: дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех будет мало-,
...ну а такие большей частью добряки (Достоевский). Из приведен-
ного высказывания адресат речи заключает, что говорящий считает
его добряком.
То, что за общим суждением скрыто мнение о конкретном объекте
(лице), подтверждается заменой множественного числа единствен-
ным: Он никак не ожидал, что такая важная и красивая барышня,
такая аристократка в состоянии заинтересоваться им, простым
студентом (Тургенев); Но для такого свирепого верзилы, как вы, пи-
сать нежные стишки — это почти гнусно (Горький); Он умолк ве-
личественно, как бы упрекая самого себя в том, что мог ожидать
каких-либо дельных сведений от такого еще незрелого субъекта
(Тургенев).
В компаративных номинациях нередко имплицируются признаки,
мотивирующие суждение (см. примеры выше). Их перечень, вообще
говоря, не является исчерпывающим. Указание на конкретный объект
всегда открывает возможность выделения других черт. Утверждение
Он не ожидал, что на него обратит внимание аристократка не эк-
вивалентно утверждению Он не ожидал, что на него обратит вни-
мание такая аристократка, как эта. В последнем высказывании
характеристика типа индивидуализирована.
При отсутствии указания на признаки компаративная номинация
обозначает квазиестественный класс; если признаки эксплицированы,
то можно говорить о квазиноминальном классе.
Компаративная номинация, за которой скрывается отсылка к ин-
дивиду, причем уже введенному в текст, допускает употребление в
экзистенциальных высказываниях, исключающих конкретную рефе-
ренцию: Бывают же такие люди, как Ваня; Есть же такие идиоты,
как этот господин. Существование конкретного лица имплицирует
возможность бытия ему подобных: если есть, то значит бывает. Одна-
ко такие высказывания не являются утверждениями о существовании
класса. Они выражают мнение о конкретном объекте. Обычно это
эмоциональная реакция удивления, восхищения или возмущения:
Бывают же такие живописные уголки, как этот!; Есть же еще та-
кая девственная природа, как в этом краю. Реакция на свойства
объекта оборачивается реакцией на сам факт существования объек-
тов, имеющих данные свойства.
Заметим попутно, что утверждение о несуществовании охарактери-
зованного объекта (или объектов) может получать значение ложности
приписывания ему данной характеристики: Таких девушек, как Офе-
лия, не бывает; ср. также: Я видел, что они раскрашивали народ
слишком нежными красками, я знал, что «народа», о котором они
говорят, — нет на земле (Горький). Речь идет не о несуществовании
народа, а о ложности высказываемых о нем мнений. Ресурс компара-
тивной номинации вводит в повседневную речь прием художествен-
ного обобщения, создающего тип через образ индивида.
304
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Чередование референции к типу (разряду, категории) объектов и а
его эталонному представителю («лидеру») можно непосредственно на(
блюдать в произведениях фельетонного жанра (очерках, бытовых за-s
рисовках), в которых фигурируют откровенно условные персонажи.
Так, в «Петербургской летописи» Достоевский пишет: «Мне, на?
пример, потому досадно за наш патриархальный кружок, что в нем
всегда образуется и выделяется один господин самого несносного
свойства. Этого господина вы очень хорошо знаете, господа. Имя ему
легион». Речь идет, таким образом, одновременно и о данном (этол)
господине и о легионе ему подобных господ (о таком господине). В
«Летоциси» говорится об индивиде, скрепляющем своей личностью
сюжет.— жизнь одного человека, и вместе с тем, дается характеру
стика типа. Референция к конкретному субъекту все время чередуется
с референцией к типу, ср.: «Если этот человек заведет себе друга, то
друг у него тотчас же обращается в домашнюю мебель, во что-то вроде
плевательницы» и «Забывает, да не подозревает такой человек в сво-
ей полной невинности, что жизнь — целое искусство, что жить зна-
чит сделать художественное произведение из самого себя». У потреб-
ление личных или указательных местоимений обусловлено необходим
мостью сквозной идентификации предмета по отношению к тексту, j
Итак, компаративная номинация постоянно создает конфликтную
ситуацию. Речь идет и о разряде однородных объектов, и о конкрет-
ном представителе этого разряда. Указание на конкретный объект
достигается через указание на класс (такие люди), а указание щ
класс — через сравнение с конкретным объектом (такие люди, как
Иван). Этим «кругом» обеспечивается возможность референции й
объекту как члену класса, имеющего определенные характеристики, I
Компаративные номинации опираются на принцип подобия. Срав-
нительный оборот (как этот) может вводиться только местоимением
такой. В данном контексте невозможно чередование такой и тот.
Если же признак, выделяющий номинальный или квази-номиналь-,
ный класс, выражен придаточным, то оно может вводиться как упо-
добляющим местоимением такой, так и дейктическим тот: Для ле-
ня существует только два класса людей: те (такие), которым я до*
веряю, и те (такие), которым я не доверяю. В следующем предложе-
нии также можно заменить те на такие: Я теперь четко разделяй
людей на три типа: те, чья совесть «кричит» всю жизнь и достав*
ляет им массу всяких неудобств; те, у которых ее нет, и третьи, 3
принципе обычные люди, но совесть свою основательно заглушившие,
(Н. Думбадзе). ?
Выделение дейксисом ставит акцент на референтах, выделение че-
рез подобие — на признаках класса, ср.: Правда, многие полагалщ
что в этом безразличии он заходил слишком далеко, особенно те
а таковых нашлось немало — кому он не платил долгов.
Как и при компаративной номинации, в этих случаях множеств
венное число может быть заменено единственным: — Про того, кто
f 2. Тождество и подобие 305
« не страдает, люди говорят — какой бессердечный. — Про того, кто
? страдает, те же люди говорят — какой болван.
Уже приведенные примеры свидетельствуют о неустойчивости упо-
требления тот и такой. Кроме того, происходит контаминация дей-
ктической и уподобляющей формул: наряду с тот, который и та-
кой, какой встречаются тот, какой и такой, который-. Он уже не
тот, каким (такой, которым) мы его знали. Даже в бытийных пред-
ложениях можно встретить дейктическое тот: Наш замечательный
хирург С. Федоров, обследовав большое количество слепых, устано-
вил, что среди них есть те, которым можно вернуть зрение (Г. Бак-
ланов). Такое употребление не вполне корректно. Бытийный контекст
требует неопределенной референции. В бытийных предложениях ре-
ференция имени в главном и придаточном различна. Поэтому в них
сочетание такой, который правильно: Были такие, которые учились
в Академии по 12 и 14 лет. Местоимение такие может быть опуще-
но: Были, что горячились, были, что молчали и выжидали, были,
что купили и раскаивались (Достоевский).
Распределение местоимений тот и такой в описанных условиях
аналогично распределению определенного и неопределенного артик-
лей: дейксис, отсылая к предмету (референту), аналогичен опреде-
ленному артиклю, уподобление (такой), высвечивая признаки пред-
мета, аналогично неопределенному артиклю. Не случайно, например,
в английском языке после such допустим только неопределенный ар-
тикль (such a girl). Категория неопределенности прежде всего выводит
в фокус признаки (смысл выражения), для категории определенности
признаки (смысл дескрипции) выполняют вспомогательную роль,
обеспечивая «попадание в точку» — идентификацию предмета или
категории предметов.
3. Тождество идеальных сущностей
Проблема тождества и подобия, как уже говорилось, меняет свой
характер при переходе от материальных объектов к идеальным. Это
заметно уже при обращении к наиболее вещественным и наиболее
овеществленным свойствам предметного мира. К числу первых отно-
сятся индивидные (идентифицирующие) признаки объектов (особенно
лиц), к числу вторых — компоненты внутреннего мира человека. Эти
две категории и будут основным предметом анализа.
Сходство предполагает наличие общих свойств. «Общее» значит
«по числу одно», но принадлежащее разным владельцам. Если этим
общим являются материальные объекты, то совладение влечет за со-
бой сокращение имущества каждого партнера, но если речь идет об
общих свойствах, то ущемления прав собственности не происходит.
Это отличает сходные объекты от совладельцев. Общее не становится
одним по числу: «одинаковый» не значит один, а «один» может не
306
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
быть одинаковым, «одно и то же» несводимо к одному и тому же.
Одинаковые вкусы, мысли, привязанности и идеалы у разных людей
весьма различны и даже на концептуальном уровне не всегда своди-
мы к тождеству. Например: Славянофилы и западники были враги-
друзья. Герцен писал: «Мы подобны двуликому Янусу, у нас одна лю-
бовь к России, но не одинаковая». Для одних Россия была, прежде
всего, мать, для других — дитя (Бердяев).
Возникает вопрос: можно ли отождествлять признаки, рассматри-
ваемые не как отвлеченные категории (концепты), а как качества,
внедренные в конкретные объекты, как вочеловеченные или вопред-
меченные черты?
Этот вопрос представляет особый интерес применительно к миру
личности человека5. Разве не очевидно, что одно и то же не может
находиться одновременно в двух разных существах, точно так же как
не может одно и то же существо одновременно обитать в разных про-
странствах? На это обращали внимание скептики. Горгий полагал,
что даже если бы во многих одновременно пребывало одно и то же,
оно должно было бы приниматься за различное, ибо сами они между
собой различны. Горгий видел в этом доказательство невозможности
взаимопонимания людей [История лингвистических учений 1980,
125-126].
Ниже излагаются некоторые наблюдения над взаимодействием
концептов тождества и подобия в применении к индивидным при-
знакам.
Начнем с внешних характеристик человека, прежде всего тех его
динамических проявлений, по которым он узнается — голоса, мане-
ры говорить, смеха, улыбки, выражения лица (глаз, губ) и т. п. Бу-
дучи опознавательными приметами, они часто более устойчивы, чем
статические черты человека. Они определяют его образ. Динамика
индивида, обнаруживающая его внутреннюю сущность, стабильна;
статика, подверженная влиянию времени, мобильна. Старика трудно
отождествить с молодым человеком по фотографии, но непосредст-
венное общение позволяет узнать в нем некогда знакомого юношу.
Е. Фейнберг писал об акад. Сахарове: «Странное дело, какая-то неле-
пость, но мне все кажется, что все эти 45 лет Андрей Дмитриевич ос-
тавался таким, каким он был тогда. Конечно это чепуха, наважде-
ние... Стройный, худощавый, темноволосый почти юноша стал силь-
но сутулым пожилым человеком с остатками седых волос на голове.
Но спокойная уверенность, основанная на неспешном обдумывании,
вежливость и мягкость, наконец, уникальная его искренность — эти
черты сохранились в целости» (Лит. газета. 1989. № 51).
5 Об основаниях для установления тождества человека qua человека, qua
личности и qua морально ответственного лица писали крупнейшие философы,,
в частности Дж. Локк [1985, т. 1, 380-402]. Лейбниц, как известно, полеми-
зировал с ним, придав своим размышлениям форму диалога [Лейбниц 1983,
т. 2, 230-248].
2. Тождество и подобие 307
. Интонации разговора, жесты, мимика, походка, наблюдаемые в
разные периоды, рассматриваются не как протекающие во времени
процессы, а как неотъемлемые составляющие их носителя. При пере-
счислении индивидных признаков человека глаза, губы и улыбка вхо-
дят в один ряд. Например: Шрамов на лице не было заметно ника-
ких, но прелестные выпуклые глаза и светлая, добродушно веселая
улыбка были те же, которые я знал и любил в детстве (Л. Тол-
стой). Все компоненты, создающие образ индивида, имеют равный
'статус: все они «предметны». Только парадоксальность ситуации с
улыбкой Чеширского Кота, появляющейся до него и отдельно от не-
го, демонстрирует различие между губами и выражением губ: улыбка
оказывается не частью лица, а лишь временным его состоянием, не
предметом, а признаком.
Хотя узнавание требует сравнения человека с его образом и опре-
деления степени сходства его статических и динамических свойств,
оно констатируется в терминах тождества. Процедурно мы узнаем
человека по сходству звучащего голоса с ранее слышанным, но сход-
ство воспринимается и утверждается как тождественность. Например:
Два года назад, в Италии, в Соренто, слышал я ту же самую
песню, тот же самый голо с... Да, да... Vieni pensando а те segre-
tamente. Это они, я узнал их, это те звуки (Тургенев); И на лест-
нице из-за стука шагов, дверей и тяжелого дыхания пожилой дамы
раздался тот же смех, который слышался в возке, который ко-
гда кто слышал, непременно думал: вот славно смеется, завидно
даже (Л. Толстой).
Задача идентификации целого предполагает поиск то ж де с т -
венных, а не сходных составляющих.
Когда идентичность образа и оригинала установлена, а их сравне-
ние производится с целью определения меры их расхождений, могут
употребляться как уподобляющие, так и отождествляющие место-
имения: Смех его был все таким же (все тем же), ср.: Все то же в
вас очарованье и Все такое же в вас очарованье; Он все такой же и
Он все тот же. Образ и оригинал в этом случае принимаются как ав-
тономные сущности. Констатация их тождества указывает на макси-
мум подобия, а отрицание тождества — на максимальный «раствор
ножниц». Например: ...но она не переменилась. Все те же светло-
голубые глаза и улыбающийся взгляд, тот же составляющий
почти одну линию со лбом, прямой носик с крепкими ноздрями и ро-
тик со светлой улыбкой, те же крошечные ямочки на розовых
прозрачных щечках, те же беленькие ручки ... и к ней по-прежнему
почему-то чрезвычайно идет название чистенькой девочки (Л. Тол-
стой); Я уже был не тем человеком, каким они меня знали в тече-
ние трех недель (Тургенев). Присутствие в тождестве значения подо-
бия обнаруживает себя в употреблении местоимения какой.
Если мысль развивается от части к целому, то части (признаки)
воспринимаются сами по себе и их тождество имплицирует тождество
целого. Когда осуществляется сравнение разных состояний заведомо
308
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
одного объекта (целого), то суждение о его неизменности влечет за
собой признание идентичности его частей, даже если в составе целого
были произведены подстановки. Например: И обступают бурную ре-
ку Все те ж цветы... Но девушки другие (Н. Рубцов); Старый
священник выходил в ризе, сделанной из покрова гроба моего отца, и
служил тем самым голосом, которым с тех пор как помню себя,
служилась церковная служба в нашем доме ... И тот же дребезжа-
щий голос дьячка раздавался на клиросе, и та же старушка,
которую я помню всегда в церкви при каждой службе, согнувшись
стояла у стены (Л. Толстой).
Идентичность старушки как личности (отдельного объекта) не то
же, что’ее идентичность как детали картины. Границы между при-
знаками и предметами весьма зыбки: индивидные признаки и части
целого имеют практически одинаковый статус.
Мы рассмотрели ситуацию узнавания, в которой установление ,
идентичности объекта является целью сравнения образа и оригинала, '
и ситуацию оценки изменений, в которой идентичность объекта при- <
нимается как предпосылка сравнения. Различие целей сопоставления ]
отражается на выборе местоимения: Я узнал его. Да, это был тот '
человек. Но он был уже не такой, каким я его знал. При узнавании
прибегают к ресурсу отождествления, при выяснении изменений — к j
уподоблению. Во втором случае может быть использовано и дейкти- i
ческое местоимение: Да, это был тот человек, но это был уже не а
тот человек (он был уже не тем человеком). Это был тот, но в то 1
же время не тот человек. При утверждении дейксис подчеркивает |
предельность сходства, при отрицании — глубину изменений. )
Сопоставление разных объектов (лиц) в принципе пользуется тем !
же механизмом уподобления и расподобления, какой наблюдается j
при сличении оригинала и его образа: Он не такой человек, как ты; j
Он такой же, как все; У нее такая же открытая улыбка, как у мо-
ей сестры. 1
Однако дейктические местоимения здесь избегаются. Условия их (
использования ограничены. Их, например, естественно встретить то-
гда, когда имеются в виду индивидные приметы в условиях фамиль- ।
ного сходства: Она ... сказала, взглянув на меня тем же несколько у
холодным, открытым взглядом, который был у ее сына, что она!
меня давно знает по рассказам Дмитрия (Л. Толстой). ?
В ситуации семейного сходства или подражания индивидные при- ’
знаки получают совладельцев и начинают интерпретироваться как 3
отчуждаемая собственность, которая может быть общей, передаваться!
по наследству, приобретаться, перениматься и усваиваться. Напри-1
мер: У нее совершенно та же улыбка, что у ее матери; У него глаза ]
отца; Ты приобрел манеры своего приятеля; К дочке перешел твой]
нос; Сын унаследовал твою внешность (все твои недостатки). 06-1
щий признак .интерпретируется в этих примерах не только как тож- |
дественный, но и как собственность, имеющая «первовладельца». По*|
2. Тождество и подобие
309
йтому имя может характеризоваться как дейктическим, так и притя-
гательным прилагательным: У девочки твои глаза.
' Ситуация совладения (У нее характер отца) благоприятна для
• преобразования родительного принадлежности в родительный сравне-
ния. Сравниваемые объекты в этом случае однородны и объединяются
.родной номинации, приобретающей сдвоенную референцию {Ее
характер похож на характер отца —> У нее характер отца). Но
" важнее здесь другое: имя «совладельца» может получать неопреде-
; ленную референцию. Оно указывает не на конкретное лицо, а на не-
которую категорию лиц. Тем самым в фокус выводится не денотат, а
смысл имени. Например: У него было лицо оратора, лицо чело-
века, исполненного непоколебимой, веры в силу слова как в некий
принцип, ради которого стоит умереть, если потребуется. Тысячу
лет назад это было бы лицо монаха, воинствующего фа-
натика.
Если обычно лицо характеризует «владельца» (конкретного чело-
века), чем объясняется метонимическое употребление этого имени, то
при неконкретной референции свойства «владельцев» {ораторов, фа-
натиков, монахов) служат целям типизации их лица. Отношения
между частью и целым инвертируются: уже не часть является при-
знаком, индивидуализирующим целое (принцип метонимии), а целое
определяет часть, и эта часть «передается» совладельцу, чтобы его
индивидуализировать. Снова действует принцип метонимии. Приве-
дем еще один пример, любопытный тем, что обе стороны («совладель-
цы») представляют тип, несмотря на конкретную референцию их
имен: И давно появились среди этой толпы люди со слишком глубо-
кими, слишком ясными глазами... первым задумался над этим
человеком Шекспир и назвал его Гамлетом, принцем Датским. И
с тех пор в цепи бытия кровь Гамлета передается от рода к роду; и
последние потомки его названы страшным именем «лишних людей».
Если хочется жить — не надо думать, если хочется думать —
нельзя жить. «У моря сердитого, у моря полночного юноша бледный
стоит» (Гейне)... И если мы всмотримся в лицо этого юноши,
нас поразит странное его несходство со средним человеческим ли-
цом; это лицо Гейне, и лицо Лермонтова, и лицо Г а м-
суна, это лицо — Гамлета (Тынянов).
Процесс типизации коснулся, хотя и в другом смысле, также
идентифицирующих признаков и проявлений человека. Инвариант-
ные относительно его внешнего облика, они вариативны относительно
его внутренних состояний. Мимика, глаза, голос и т. п. дуалистичны.
Как индивидное свойство лица они устойчивы и «предметны», как
«событие» (признак) — вариативны и выразительны. «Одни» интона-
ции мы идентифицируем как личный знак конкретного лица, «дру-
гие» — как знак, несущий определенный смысл. Первые составляют
неотчуждаемую собственность, и они индивидуальны, вторые отчуж-
даемы и социальны. По «одним» глазам мы узнаем человека, по
«другим» — его чувства или подаваемый нам сигнал. Мы различаем
310
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
глаза и выражение глаз. Первые идентифицируются на онтологиче-
ском уровне, вторые интерпретируются в соответствии с усвоенной
паралингвистической системой.
Человек учится понимать значение мимических сигналов, наблю-
дая за их появлением в условиях спонтанных и непоборимых реак-
ций: глаза людей, под которыми дрогнула земля, не могут обмануть.
Семиотический аспект мимики описывается через апелляцию к си-
туации-стимулу, своего рода «лидеру» класса, объединяющего все те
положения дел, которые способны вызвать реакцию данного типа:
Софья Петровна улыбнулась той незаметной самодовольной улыб-
кой, которой улыбаются люди, подметившие смешную сторону че-
ловека *(Л. Толстой).
Выбор ключевой ситуации может определяться конкретным опы-
том наблюдателя: Катенька, Любочка и Володя посмотрели на меня
в то время, как Сен-Жером за руку проводил меня через залу, точно
с тем же выражением, с которым мы обыкновенно смотрели
на колодников, проводимых по понедельникам мимо наших окон
(Л. Толстой).
Речь в таких случаях идет не об индивидуализации лица, а об ин-
терпретации паралингвистического сигнала, взятого и со стороны оз-
начающего и со стороны его содержания: ситуация-стимул служит
прежде всего ключом к идентификации эмоциональных состояний'
человека. Например: Три года назад никто не думал о Лабазовых, а
ежели вспоминал о них, то с тем безотчетным чувством страха, с
которым говорят о новоумерших (Л. Толстой); Я испытал то чув-
ство страха и надежды, которое должен испытывать художник,
ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
(Л. Толстой).
Комментируя способ описания чувств у Л. Толстого, А. Вежбицкая
пишет: «С чем можно сравнить эмоцию? Прежде всего, мы можем
сравнить ее с какой-либо другой эмоцией, которую мы знаем из опы-
та или способны вообразить себе» [Wierzbicka 1972, 58-59]. А. Веж-
бицкая предлагает следующую лексикографическую формулу значе-
ния имен чувств: X испытывает чувство Y — X чувствует то, что
обычно чувствуют, когда...; например, X испытывает грусть = X чув-
ствует себя как человек, когда он думает, что то, чего он желал, не
произошло и не произойдет.
В писательской практике эта обобщенная лексикографическая
формула конкретизируется через жизненный материал. Это — прием
«художественной лексикографии»: выбор адекватной ситуации по-
зволяет истолковать разнообразные по своим оттенкам чувства.
Описываемая процедура отлилась в стандартизованной формуле с
родительным сравнения: Он испытал радость первопроходца (победи-
теля, голодного при виде обеда; ребенка, получившего желанную иг-
рушку). В ней «совладение» эквивалентно сравнению, терминами ко-
торого являются две ситуации. Каждая ситуация имеет три состав-
ляющие: лицо, его психическое состояние и событие-стимул. Каково'
2. Тождество и подобие
311
соотношение этих компонентов? Лицо-1 является предметом сообще-
ния, и оно конкретно, лицо-2 условно — это любой, кому довелось
испытать определенную реакцию на событие. Точно так же событие-1
конкретно, а событие-2 представляет класс: «радость победителя»
апеллирует к широкому классу побед. Цель сопоставления событий
состоит в их зачислении в одну категорию по признаку вызываемого
ими психического эффекта. При этом реакция-2 на событие-2 прини-
мается как норма, а реакция-1 на событие-1 может отклоняться от
нормы, быть характерной именно для данного лица. Норма ситуа-
ции-2 раскрывает индивидуальность ситуации-1. Здесь действует тот
же принцип, который создает метафору и образное сравнение. Реак-
ция-1 и реакция-2 не столько уподобляются, сколько отождествляют-
ся. Не случайно они обозначены в предложении одним именем, ука-
зывающим на «общее достояние», собственность разных владельцев.
Структура родительного сравнения в этом случае сложнее, чем в
примерах, приводившихся выше (тип У этого человека лицо фана-
тика). Однако и там и тут у него одна цель — идентифицировать
«свое» через «чужое», индивидное через общее, иногда даже анома-
лию через норму.
Заметим, что этой же цели служит метафора, которая через при-
знаки, нормативные для рода (например, для волков), дает характе-
ристику индивида, создает «личностный» образ человека.
Если логическое (дискурсивное) мышление движется от частного к
общему, от индивида к классу, то художественное мышление обратно
по своей направленности: оно отталкивается от общего, чтобы прийти
к индивидуальному. Для этого ему подчас приходится совершать то,
что Г. Райл называл «категориальной ошибкой»: создавать образ ин-
дивида через апелляцию к той категории реалий, в которую он не
может быть отнесен по своим родовым признакам. Доступ к инди-
видному обеспечивается общим. В дальнейшем индивидные признаки
нередко создают основу для типизации; например, образ волка или
лисы служит для выделения определенной разновидности людей. Ху-
дожественный образ приобретает черты модели и входит в оборот ло-
гического мышления, распределяя и перераспределяя членов рода по
многоразличным категориям.
В заключение мы хотим подчеркнуть, что идентифицирующий
дейксис, устанавливающий тождество, органически связан с пред-
ставлением о единичности (особенности) объекта и индивидности его
свойств. Это хорошо показывает следующее, например, предложение,
в котором вместо признаковой анафоры (такою женщиной) употреб-
лена идентифицирующая (этою женщиной), поскольку в предтексте
фигурирует «гипербола единственности»: А он считал меня первою и
прекраснейшею женщиной в мире, одаренною всеми возможными доб-
родетелями, и я старалась быть этой женщиной в глазах пер-
вого и лучшего человека во всем мире (Л. Толстой). Можно сказать:
Вы тот единственный человек, который может нас выручить, но не
312
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
*Вы такой единственный человек... Значение единственности, инди-
видности способно ввести дейксис даже в контекст, близкий к бытий-:
ному: Бурмин был в самом деле очень милый человек. Он имел имен-
но тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблю-:
дения, без всяких притязаний и беспечно насмешливый (Пушкин).
Значение индивидности реализуется дейктическим местоимением
не только применительно к предметам, но и применительно к при-
знакам и абстрактным категориям. Так, например, понятие истины
мыслится как единичное, единственное и единое. К нему поэтому в
еще большей степени, чем к другим абстрактным понятиям, предъ-
является требование удовлетворять условиям идентификации. В. Со-
ловьев писал: «Мы должны требовать от истины как такой (безуслов-
ной истины), чтобы она была тождественною с собой (себе равною) и
внутренне единою». Индивидная совокупность признаков обозначает-
ся указательным местоимением среднего рода то, через которое до-
стигается сопоставление разных объектов или разных состояний од-
ного объекта. Естественно, что сравнение через дейксис исключает
градуирование: можно быть либо «тем же», либо «не тем». Напри-
мер: Вы не то, что Колосов (Тургенев); Это, мол, не то, что запад-,
ное искусство (Тургенев); Но полно, что пользы мне душу открыть.:
Зачем я не то, что я был (Лермонтов); Я знаю, что вам нужно — i
вам нужен дом, где любят спектакли, пикники и все такое прочее.:
Моя сестра как раз то, что вам нужно. J
Индивидные признаки создаются не только реально существую-1
щими объектами, но и целенаправленным поиском: то — это то, на •;
чем ищущий остановил свой выбор (как раз то, что нужно). Это син-
тез сравнения и идентификации, определяющий ситуацию выбора. 1
Сравнение в этом случае производится не с целью установления сте-
пени схожести объектов, а ради выбора объекта, наиболее подходя-
щего для осуществления той или иной задачи, для удовлетворения.
желаний и потребностей. Предметные устремления человека разли- '<
чаются по степени индивидности «нужного» объекта: влюбленность,
например, требует индивида, для утоления голода хороша любая пи-,
ща. Поэтому для влюбленного естественно сказать: Вы то, о чем я !
мечтал, но изголодавшийся человек не употребит аналогичной фра-
зы. То — это также реализация творческого замысла. Пробуя разные ’
интонации в поисках единственно верной и в то же время индивиду- <
альной, артист повторяет «Не то, не то», пока не найдет верный тон,
а найдя его, он скажет: «Как раз то, что надо, эврика!»
Тождество связано с индивидом и его образом, подобие — с клас- )
сом и концептом класса. Тождество тяготеет к предметам, подобие—j
к признакам. Индивидность и единичность — сфера показателей тоЖ- i
дества. Категории и классы — сфера показателей подобия. Но тожде-
ство отвоевывает позиции у подобия, а дейксис — у признаковой ана-
форы (тот у такой) всякий раз, когда возникает необходимость инди- j
видуализации признаков или выделения их индивидной совокупности, i
2. Тождество и подобие 313
^Основная цель настоящего раздела состояла в том, чтобы показать
Связь присутствующих в языке логических категорий с условиями их
«вхождения» в речь и с тем жизненным материалом, к которому они
Прилагаются.
3. СЕМИОТИЧЕСКИЕ КОНЦЕПТЫ*
If we cannot hope ever to be perfectly right
[i we can perhaps find both enlightenment and
| refreshment by changing from time to time our
ways of being wrong.
F. Wheelwright
> Нам не дано познать полноту ис-
< тины, но новые заблуждения несут
нам новые озарения.
р." В этом разделе будут рассмотрены некоторые семиотические поня-
тия, сложившиеся в естественном (преимущественно русском) языке.
Семиотическим концептам соответствуют имена (классификаторы),
выражающие знаковые отношения, т. е. отношения между означаю-
щим (формой, signans) и означаемым (идеальной категорией, signatum).
К их числу могут быть причислены такие слова, как значение, эмб-
лема, символ, знак, сигнал и др. В структуру развитого знакового
концепта наряду с указанием на наличие соотносимых категорий —
идеальной и чувственно воспринимаемой — входит семиотическая
связка. Именно она составляет конститутивный компонент общесе-
миотических классификаторов. Это подтверждается их способностью
занимать позицию реляционного предиката — посредника между су-
ществительными, конкретизирующими означающее и означаемое:
Круг — символ вечности; Красный цвет в светофоре — знак запре-
щенности движения; Сирена — сигнал тревоги. В приведенных
предложениях первое имя соответствует форме выражения (означаю-
щему), а последнее — категории смысла. Общесемиотические кон-
цепты, таким образом, построены по трехкомпонентной модели, в
центре которой находится значение отношения. Оно открывает две
валентности, заполняемые категориями, принадлежащими принци-
пиально различным планам — форме и смыслу.
Анализ осуществлен по данным обыденного употребления общесе-
миотических слов, раскрывающего процессы образования концептов в
стихии социальной и коммуникативной практики. В хаосе живой
жизни концепты расшатываются, и в то же время они вступают меж-
ду собой в системные отношения, содействующие их стабилизации.
Проиллюстрируем сказанное сопоставлением существительных об-
раз, метафора и символ. Они объединены идеей наглядного пред-
* Частично опубликовано в кн.: Res Philologica. М.; Л., 1990.
314
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
ставления об объекте: именно это представление и есть тот источник,
из которого «бьют» смыслы. Все конкретные концепты, подводимые
под упомянутые классификаторы, иконичны. Между ними есть, од-
нако, глубокие различия. Только символ является собственно семио-
тическим понятием, конституируемым связкой. В образе три состав-
ляющие (значение, форма и связь) создают нерасчлененное единство.
Метафора сделала шаг к формированию смысла (означаемого), но в
ней не выделилась связка. Вследствие этого отношения между выра-
жаемым ею смыслом и образом не могут быть конвенциональными.
Сформулированная общая концепция будет разъяснена в ходе даль-
нейшего изложения. Феномен метафоры будет нами рассмотрен особо
(разделы 4 и 5 наст, части).
Анализ естественно начать с концепта «образа».
1. Образ*
Образу (слову образ) соответствует ключевое для целой группы
когнитивных (связанных с сознанием) процессов понятие. Концепт
«образа» представляет собой аналог лат. forma и греч. ei&oq. В ряде ев-
ропейских языков понятие «образа» распределено между нескольки-
ми лексическими единицами; ср. англ, form, figure, idea, image, vision.
В славянских языках имя образ одного корня с глаголом резать:
вырезать что-либо значит придать субстанции форму. Значимость
концепта «образа» для когнитивной проблематики продемонстрирует
деривативное гнездо, в центре которого находится существительное
образ: образ, образный, безобразный, безобразный, безобразие, обез-
образить, образец, образовывать, образованный, образованность (в
отличие от просвещенности), преобразовывать, преобразование, пре-
ображать, преображение, воображать, воображение, невообразимый,
отображать, отображение, соображение, сообразный, несообразный,
изображать, изображение, изобразительный, шарообразный, перво-
образный, разнообразный, единообразный, многообразный и т. п.
Уже этот перечень показывает долю участия концепта «образа» в
формировании сознания.
В понятии образа обозначилась идея формы, мыслимой отвлеченно
от субстанции и поэтому воспроизводимой. Отделившись от природно
данной ей материи, форма (образ) слилась с принципиально другим
«партнером» — духовной (идеальной) категорией. Понятие формы из
области природы перешло в сферу культуры.
Итак, на смену заданной миром оппозиции «форма — материя»
пришло новое порожденное человеком отношение «форма — смысл».
Второй член этой оппозиции мог иметь самые разные преломления,
начиная от психологических характеристик и духовного начала чело-
века, кончая туманными абстрактными понятиями и непознаваемы-
ми высшими силами.
* Впервые опубликовано в кн.: Референция и проблемы текстообразова-
ния. М., 1988.
13. Семиотические концепты 315
Так же, как можно представить себе в единстве форму и материю,
5Жно мыслить в единении форму и содержание. Именно такое един-
Во соответствует «образу», в котором не обособились потенциальные
ороны знакового отношения и естественно не выделилась связка.
Несформированность значения подтверждается тем, что образ не
>жет быть объектом понимания. Можно понять человека, имея в
[Ду его жизненную позицию, поведение или даже сущность его ха-
жтера, но нельзя понять образ человека. Точно так же можно
.ать человека, но нельзя знать его образ. Показательно, что имя
раз не сочетается с абстрактными существительными, обозначаю-
ими вполне определенную категорию смысла. Не говорят об образе
Справедливости (чистоты, порядка, вольности и т. п.). Статуя Сво-
боды не создает образа свободы. Она ее олицетворяет. Статуя Родины-
f Матери воспроизводит образ матери, но не образ родины. Из двух
возможных синтаксических партнеров — имени предмета и обозна-
чения содержательной категории — «образ» отдает предпочтение
первому. Он ближе к миру, чем к смыслу. Говорят об образе отца,
друга, поэта, Пушкина, Карамзина, родного края и т. п., но не об об-
разе любви, преданности или дружбы. Может сложиться образ гения,
но не образ гениальности.
Итак, в «образе» форма и ее содержание не разделены связкой.
Они не могут претерпевать взаимонезависимое развитие. Когда в но-
вом контексте жизни иначе воспринимается образ человека (напри-
мер, исторического персонажа), «переписывается» и его портрет.
А. Ахматова утверждала, что после смерти человека его фотографии
и портреты видятся иначе, чем при жизни.
Будучи ориентирован на предметный мир, образ воспроизводит
объект в его целостности. Основной источник образов — зрительное
восприятие. Это подтверждается такими сочетаниями, как яркий
(тусклый) образ; образы могут проходить перед глазами, человек
может увидеть (но не услышать) образы прошлого. Зрительное вос-
приятие комплексно. Оно фиксирует форму, цвет, свет, объем, поло-
жение в пространстве, пропорции. Одного из этих элементов недоста-
точно для создания образа. Образ синкретичен. Он объединяет дан-
ные, поступающие по разным каналам связи человека с миром, из
которых ведущим является зрительное восприятие. Могут быть
смутные и неотчетливые образы, но не говорят о частичных, от-
рывочных и неполных образах. Представления же о предмете могут
быть и частичными, и отрывочными, и неполными. Концепт «пред-
ставления» не предполагает целостности.
Даже тогда, когда образ создается заочно, т. е. по данным имею-
щейся информации, он все равно зрим.
Автор статьи, посвященной работе следователя, пишет: Игнатович
был первым, кто это чудовище «увидел». Его образ возникал посте-
пенно из собранных следователем подробностей, вначале — неяс-
ный, затем — все более отчетливый, словно являлся из тьмы на
316
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
свет, приближаясь медленным, пружинистым шагом, сияя издалека
белозубой улыбкой. Этот же пример показывает, что неполнота сведе-
ний оборачивается неясностью (неотчетливостью, смутностью), но не
частичностью образа.
Целостность образа включает в себя не только совокупность чисто
внешних характеристик, но и определенные «идеальные» (содержа-
тельные) черты. Именно это свойство отличает образ от облика объ-
екта. Когда говорят, что Бог создал человека по своему образу и по-
добию, меньше всего имеют в виду внешнюю сторону Творца. То же
относится и к антропоморфической деятельности человека, воспроиз-
водящей именно образ, а не облик Бога и богов.
«Облик» человека может говорить о его внутренних свойствах как
о чем-то отдельном от него, другом, но «образ» все эти характеристи-
ки объемлет: они внутри образа, а не вне его. Странно было бы ска-
зать: Его образ свидетельствует о твердости характера. Но очень
естественно следующее наблюдение: Весь его облик говорил о муже-
ственности. Можно «интериоризировать» облик (ср. моральный об-
лик ученого), но два облика — внешний и внутренний — не могут
слиться в единство, между тем как «образ», наоборот, противится
расчленению.
Образ предполагает наличие содержания, изначально присутст-
вующего или привносимого в объект. Этим определяются границы
«образопорождающих» объектов. Любой материальный предмет имеет
цвет, форму, объем, размер, пропорции, но не всякому предмету дано
иметь образ. Образы большинства предметов существуют лишь «в
принципе». Предполагается, что они служат целям идентификации
индивидов и классов предметов. Образы в этом смысле бытуют в пси-
хологии, но в обыденной жизни не упоминаются. Практически не го-
ворят об образах бытовых предметов, хотя мы хорошо их различаем,
а следовательно, в нашем сознании присутствуют их образы. Но как
только объект «одухотворяется», он сразу же порождает образ.
Поскольку духовное (идеальное) начало — неотъемлемое свойство
человека, каждый человек имеет «право» на образ, и не на один, а на
множество образов, распределенное между сознаниями разных людей.
Образ создают и все те объекты, которые прямо или косвенно связа-
ны с человеком. Вторым после человека приоритетным правом на об-
раз обладает город. Несколько цитат, посвященных образу города,
покажут, насколько важны для этого концепта многогранность и
присутствие духовных категорий. Д. С. Лихачев в беседе о судьбах
Петербурга, опубликованной в «Литературной газете» (1988. 17 фев-
раля), говорит, ссылаясь на учение об образе города, разработанное
И. М. Гревсом: «Образ города — понятие комплексное, лишь одной
из составных частей входят в него архитектурные панорамы, откры-
вающиеся с определенных видовых точек»; см. также [Lynch 1972]. В
той же публикации можно прочесть о Петербурге: «В его образе —
героизм, романтика, интеллигентность, демократичность, красота»
3. Семиотические концепты
317
(Ю. Изюмов). Ср. также интересные соображения В. Н. Топорова о
^городе-деве и городе-блуднице: «И сознанию вчерашних скотоводов и
земледельцев преподносится два образа города, два полюса возможно-
го развития этой идеи — город проклятый, падший и развращенный,
город над бездной и город-бездна, ожидающий небесных кар, и город
преображенный и прославленный, новый град, спустившийся с неба
на землю. Образ первого из них — Вавилон, второго — Небесный Ие-
русалим» [Топоров 1987, 122]. Образ может составить и отправной, и
конечный пункт в отношениях между миром и его отражением в соз-
нании: отображению объектов в образах обратно по своей направлен-
ности воплощение (олицетворение) образов (идей) в реальных объек-
тах: не Вавилон создал образ падшего города, а образ «города-бездны»
воплотился в Вавилоне.
Воплощение образа воссоединяет его с материей, а отвлечение об-
раза от объекта соединяет его со смыслом.
Образу, как мы стремились показать, недостаточно облика предме-
та. Ему непременно нужен смысл. Искусство одухотворяет любой
предмет. Его суть в осмыслении мира. Поэтому в контексте искусства
возможности создания образов не ограничены людьми и городами.
Суть ассоциативного мышления состоит не столько в способности ви-
деть сходство между предметами, сколько в способности извлекать из
подобия смысл. Поэтому и можно говорить, что в поэтическом тексте
фигурируют не имена объектов возможного (воображаемого) мира, а
их образы. В проникновенной статье о поэзии Гарсиа Лорки Г. В. Сте-
панов пишет, что «поэтическая сила стихов Лорки как раз в том и
состоит, что он сдваивает реальное и идеальное (чувственное, духов-
ное, психологическое) в единый поэтический образ» [Степанов Г. В.
1979,34].
Итак, концепт «образа» синтетичен. Он синтетичен и в том смыс-
ле, что объединяет разные чувственно воспринимаемые аспекты объ-
екта (весь его облик), и в том отношении, что наряду с формой необ-
ходимо включает выводимые из нее или с ней ассоциируемые содер-
жательные характеристики. Этот второй признак — «содержатель-
ность» образа — позволяет искать в нем истоки и предпосылки для
развития семиотических концептов. Но он подводит и к другой, не
менее важной черте анализируемого концепта, отличающей его от та-
ких понятий, как цвет, величина, форма, вид, облик и т. п.
Все названные признаки предмета мыслятся как его «собствен-
ность». Они ему «принадлежат». Они пребывают в мире и в норме
всеми людьми воспринимаются одинаково. О цвете и форме обычно
не спорят. Они, как и прочие объективные свойства предметов, со-
ставляют основу согласия и взаимопонимания между людьми. Другое
дело образы. Об образах спорят, их по-разному интерпретируют. Про-
исходит это потому, что образ — это категория сознания, а не
признак объекта. В семантической структуре имени образ пролег во-
дораздел между тем, что принадлежит воспринимаемому миру, и тем,
что принадлежит воспринимающему сознанию. Словарй разделяют
318
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
эти. значения: 1) вид, облик, 2) живое, наглядное представление о
чем- или ком-нибудь. Первое значение пошло в русском языке на
убыль, второе стабилизировалось.
Итак, образ — это категория сознания, а не действительности. Об-
разы погружаются в сознании в принципиально иную сеть отношений
сравнительно с той, которая определяет место их оригиналов (про-
образов) в реальном мире. Сознание развертывает для них новый кон-
текст, в котором особую роль приобретают реорганизующие картину
мира ассоциативные отношения.
Показательно, что с именем образ сочетаются преимущественно
имена эмоционально-оценочного значения. Говорят о милых, дорогих,
прекрасных, несравненных, ярких или зловещих, устрашающих, ро-
ковых, отвратительных и ненавистных образах.
Этим фиксируется и конкретизируется место образа в сознании че-
ловека. Незащищенность образов от эмоций определяет их основную
«резиденцию» в сознании. Образы чаще всего «хранятся» в душе или
сердце: И долго жить хочу, чтоб долго образ милый / Таился и пы-
лал в душе моей унылой (Пушкин).
С именем образ вовсе не соединяются (вне юмористических целей)
дескриптивные определения. Не бывает черноволосых, бородатых,
неопрятных, долговязых, толстых и худых образов, хотя все ука-
занные характеристики и входят в состав образа, ср.: Открытая со-
рочка, распахнувшийся черный халатик, слишком большие туфли
на тонких ногах, философская ермолка на макушке и легкое шевеле-
ние прозрачных волос — дополняли этот образ (В. Набоков). Описа-
тельные прилагательные в отличие от оценочных не меняют своей
синтаксической позиции: они остаются при имени оригинала — бли-
жайшего синтаксического партнера имени образ: Ему все время ме-
рещился образ этого худенького человека в философской ермолке и
больших туфлях на тонких ногах. Здесь проявляется справедли-
вость языка, воздающего образу образово (субъективные характери-
стики), прообразу прообразово (объективные свойства).
Образ формируется восприятием, памятью, воображением, накоп-
ленными впечатлениями. Это в большой мере механизмы стихийного,
непроизвольного исследования мира и жизни. Связь образов с вооб-
ражением зафиксирована их деривативной общностью. Образ форми-
руется интуицией. Он как бы сам по себе складывается в сознании
человека. Для образов характерно самозарождение и самопроизволь-
ное развитие. Целенаправленное вмешательство им вредит. Творение
образов легко переходит в сотворение кумиров и антикумиров (врагов
и жертв). Спонтанно возникающие образы безадресатны и лишены
какой-либо функции. Образы, созданные нарочито для своего или
чужого сознания, адресованы и целенаправлены. Адекватность ори-
гиналу для них уже не обязательна. Ср. следующее размышление
Ф. Абрамова: Я не отрекаюсь и никогда не отрекался от Алексея.
3. Семиотические концепты
319
Но как обо всем этом рассказать его сыновьям? Поймут ли они? Не
живет ли в их сердцах другой образ отца, созданный их матерью?
Стихийность формирования образов определяет их автономность,
неподвластность человеку, спонтанность их появления и исчезнове-
ния из актуального состояния сознания. Они живут собственной жиз-
нью, обусловленной их связью с желаниями, эмоциями, совестью и
другими неподконтрольными сферами психики. Образы меньше всего
связаны с волей — основным целенаправляющим началом человека.
Образы сродни видениям и сновидениям: Они расстались в безмолв-
ном и гордом страданъи / И милый образ во сне лишь порою видали
(Лермонтов). Стоит потерять контроль над текущим сознанием, как
оно попадает во власть образов. Образы могут мучить человека, не
давать ему покоя, преследовать, угнетать, притягивать к себе, бу-
дить угрызения совести. Образы неистребимы. Их трудно вытеснить
из сознания. «Подверженность образам» характерна для поэтов: В
сердце возженный / Образ Елены / Мнил истребить. / Тщетны из-
мены! / Образ Елены / В сердце пылал! (Пушкин).
Образ не орудие, а самодовлеющая сущность. Образ может вооду-
шевить человека или удержать его от неподобающих поступков, но
образом нельзя воздействовать. Язык не допускает употребления это-
го имени в инструментальной позиции. Образы великих людей могут
играть роль в воспитании характера, но ими нельзя воспитывать. Об-
разы, сложившиеся в сознании, в него проникшие или даже наме-
ренно в него введенные, воздействуют сами по себе. Концепт «образа»
не допускает манипуляций. Язык квалифицирует их как запрещен-
ный прием. Сила воздействия образа обратно пропорциональна при-
ложенными дидактическим усилиям.
Образ объекта обычно возникает в результате его восприятия, но в
процессе восприятия он не участвует. Человек идентифицирует объ-
екты автоматически, не думая о хранящихся в его памяти образах.
Зеркало воспроизводит образ только в ситуации его присутствия, соз-
нание — только в ситуации отсутствия. В этом заключен парадокс
образа: образ можно увидеть только внутренним взором. В жизни мы
имеем дело с реальными объектами — предметами и людьми, но не с
их образами. Мы «видим» образы только тогда, когда объект удален
из нашего кругозора. Высказывания типа Его образ всегда со мной
или Твой незабвенный образ будет сопровождать меня всю жизнь
предполагают ситуации вечной разлуки. В «Метели» Бурмин говорит
Марье Гавриловне: «Теперь уже поздно противиться судьбе моей;
воспоминание об вас, ваш милый несравненный образ отныне будет
мучением и отрадою жизни моей». Бурмин думал, что он навсегда
прощается с Марьей Гавриловной. Имя образ входит в один ряд с
существительными призрак, воспоминание, видение, тень: Везде со
мною образ твой, / Везде со мною призрак милый (Пушкин); Чью
тень, о други, видел я? / Скажите мне, чей образ нежный / Тогда
преследовал меня, / Неотразимый, неизбежный? (Пушкин).
320
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Объект восприятия и его образ существуют в режиме альтерниро-
вания: когда объект удален из поля зрения, может появиться его об-
раз — кадр, выхваченный образной памятью из прошлого опыта. Ре-
зультат прямого восприятия (отпечаток) не противопоставлен и даже
не отделен от воспринимаемого. Человек знает о возможности иска-
женного восприятия, но он квалифицирует его как свою ошибку.
Нормальное восприятие в его представлении дает адекватную карти-
ну мира. Поэтому то, что соответствует в сознании непосредственно
присутствующему объекту, в естественном языке вообще не имеет
специального обозначения. Если бы мы постоянно отдавали себе отчет
в несоответствии действительного и воспринимаемого, нам бы при-
шлось‘жить не в одном, а в двух мирах.
Итак, объект восприятия и его образ находятся в дополнительном
распределении. Сама возможность появления в сознании образа объ-
екта в ситуации его отсутствия чрезвычайно важна. Она стимулирует
отдаление образа от действительности. Образ не может совпадать с
оригиналом уже в силу одного того, что он живет в пространстве ин-
дивидуального сознания, а не в контексте действительной жизни. Он
формируется под давлением субъективных склонностей, интересов и
идеалов индивида. Образ может фиксировать отдельное впечатление.
Это образ-кадр. Однако главное назначение образа состоит в обобще-
нии накопленного опыта, связанного с индивидным объектом или
классом объектов. Образ — это итог «наглядного» обобщения, отбора
ситуаций максимального соответствия внешнего обличия духовному
содержанию. Если образ-кадр подвержен ошибкам благодаря эмоцио-
нальному субстрату и сбоям памяти, то причин неадекватности об-
раза-обобщения гораздо больше. Их раскрывают уже некоторые опре-
деления, сочетающиеся с именем образ: образ может быть приукра-
шенным, идеализированным, упрощенным, односторонним, искажен-
ным, окарикатуренным и т. п.
Особенно часто бывают неадекватны образы людей: Друг друга от-
ражают зеркала, / Взаимно искажая отраженья (Г. Иванов).
Трудность обобщения ситуативно обусловленных проявлений чело-
века и прогнозирования его поведения в новых условиях позволяет
говорить иногда не об одном, а о многих образах одного лица, даже о
целой серии трудно совместимых его ипостасей. Из этой галереи
«портретов» один может быть признан в наибольшей степени отве-
чающим существу личности. Тогда говорят о подлинном образе чело-
века:
Нет, ты не прав, я не собой пленен.
Что доброго в наемнике усталом?
Своим чудесным, божеским началом,
Смотря в себя, я сладко потрясен.
Когда в стихах, в отображенья малом
Мне подлинный мой образ обнажен, —
3. Семиотические концепты
321
Все кажется, что я стою, склонен,
В вечерний час над водяным зерцалом.
В. Ходасевич
В ситуации дилеммы «человек—поэт» подлинный образ выбирает-
ся, а не синтезируется. Поэт делает выбор в пользу поэта, не-поэт —
в пользу человека. Но образ поэта «в миру» обычно бывает искусст-
вен. Поэт адресует его «чужому сознанию». Это феномен культуры.
Ю. М. Лотман в книге «Сотворение Карамзина» пишет: «Карамзин
любил становиться в позу дилетанта, “друга Милых”, светского чело-
века, иногда кабинетного мудреца, юного стоика, поклонника богини
Меланхолии. Все эти роли он охотно выставлял напоказ, и именно в
таком образе рисовался он друзьям и читателям. Но стоит внима-
тельно присмотреться, и перед нами раскрывается еще один — до-
вольно неожиданный — образ: образ человека, умело берущегося за
дело, исключительно быстро овладевающего необходимыми профес-
сиональными навыками, не гнушающегося никакой, в том числе и
самой черновой, работой» [Лотман 1987, 209]. Творимые образы
множатся, перерастая (в случае Карамзина) в литературный образ
рассказчика, однако и образ поэта, по Карамзину, в принципе мно-
жествен (Скажи, кто образы Протеевы исчислил? Таков питомец
муз и был и будет ввек).
Способность человека создавать единый образ индивидуального
объекта, синтезируя в нем противоречивые впечатления и разрознен-
ные наблюдения, поистине удивительна. Она поражает не присутст-
вием в ней аналитической техники, а напротив того, силой «обыден-
ного художественного мышления», достигающей синтеза, механизм
которого можно уподобить отражению набоковских «неток» в «диком
зеркале». Кривизна этого зеркала была, однако, неспроста, а как раз
так пригнана... что из бесформенной пестряди получался в зеркале
чудный, стройный образ: цветы, корабль, фигура, какой-нибудь пей-
заж (В. Набоков).
Этот механизм действует как бы сам по себе: образ синтезируется,
раскрывается сознанию, из смутного и неясного становится все более
определенным и отчетливым, он приближается, переходя в крупный
план. Этот феномен самораскрытия образа П. А. Флоренский назвал
обратной перспективой.
Верность образа оригиналу колеблется в достаточно большом диа-
пазоне. Когда объект входит в микромир человека, его образ посто-
янно корректируется жизнью. Несовпадение образа и оригинала мо-
жет привести к печальным последствиям; ср. следующий диалог, ре-
зюмирующий конфликт «образ — оригинал»: — Я же шла не за силу
замуж, а за труд великий, за талант. Я — за образ шла! Раз-
очарованный муж мог бы ответить: «Я же брал в жены ангела, но ан-
гел оказался чертом (змеей)». Тем самым, невеста шла замуж за об-
раз, а жених брал в жены метафору.
322
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Образы нуждаются в контроле. После долгой разлуки А. Белый
писал Асе Тургеневой: Письмам я никогда не верил: письма лживы; и
вот проверить Твой образ, возникающий во мне по письмам, разуме-
ется, хотел бы в личном общении.
Сознавая, что Ася уже не та, какой он ее знал, А. Белый обраща-
ется не к Асе, а к «образу былой Аси». Происходит двоение адресата:
Ты тот раздражающий сознание образ когда-то близкого мне чело-
века, который сознательно и жестоко (по-моему) от меня отвер-
нулся в «минуту жизни трудную». Захочет ли этот образ повер-
нуться ко мне, — не знаю. Свободы его не желаю насиловать и пре-
доставляю этому образу, образу былой «Аси» вести себя так, как
ему заблагорассудится. Этот пример демонстрирует «заместитель-
ную» функцию образа. Обычно пишущий обращается к реальному
человеку и в то же время, сознавая возможные в нем перемены, к об-
разу этого человека. А. Белый пишет своей бывшей жене, а перед его
мысленным взором возникает ее «бывший» образ, уже утративший
актуальность.
Итак, образы индивидных объектов, обобщающие серии эпизодов,
и образы классов объектов, обобщающие черты разных индивидов,
далеко не всегда адекватны. Однако искажение объекта в образе име-
ет предел. Образ не делает категориальной ошибки: образ и прообраз
всегда принадлежат к одной категории, хотя они необходимо различ-
ны. Образ человека не может превратить его в сокола или ужа. Эту
задачу берут на себя определенные литературные жанры. Прорыв за
границы класса оборачивается выходом в область других концеп-
тов — Двух главных преемников «образа» — метафоры и символа.
Выделим основные характеристики концепта «образа»: 1) образ
синтетичен; он создается комплексным восприятием действительно-
сти, в котором ведущими являются зрительные впечатления, 2) в об-
разе зафиксировано осознание фундаментального факта отделимости
и воспроизводимости формы, 3) вследствие этого «природная» корре-
ляция формы и субстанции заменена в образе «культурным» соотно-
шением формы и содержания, 4) образ един: в его структуре потен-
циальные стороны знака — означаемое и означающее — не сформи-
рованы и не разделены семиотической связкой, 5) неопределенность
содержательной стороны образа не позволяет ему быть объектом по-
нимания: образы интерпретируются и осмысляются, 6) образ в боль-
шей мере связан с объектами действительности, чем с категориями
смысла, 7) средой обитания образов является человеческое сознание;
в нем они субъективно окрашены и погружены в ассоциативные от-
ношения, 8) образ может присутствовать в сознании только при усло-
вии удаленности объекта из поля прямого восприятия, 9) образы сти-
хийно складываются в сознании, в котором они относительно незави-
симы от воли человека, 10) образ — модель действительного объекта,
взятого в его целостности, но он не может совпадать с ним в точно-
сти, 11) отход образа от оригинала (прообраза) имеет предел, обозна-
ченный границами класса. Образ — это значение (сигнификат) имени
3. Семиотические концепты 323
собственного. Поэтому образ сопутствует тем категориям объектов, ко-
торые имеют имя собственное, и чуждается тех, которые его лишены.
В этой краткой характеристике концепта «образа» особенно важны
два момента: 1) установление корреляции между формой (достаточно
определенной) и не определившимся содержанием; 2) размежевание
между тем, что считается принадлежащим объективному миру, и
тем, что локализовано в пространстве сознания.
В заключение отметим, что в разные эпохи роль образов в жизни
человека и общества менялась. Иконописный образ соединял челове-
ка с Божественным миром. Художественный образ, напротив, помо-
гал проникнуть во внутренний мир человека. В современном мире об-
разы проникли в повседневную жизнь человека и роль их резко воз-
росла. Тому причиной популярность кино и телевидения. Образы об-
щественных деятелей постоянно появляются на телеэкране. Их кор-
ректируют эксперты, советники. Образ стал имиджем. Над имиджем
трудятся целые коллективы — художники и гримеры, парикмахеры
и модельеры. Творение образов объединило людей разных профессий.
Они создали кино- и телецентры, иногда называемые «городами обра-
зов» (ср. La ciudad de la imagen, расположенный около Мадрида). Теле- и
кинообразы стали посредниками между реальностью и сознанием
зрителя. Идеология также обретает опору в образах, превращаясь, по
выражению М. Кундеры, в имагологию, в которой фигурируют фигу-
ранты, похожие на фигуры.
Образ человека всегда «человечен». Образы сокола и ужа не могут
иметь в качестве своих прообразов человека, но они к нему прило-
жимы. Их отнесенность к человеку создает метафору — сдвоенный
образ. Метафора — прямой наследник образа, но она не продвигает
его по пути семиотического развития.
В чем же состоит различие между образом и метафорой? Принци-
пиальное различие между этими понятиями заключается в том, что
образ не допускает категориальной ошибки, а метафора возникает
только в условиях нарушения категориальных границ. Ресурс мета-
форы — сдвиг в классификации объекта, включение его в тот класс,
которому он не принадлежит. Метафора применяет образ, сформиро-
ванный относительно одного класса объектов, к другому классу или к
конкретному представителю другого класса: образ волка — к челове-
ку, образ медведя — к Собакевичу, образ театра — к миру, образ иг-
ры — к жизни.
На категориальных ошибках учатся добыванию значения из об-
раза, стоящего за словом. Метафора семантизуется. Этому способству-
ет характерная для нее функция предиката, предназначенная для
выражения понятий, а не указания на внеязыковые объекты (для
сигнификативного, а не денотативного содержания). Позиция преди-
ката помогает извлечь из образа свойства, совместимые с субъектом,
например те черты волка, которые можно обнаружить у людей. Они и
выводятся в смысл метафорического выражения. В рамках метафоры
324
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
сосуществуют две категории — образ и «вылущенный» из него смысл.
Если образ един, то метафора двойственна, двухкомпонентна. Но и
она, как и образ, не принадлежит к числу семиотических концептов.
В ней не выделена связка. С точки зрения развития из образа семио-
тических концептов метафора дает побочное ответвление. В ней образ
постепенно стирается, а смысл выравнивается по законам стандартной
семантики. Метафора, рассматриваемая в перспективе ее развития, —
это техника смыслообразования. Подробнее см. раздел 4. Но прежде,
чем перейти к метафоре, рассмотрим соотносительный с образом кон-
цепт фигуры..
2. Человек и «фигура»
(анализ концептов)*
Номинации человека
Философия XX в. развивается под знаком языка. Язык занимает
важнейшее место в таких крупных направлениях философии, как фе-
номенология и герменевтика, экзистенциализм и философия жизни,
аналитическая философия и философия морали. Аксиология в раз-
ных ее версиях целиком построена на данных языка. Для современ-
ного философствования язык стал важнейшим средством движения к
цели. Чем это вызвано? Ответ прост: целью философской мысли стал
человек. Натурфилософию сменила философия жизни. «С незапамят-
ных времен человек знает о себе, что он — предмет, достойный само-
го пристального внимания, но именно к этому предмету во всей его
целостности, со всем, что в нем есть, он как раз и боится присту-
пить», — писал М. Бубер [1993, 75]* 6. Когда барьер был преодолен,
изменился взгляд на положение человека в мире. Язык, а не природа,
стал для него «домом бытия» (по выражению М. Хайдеггера). Путь к
осмыслению феномена человека лежит не через естественные науки,
а через естественные языки. Природе подчинен физический человек,
но она ничего не знает о духовной личности. «Нам так хорошо в мире
природы, потому что у нее нет о нас мнения» (Ф. Ницше).
Но у человека оно есть. И не только мнение, но и знание. Самосо-
знание основано на диалогическом принципе. Человек познается че-
рез семиотическую деятельность, предполагающую существование
«другого». Он выражает себя только потому, что существует другой,
* Впервые опубликовано в кн.: Филологический сборник: (К 100-летию со
дня рождения академика В. В. Виноградова)
6 В последние годы эта тенденция коснулась философии, культурологии и
лингвистики в России. В 1991 г. в РАН был организован по аналогии с фран-
цузским La maison de sciences de 1’homme Институт человека. С 1990 г. выходит
журнал «Человек»; см. также сб. «Человек и культура» (М., 1990); «О чело-
веческом в человеке» (М., 1991); «Логический анализ языка. Образ человека
в культуре и языке» (М., 1999).
3. Семиотические концепты 325
способный воспринимать. «Из того, что мои действия меня проеци-
руют вовне и осмысляются другими, следует, что я есть язык», —
писал Сартр [Sartre 1943, 440].
Итак, в начале было Слово. Антропологическая философия приня-
ла этот тезис. Слово — важнейший источник знаний человека о чело-
веке. Передавая знание, оно формирует сознание. «Именно в языке и
благодаря языку человек конституируется как субъект, ибо только
язык придает реальность, свою реальность, которая есть свойство
быть, — понятию “Эго” — мое я» [Бенвенист 1974, 293]. Благодаря
дару речи человек может стать предметом философии.
Язык является для философа не только средством выражения кон-
цептов и концепций, но и средством их познания. Концептуальный
анализ имеет своей целью определить статус мировоззренческих по-
нятий в обыденном сознании людей. К числу таких понятий прежде
всего относится само понятие человека. Если человек стал центром
особого направления философской мысли в новое время, то обыденное
сознание было обращено к нему с тех незапамятных времен, когда
человек выделил себя из мира природы в качестве вида — homo sapiens,
а затем из коллектива — в качестве индивида. Жизнь среди природы
требует знания природы, жизнь среди людей нуждается в знании лю-
дей. Эти знания формируются в ходе речевой и литературной дея-
тельности. Человек составляет предмет многих — старых и новых —
литературных жанров: жизнеописаний и характеров, хроник и лето-
писей жизни, биографий и автобиографий, «жизни замечательных
людей», литературных и политических портретов, эпистолярного
жанра, психологических, приключенческих и иных романов, агио-
графии, дидактической литературы, проповедей и исповедей, специ-
альных риторических жанров — филиппик, апологий и некрологов,
похвальных слов и юбилейных речей, специфических жанров речи —
пересудов и наговоров, жалоб, излияний и утешений, специфических
видов бюрократической и юридической речевой активности — кодек-
сов, анкет, досье, характеристик и донесений, обвинений и оправда-
ний, судебных разбирательств, заключений и приговоров. Практиче-
ски все жанры — в их числе и скучные — так или иначе «переходят
на личности». Человек в тексте разноименен. Это тем более обращает
на себя внимание, что в отличие от большинства других объектов —
одушевленных и неодушевленных — человек как индивид нарекается
при рождении собственным именем, которое выделяет его из класса и
идентифицирует в речи. Между тем, и это тоже отличает его от объ-
ектов, лишенных собственных имен, в тексте к нему прилагается
множество самых разнообразных номинаций. Чем это объяснить?
Прежде всего, множественностью тех миров, в которых живет чело-
век и в которых он играет разные роли7. Человек — участник разных
7 Теме множественности миров, в которых живет человек, и, соответствен-
но, множественности самого человека посвящена повесть К. Чапека «Обыкно-
венная жизнь». Приведем из нее небольшой фрагмент: «Допустим, человек —
326
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
пьес, в каждой из которых он надевает особую маску — персону.
Стоик Панэтий полагал, что «каждый человек носит четыре маски:
маску человека, маску конкретной индивидуальности, маску общест-
венного положения и маску профессии»; см. об этом [Аверинцев
1971, 218]. О номинациях человека см. [Romeo 1979].
Тексты задают много граней бытия. Соответственно им использу-
ются разные наименования человека. Читая о конкретном лице —
реальном или вымышленном — мы встречаем в приложении к нему,
наряду с идентифицирующими его именами и дескрипциями, серию
общих обозначений, аналогов имени человек, маркирующих смену
ракурса или переход в иную сферу жизни или систему отношений,
ср.: лицо и особа, личность и индивид {индивидуум), персона и пер-
сонаж, деятель и фигура. Мы уже не говорим о номинациях по полу
и возрасту и об обращениях.
Итак, наименования человека множественны и распределены меж-
ду разными мирами и пространствами: жителем Корсики был человек
по имени Бонапарт, французскими войсками в Итальянском походе
командовал генерал Бонапарт, государственным деятелем конца
Французской Республики был Первый консул Наполеон Бонапарт, а
первым лицом Французской Империи после 1804 г. стал император
Наполеон.
О «реконструкциях» Наполеона, возникающих в результате исто-
рического анализа и художественного творчества, говорят в иных
терминах. Писатель Л. Толстой создал образ Наполеона, автор исто-
рического романа Е. Тарле воспроизвел портрет Наполеона, а пуб-
лицисты времен «ста дней» рисовали различные его имиджи (как
стало принято говорить).
Между номинациями человека-жителя и обозначениями его отра-
женных двойников, или дубликатов, намечается некоторое, хотя да-
леко не строгое, соответствие. Так, обращение к человеку как лично-
сти и индивиду приводит к созданию его образа, обращение к фигуре
человека — деятелю — к воссозданию его функционального (полити-
ческого, литературного, исторического и т. п.) портрета. Предлагае-
мый ниже анализ ограничен понятием фигуры (в значении ‘деятель’),
обладающим специфическими особенностями, сближающими его, с
одной стороны, с наименованиями человека, пребывающего в мире
реальности, и, с другой, с обозначениями его отражений в зеркале
чужого сознания. Эти особенности выводимы из синтаксического по-
ведения имени фигура и его сочетаемости с различными семантиче-
скими классами прилагательных и глаголов.
вроде толпы, скажем, шагает обыкновенный человек, ипохондрик, герой,
личность с локтями и Бог весть кто еще — очень пестрая компания, но идет
она по общей дороге. И всякий раз кто-нибудь вырывается вперед и ведет ос-
тальных, а чтоб видно было, что ведет именно он, вообразим, что он несет
знамя, на котором написано “Я”» {Чапек К. Обыкновенная жизнь. Жизнь и
творчество композитора Фолтына. М., 1970. С. 133).
3. Семиотические концепты
327
В. В. Виноградов первым в отечественном языкознании обратился
к изучению проблемы человека по данным языка. В 1946 г. он опуб-
ликовал небольшую статью под названием «Из истории слова лич-
ность в русском языке до середины XIX в.» [Виноградов 1946]. В ней
В тезисной форме были намечены основные этапы развития представ-
лений о человеке в русском национальном сознании. Это был кон-
спект более обширного исследования, увидевшего свет только в
1994 г. [Виноградов 1994].
«В древнерусском языке, — писал В. В. Виноградов, — до XVII в.
не было потребности в слове, которое соответствовало бы, хотя отда-
ленно, современным представлениям о личности, индивидуальности,
особи. В системе древнерусского мировоззрения признаки отдельного
человека определялись его отношением к Богу, общине или миру, к
разным слоям общества, к власти, государству и родине, родной зем-
ле с иных точек зрения и выражались в других терминах и поняти-
ях. Отдельные признаки личности были рассеяны по разным обозна-
чениям и характеристикам человека, человеческой особи (человек,
людие, ср. людин, лице, душа, существо и некоторые другие). Обще-
ственному и художественному сознанию древнерусского человека до
XVII в. было чуждо понятие ... об отдельном человеческом “я” как
носителе социальных и субъективных признаков и свойств (ср. отсут-
ствие в древнерусской литературе жанра автобиографии, повести о
самом себе, приемов портрета и т. п.)» [Виноградов 1946, 10]. Хотя
само слово личность вошло в обиход во второй половине XVII в., его
современное значение оформилось только в 20-30-е гг. XIX в.
В. В. Виноградов так формулирует это значение: «монада, по-своему,
единственно ей свойственным образом воспринимающая, отражаю-
щая и создающая в себе мир» [Виноградов 1994, 273].
В русской литературе и публицистике 40-х гг. XIX в. слово лич-
ность уже стало выражать центральное мировоззренческое понятие.
С ним ассоциируются следующие три оттенка значения: 1) индивиду-
альность с ее внутренней стороны, духовное «я», 2) человек как со-
циальная единица, субъект гражданского права, 3) идентифицируе-
мое по внешним признакам обособленное существо.
Таким образом, в слово личность, как показывает В. В. Виногра-
дов, влились многие из тех значений и смысловых оттенков, которые
развивались в разных европейских языках у многочисленной группы
слов, восходящих к лат. persona и individuum и греч. лрооолоу и azopov
[Виноградов 1946, 10].
Фигура: фактор референции
Имя фигура происходит от лат. figure (аналог греч. тилод и etSoq)
‘фигура, вид, образ, тень, призрак, прообраз, идея’ от глагола fingo,
finxi, fictum ‘образовывать, формировать, создавать, сочинять, вообра-
жать, выдумывать’.
328
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Общим для всех этих значений является признак разделения фор-
мы и субстанции: форма мыслится в отвлечении от «сформирован-
ной» материи. Она становится воспроизводимой; ср. фигура в значе-
нии ‘скульптура, памятник’. Отделение формы от субстанции влечет
за собой схематизацию (типизацию) формы. Действительно, уже в ла-
тыни figura обозначала не только общий вид, образ, но и геометриче-
скую фигуру.
Значения, засвидетельствованные в латыни, создают предпосылки
семантического развития имени фигура на русской почве. Примени-
тельно к фигуре человека решающими оказываются следующие фак-
торы:. 1) обобщенность формы, 2) ее целостность, 3) ассоциация со
зрительным восприятием, 4) корреляция с фоном.
Совместное действие первых двух факторов порождает конкретное
значение ‘телосложение, внешнее очертание человека’ (в словаре
Д. Н. Ушакова оно дано шестым из восьми значений слова фигура).
Компонентный состав «фигуры», однако, весьма нестабилен. Это
заметно даже в тексте одного автора. Ниже приводятся примеры из
двух эссе В. В. Розанова: «Танцы невинности (Айседора Дункан)» и
«Paolo Trubezkoj и его памятник Александру III» (Розанов В. В. Среди
художников. М., 1994).
Розанов пишет о бальных танцах: В танце очень много движения,
энергии. Но обратите внимание: верхняя половина тела, вот выше
талии, и у кавалера и у дамы — замерла: руки, грудь, шея, голова,
вся фигура — абсолютно недвижны. Из этого фрагмента следует, что
голова входит в состав фигуры, а ноги — нет. Вслед за этим читаем:
Мужчина должен быть обтянут, чтобы его гибкая, стройная фигу-
ра была видна вся женщине, женщина всегда впечатлительнее к фи-
гуре мужчины, чем к лицу его. По лицу она только знакомится, но
потом чувствует фигуру, сжатую, сильную, властную, твердую.
Это — облегающий фрак, сюртук, мундир. Здесь, как будто, голова
«усечена», вопрос же о ногах неясен. Г. Иванов, как кажется, сосре-
дотачивает фигуру в ногах. Он называет Пяста странной фигурой в
клетчатых штанах (здесь, впрочем, наметился переход от фигуры-
телосложения к фигуре-деятелю). Вернемся к Розанову, который
пишет далее, что для нового танца важна нижняя половина человече-
ской фигуры: танцуют ноги, бедра, таз; для древнего танца важнее
верхняя половина фигуры: древний танец был более танцем рук,
шеи, головы, груди. Две половины фигуры, наконец, сложились в це-
лого «физического человека».
Когда говорят о внешнем облике человека, фигура противостоит не
столько готовым «отпасть» от нее частям тела (голове, ногам), сколь-
ко лицу, с которым связывается личностное начало человека (см.
пример выше). Фигура и лицо получают взаимонезависимые эстети-
ческие оценки. Конъюнкция фигура и голова сомнительна, сочетание
же фигура и лицо естественно. С выражением лица и взглядом ассо-
циируется духовная жизнь человека (см. очерк М. Волошина «Лицо,
маска и нагота» в его кн. «Лики творчества». М., 1988). Но и тут не
3. Семиотические концепты
329
все просто. У Розанова читаем: «...взгляд Александра III был художе-
ственным центром его фигуры и, должно быть, до того выражал его
душу, — ту “единую душу”, которая сказывалась и в жестах, мане-
рах, в постановке шеи и груди, — что смотря лишь на эти части фи-
гуры в бронзе, вспоминаешь и его взор».
Когда под фигурой имеется в виду статуя, то в состав фигуры вхо-
дит весь «физический человек» включая лицо: На сем «чудище об-
лом» царственно покоится огромная фигура с благородным и груст-
ным лицом. Но и тут возможны колебания: ... «весь Царь» (памятник
царю. — Н. А.) необыкновенно похож на когда-то виденную, ни с кем
не смешиваемую фигуру, и похож не только в фигуре, но и преимуще-
ственно в голове, и вот в этом взоре. Заметим, что нестабильность
объема характерна и для других частей «физического человека» (на-
пример, рук и ног). Однако, когда в игру вводится фактор зрительно-
го восприятия, целостность фигуры восстанавливается: Навстречу
мне шла высокая фигура в цилиндре; Вельскому вдруг почудились фи-
гуры каких-то бородатых людей (Г. Иванов). Фигура постепенно от-
деляется от фона.
Фон и фигура
Фактор фона является естественным условием восприятия внеш-
них очертаний объекта: фигуры видятся, вырисовываются, прорисо-
вываются, выделяются, наблюдаются, бросаются в глаза, делаются
заметными на том или другом фоне; Фигура А. Белого металась на
фоне стены, правда, как надгробный венок в ветре (Б. Зайцев).
Зрительное восприятие конкретизирует фигуру, приглашая к ее
описанию; фон, напротив, ее схематизирует. Это противоречие сни-
мают сумерки, мешающие разглядеть детали. Действительно, о фигу-
рах говорят обычно в условиях темноты или отдаленности: Вдали по-
казались какие-то неясные фигуры. В тумане вырисовывались фигу-
ры женщин. Поэтому фигурами чаще называют неопознанных людей.
Заметим, что в текстах XIX — начала XX в. фактор зрительного
восприятия, конкретизирующий фигуру, был более действенным.
Приведем тому два примера: Мне — любопытную фигуру Победонос-
цева довелось видеть только раз. Ее нельзя забыть. Что-то от ле-
тучей мыши в ней было, с пергаментным лицом человека неизвест-
ного возраста. Походка медлительная, небрежная,— каблуки заде-
вают пол. И при небольшом росте эти громадные, бледные, прозрач-
ные уши. Впрочем, общее впечатление скорее значительности, чем
комизма (3. Гиппиус). Пяст, поэт-дилетант, лингвист-любитель,
странная фигура в вечных клетчатых штанах, носивший канотье
чуть ли не в декабре, постоянно одержимый какой-нибудь «идеей»:
то устройства колонии лингвистов на острове Эзеле, то подсчетом
ударений в цоканье соловья и реформы стихосложения на основании
этого подсчета (Г. Иванов). В обоих примерах сливаются описания
фигуры и человека. В норме же при слове фигура (в значении объекта
330
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
восприятия) употребляются только контурные, цветовые, динамиче-
ские и размерные определения: фигуры бывают согбенными, изогну-
тыми, маленькими, крупными, темными, склоненными, движущи-
мися, бегущими и т. п. Остальные определения переносятся к зави-
симому имени, т. е. «обладателю» фигуры.
Между именами фон и фигура существует тесная семантическая
корреляция. Фон, наряду со своим прямым значением, может обо-
значать «общую основу, на которой выделяется кто-чтио-нибудь, об-
становку, окружение, где происходит какое-нибудь событие, протека-
ет какое-нибудь явление» (по словарю Д. Н. Ушакова).
Фон и фигура образуют пару, и изменение значения одного из этих
слов ‘отражается на семантике партнера. Сдвигу в значении имени
фон соответствует аналогичное изменение в семантике имени фигура.
В словаре Д. Н. Ушакова это значение формулируется так: «Человек
как носитель каких-нибудь социальных или индивидуальных при-
знаков и свойств: Середняк является у нас центральной фигурой
земледелия’, Крупная политическая фигура // Важное, значительное
лицо, персона (разг, ирон.): В свое время он был фигурой». Значение
имени фигура, пережив период конкретизации, вновь стало более от-
влеченным. Нас будет интересовать именно это значение: фигура че-
ловека на социальном фоне.
Фон очерчивает границы некоторой социальной среды, особого ми-
ра, в котором фигуры выполняют свои роли. Фон-экран заменяется
фоном-социумом. Фигуры воспринимаются не на фоне неба или пей-
зажа, а на фоне других людей, создающих тот рельеф, на котором
они выделяются «ростом». Например: Беринг — фигура значительная,
какая могла появиться только в Англии и только в устойчивом мире
начала XX в. (Н. Берберова); И. А. Иловайская — одна из крупнейших
фигур эмиграции (из прессы); А. Д. Синявский был одной из самых
примечательных фигур нашей литературной жизни 60-х гг. (Г. Белая).
Границы существования фигур не совпадают с датами жизни чело-
века’. Исторические «фигуры» складываются либо тогда, когда их
везут на эшафот, либо тогда, когда они посылают на эшафот дру-
гих людей (Ф. Шаляпин). Реальный человек может оказаться нере-
альной — вымышленной, искусственно созданной, подставной, под-
менной и т. п. фигурой «Жизнь» фигуры ограничена ее присутствием
на социальной арене, пусть даже в функции музейной или декора-
тивной фигуры. Одному человеку могут соответствовать разные фи-
гуры: М. Хеылевый — автор поэмы «В электрический век», сборни-
ков стихов «Молодость» и «Предрассветные симфонии», новелл и
повестей, созданных начиная с середины 20-х гг. ...— все это слиш-
ком разные фигуры, ибо уже различен исторический и духовный их
опыт, ибо стремительной была творческая эволюция писателя
(Е. Добренко).
В социально-политической терминологии имя фигура вошло в оби-
ход и получило распространение относительно недавно. Ранее было
принято говорить не о фигурах, а о политических, общественных или
исторических деятелях, а еще ранее о государственных мужах.
3. Семиотические концепты 331
Почему же сейчас предпочитают говорить о фигурах? Основная
Причина этого состоит в изменении концепции «целого». Политика и
история, в которой действуют деятели, моделируется как серия по-
следовательных действий. Деятели действуют на арене действий, и
их действия очерчены полем деятельности. Политика и история, в
которой фигурируют фигуры., моделируется как заданная определен-
ными правилами игра, ведущаяся на игровой доске, на которой фигу-
ры совершают ходы и контрходы8. Действия предполагают выбор
программы, ходы — выбор тактики. Деятели характеризуются по
действиям, фигуры — по той позиции, которую они занимают на иг-
ровой площадке. Деятель посвящает деятельности жизнь, фигура —
иногда лишь одну игровую партию. Само слово фигура вызывает ас-
социацию с шахматами, в которых фигуры противопоставлены пеш-
кам, и с картами, в которых фигуры противопоставлены числовым
картам. И там и тут фигуры обладают приоритетными возможностя-
ми. Действия оцениваются с нравственной точки зрения, ходы — с
точки зрения их выигрышное™.
Понятие деятеля ассоциируется с движущей силой, понятие фигу-
ры, сколь бы ни высок был ее ранг и рейтинг, — с движущей рукой.
Деятель — агенс, фигура — инструмент. Аналогичное различие вы-
текает из моделирования социальной жизни в терминах театра. Точно
так же, как для исполнения роли ищут подходящего актера, подби-
рают фигуру для выполнения социальной функции: Для того, чтобы
вести эту недостойную игру, приходится выискивать подходящие
фигуры, — я бы сказал, с одной стороны, популярные, и, с другой,
фигуры, которые были бы марионетками, петрушками (из прессы).
В театральной модели фигура играет на сцене, в игровой модели
фигурой играют на доске. В первом случае за фигурой стоит режиссер
или Режиссер, во втором — игрок или Игрок.
Таким образом, смена общей модели социально-политической жиз-
ни повела к реинтерпре^ации концепта ее участников. Вытеснив по-
нятие деятеля, имя фигура не стало, однако, его эквивалентом. В его
простом, на первый взгляд, значении есть еще одна грань. Она стано-
вится заметна при обращении к синтаксису имени фигура.
Фигура: синтаксическая сочетаемость
Этимология вводит это имя в один ряд с обозначениями отражен-
ных копий лица, такими как образ, портрет, имидж. Как и они,
имя фигура способно входить в генитивные конструкции с прямыми
обозначениями человека: образ/портрет/фигура Наполеона. Они, од-
8 К. Чапек в цитированной уже повести подчеркивал «игровой» характер
тех миров, на которые членится жизнь: «Всякий замкнутый мир становится
до некоторой степени игрой... Игра — вещь серьезная, у нее свои правила,
свой обязательный строй; ... посему то, к чему мы привязываемся, будет изо-
лировано от всего остального, выделено своими правилами, изъято из окру-
жающей действительности» (с. 134).
332
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
нако, не равнозначны: образ (портрет) Наполеона не эквивалентен
имени Наполеон, а фигура Наполеона допускает такую эквивалент-
ность: В центре событий стояла фигура Наполеона = стоял Напо-
леон. Человек и его образ разведены по разным мирам, человек и фи-
гура принадлежат реальности.
Участие в генитивных конструкциях отличает синтаксис имени
фигура от синтаксиса имени человек и его аспектизирующих (пара-
метрических) аналогов, в том числе и от имени деятель', ср. фигура
Наполеона (государственного деятеля) и *человек (деятель) Наполе-
она. Вместе с тем, и те и другие употребительны в составе характери-
зующего и оценочного предиката, ср.: Это был необыкновенный че-
ловек и Это была необыкновенная фигура.
Итак, синтаксическое своеобразие имени фигура состоит в том, что
оно равно употребительно и в сочетании с генитивом, и в составе пре-
диката: Фигура Ахматовой трагична и Ахматова — трагическая
фигура. Этой специфики лишено прямое («физическое») значение
имени фигура'. ^Фигура Ахматовой была высокой и стройной (естест-
веннее сказать У Ахматовой была высокая и стройная фигура).
Однако, если фигура, не утрачивая значения неотчуждаемой собст-
венности, относится к человеку как объекту восприятия, генитивная
конструкция возможна, но не обязательна. Генитив употребляется
либо в целях уточнения референции сочетания, либо при необходимо-
сти ввести описательные определения: Вдали он увидел фигуру Рас-
путина; Вдруг перед ним выросла фигура черного бородатого челове-
ка. Предложения Он увидел фигуру, Он увидел человека и Он увидел
фигуру человека практически синонимичны.
Таким образом, можно было убедиться, что употребление имени
фигура одновременно в эквивалентной ему генитивной конструкции и
в составе именного предиката представляет собой нетривиальный слу-
чай. Поставим следующие вопросы: есть ли другие номинации чело-
века с аналогичным синтаксисом? чем объясняется употребление
имени фигура в столь далеких конструкциях?
Синтаксически наиболее близко к имени фигура слово личность^.
Личность (фигура) Наполеона противоречива, Наполеон — личность
(фигура) противоречивая. Применительно к личности такое употреб-
ление объяснимо: личность — имя качества от прилагательного лич-
ный, позднее получившее референцию к человеку по принципу мето-
нимии (возможно, под влиянием имени персона)', лик личный (че-
ловек) личность человека —> личность [Виноградов 1994].
Таким образом, синтаксис имени фигура противоречив и ориенти-
рован на разные модели: 1) подобно параметрическим (аспектизирую-
щим) именам, для фигуры характерно употребление в составе преди-
ката: А я вообще не политическая фигура (В. Аксенов); Гений в Рос-
9 О специфике этого понятия в современном языке см. [Розина 1991]. Ав-
тор отмечает различие жанров, в которых употребляются имена человек и
личность (с. 54).
3. Семиотические концепты
333
huu фигура мятущаяся, мятежная (И. Золотусский); 2) подобно «фи-
1‘гуре как объекту восприятия», фигура-деятель может входить в гени-
тивные конструкции, редуцируемые к зависимому имени, т. е. сни-
жать оппозицию «часть — целое»: Среди полководцев выделялась фи-
ftypa Жукова (выделялся Жуков); Я увидел фигуру мальчика = Я уви-
i дел мальчика; однако в первом случае замена зависимого имени при-
'тяжательным местоимением в норме не желательна, а во втором —
возможна: ?Среди полководцев выделялась его фигура, но Его фигура
видна была на фоне стены. Это значит, что в первом случае сильнее
идея целого, а во втором — части; 3) подобно образу, имя фигура
может входить в генитивные конструкции, но не может иметь деск-
риптивные определения, а также соединяться с глаголами действия:
образ (фигура) этой железной женщины; *Образ (фигура) Петра
прорубил(а) окно в Европу.
Противоречивость значения имени фигура, обнаруживающая себя
в его синтаксисе, состоит в том, что фигура — это и часть человека и
человек как целое. Роль, выделяемая именем фигура, исполняется в
некотором спектакле, и в его рамках фигура воспринимается как це-
лое — участник разыгрываемой пьесы: фигура Жукова равна Жукову
как участнику событий, разыгравшихся на театре военных действий,
но не равна Жукову как человеку.
Фигура: семантическая сочетаемость
Таким образом, коллизию «часть / целое» применительно к фигуре
можно было бы объяснить отношением к разным мирам: большому
миру жизни и ее частной модели. Тут, однако, возникает новый во-
прос: если фигура представляет собой эквивалент человека в соци-
альной сфере, в которой он характеризуется более всего своими дей-
ствиями и деятельностью, то почему же имя фигура избегает преди-
катов со значением действия? — Маршал Жуков выиграл не одно
сражение, но фигура Жукова не одержала побед. Фигуры не могут
совершать не только реальных акций и поступков, они не способны
также к мыслительным действиям: «мыслящей» может быть только
скульптурная фигура (ср. le Penseur Родена). Фигура не может мыс-
лить уже по одному тому, что в ней невыделима голова. Как абрис
человека фигура целостна. Будучи частью (аспектом) человека, она
сама нечленима на части.
В «Золотом теленке» И. Ильфа и Е. Петрова «пикейные жилеты»
выражали свое восхищение государственными деятелями словом го-
лова (Чемберлен — это голова, Бриан — это голова). Они ценили
ум. В наше время говорят о фигурах политиков, оценивая не столько
их ум, сколько исполнение отведенной им роли.
И в том и в другом случае имеет место метонимическая метафора.
Метонимические обозначения человека названиями частей тела и
связанные с ними коннотации представляют известный интерес для
334
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
выяснения национальной специфики образа человека. В русской
культурной традиции с головой (главой) ассоциируется серия значе-
ний и коннотаций, располагающихся между двумя полюсами. Один
из них — в общем положительный — представлен словами городской
голова и глава — руководитель, точнее иерарх, находящийся на
высшей ступени той или иной социальной лестницы (ср. глава учре-
ждения, глава правительства). Отрицательная коннотация связывает
с головой отнюдь не мыслительную функцию и даже не руководящую
роль, а образ стихийно-неразумного человека, поведение которого
объясняется влиянием винных возлияний, ср. забубенная головушка,
буйная головушка, например у А. Аверченко (Новый мир. 1992. № 2,
3): бы, русские, забубенные головушки, знаете ли вы это ужасное
тягостное ощущение, когда просыпаешься где-то в незнакомом но-
мере гостиницы — одна нога в ботинке, другая — босая, волосы, в
пуху, голова разваливается от боли... Более лирическую иллюстра-
цию этого феномена можно найти в рассказе А. Астафьева
«Забубенная головушка» (там же).
Вернемся, однако, к понятию фигуры и возможностям ее динами-
ческих проявлений. «Фигура» как социальный феномен не дееспо-
собна. Между тем в конкретном смысле объекта восприятия «фигура»
способна совершать разнообразные действия, прежде всего физиче-
ские движения: фигуры бегают, мечутся, сгибаются, выпрямляют-
ся, ходят и т. п. Например: На все голоса кричали темные и серые,
хлопотливые фигурки людей (Горький) — из словаря Д. Н. Ушакова;
Автомобиль хрипло протрубил какой-то метнувшейся в его огнях
фигуре (Г. Иванов).
Чтобы ответить на поставленный выше вопрос, рассмотрим круг
предикатов и определений, с которыми сочетается имя фигура. Фигу-
ру, как упоминалось, прежде всего характеризует выделейность среди
других фигур. Фигуры бывают заметными, замечательными, при-
мечательными, значительными, выдающимися, исключительными,
странными, оригинальными, загадочными, таинственными, не-
обычными, интересными и т. п. Например: Вольно или невольно
А. Ахматова поддерживала в людях желание видеть перед собой фи-
гуру исключительную, не их ранга, единственную и нужную им,
чтобы воочию убедиться в том, сколь исключительным может
быть человек (А. Найман).
Фигуры могут быть объектом оценки, даваемой по той роли, кото-
рую они выполняют в соответствующей социальной среде. Отрица-
тельные оценки обычно не исключают масштабности фигуры: фигуры
бывают роковыми, зловещими, грозными, демоническими, жестоки-
ми, железными и деспотическими, трагическими.
Наконец, фигуры характеризуются по занимаемой ими позиции:
фигуры находятся в центре культурной (или иной) жизни, на пе-
реднем фланге борьбы, вокруг фигур объединяются единомышленни-
ки. Фигуры бывают влиятельными, могущественными, самостоя-
тельными, независимыми, центральными.
3. Семиотические концепты
335
Область предикатов, сочетающихся с именем фигура в его «роле-
вом» значении, говорит о том, что «фигура как объект восприятия»
превращается в «фигуру как объект размышлений», и, как таковая,
«фигура» присоединяет к себе комплекс совершенных ею акций, вме-
сте с которым она становится предметом умственных спекуляций10.
Фигуры появляются уже не в поле зрения, а на печатной полосе. На-
пример: Оболганная и обруганная, ее фигура (речь идет о 3. Гиппи-
ус. — Н. А.) появлялась на страницах литературоведческих трудов,
учебников, литературной хроники (Н. А. Богомолов). Исторические
фигуры, как и сама история, постоянно подвергаются переосмысле-
нию. Например: Прочитав ответ Столыпина Толстому, я был по-
ражен не только тем, что фигура Столыпина предстала передо
мною совершенно в новом свете, но тем также, что теперь совер-
шенно по-новому вырисовываются многие последующие события на-
шей истории (Б. Сарнов).
То, что понятие фигуры делает соответствующее лицо предметом
размышлений и социологизирования, подтверждают многочисленные
контексты употребления этого имени. Например: Занимаясь этой
грозной и зловещей фигурой, постоянно открываешь какие-то новые
грани (Д. Волкогонов); Г. Г. Шпет — фигура на нашем философском
горизонте значительная. И она до сих пор остается малоизученной
(В. Калиниченко); Все больше и больше с каждым днем вырастает
фигура Петра Великого как преобразователя нашей жизни (М. При-
швин). Очевидно, что фигура Петра вырастает лишь потому, что ме-
няется взгляд на историю России. Нередко пишут о фигурах преуве-
личенных, недооцененных или неправильно интерпретированных со-
временниками.
Подведем итоги. Концепт фигуры двойствен в ряде отношений: фи-
гура мыслится одновременно и в пространстве реальности, и это от-
личает ее от образа, локализованного в контексте сознания, и в рам-
ках ее частной модели. Фигура — это и лицо, и маска, и часть, и це-
лое. В «спектакле» фигура не может быть ни фигурантом, ни стати-
стом. Она всегда выделена по рангу, росту и ранжиру. Фигура —
«действующее лицо», но она не совершает действий. Это обобщение
амплуа, имеющее своей целью ввести его в ментальную сферу. Между
человеком и фигурой есть «места», и они не свободны. Одно из них
занято человеком-действователем, агенсом. Множественность номина-
ций вырабатывается текстами — жизнеописаниями цезарей и портре-
10 В таком объемлющем и человека, и его деятельность значении употреб-
ляются некоторые сочетания с событийным именем: явление (феномен) Саха-
рова. В отрицательном смысле иногда говорят о случае Иванова по аналогии
с англ, the case Lennon, в котором имя case означает ‘судебное дело, случай из
судебной практики’. Такие беспредложные сочетания очень распространены и
в других европейских языках. Они вводят «действующее лицо» в область су-
ждений и обсуждений.
336
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
тами государственных и иных деятелей. В них речь идет о человеке —
его личности и натуре, его характере и поступках, об агенсе — импе-
раторе, полководце или диктаторе, его замыслах и совершаемых им
акциях, и, наконец, о фигуре императора или полководца и его роли
в истории.
Для авторов, работающих в соответствующих жанрах, отправным
пунктом служит именно «фигура». Об этом прямо пишут сочинители
политических портретов: «Поскольку в юности я был нацелен на ан-
тисталинскую волну, то соответственно выбирал и фигуры: портрет
Мао Дзе-дуна, портрет Гитлера, портрет Франко» (Ф. Бурлацкий).
Редуцированность содержания «фигуры» приглашает к ее дострой-
ке или преображению. Поскольку «фигура» отвлекает от человека1
черты, релевантные для социальной модели, они могут идеализиро- ;
ваться. Фигура становится мифом. Другой способ состоит в «очелове- j
чивании» фигуры, «дополнении» чертами частного лица. Автор со- !
здает некий образ, или имидж, личности. Третий способ заключается
в дальнейшем «опустошении» фигуры и соединении ее с некоторой 1
социально значимой идеей. Фигура становится символом. Итак, фи-
гура может быть превращена в миф, образ (имидж) и символ. Миф •
удовлетворяет необходимости в героях, гениях и вождях, имидж по-
лезен тогда, когда возникает нужда в привлекательной и популярной
личности (модели), символ сводит фигуру к имени, заряженному ма-
гической силой мгновенного идейного воздействия. Фигура может <
быть противоречивой, миф, образ и символ последовательны.
Вспоминая Виктора Владимировича, сначала гонимого властью,
потом ею наделенного и ее утратившего, мы не хотим воспользовать-
ся ни одной из этих возможностей снятия противоречий.
Виктор Владимирович жил в эпоху, воздух которой был напитан
духом борьбы. В конце сороковых и в начале пятидесятых годов, уже
после двух ссылок, он постоянно подвергался нападкам идеологиче-
ских «фигур» — мужских и женских. От него требовали покаяний и
признаний. Но Виктора Владимировича нельзя было унизить. В нем,
во всей его фигуре, элегантно и строго одетой, в его скупых жестах
было природное достоинство. Он смотрел отдаляющим взглядом хо-
лодных серых глаз. Его голос, глуховатый и грассирующий, звучал
отстраненно, без пафоса и эмоций. И взгляд, и голос делали его не-
уязвимым. Он не разговаривал на языке окружающих его «фигур»,
не смешивался с ними, не сводил с ними счетов, но умел отвечать
остро и веско и не чуждался полемики. Он был не борец, а творец.
Его творчество, рано начавшееся исследованием о старообрядцах [Ро-
бинсон 1971; 1974], продолжалось до последних дней жизни.
Знаток и любитель русской словесности, Виктор Владимирович
был ученым европейской культуры и европейской образованности. Он
не принимал ни стиля, ни стилистики эпохи, ни новых форм жизни,
ни ее сомнительных норм. Он болезненно относился к разрушению
«старого мира», который был бессилен защитить. Он любил вершить,
3. Семиотические концепты
337
а не крушить. Крушение Молчановки, Собачьей площадки, где он
жил, арбатских переулков его потрясло. Он не мог видеть руин ка-
фельных печей, разбитую лепнину, обреченные особняки. Рана от
удара по старой Москве не заживала.
3. Символ
Нам важно было коротко остановиться на концепте метафоры, ве-
дущей образ в сторону смысла, для того чтобы противопоставить ей
другой родственный концепт — символ, также базирующийся на об-
разе, но ведущий его в противоположном направлении — в сторону
стабилизации формы. Именно этот второй путь в конечном счете и
приводит к собственно семиотическому концепту знака. Показатель-
но, что метафора никогда не может входить в синонимические от-
ношения со словом знак, между тем как символ почти в одинаковой
мере способен синонимизироваться и с именем образ, и с существи-
тельным знак. Сохраняя в семантической системе языка особое и со-
вершенно автономное место, он в то же время служит семантическим
мостиком, переброшенным от образа к знаку. Действительно, часто
говорят о символических образах — с одной стороны, и о символиче-
ских знаках — с другой. Следует при этом подчеркнуть, что языковое
употребление четко фиксирует иерархические отношения между эти-
ми концептами и их линейную последовательность. В иерархическом
плане высшую позицию занимает символ. К символу всегда ведет
движение вверх. Это касается и образа и знака. В линейном плане
символ, как было упомянуто, посредничает между образом и знаком.
Для того чтобы не было сомнений в связанности концептов образа,
символа и знака, приведем дефиницию символа, данную С. С. Аве-
ринцевым в «Литературном энциклопедическом словаре» (М., 1987):
«В широком смысле можно сказать, что символ есть образ, взятый в
аспекте своей знаковости, и что он есть знак, наделенный всей орга-
ничностью и неисчерпаемой многозначностью образа. Всякий символ
есть образ (и всякий образ есть, хотя бы в некоторой мере, символ);
но категория символа указывает на выход образа за собственные пре-
делы, на присутствие некоторого смысла, нераздельно слитого с обра-
зом, но ему не тождественного». Тот же пучок «образ — символ —
знак» присутствует и в дефиниции символа, содержащейся в «Фило-
софской энциклопедии» (т. 5, М., 1970). Символ определяется А. Ф. Ло-
севым как «идейная, образная или идейно-образная структура, со-
держащая в себе указания на те или иные отличные от нее предметы,
для которых она является обобщением и неразвернутым знаком».
В обыденном языке все эти слова (образ, символ, знак) также мо-
гут употребляться в близком значении. Они часто взаимозаменимы.
Однако практически нет контекстов, в которых были бы допустимы
все три слова без существенного изменения смысла. Приведем не-
сколько примеров семантического взаимодействия анализируемых
338
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
имен: Вавилон — библейский символ (= образ) всякой скверны (С. Аве-
ринцев), Весы в руке третьего апокалиптического всадника — образ
(= символ) скаредной меры, отмеривающей ровно столько и не боль-
ше (С. Аверинцев).
Концепты образа и символа особенно сближены в литературовед-
ческих текстах: Примечательно, что у Пастернака, как и у Блока в
«Двенадцати», основным образом-символом революционной стихии
является метель. Не просто ветер и вихрь, а именно метель с ее
бесчисленными снежинками и пронизывающим холодом как бы из
межзвездного пространства (Д. С. Лихачев).
Итцк, символ определяется через апелляцию к образу и знаку, но
ни тот ни другой не нуждаются для своего определения в обращении
к концепту символа. Образ составляет тот базис, над которым над-
страивается и символ, и знак.
Действительно, переход образа в категорию символов обычно ха-
рактеризуется в терминах «возвышения» — до символов возвышают-
ся, поднимаются, вырастают, разрастаются: В этой роли [Насти в
«На дне»] Книппер возвышалась до символа, до воплощения нищеты
и трагедии (Щепкина-Куперник). С чем же связано иерархическое
представление об отношениях между образом и символом? На наш
взгляд, здесь дело не в том, что символу сопутствуют «высокие смыс-
лы», а образ может ассоциироваться с объектом любого уровня. В
«Мещанах» М. Горького Петр говорит, в который раз натолкнувшись
на шкаф: «Дурацкая штука... Не шкаф, а какой-то символ. Черт бы
его взял!» Шкаф символизирует неподвижную косность жизни. Но и
в этом случае шкаф (точнее, образ шкафа) не снижается, а поднима-
ется до символа. Вот еще пример. На этот раз речь идет о знаке:
«Впервые я почувствовала, что надо мной и жизнью моей встал сим-
вол, встал и озарил для меня и жизнь и ее смысл. До того все знаки
и даже комета, которую я просила мне дать, были только знаками,
словно А, В и С в геометрии, означавшие углы и стороны треуголь-
ника. Но сейчас появился символ, полный смысла, был колодец и
ключ в нем, о котором я одна знала. И змея. И дудочка. Будто я вку-
сила от древа познания» (Н. Берберова).
Приведенные примеры иллюстрируют, что если переход от образа
к метафоре вызван семантическими и художественными нуждами и
заботами, то переход к символу (и от образа, и даже от знака) опре-
деляется факторами экстралингвистического порядка. Это касается и
окказиональных, и устойчивых символов. Сопутствующие этим пре-
образованиям формальные и семантические процессы обусловлены
приобретаемой символом функцией. Образ психологичен, метафора
семантична, символ функционален. Стать символом значит приобре-
сти определяющую жизнь человека или коллектива людей функцию,
властно диктующую выбор жизненных путей и моделей поведения:
«Может быть шов и есть основной образ моей жизни, тот фундамен-
тальный личный символ, который критик ищет в творчестве поэта?
3. Семиотические концепты
339
Который у самого человека к концу жизни проясняется как
“рисунок”, “чертеж”, “выкройка” его судьбы» (Н. Берберова).
Совершенно то же может быть отнесено и к устойчивой социальной
символике, назначение которой объединять и направлять усилия об-
щественных, племенных и национальных коллективов. Символы в
этом смысле обычно характеризуются как великие и величественные,
могущественные и драматические, властные и влиятельные. Гово-
рят о символах самодержавной власти. Увеличение «властности» идет
в ущерб содержанию символа. Оно становится общим и туманным.
Если обычно до символа поднимаются герои и вожди, подвижники и
гении, носители идеи или борцы за ее осуществление, то по мере уве-
личения свой «власти» символ утрачивает ассоциацию с образом че-
ловека и удовлетворяется только его именем, к которому прикрепле-
на ассоциативная «небула»: Имя Ермоловой — символ всего свободо-
любивого, героического, благородного, что было в русском театре
(А. Яблочкина). Силовая нагрузка выхолащивает смысловое содержа-
ние символа.
Метафору обычно относят к конкретному субъекту, и это удержи-
вает ее в пределах значений, прямо или косвенно связанных с дейст-
вительностью. Символ, напротив, легко преодолевает «земное тяготе-
ние». Он стремится обозначить вечное и ускользающее, то, что в уче-
ниях с мистическими тенденциями (например, в даоизме) считается
подлинной реальностью, не поддающейся концептуализации. «Вели-
кая душа и великая память мира — Anima Mundi — может быть на-
звана (evoked) только символами» (У. Йетс). Поэтому символ часто
имеет неотчетливые трансцендентные смыслы. «В символе есть со-
крытие и откровение, молчание и речь» (Т. Карлейль). Именно смысл
выражает «ощущение запредельности» (the sense of beyond). У метафоры
другая, более «земная» задача. Она призвана создать такой образ объ-
екта, который бы вскрыл его латентную сущность. Метафора углуб-
ляет понимание реальности, символ уводит за его пределы.
Символ влиятелен, но не коммуникативен. Он не имеет адресата.
Нельзя передать символом какое-либо сообщение другому лицу. Ко-
гда люди начинают изъясняться символами, они рискуют не понять
друг друга, ср. в «Чайке»: (Нина) В последнее время вы стали раз-
дражительны, выражаетесь все непонятно, какими-то символами.
И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ, но, простите, я не по-
нимаю (Чехов). Роли символов в искусстве мы здесь касаться не мо-
жем. Это особый разговор. Отметим лишь, что, не обладая в художе-
ственном контексте «практикуемой властью», символ не терпит се-
мантического урона. Напротив того, он приобретает способность к по-
стоянному смысловому углублению и обогащению.
Итак, символ не может скрывать за собой наделенное коммуника-
тивной функцией высказывание. Символами не отдают приказов —
их диктату подчиняются добровольно. Символ унаследовал власть от
образа, трансформировав ее в социальную или культовую функцию.
340
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Символ отличается от образа и метафоры не только наличием у не-
го определенной экстралингвистической функции, но и самой своей
семантической структурой. По-видимому, можно утверждать, что
сформированность символа именно как семиотического концепта яв-
ляется прямым следствием его функциональной определенности. В
чем же состоят специфические черты символа в сопоставлении с об-
разом? Основное различие этих концептов заключается в том, что
символ представляет собой структурированное семиотическое поня-
тие. Оно трехкомпонентно и состоит из смысла (часто общего, измен-
чивого и туманного), означающего — четкого и хорошо сформирован-'
ного,.и соединяющей их семиотической связки, обеспечивающей воз-
можность взаимонезависимого развития сторон символа и в конечном
счете их конвенционализации. Показательно, что имя символ способ-
но выполнять функцию реляционного предиката, т. е. посредника
между означающим и означаемым: Крест — символ страдания.
Наличие у символа означаемого (смысла) как определившегося
члена знаковых отношений подтверждается тем, что его ближайшим
синтаксическим партнером является существительное непредметного
значения. Если образ опирается на предметный мир, то символ пере-
нес точку опоры в мир смыслов, ср.: образ матери и символ мате-
ринской любви, образ героя и символ героизма. Это изменение знаме-
нует собой переход концепта из категории «отражательных» в разряд
семиотических, вследствие чего не только упрощается форма, но и
редуцируется содержание образа. Образ сводится к общей идее, ино-
гда к невыразимой в развернутой форме интуиции. Символ, сравни-
тельно с образом, теряет «жизненные соки». Его сушит сила, воля и
власть. Некоторые авторы ставят символ в один ряд с кумирами,
идолами и фетишами и противопоставляют их «полнокровным» об-
разам: Мифология была выражением жизни древних, и их боги были
не аллегориями, не символами, не риторическими фигурами, а жи-
выми понятиями в живых образах (Белинский).
Не случайно в качестве естественных символов избираются силы и
стихии природы, небесные и космические тела — светила, планеты,
звезды, созвездия, кометы, драгоценные камни, реки, моря, леса,
животные и т. п., а из числа социальных явлений — понятия госу-
дарства и государственной власти, народа и родины, герои и власти-
тели дум. Если символизируемое явление лишено собственного об-
раза, то оно либо олицетворяется, либо приобретает форму конвен-
ционального знака.
Но даже и тогда, когда объект имеет и лик, и облик, он может
быть столь объемен и протяжен, что ставит задачу выбора символа. В
этом случае используется метафора или метонимия. Так, символом Рос-
сии может быть бесконечная дорога или тройка, три березы или бес-
крайние поля, Спасская башня Кремля или храм Василия Блаженного,
песнь ямщика или знаменитое озарение Хлебникова «Русь — поце-
луй на морозе». Символ, в отличие от метафоры, просится на бумагу,
поэтому, если символическая функция естественного или артефактного
3. Семиотические концепты
341
объекта стабилизируется, то его контур максимально упрощается. Не
'случайно все геометрические фигуры имеют многочисленные симво-
лические смыслы. Словник словаря символов — Symbolarium’a, заду-
манного П. А. Флоренским, состоит из геометрических фигур, и
только из них. Первая и единственная статья для этого словаря, на-
писанная П. А. Флоренским, посвящена точке [Некрасова 1984].
Вследствие общей тенденции к упрощению означающего символиче-
скую значимость может приобретать отдельный признак предмета —
его цвет, форма, положение в пространстве и пр. Распадение образа
на символические элементы дает возможность его прочтения. Образ
как бы превращается в текст, «прочитываемый» при помощи систе-
мы символов. Хотя символы в принципе автономны и не стремятся к
консолидации в системы, однородная (например, цветовая) символи-
ка образует «язык», построенный на принципе оппозиций. В этом
случае интерпретация символов приближается к их пониманию, ос-
новывающемуся на знании кода.
Отношения между сторонами символа — означаемым и означа-
ющим — могут быть (или стать) конвенциональными. Это кардиналь-
но отличает символ от образа и метафоры, свидетельствуя о том, что
в структуру этого концепта вошла семиотическая связка — знак
разъединения и соединения его формальной и смысловой сторон.
В функциональном плане, как уже отмечалось, символ (социаль-
ный и ритуальный) отличается от образа и метафоры своей импера-
тивностью. Метафора вовсе лишена этого свойства. Символ отчасти
унаследовал его от образа, сила воздействия которого связана скорее с
эмоциональной сферой, чем со страхом перед неведомыми силами
природы или с нравственными идеалами. Осуществляя диктат, сим-
вол, как и образ, не выступает в роли орудия. Существительное сим-
вол практически не употребляется в инструментальной позиции, ко-
торая так характерна для имени знак.
4. Символ и знак
Знак и символ — ключевые слова (классификаторы) общесемиоти-
ческого лексикона и основные претенденты на роль в нем родового
термина. Оба построены по трехкомпонентной модели, состоящей из
означаемого, означающего и семиотической связки — конститутивно-
го элемента структуры, устанавливающего между сторонами знака
отношения «по договору». Можно было бы ожидать, что указанная
общность обусловит аналогию контекстов употребления этих слов.
Между тем знак и символ настолько не схожи по своей синтакси-
ческой и семантической дистрибуции, что за исключением ограни-
ченной области их синонимического употребления, они не взаимоза-
менимы и лишь в очень редких контекстах вступают в отношения
прямой семантической оппозиции. Синтаксис этих имен глубоко раз-
личен. Сопоставим условия их употребления в русском языке. По-
342
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
скольку имя знак входит в более разнообразные конструкции, оно и
будет принято за основу сравнения.
В повседневной речи для существительного знак характерно вхож-
дение в фиксированные сочетания типа подать знак, сделать знак,
дать знак, субъектом которых является агенс и которые выражают
намеренное коммуникативное действие, адресованное другому лицу:
Но вот и сам старик Цыбукин вышел на середину и взмахнул
платком, подавая знак, что и он тоже хочет плясать русскую (Че-
хов). Имя знак входит в устойчивые словосочетания, аналогичные
коммуникативным действиям сообщить, попросить, дать знать,
указывая при этом, что сообщение было сделано «бессловесно»: И он
объяснялся с ними знаками и оставался нем (Лк. 1. 22); И дали
знак товарищам, находившимся на другой лодке, чтобы пришли по-
мочь им (Лк. 5. 7). В этом контексте члены семиотического отноше-
ния могут не быть представлены полностью: означающее знака (жест,
мимика) может остаться неэксплицированным. Раскрывается лишь
его смысл. Обычно он эквивалентен высказыванию и включает в свой
состав иллокутивную силу (коммуникативную цель). Символу сопут-
ствует высшая или сверхъестественная сила, знаку — иллокутивная.
Символ (как и образ) создает общую поведенческую модель, знак —
регулирует конкретные действия. Поэтому говорят о дорожных зна-
ках, но не о дорожных символах. Для крестоносцев Гроб Господень
был символом и святыней христианской веры, крест — символ стра-
дания — был эмблемой их ордена. Эти символы воодушевляли их на
борьбу, но не регулировали их движение к Иерусалиму. Нравствен-
ный и дорожный императив имеют разную природу. Символ толкает
к опасности, знак помогает избежать дорожного инцидента. Невы-
полнение этих предписаний чревато разными последствиями. Знака-
ми регулируют движение по земным, водным и воздушным путям,
символы ведут по дорогам жизни. Из сказанного вытекает, что смысл
знака, в отличие от символа, должен быть не только конвенциональ-
ным, но и конкретным. Это естественно. Иначе содержащаяся в знаке
инструкция не может быть выполнена. Утрачивая ясность, знак стано-
вится знамением. Знаки требуют понимания, символы и знамения —
интерпретации.
Другая черта приведенных выше контекстов состоит в том, что,
наряду с собственно семиотическим отношением (отношением между
формой и смыслом), в них выявлено и даже выдвинуто на первый
план еще и прагматическое отношение между участниками коммуни-
кативного акта. Имя знак вследствие этого смещено в позицию инст-
рументального дополнения: показать знаком, подозвать знаком,
пригласить знаком и пр.
Знаками регулируют, однако, не только движение и поведение ад-
ресата, но и межличностные отношения. Наряду с такими сочета-
ниями как знак согласия (предостережения) и пр. распространены и
такие, как знак почтения, уважения, внимания, расположения, снис-
хождения, симпатии, примирения, милости и пр.: Жид-корчмарь, со
3. Семиотические концепты 343
знаками радости, бросился принимать своих старых знакомых (Го-
голь); Я с ее стороны не вижу никаких особых знаков расположения
ко мне (Тургенев); Я уверен, что вы не рассердитесь на меня за мою
откровенность и увидите в ней только знак искреннего сочувствия
(Тургенев).
Если в ходе коммуникации знаки делают, дают или подают — с
одной стороны, и видят, замечают и понимают — с другой, то в
межличностном общении знаки оказывают и принимают. Их, ко-
нечно, также оценивают.
Но важнее здесь другое. Знаки, регулирующие межличностные от-
ношения, могут быть конвенциональными (например: дотронуться
обеими руками до подарка в знак уважения) и естественными фор-
мами поведения: можно в знак доброго расположения делать подар-
ки, причем по мере убывания стоимости подарка возрастает его се-
миотическая значимость. Подарок становится символическим. Меж-
личностные акции соединяют в себе разную меру действия реального
и конвенционального. В этой области любое действие и осмысляется,
и оценивается. Выражения оценить подарок по достоинству и оце-
нить знак внимания отсылают к разным прейскурантам. Баланс ме-
жду двумя типами оценок хорошо показан в следующем фрагменте:
Появившаяся наконец ваза была одним из тех подарков, которые с
самого начала запечатлевают в мозгу реципиента цветной образ,
геральдическое пятно, обозначающее милую сущность дарителя с
такой символической силой, что материальные признаки вещи как
бы растворяются в этом чистом внутреннем сиянии, но внезапно и
навеки обретают сверкающее бытие, когда их похвалит посторон-
ний человек, которому неведома истинная прелесть этого подарка
(В. Набоков. Пнин). Заметим, что прилагательное символический в
устойчивом сочетании символический подарок входит скорее в орбиту
«знака», чем «символа».
Итак, синтаксис коммуникации строится по модели «передать
(дать, подать) знак — принять и понять его»; синтаксис межлич-
ностных отношений следует модели «произвести действие — интер-
претировать и оценить его». Выражение смысла в этом последнем
случае приближается к выражению чувства.
Использование выражения сделать что-либо в знак... определяет
границы и формы собственно семиотических акций, т. е. тех созна-
тельных действий, в рамках которых смысл берет верх над их прак-
тической стороной. Тогда, когда речь идет о социальных акциях, их
смысл очень беден, а форма его выражения необычайно богата. Так, в
знак протеста устраивают митинги, голодовки и демонстрации. Ску-
дость значения не ущемляет социальной значимости соответствую-
щих действий. Семиологизация общественных движений имеет пре-
делы: восстания и перевороты могут происходить по знаку, но не в
знак чего-либо. Чтобы быть знаком, эти действия слишком драматич-
ны и обременены последствиями. Знак же сам по себе, т. е. как эле-
мент кода, не может иметь последствий.
344
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Таким образом, для существительного знак — и это резко отличает
его от дистрибуции символа — характерен синтаксис «обменных дей-
ствий». Знак — это орудие, которым пользуются люди в тех или дру-
гих целях. В синтаксисе знака семиотические отношения подчинены
передаточным или обменным отношениям между участниками праг-
матической ситуации — коммуникантами. «Знак» не выключен из
семиотической деятельности. Он не отчужден от того, кто его подает.
Знаком можно осуществить речевой акт — поздороваться и попро-
щаться, пригласить войти (сесть, приблизиться) или выдворить вон,
выразить сочувствие, одобрение или осуждение, пригрозить или пре-
достеречь, подразнить и успокоить, дать слово и призвать к порядку,
потребовать тишины и развязать уличные беспорядки.
Знак — это дирижерский жест, им организуют, регламентируют,
воздействуют, ему подчиняются и следуют, знак — это указание, по
знаку действуют: Он знак подаст — и все хлопочут. Символ не мо-
жет войти в те контексты, в которых знак является эквивалентом
высказывания, включающего в себя иллокутивную силу воздействия
или сообщения.
Знаки конвенционализируются; символы канонизируются. Знак и
символ способны на разные «преступные» действия: знак может со-
лгать, символ — обмануть. В символе можно обмануться, в знаке —
ошибиться. Знак не может быть произвольно фальсифицирован: ре-
акция адресата программируется им достаточно однозначно. Символ
мощен, но беззащитен. Его, как и образ, легко фальсифицировать. В
символе, а не в знаке, зарождается демагогия. В знаке же может
проявиться только этикетное лицемерие.
Итак, символ безадресатен и некоммуникативен. Он редко входит
в семиотическую систему. Даже тогда, когда речь идет об общении
богов и высших сил с жителями Земли, и код, который в этом случае
используется, не всегда известен земному партнеру, употребляется
слово знак, а не символ. Высшие силы, которые сами могут быть обо-
значены символами, подают человеку знаки и знамения, но никак не
символы: Бог, оракул которого находится в Дельфах, ничего не гово-
рит и не скрывает, он подает знаки (Гераклит).
Прорицания, предсказания, предостережения, предупреждения,
сообщения, предначертания, предвестия, вести, угрозы и т. п. апел-
лируют к адресату — конкретному или случайному. Они входят в ка-
тегорию знаков, знамений, иногда признаков, но к ним неприменимо
имя символ: Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель,
Который, есть Христос Господь. И вот вам знак: вы найдете Мла-
денца в пеленах, лежащего в яслях (Лк. 2. 11-12).
Символ и даже образ ближе к мышлению — художественному,
мифическому, религиозному, знак — к общению. Имена символ и об-
раз, которым, как отмечалось, чужда инструментальная позиция, мо-
гут ее занять при глаголах ментальных действий: человек может
мыслить образами и символами, но в обыденном общении он пользу-
ется знаками для передачи своих мыслей. Природа мышления (преж-
3. Семиотические концепты
345
от-
мо-
же
со-
чи-
де всего, художественного) и коммуникации глубоко различна, ибо
Белова только определяют, ограничивают мысль, а символы выража-
Ьот безграничную сторону мысли» (Д. Мережковский). Но это особая
тема — тема образов и символов художественного мира. Здесь мы
столько еще раз подчеркнем, что символы, как и образы, безадресатны
И подлинное искусство (поэзия), сколько бы художник ни искал
клика и понимания в читателе (литературном адресате), едва ли
жет интерпретироваться в терминах коммуникации, точно так
как едва ли правомерно считать коммуникацией сновидения и
стояния психики, вызванные гипнозом или медитацией. Игры с
тателем, которые ведут авторы детективов и постмодернистских про-
изведений, обнаруживают мастерство, но не существо искусства, ко-
торое как раз и обнажается, когда от него отделяют коммуникативно-
игровую технику и иллокутивные намерения автора. Модель читате-
ля как оптимального «сотрудника» автора, предвидящего его ответ-
ные «ходы» и в этом предвидении формирующего текстовую страте-
гию (такой подход характерен, например, для Умберто Эко [Есо
1986]), относится к рутинной поэтике, но не к вдохновению поэта.
Ведь даже оставаясь непонятым, поэт остается поэтом.
Вернемся к общесемиотическим словам. Хотя и знак, и символ в
их классическом значении образуют развитые (трехкомпонентные)
семиотические концепты, их употребление и, прежде всего, их син-
таксис принципиально различны. Это различие может быть выведено
из различия в их назначении: символ, взятый в его отношении к
личной и социальной сферам, определяет программу действий и соз-
дает модель поведения; он всегда поднят над человеком; знак же
служит в руках человека орудием коммуникации и регулирования
практических действий.
Придание разной функциональной нагрузки концептам, соответст-
вующим русским родовым семиотическим именам — знаку и симво-
лу, их отнесенность к разным сферам жизни и разным типам дея-
тельности — все это имеет своим следствием глубокое различие в се-
мантике первого и второго члена семиотических отношений, выра-
жаемых этимй именами, в синтаксических контекстах их употребле-
ния, а также в синонимических связях с другими членами общесе-
ииотического лексикона. Знаку может соответствовать иллокутивная
зила, символу — сила категорического императива.
Подводя итоги этому разделу, приведем схему развития концептов,
восходящих к понятию образа:
образ
фигура метафора эмблема символ
знак
346
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Семантический путь ведет образ к метафоре, путь семиотиче-j
ский — к символу и знаку. Но есть еще третий путь (мы на нем не'1
останавливались), идя по которому, образ получает идентифицирую-^
щую функцию и становится эмблемой или гербом. 1
4. ЯЗЫКОВАЯ МЕТАФОРА
(СИНТАКСИС И ЛЕКСИКА)*
1. Метафора: семантический тип и синтаксическая функция
Изучение метафоры, начало которому было положено Аристоте-
лем, имеет многовековую традицию. Попытки создания общей теории
метафоры делались логиками, философами, психологами и лингвис-
тами разных направлений.
В современной лингвистике интерес к метафоре вспыхнул в связи
с обсуждением проблем семантической правильности предложения и
выделением разных типов отклонений от нормы. Метафора рассмат-
ривается с этой точки зрения в кругу явлений «интерпретируемой
аномалии», т. е. того вида семантической неправильности, который
возникает в результате намеренного нарушения закономерностей
смыслового соединения слов. При этом некоторые авторы подчерки-
вают, что истолкование метафоры требует привлечения экстралин-
гвистических знаний: для ее понимания столь же необходим словарь,
как энциклопедия. «Я бы хотела убедить лингвистов,— пишет в этой
связи И. Левенберг, — что можно говорить о языке, говоря о мире»
[Loewenberg 1975, 338]. Другие исследователи, напротив, отвергают
или сводят до минимума роль экстралингвистического фактора в об-
разовании метафоры и строят теорию метафоры только в терминах
семантической структуры слова. «Мы будем чувствовать себя лучше,
если забудем о “природе” и “материальных причинах”», — считает
Д. Бикертон [Bickerton 1969, 39]. Д. Бикертон опирается на понятие
специфического атрибута — особого качества, приписываемого дено-
тату языкового знака. Так, в английском языке носителем признака
твердости считается железо (iron), а, например, в испанском этот ат-
рибут приписывается стали (асего). Лексемы, в значение которых
входит указание на такого рода атрибуты (маркированные знаки),
подвержены метафоризации. Это тем более естественно, что частные
признаки играют куда более важную роль в этом процессе, чем при-
знаки широкой таксономии: значение легко перескакивает через ка-
тегориальные барьеры.
Совершенно соглашаясь с этим последним положением, мы сомне-
ваемся в том, что отмеченный Бикертоном специфический атрибут
принадлежит семантике слова, а не представлениям о мире того или
другого народа. К этому вопросу мы вернемся. Сейчас же хотим под-
* Впервые опубликовано в кн.: Лингвистика и поэтика. М., 1979.
4. Языковая метафора
347
[черкнуть, что освещение проблемы взаимодействия значения слова и
I жизненного опыта народа существенно и для понимания природы ме-
; тафоры, и для понимания семантических процессов в целом.
Лингвистическая теория метафоры должна, по-видимому, прини-
' мать во внимание не только лексико-семантические, но и функцио-
г Нально-синтаксические характеристики этого явления. Ниже будут
рассмотрены два соотносительных вопроса: связь метафоры с синтак-
сическими функциями и роль в образовании метафоры тех категорий
слов, которые самим типом своего значения приспособлены к выпол-
нению определенных синтаксических задач.
В дальнейшем изложении мы будем исходить из существования
двух основных функций, влияющих на формирование категориального
и лексического значения слова, — функции идентификации предмета
речи, которая реализуется темой сообщения (точнее, субъектом и дру-
гими актантами, относящимися к известным предметам), и функции
предикации, соответствующей реме. Все другие синтаксические пози-
ции либо включаются в реализацию одной из названных коммуника-
тивных задач, либо представляют собой их синтез, объединение. К
числу функционально смешанных относятся позиция имени в экзистен-
циальном предложении (или его эквиваленте) и позиция обращения.
Для выполнения первичных для языковой коммуникации функ-
ций субъекта и предиката сформировались два основных семантиче-
ских разряда слов — идентифицирующие имена (это в основном кон-
кретная лексика) и семантические предикаты (прилагательные, гла-
голы, оценочные, качественные и, отчасти, функциональные сущест-
вительные), см. подробно: часть I, раздел 1.
Противопоставленность указанных коммуникативных задач, как
будет показано ниже, влияет не только на распределение слов по се-
мантическим типам, но также в существенной мере определяет жи-
вые семантические преобразования, наблюдаемые в речи.
Из семантических признаков, различающих между собой два на-
званных выше лексических разряда, особенно существенно для обсу-
ждаемой темы противостояние моносемности и смысловой определен-
ности классических предикатных слов, с одной стороны, и многопри-
знаковости (дескриптивности) и семантической нерасчлененности
идентифицирующей лексики — с другой. Последняя создает зону
синтеза, диффузности, что благоприятно для номинации классов объ-
ектов (в особенности естественных родов), в то время как предикат-
ные слова образуют зону анализа, расчлененности смысла, необходи-
мых для фиксации сообщаемого, его ясности, обеспечивающей взаи-
мопонимание собеседников. Многопризнаковость идентифицирующих
имен оборачивается сужением области их референции, гарантирую-
щим достаточную четкость указания на предмет речи; напротив, мо-
носемность предикатов влечет за собой широту их приложимости к
предметному миру.
Общая характеристика идентифицирующей и предикатной лекси-
ки может навести на мысль, что более благоприятный для образова-
348
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
ния метафоры материал дают насыщенные субъективно-оценочными
коннотациями предикаты. Это не совсем так. Чем диффузнее и де-
скриптивное значение слова, тем легче оно метафоризуется. Спонтан-
ное зарождение смыслов в естественном языке часто происходит вну-
три интуитивных представлений. Смысловые нюансы извлекаются из
мутной семантической среды.
Метафора — это прежде всего способ уловить индивидуальность
конкретного предмета или явления, передать его неповторимость.
Между тем находящиеся в распоряжении говорящего предикаты по-
зволяют дать предмету только более или менее широкие категориаль-
ные (таксономические) характеристики, включив его в класс того или
другого объема. Индивидуализирующих возможностей больше у кон-
кретной лексики, чем у предикатов. Метафора индивидуализирует
предмет, относя его к классу, которому он не принадлежит. Она рабо-
тает на категориальной ошибке.
Из положения и связи метафоры с идентифицирующей лексикой
можно было бы сделать вывод о том, что этот троп соотносится в
предложении прежде всего с субъектом сообщения, т. е. позицией, осу-
ществляющей идентификацию предмета речи. На самом деле как раз
наоборот: метафора связана прочными узами с позицией предиката.
Один из ресурсов поэтического языка состоит в нарушении соответствия
между лексическим типом и синтаксической функцией: идентифици-
рующая лексика переносится в сферу предикатов, создавая классиче-
скую, самую метафорическую метафору. Классическая метафора— это
вторжение синтеза в зону анализа, представления (образа) в зону по-
нятия, воображения в зону интеллекта, единичного в царство общего,
индивидуальности в «страну» классов. Метафора стремится внести
хаос в упорядоченные системы предикатов, но, входя в общенародный
язык, в конце концов подчиняется его семантическим законам. Связь
метафоры с позицией предиката свидетельствует о том, что в недрах
образа уже зародилось понятие. Метафора — это колыбель семантики
всех полнозначных и служебных слов; Жан Поль имел основания на-
зывать язык «словарем потускневших метафор».
2. Метафора и метонимия
Существует определенная, хотя и не строгая, соотнесенность син-
таксических функций не только с типом лексического значения, но и
с некоторыми тропами, в частности метафорой и метонимией. Пока-
жем это на очень простом примере.
В ряде имен развитие вторичных смыслов шло в разных направле-
ниях, поскольку к ним были применены иногда в последовательности
разные фигуры речи. Так, имя шляпа может получать как метони-
мическое значение ‘человек в шляпе’11, так и метафорическое ‘растя-
11 В качестве «представителя» метонимии принимается наименование объ-
екта по его части, сопутствующему предмету, характерной детали (собственно
4. Языковая метафора
349
па’. В конкретных высказываниях полисемия такого рода не создает
двусмысленности, ибо указанные значения позиционно распределены:
метонимия привязана к идентифицирующей функции, а метафора об-
служивает функцию предиката. Например, можно сказать: Вон та
шляпа настоящая (ужасная) шляпа. Такое распределение вытекает
из природы каждого тропа. Метонимия, как и другие виды простран-
ственных отношений, обращает внимание на индивидуализирующую
черту, позволяя адресату выделить предмет речи из области наблю-
даемого (т. е. в данном случае отличить человека в шляпе от челове-
ка в ином головном уборе или с непокрытой головой): Шляпа ото-
рвалась от чтения газет; Берет нахмурился; Военная фу-
ражка вскочила с места. Если такому противопоставлению сопут-
ствует различие в характеристике лиц (например, различие между
военной фуражкой и штатской шляпой будет осмыслено как разли-
чие твердой воли, собранности, с одной стороны, и безвольной вяло-
сти, рассеянности — с другой), метонимия преобразуется в метафору
и одновременно передвигается из субъектной позиции в позицию
предиката, ср.: Ну и шляпа же ты!.
Метонимическое значение стремится получить определенную рефе-
ренцию (отнесенность к конкретному, известному собеседникам пред-
мету)* 12. Хотя в предикате может быть заключено сообщение, предва-
ряющее метонимию, сама метонимия не «вставляется» в позицию
предиката, предназначенную для нереферентного употребления. Эта
позиция удобна для метафоры. Обозначая признаки, а не предмет,
метафорическое существительное претерпевает частичную адъектива-
цию. Его могут сопровождать градуирующие определения, эквива-
лентные наречию, ср.: Он ужасная (совершеннейшая) шляпа.
Если «метафорическая шляпа» используется в идентифицирующих
целях, то такое употребление, будучи вторичным, отмечается указа-
тельным местоимением: Эта шляпа всегда все путает. Метафора
в идентифицирующей функции, пока она остается живой, не порыва-
ет связи с позицией предиката, и ее синтаксическое перемещение
ощущается как функциональный сдвиг. Метонимия в поддержке со
стороны демонстратива не нуждается: Шляпа обернулась и по-
смотрела на меня.
Совершенно аналогично распределено употребление имени голова,
которое также допускает двоякое — метонимическое и метафориче-
ское — использование: голова в смысле ‘большеголовый человек’ или
синекдоха), поскольку в этом именно типе метонимия сохраняет наиболее
живую семантическую двуплановость, в то время как в других видах она ти-
пизируется, создавая семантические модели многозначных слов.
12 Это положение, по-видимому, относится не только к синекдохе, но и к
другим видам метонимии. На позиционную связанность метонимии, обозна-
чающей население именем населенного пункта (ср.: Весь город об этом го-
ворит), обратила внимание О. П. Ермакова [1976, 106]. Автор формулирует и
более общее положение о том, что «разные типы переносных значений огра-
ничены различными синтаксическими функциями» (с. 107).
350
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
‘человек, у которого видна только одна голова’ используется в иден-
тифицирующих целях; голова в смысле ‘умный человек’ обычно за-
нимает позицию предиката. Например, у Ильфа и Петрова: Читали
про конференцию по разоружению? — обращался один пикейный
жилет к другому пикейному жилету. — Выступление графа
Бернсторфа? — Бернсторф — это голова. Сноуден — это голо-
ва! — отвечал спрошенный жилет. [...] — А вы читали, ка-
кую речь произнес Сноуден [...]? — Ну, о чем говорить... Сноуден это
голова! Слушайте, Валиадис, — обращался он к третьему стари-
ку в панаме. — Что вы скажете насчет Сноудена? — Я скажу вам
откровенно, — отвечала панама, — Сноудену пальца в рот не
кладш[...] — Но что бы вы ни говорили, я вам скажу откровенно —
Чемберлен все-таки тоже голова. Пикейные жилеты под-
нимали плечи. Легко заметить, что в приведенном тексте метонимии
(пикейные жилеты, жилет, панама) употреблены в идентифици-
рующей позиции субъекта, а «метафорическая голова», напротив,
всякий раз стоит в предикате. Если же это имя используется в пря-
мом или метонимическом смысле, оно чаще всего получает иденти-
фицирующую функцию; ср., например, у Пушкина: И, сморщись,
голова зевнула, Глаза открыла и чихнула. Голова в значении ‘го-
родской голова’ и глава (учреждения) пришли к идентифицирующе-
му употреблению через стадию предиката, в котором голове приписы-
валось значение ‘главный, руководящий, занимающий вершинную
позицию’ (быть главой = возглавлять). Употребление слова глава с
определенной референцией обеспечено тем, что данный метафориче-
ский признак способен однозначно выделить лицо из числа других
лиц, входящих в некоторую социальную иерархию.
Метонимия и метафора различаются также характерными для ка-
ждого тропа закономерностями семантической сочетаемости. Мето-
нимия в субъекте хотя и призвана идентифицировать «целое» (лицо,
предмет) через указание на характерную для него частность, обычно
принимает уточняющие определения, относящиеся к этой детали, но
не к целому. Определения в сочетаниях старый (грязный, длинный,
холодный, красивый) тулуп, старая (рыжая, модная) шляпа могут
быть отнесены только к тулупу (шляпе), но не к тому лицу, на кото-
рое надета соответствующая деталь туалета. Между тем предикат и
производные от предиката определения относятся именно к «цело-
му», т. е. к референту метонимии — лицу: Старый тулуп крякнул
(засмеялся, зевнул, сгорбился). Определение в подобных высказыва-
ниях вставлено внутрь метонимии, а предикат (засмеялся и др.) за-
нимает по отношению к метонимии внешнюю позицию.
Иначе и более сложно обстоит дело с метафорой. Не останавлива-
ясь подробно на этом вопросе, отметим, что метафора, употребленная
во вторичной для нее номинативной функции, допускает ситуацию,
обратную только что описанной. Определение Метафоры может ха-
рактеризовать ее реальный денотат, а сказуемое выбирается так, что-
бы было соблюдено «поверхностное» семантическое согласование,
4. Языковая метафора
351
• г, е. согласование с фиктивным денотатом метафоры. Ср.: Вдруг из
[кухни выползает эта рыжая (длинноволосая) змея и
начинает всех жалить; Этот очкастый (долговязый)
крокодил готов всех проглотить. В подобных случаях
' предикат метафоризуется вслед за субъектом. Развертывание метафо-
ры, т. е. последовательное осуществление семантического согласова-
ния сквозь все предложение, превращает метафору в образ (как осо-
бый художественный прием); см. о нем [Гегель 1938, 416-418]. Ср.: И
ночь, когда голубку нашу / Ты, старый коршун, заклевал! (Пушкин).
Итак, перебои в семантическом согласовании, создаваемые мета-
форой, употребленной в номинативной функции, и метонимией, мо-
гут локализоваться в разных синтаксических позициях. Метонимии
старая шляпа, старые калоши могут быть отнесены к человеку лю-
бого возраста, в том числе и к юноше; метафоры эта старая шляпа
(калоша, перечница) приложимы только к старику.
В экзистенциальных предложениях и их эквивалентах, вводящих
предмет в мир повествования, т. е. осуществляющих интродуктивную
функцию, в целом типично употребление имен широкого таксономи-
ческого значения, и это очень естественно: для того чтобы правильно
понять и оценить смысл предиката, адресат должен знать, к какому
классу относится субъект речи. Всякое сообщение должно войти в
структурированные знания о мире. Поэтому, прежде чем делать со-
общение о незнакомом адресату предмете, принято говорить, к како-
му классу он принадлежит, ср.: Жила-была девочка; Знавал я одного
молодого человека; Вдруг я увидел большого крокодила. Тропы же,
как подчеркивалось, имеют своей целью индивидуализацию объекта,
а следовательно, предпочитают суженное значение. Экзистенциаль-
ные сообщения поэтому создают для них неблагоприятную среду. Ед-
ва ли было бы уместно начать сказку предложением Жила-была
красная шапочка. Такое начало наводило бы на мысль о том, что
речь пойдет не о девочке, а о головном уборе, т. е. имя поворачивает-
ся к адресату своим прямым, а не метонимическим смыслом. Пред-
ложение Жила-была одна шляпа может предварять рассказ о похож-
дениях шляпы, но не человека, носящего шляпу (метонимия), ни да-
же растяпы (метафора). В интродуктивных эквивалентах экзистенци-
альных предложений, в частности в предложениях с глаголами явле-
ния и восприятия, имя также интерпретируется обычно в прямом
смысле даже при наличии «метонимических подозрений». Последние
могут оправдаться в последующем тексте. Ср.: Вдруг я увидел мед-
вежью шубу. Шуба обернулась ко мне и спросила... Первое
предложение естественно понять в том смысле, что в поле зрения го-
ворящего попала только чья-то шуба, и было неясно, облачен ли ею
человек (ср. у А. Белого описание впечатлений гуляющего ребенка:
Хлопает крыльями чернокрылый каркун и вислоухая шуба су-
тулится в снеге). Во втором из приведенных выше предложений, ка-
залось бы, фигурирует то же имя в том же значении. Предикаты, од-
нако, показывают, что произошел переход от прямого смысла к ме-
352
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
тонимическому: слово шуба получает референцию к человеку, а
не только к детали его туалета; ср. продолжение отрывка из А. Бе-
лого: Шуба — гуляет, как я; и она называется: Федор Иваныч
Буслаев.
Приведенные примеры показывают, что экзистенциальной пози-
ции не нужны тропы, и если попадающее в нее имя допускает пере-
носное истолкование, то адресат речи прибегает к нему в последнюю
очередь, хотя бы даже такая интерпретация была в каком-то отноше-
нии желательной. Так, говорящему легче персонифицировать голов-
ной убор (шляпу, красную шапочку), чем придать соответствующему
имени метонимический смысл. Таким образом, одно и то же имя в
экзистенциальной позиции может интерпретироваться как персони-
фикация, в позиции субъекта — как метонимия, в позиции предика-
та — как метафора.
Обращение, реализующее две функции — характеризации (субъек-
тивной оценки) адресата и его идентификации как получателя речи,
охотно принимает как метафору, так и метонимию. В первом случае
обращение приближается к назывному (точнее, «обзывному») пред-
ложению (Посторонись, шляпа!, ср. у Гоголя: Отсаживай, что ли,
нижегородская ворона! — кричал чужой кучер). Во втором
случае оно приближается к идентифицирующему (субъектному) име-
ни (Посторонись, шляпа!-, Вставай, берет!, ср. у Гоголя: Эй,
борода! а как проехать отсюда к Плюшкину, так, чтоб не мимо
господского дома?). Вне конситуации неоднозначные вокативы допус-
кают двоякую — метонимическую и метафорическую интерпретацию,
ср.: Не зевай, шляпа.'-, Эй ты, лапоть!.
Резюмируем сказанное. Для метафоры естественно функциониро-
вать в сфере предиката (шире, атрибутов). Из двух возможных для
метафоры функций первичной должна быть признана функция ха-
рактеризации, а функция идентификации объектов — вторичной.
Предоставляя языку определенную технику номинации, метафора
угасает, утрачивает семантическую двуплановость. Огрубляя сущест-
вующее положение вещей, можно утверждать, что первичная функ-
ция связывает метафору с речью, а вторичная — с языком.
Для метонимии, напротив, типично выполнение идентифицирую-
щей функции по отношению к конкретным предметам.
Обслуживая разные синтаксические функции, метафора и метони-
мия находятся между собой в отношении контраста.
Экзистенциальная позиция не любит принимать тропов, что связа-
но с предопределяемым ею видом референции имени. Последнее от-
носится к предмету, известному говорящему, но еще не знакомому
адресату. Такого рода двойственность не согласуется ни с метафорой,
ориентированной на нереферентную (признаковую) позицию, ни с ме-
тонимией, стремящейся к конкретной референции.
Функционально двойственная позиция обращения открыта как для
метафоры, так и для метонимии, из которых первая реализует субъ-
ективно-оценочные (предикатные) возможности обращения, а вто-
353
g 4. Языковая метафора
Iрая — его способность идентифицировать адресата речи13. Принимая
(гипокористики (уменьшительно-ласкательные формы имен), обраще-
ние сохраняет бифункциональность; принимая метафору или метони-
Е мию, оно осуществляет лишь одну (или преимущественно одну) из
^возможных своих функций. Способность к функциональной редукции
^(разъединимость функций) отличает обращение от экзистенциального
имени, дуализм которого, обусловленный разным отношением к Фон-
S' ду знаний автора и адресата речи, избегает разрешения в пользу ка-
} кой-либо одной функции. Этим объясняется разная реакция назван-
; ных функционально смешанных позиций на тропы.
; 3. Метафора и сравнение
Характеристика родства метафоры с поэтической речью не была
бы полной, если бы мы коротко не коснулись вопроса о месте мета-
форы в ряду других тропов и прежде всего тех из них, с которыми
она находится в непосредственных системных отношениях. К их чис-
лу принадлежат сравнение, метаморфоза и метонимия. За основу со-
поставления нами берутся эталонные ситуации, в которых наиболее
отчетливо проявляются свойства каждого тропа.
Близость к метафоре образного сравнения не вызывает сомнений.
Исключение из сравнения компаративной связки как (подобно, точ-
но, словно, будто, как будто) или предикативов подобен, сходен, по-
хож, напоминает [Туровский 1988] часто считается основным прие-
мом создания метафоры. Этот ход имеет своим следствием сущест-
венное изменение синтаксической структуры. Предложение подобия
преобразуется в предложение тождества, точнее, таксономической
предикации: Эта девочка похожа на куклу —> Эта девочка как кук-
ла Эта девочка — настоящая кукла. Поэтому формальные и се-
мантические различия между образным сравнением и метафорой в
большой мере связаны с различием этих двух типов логических от-
ношений.
Для сравнения характерна свобода в сочетаемости с предикатами
разных значений, указывающими на те действия, состояния и аспек-
ты объекта, которые стимулировали уподобление: ...И мщенье бурное
падет В душе, моленьем усмиренной; Так на долине тает лед, Лу-
чом полудня пораженный (Пушкин): Высоко в небе облачко серело,
13 Ср. пример метонимий в обращении: —Эй, бакенбарды, что вы в
спину прете!; — Продвинься, шляпа! Как куда! Туда!; Авоська, вы мне
хлястик оторвете!; — Ой, на мозоль любимый, борода!; — Как, не бросал
пятак! Вы, джинсы, бросьте!; — Портфель, вы весь шиньон помяли
мне!; — Эй, зонтик! Уступите место траст и... С ней и пенсне усядет-
ся вполне; — Дубленка, я водителя не слышу; — Трещите как щипковый
инструмент, потише малость — Сам интеллигент! — От интеллектуала
слышу (из «Лит. газеты»).
354
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Как беличья расстеленная шкурка (Ахматова); Я слышу: легкий
трепетный смычок, Как от предсмертной боли бьется (Ахматова).
Субстантивная метафора лишена синтаксической подвижности.
Она не принимает ни аспектизирующих, ни уточняющих, ни интен-
сифицирующих, ни обстоятельственных модификаторов. Она вводит-
ся связкой, ср.: Этот мальчик своей неуклюжестью и неповоротли-
востью, своей медленной и слегка косолапой походкой сильно напо-
минал в эту минуту маленького лохматого медвежонка, только что
вышедшего из берлоги на яркий солнечный свет и Этот мальчик —
настоящий медвежонок.
Метафора лаконична. Она легко входит в «тесноту стихотворного
ряда* (по Ю. Н. Тынянову). Она избегает объяснений и обоснований.
Метафора сокращает речь, сравнение ее распространяет. Эти тропы
отвечают разным тенденциям поэтического языка.
Переход в разряд предложений таксономической предикации пре-
допределяет смысловую специфику метафоры: если сравнение указы-
вает на подобие одного объекта другому, независимо от того, является
оно постоянным или преходящим, действительным или кажущимся,
ограниченным одним аспектом или глобальным, то метафора выража-
ет устойчивое подобие, раскрывающее сущность предмета, и в конеч-
ном счете его постоянный признак. Поэтому метафорические выска-
зывания не допускают обстоятельств времени и места. Не говорят *Вы
сейчас медведь или *На той неделе он был в лесу медведь. Напротив,
ограничение временным отрезком или определенным эпизодом очень
характерно для сравнения: В ту минуту он был похож на разъярен-
ного тигра. Подобие может быть иллюзорным. Это то, что показа-
лось. Метафора — это то, что есть. Спор о сходстве — это спор о
впечатлениях. Спор о выборе метафоры — это спор об истинной сущ-
ности предмета. Можно сказать: Сегодня она показалась мне похожей
на птицу, но едва ли скажут: Мне кажется, она птица или Я думаю,
что Собакевич — медведь. Поэтому можно быть одновременно похо-
жим на разные объекты, но для метафор конъюнкция не характерна.
Размежевание областей приложения метафоры и сравнения под-
тверждается тем, что метафорические имена практически не исполь-
зуются для обозначения случайного подобия. По интуитивно усвоен-
ным нормам нравственных оценок человек, хоть раз совершивший
подлость, злодеяние, предательство и т. п., обнаруживает в этом сво-
ем поступке истинную природу души, заслуживая соответствующее
клеймо навечно. Определенный тип этических (шире, психологиче-
ских) характеристик не может составить переменного признака.
Нельзя сказать: Вчера он был подлецом (злодеем, негодяем, подонком
и т. п.). Для того чтобы нейтрализовать значение ингерентности при-
знака, говорящие либо пользуются глагольным сказуемым, либо при-
бегают к сравнению: Он вел себя как настоящий негодяй (мошенник,
злодей). В таких высказываниях отсутствует сопоставление, а компа-
ратив как призван наложить вето на включение субъекта в обозна-
чаемый именем класс, ср.: Он был как безумный и Он был безум-
4. Языковая метафора
355
|«ый. Сравнение зачеркивает значение константности признака или
категоричности, безапелляционности утверждения, и это вполне со-
гласуется с его основным смыслом: подобие есть нечто субъективное
и иллюзорное. О типах сравнения в языке поэзии см. [Некрасова
1977].
I Связь техники сравнения с преходящим признаком настолько
I дрочна, что этот прием может использоваться совсем не ради сопос-
тавления, а лишь с целью подчеркнуть значение некоторой роли,
^функции, ипостаси: Он действовал как специалист; Он проявил себя
как человек дела.
1(. В семантическом механизме метафоры участвуют четыре компо-
| нента, лишь частично представленные в ее поверхностной структуре:
[. основной и вспомогательный субъекты метафоры, по М. Блэку, и не-
J которые свойства каждого из них.
В образной субстантивной метафоре синтезирован термин срав-
!> нения (вспомогательный субъект), его признак (или признаки), а
, также свойство основного субъекта — искомое, то, ради чего говоря-
* щий прибегает к метафоре. Оно формируется пересечением признаков
двух субъектов. Когда метафора меркнет, выживает только «иско-
• мое»: оно становится новым значением утратившего образные ассо-
! циации слова.
В предикатной метафоре не обозначен класс вспомогательного
; субъекта, его имплицирует признаковое слово. Оно же подсказывает
и «искомое» — признак основного субъекта. Когда слова называют
! колкими, то прилагательное колкий указывает и на вспомогательный
субъект (им является колющее оружие), и на искомый признак слов:
им является способность вызывать в душе человека эффект, подоб-
ный тому, который производит вонзающееся в живое тело острие.
Наконец, мы можем осознать лаконизм метафоры, ее «сокращен-
; ность». Сокращая «знак сравнения» (компаративную связку), мета-
фора вместе с ним отбрасывает и основание сравнения. Если в клас-
t сическом случае сравнение трехчленно (А сходно с В по признаку С),
: то метафора в норме двучленна (А есть В).
Вместе с основанием сравнения метафора отказывается и от всех
; модификаторов. Метафора образна, но она не описывает частностей.
[, Вместе с модификаторами она отстраняет от себя и всевозможные
разъяснения. Метафора — это приговор без судебного разбирательст-
ва, вывод без мотивировки. Она семантически насыщена, но не экс-
f, плицитна. Если мы вспомним, что метафора — это еще и противопос-
тавление, из которого исключен первый термин, то сможем вполне
ь оценить, в какой мере она основана на отказе и выборе — двух глав-
’ ных принципах поэтического слова, в котором отказ от мотивировок,
’ объяснений, распространителей, развертывания «фона» (тривиальных
i истин) и т. п. может быть компенсирован только единственностью и
- точностью выбора. Метафора центростремительна, но есть в ней и
t центробежные силы, реализующиеся через семантическую иррадиа-
цию (см. ниже).
356
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
4. Метафора и метаморфоза
Метафора может быть противопоставлена не только сравнению, но
и метаморфозе (если позволено в этом явлении видеть качественно
иную фигуру речи). О необходимости различения метафоры и мета-
морфозы писал в свое время В. В. Виноградов: «В метафоре нет ни-
какого оттенка мысли о превращении предмета. Наоборот, “двуплано-
вость”, сознание лишь словесного приравнивания одного “предмета”
другому — резко отличному — неотъемлемая принадлежность мета-
форы. Вследствие этого следует обособлять от метафор и сравнений в
собственном смысле тот приглагольный творительный падеж, кото-
рый является семантическим привеском к предикату (с его объекта-
ми), средством его оживления, раскрытия его образного фона» [Вино-
градов 1976, 411]. Комментируя ахматовские строки Еще недавно
ласточкой свободной Свершала ты свой утренний полет и другие,
Виноградов замечает: «Во всех этих и подобных случаях [...] имеем
дело не с чисто словесными метафорами, а с отголосками “мифологи-
ческого мышления”. Все эти “превращения” созерцаются героиней,
как реальность. Стало быть, здесь дело не в языковых метаморфозах,
а в способе восприятия мира [Там же]; см. также очерк Потебни о
творительном падеже [Потебня 1958, 485 и сл.].
В самом деле, метафора, будучи средством характеризации объек-
та, всегда сохраняет ориентированность на этот объект. В метафоре
«выживает» в своей предметной сущности определяемое (субъект ме-
тафоры), а термин сравнения (вспомогательный субъект) преобразует-
ся в конечном счете в признаковое значение. Метафора тем самым
оперирует в сфере семантики. Наличие у имени «специфического ат-
рибута» (см. выше замечание Д. Бикертона) составляет предпосылку
для такого преобразования. Процесс метафоризации в известной сте-
пени аналогичен процессу окачествления относительных прилага-
тельных (ср. железный брус и железная воля). Сокращая сравнение,
метафора вносит корректив в интерпретацию того свойства, которое
служит основанием для уподобления. Когда говорят Собакевич мед-
ведь, намекая на неуклюжесть этого персонажа, то имеется в виду не
общее понятие неуклюжести, а та ее разновидность, которая свойст-
венна медведям и является следствием их косолапости (сходство,
с медведем Собакевича выражалось, в частности, в том, что «ступ-
нями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие
ноги»).
Напротив, в творительном метаморфозы исчезает основной субъ-
ект, а сохраняется лишь его «оборотень». Не случайно творительный
является обязательным падежом после глаголов казаться, представ:!
лятъся, видеться. Метаморфоза именно «показывает», демонстрирует
образное видение мира: Серой белкой прыгну на ольху, Ласочкой пуг-'
4. Языковая метафора
357
ливой пробегу, Лебедъю тебя я стану звать (Ахматова). Об отноше-
нии метафоры к творительному падежу см. [Арутюнова 1978].
Прямая и постоянная связь метафоры с субъектом помогла ей пре-
вратиться в определенный языковой прием трансформирования смы-
слов, вследствие чего метафоризируемое существительное уже не фи-
гурирует в предложении как знак называемого им класса предметов.
Проникновение в область семантики отличает метафору от метамор-
фозы, которая, указывая на «частное слияние субстанций», по выра-
жению Потебни [1958, 484], не отлагается в языке в виде особого
способа преобразования значений. Однако и метаморфоза имеет вы-
ход в языковую семантику, который открывается перед ней возмож-
ностью установления регулярной связи не с субъектом, а с действием
субъекта (ср.: бежать рысью, идти гуськом). Как только создается
такое сцепление, имя адвербиализуется, приобретая новый смысл. В
этом случае говорят не о метаморфозе, а об адвербиальной метафоре.
Таким образом, различие между метаморфозой и метафорой состо-
ит, в частности, в способности метафоры развивать новые — языко-
вые и окказиональные — смыслы и в отсутствии такой способности у
метаморфозы.
Анализ метаморфозы как особого приема создания образа не вхо-
дит в наши задачи. Мы хотим ограничиться лишь предположением,
что между этими тремя фигурами, оперирующими на предикате
(пока принимается во внимание только субстантивная метафора),
сложились определенные системные отношения: метаморфоза как бы
отождествляет разные по своей материальной сущности объекты,
сравнение лишь сближает их. Метаморфоза и сравнение могут указы-
вать на преходящую связь объектов, причем для метаморфозы этот
признак является обязательным, для сравнения — нет. Нацеленность
на отождествление объектов объединяет метаморфозу с метафорой, от
которой ее отличает преходящий, эпизодический характер идентифи-
кации. Последующая дифференциация метафоры и метаморфозы со-
стоит в том, что метафорическое существительное утрачивает пред-
метную отнесенность, а метаморфоза либо ее сохраняет, либо приоб-
ретает адвербиальное значение. Наконец, метафора отличается от
сравнения тем, что указывает на постоянный признак предмета, в то
время как сравнение может привлекать внимание как к постоянному,
так и к преходящему признаку.
Итак, в функционально-синтаксическом плане метафора ориенти-
рована на позицию предиката, и это ставит ее в отношение контраста
к метонимии, стремящейся занять позиции референтных членов
предложения. В парадигматическом плане метафора противопостав-
лена сравнению и метаморфозе по признакам наличия/отсутствия
идентификации объектов и постоянного/преходящего характера при-
знака.
358
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
5. Метафора и лексические классы слов
Рассмотрим теперь вопрос об отношении метафоры к разным се-
мантическим типам слов.
Метафоризации значения может протекать в пределах одной се-
мантической категории, но она может сопровождаться смысловой
транспозицией, т. е. переходом из разряда идентифицирующих имен'
в категорию предикатов или наоборот.
Метафора практически не выходит за рамки идентифицирующей
лексики, когда к ней прибегают в поисках имени для некоторого
класса предметов. Метафора в этом случае является не более чем тех-
ническим приемом извлечения нового имени из старого лексикона,
ср.: глазное яблоко, луковица (церкви), быки (моста), собачка (га-
шетка), ушная раковина, рукав (реки) и т. п. Номинативная метафо-
ра, задача которой состоит в указании на объекты действительности,
особенно остро нуждается в опоре на контекст, эксплицирующий ее
предметную отнесенность. Этот тип метафоры поэтому стремится вой-
ти в микроконтекст, проясняющий референцию имени. Так, напри-
мер, если метафоризованное имя обозначает часть предмета, то в ми-
кроконтексте указывается целое: ножка бокала, ушко иглы или
игольное ушко, спинка кресла, глазное яблоко и т. п.
«Идентифицирующая» метафора составляет ресурс номинации, а
не способ нюансировки смысла. Образ, который она дает языку,
идентифицирующей лексике не нужен. Слово стремится от него осво-
бодиться. Процесс метафоризации сводится к замене одного дескрип-
тивного (многопризнакового) значения другим, ср.: журавль (птица) и
журавль (колодца), лист (растения) и лист (бумаги), игла (швейная)
и игла («единица» хвои). Классическая семантика говорит в этом
случае о переносе названия14. Такого рода перенос, порождающий
омонимию, обычно опирается на сходство предметов либо по функции,
либо по какому-либо внешнему, очевидному признаку. Метафора это-
го типа большей частью наглядна. Она апеллирует не к интуиции, а
к зрению. Отвечая акту уподобления, она, однако, не производит
вспышки, представляющей предмет в новом, преображающем его све-
те. Она не подсказывает, а указывает. Выполнив номинативную функ-
цию, метафора исчезает. При этом угасание образа не побуждает гово-
рящих прибегнуть к новой, более живой и свежей метафоре. Номина-
тивное дублирование происходит лишь в условиях множественности
языковой нормы (т. е. в жаргонах, диалектах, терминологии и пр.).
Совсем иное дело метафора, имеющая своим источником иденти-
фицирующее (конкретное) имя и переключающая его в позицию пре-
14 Ср. определение метафоры Аристотелем: «Метафора состоит в присвое-
нии предмету имени, принадлежащего чему-либо другому; перенос осуществ-
ляется либо от рода к виду, либо от вида к роду, либо от вида к виду, либо
по аналогии» (Аристотель. Поэтика, 1457b).
4. Языковая метафора
359
диката. отнесенного к другому, уже поименованному предмету или
Вклассу предметов. Выйдя из идентифицирующей по своему основному
Назначению лексики, метафора обычно в нее не возвращается. Мета-
Ефора в этом случае есть ресурс, к которому прибегают в поисках об-
|раза, способа индивидуализации или оценки предмета, смысловых
Кроансов, а не в погоне за именем.
fe Данный семантический процесс составляет наиболее типичный
Волучай метафоризации значения, и доказательство тому — относи-
В тельная стойкость метафоры этого вида. Если образ угасает, метафора
Сможет исчезнуть, причем на смену ей часто приходит новая метафора.
I В поэтической речи метафора дает конденсированную характери-
i.стику конкретного предмета, часто претендуя на проникновение в его
((существо. Ср.: «Экий кулак!» — сказал про себя Чичиков (о Соба-
। кевиче) (Гоголь); — Гусь твой Сева, — сказал папа Вере. Действи-
тельно, Сева гусь (Ю. Олеша). Стремясь к индивидуализации объ-
екта, метафора вносит в речь наиболее конкретные предикаты.
Апеллируя к интуиции, метафора этого типа оставляет адресату
возможность творческой интерпретации. Понимание образной мета-
форы вариативно. И в этом заметен перенос в сферу предикации се-
мантического принципа, действующего в сфере идентифицирующей
лексики: имена конкретных, известных собеседникам предметов спо-
собны вызвать у них различные образы, эмоции и представления, и
это нисколько не мешает коммуникации. Конкретная лексика в осно-
ве своей образна. Метафоризуясь, она перекидывает мост от образа к
понятию. Из метафорического имени могут быть извлечены только те
признаки, которые совместимы с денотатом. Так, если человека назо-
вут лисой, то из этого не вытекает, что у него есть хвост. Микрокон-
текст в данном типе дает ключ к смыслу метафоры, в то время как в
' номинативной метафоре он выявляет ее денотацию.
Неоднозначность образной метафоры заставляет считать, что мета-
форические высказывания не могут получать истинностной оценки.
Они претендуют скорее на эвристическую значимость, суггестивность,
чем на истину15. Не случайно ученые в своих сочинениях избегают
метафоры, считая, что метафора не аргумент16, и приравнивая
♦совершение метафоры» к совершению преступления (ср. англ, to
commit a metaphor по аналогии с to commit a crime).
Становясь общеупотребительной, метафора вынуждена порвать с
индивидуальным объектом и расширить возможности своей сочетае-
мости с индивида до класса. Метафора отрешается от целостного об-
раза, оставляя в своем значении лишь намек на него. Постепенно
значение метафоры, следуя модели семантических предикатов, реду-
15 И. Левенберг относит метафорические высказывания к специфическому
типу речевых актов — proposals «предложениям», приглашающим адресата к
особому вйдению мира [Loewenberg 1975, 336].
16 Ср. эпиграф к главе о метафоре М. Блэка [1990, 153]: «Метафора не до-
вод, моя дорогая» (В. Скотт).
360
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
цируется до моносемности. В переходе к моносемности и состоит ос-:
новное отличие языковой метафоры анализируемого типа от речевой*
(индивидуальной, поэтической, окказиональной). Так, чурбан в при-;
менении к человеку означает ‘тупой, бесчувственный’, сорока
‘болтливый’, заяц — ‘робкий, пугливый’. Иногда от уходящего обра-
за и возможностей его разного понимания остаются два обособивших-;
ся значения, например, свинья может означать: ‘нечистоплотный’ в’
‘неблагодарный’, дуб имеет значение ‘тупоумный, неспособный’, а
также ‘крепкий, устойчивый’.
Итак, образная метафора не всегда сохраняется в своей яркой пер»?
возданности. Но, умирая, она обычно завещает языку новое значение?
или смысловой нюанс. Так, к неловкому, неуклюжему человеку мо-
гут быть отнесены три метафорические характеристики: медведь, ко-
рова, слон. Закрепившись в языке, каждая из этих метафор ввела оп-й
ределенный нюанс в существующее понятие: медведю, по-видимому,
свойственна другая неловкость, чем корове или слону. Неуклюжесть;
медведя проистекает из его косолапости, неуклюжесть слона — из его.
тяжеловесности, громоздкости, а неуклюжесть коровы вызвана за-
трудненностью движений, неповоротливостью. ?
Метафора этого типа, внося в семантическую структуру слова фи-|
гуральное значение, является, как видно уже из приведенного при-1
мера, источником синонимии. Дальнейшая судьба синонимов часто!
толкает их к сближению.
Обратным описанному следует считать переход признакового зна-з
чения в идентифицирующее. Этот процесс неблагоприятен для мета-i
форы. Если в его рамках и можно говорить о языковой метафоре, то,
она обычно имеет искусственный характер. Так, разного рода арте-
фактам, предназначенным для продажи, часто дают «товарные», рек-
ламные наименования, построенные на отвлеченном признаке, ср.,
например, духи под названием «Грезы», «Восторг», шоколад «Вдох-
новение» и т. п. Наименование в этом случае основывается не на
признаке денотата, а скорее на признаке потребителя: оно указывает
на то состояние духа, в которое должен прийти покупатель духов или
шоколада. Семантический процесс этого типа разложим на две ступе-
ни: на первой стадии денотат получает характеристику через признак
другого класса объектов, возникающий в результате взаимодействия с
именуемым предметом, на второй осуществляется докомплектовка
значения слова прочими признаками денотата. Мы нисколько не на-
стаиваем, впрочем, на том, что описанный механизм должен быть
квалифицирован как метафоризация, поскольку он основывается не
на аналогии объектов, а на отношениях каузации, предполагающих
метонимию: «Грезы» = то, что пробуждает грезы; «Вдохновение» =
то, что вдохновляет; благодать = то, что вызывает чувство благодати
(см. у Гоголя: закусили ... всякими соленостями и иными возбуж-
дающими благодатями). Этот же механизм порождает обращения ти-
па радость моя, горе мое, а также имена собственные Вера, Надежда,
Любовь, ср. также употребление абстрактных номинаций конкретных
4. Языковая метафора
361
' предметов в послесвязочной позиции: Я была твоей бессонницей,
Я тоской твоей была (Ахматова). Можно было бы видеть элементы
метафоризации в переходе признаковых наименований лица в обозна-
чения предметов (бытовых приспособлений) типа дворник, жулик.
Обратимся к процессу метафоризации, протекающему в области
предикатного значения. Этот процесс, как известно, сводится к при-
своению объекту «чужих» признаков, т. е. признаков, свойств и со-
стояний, выявляемых в другом классе предметов или относящихся к
другому аспекту, параметру данного класса. Ср. употребление прила-
гательного острый, в прямом значении приложимого к режущим и
колющим предметам, для характеристики запаха, обоняния, чувства,
переживания, зрения, взгляда, слуха, вкуса еды, боли, голода и дру-
гих ощущений. Кроме того, говорят об остром уме, остром слове,
острой нужде, острых заболеваниях, острой критике, остром кон-
фликте, остром кризисе и т. д.
Метафора этого типа также с большей или меньшей степенью оп-
ределенности может быть выведена из сравнения, основанного на па-
раллелизме разнопорядковых явлений: буря (ветер) шумит подобно
тому, как воет зверь —> буря (ветер) воет, как зверь —> буря (ветер)
воет. Уподобление в этом виде метафоры происходит по вполне опре-
деленному признаку. Действие аналогии имеет своим следствием
расширение области приложения предикатных (признаковых) слов.
Этим, с одной стороны, семантически обедняется предикат (так, из
значения глагола завывать устраняется указание на живой субъект и
его внутреннее состояние), а с другой стороны — производится более
тонкая дифференциация признаков и проявлений иной категории
реалий, в данном случае «шумов природы»: шум ветра, бури расчле-
няется на вой, завывание, свист, стон, уханье, ропот, плач и т. п.
«Шумовые» предикаты ветра структурируются по модели звуковых
предикатов живых существ.
Закономерности расширения предметной области приложения при-
знаковых слов достаточно хорошо изучены. Они сводятся к двум ос-
новным принципам: движению от более конкретного к более абст-
рактному и принципу антропо- и зооморфизма.
Так, прилагательные, связанные с пространством, легко переходят
на понятие времени, но не наоборот, ср. длинный путь и длинный
день; долгий путь относится не к длине дороги, а ко времени пребы-
вания в пути. Человек постепенно собирает и концентрирует вокруг
себя предикаты предметов и животных17, но и сам он охотно делится
своими предикатами с предметами, животным миром, абстрактными
понятиями. В ряде случаев передача осуществляется настолько регу-
лярно, что говорящих покидает чувство сдвига. Ситуация регулярно-
го взаимного обмена изживает метафору.
Указанные закономерности предопределяют степень предрасполо-
женности к метафоризации признаковых слов. Наиболее очевидными
17 См. об этом [Скляревская 1991].
362 Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
метафорическими потенциями обладают следующие категории семан- |
тических предикатов: 1) конкретные (физические) предикаты (прила-1
гательные: белый, светлый, темный, густой, колючий, тонкий,^
низкий, жесткий, горячий, пресный и т. п.); 2) дескриптивные глаго-1
лы, в особенности те из них, которые включают в свое значение ука- J
зание на способ осуществления действия и имеют одушевленный J
субъект (шептать, кричать, глотать, грызть, рубить, пилить и !
пр.); 3) предикаты, характеризующие узкий круг объектов и тем са-J
мым достаточно однозначно имплицирующие предмет сравнения, ср.:
зреть, спеть, увядать, таять, течь, приносить плоды и др.
Если отвлечься от поэтической метафоры и сосредоточить свое]
внимание на метафоре, оперирующей на языковой семантике, то ста* 1
новится очевидно, что предикатная метафора направлена в конечном,
счете на достижение гносеологических целей. Из средства создания "
образа метафора превращается в способ формирования недостающих.
языку значений. Аналогия в признаках разных категорий объектов j
является орудием расчленения понятий. Метафора и создает значе- '
ние, и дает ему имя.
Особенно важна роль метафоры в формировании области вторич-
ных предикатов — прилагательных и глаголов, обозначающих при-;
знаки признаков предметов, т. е. относящихся к непредметным сущ- ;
ностям. Свойства этих последних выделяются на основе аналогии с
доступными чувственному восприятию признаками физических, ма-
териальных предметов.
Прилагательные, обозначающие свойства предмета, познаваемые <
сенсорно (зрением, осязанием и пр.), метафорически используются
для дифференциации признаков, относящихся к другому аспекту ма-
терии. Так, идентификация оттенков цвета осуществляется «темпера-
турными» словами, ср.: теплый, холодный (о тоне); дифференциация
звучания достигается словами, относящимися к пространственным
параметрам, постигаемым зрением, или словами «осязательного»
значения, ср.: высокий, низкий, тонкий, мягкий, жесткий, густой
(о тембре, звуке, голосе). Метафора изменяет в этом случае логиче-
ский порядок предикатов: признаки предмета трансформируются в
признаки признаков предмета, ср.: мягкий матрац и мягкий звук,
твердая земля и твердая воля. Логический сдвиг исключает возмож-
ность разночтений: сочетание холодное море может относиться только
к температуре, но не к тону морской воды.
Предикатная метафора, как известно, регулярно служит задаче
создания признаковой лексики «невидимых миров» — духовного на-
чала человека. Модель физического мира, данного в ощущениях,
принимается за модель микрокосмоса. Вследствие этого физическая
лексика используется для обозначения психических качеств челове-
ка, который может быть охарактеризован такими «физическими»
предикатами, как: горячий, холодный, теплый, ледяной, вспыльчи-
вый, тупой, острый, колючий, колкий, резкий, мягкий, твердый,
жесткий, гибкий, скользкий, ровный, неровный, широкий, откры-
тый, замкнутый, глубокий, прямой, легкий, тяжелый, тонкий,
4. Языковая метафора
363
мелкий, поверхностный, кислый, сладкий, липкий, тихий, шумный,
низкий, пустой, сухой, яркий, серый, светлый, темный, блестящий,
тусклый и т. п. Приведенные атрибуты лишены жесткой привязан-
ности к определенному классу субъектов. Они, хотя и в разной степе-
ни, могут быть отнесены к психическому комплексу (личности) в це-
лом (яркая личность), к отдельному ее аспекту (тихий нрав, глубо-
кий ум, легкий характер), к выявлению личности (низкий поступок,
кислая улыбка), к результату духовной деятельности (глубокая
мысль, плоская шутка).
Метафора является также источником лексики, обслуживающей
мир идей, событий, процессов, абстрактных понятий, конструируе-
мых человеком. Снимая ограничения на сочетаемость, метафора ведет
к созданию обобщенных, обесцвеченных предикатов, способных со-
единяться с разнотипными субъектами, ср.: двигаться, развиваться,
превращаться, расти, зарождаться, гибнуть, связывать, соотно-
сить, мешать, нести, относить и т. п. Снося семантические барье-
ры, метафора в то же время снимает границы между логическими
порядками. Метафора, состоящая в переносе признака от предмета к
событию, идее, мысли, факту, дает языку логические предикаты,
обозначающие последовательность, причинность, выводимость, усту-
пительность, ср.: следовать, наступать, вытекать, выводить, вес-
ти к чему-либо, предшествовать, ср. также союзы хотя, несмотря
на то, что..., ввиду и др.
Если метафора, возникшая в результате перехода идентифици-
рующих имен в предикатные, способствует созданию тонких синони-
мов, слов узкой зоны применения (см. выше), то признаковая мета-
фора, напротив, приводит к генерализации понятий: и специфиче-
ским, и обобщенным язык обязан метафоре.
Отбор конкретных (физических, механических) признаков и дей-
ствий для характеристики разных типов непредметных сущностей и
ненаблюдаемых явлений обнаруживает их специфику и дает ключ к
пониманию их природы. Так, изучая метафоризованные предикаты,
обслуживающие компоненты человеческой психики, можно составить
себе представление о существующих между ними онтологических
различиях. Отношение к динамике и сам ее характер в разных сфе-
рах психики непосредственно обнаруживает себя в сочетаемости соот-
ветствующих имен с метафоризованными глаголами движения. Наи-
более динамической сферой психики, прямо связанной с категорией
времени, являются элементы интеллектуальной деятельности челове-
ка, ср.: Мысли мои — гонцы, Вслед за конем бегут (Волошин). Под-
вижность интеллектуальной сферы прослеживается по данным соче-
таемости существительного мысль с глаголами движения. Мысль мо-
жет двигаться по крайней мере по трем трассам, лежащим в разных
плоскостях: один путь соединяет человека (или его голову как рези-
денцию мыслей) и витающую в мировом пространстве и изредка на-
ведывающуюся в свои резиденции мысль (ср.: мысль пришла мне в
голову, на ум, мысль выскочила у меня из головы), другой путь ведет
364
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
мысль от человека к предмету (теме) его размышлений (мысли его
летели к любимой), третий путь направлен к цели мыслительной^
деятельности (мысль его устремлялась к истине, неуклонно шла К'
решению задачи, ср. также: ход мысли). Трем путям движения мысли?
соответствуют три значения этого имени: 1) содержательная мысль,
суждение как нечто отчужденное от человека и действующее само-?
стоятельно; 2) думы, размышления, вращающиеся вокруг определен»?
ного предмета, темы; 3) «квант» мыслительной деятельности, акт
мышления. Мысли в высокой степени характеризуются понятием,
скорости движения, что является следствием целенаправленности ин-
теллектуальных усилий человека, ср.: мысли его мчались (летели, не-\
елись, бежали), например: И в этот миге мозгу прошли все мысли,\
единственные, нужные (Блок). Более того, мысль может принимать-!
ся за эталон беспредельной, ничем не ограниченной в своем росте;
скорости (ср. исчезнуть со скоростью мысли). Замедленность движе-*
ния мысли и отсутствие целеустремленности служат основанием для?
отрицательной оценки мыслительных усилий, ср.: мысли застыли,i
не могли сдвинуться с места, толклись, топтались на месте, раз-\
бегалисъ, витали, метались из стороны в сторону, перескакивали с
одного предмета на другой. Имена эмоций, напротив, обнаруживают?
малую склонность к сочетаемости с глаголами движения. Когда гово-
рят, что любовь пришла или ушла (прошла), то имеют в виду только^
появление или исчезновение (начало или конец) чувства. Эмоции хо-«
тя и стимулируют человека к разнообразным акциям — интерперсо-i
нальным и социальным, сами по себе спонтанны и нецеленаправленИ
ны. Этим объясняется отсутствие у них параметра скорости. Хотя с;
именами чувств употребляются некоторые предикаты, в значение ко-
торых входит указание на быстроту движения (любовь промелькнула,
промчалась, пронеслась, была мимолетной, скоротечной), они харак-
теризуют длительность существования, «даты жизни» чувства, но нё
скорость его движения (темп развития). Для оценки эмоций, наряду cs
интенсивностью, важен именно этот параметр — срок существования.
Проведенное сопоставление показывает, что метафорическое значе-;
ние, приобретаемое теми или другими семантическими группами пре-
дикатов, предопределено той категорией непредметных сущностей, к?
которым данное значение прилагается. Семантический сдвиг, проис-
ходящий при переносе признака от конкретных объектов к непред-’
метным сущностям, предсказуем с большой степенью вероятности.
Метафора помогает обнаружить природу непредметных категорий. ?
Изучение метафорических предикатов, относимых к категориям ми-?
роздания, дает возможность вскрыть некоторые представления о бы-
тии у разных народов. Так, метафорические предикаты, соединяю-?
щиеся с наименованиями темпоральных понятий, проливают свет на
древнейшие представления человека о времени ([Мурьянов 1978], тай
же см. библиографию по теме).
Итак, важным результатом метафоры является создание области
вторичных предикатов, определяющих первичные признаки материи,
4. Языковая метафора
365
Еарактеризующих явления человеческой психики, обслуживающих
мена событий, фактов, действий и состояний, а также имена, отно-
ящиеся к миру идей, мыслей, суждений, концепций и т. п.
Предикатная метафора является источником полисемии. Поэтому
вя область вторичных предикатов почти полностью состоит из мно-
взначных, семантически вторичных прилагательных и глаголов (ис-
лючения составляют кальки и заимствования). Метафора в этой об-
асти является вынужденной: к ней прибегают не от богатства выбо-
а, а скорее от его скудости, отсутствия прямых номинаций.
I , Когнитивная метафора, как и метафора собственно номинативная,
• не является стойкой. Осуществив свою функцию, она меркнет. Гово-
ря, например, об остром зрении, остром уме, остром конфликте,
fчеловек не связывает эти понятия с острием материального предмета.
Обострение отношений между людьми не заставляет их хвататься за
шпагу, чтобы колоть друг друга ее острием. Эту функцию острое
| оружие передало острому слову. Особенно мимолетно существование
g метафоры, субъектом которой являются абстрактные категории.
? Предикатная метафора служит базой для получения метафориче-
. ских дериватов. Такие сочетания, как шепот деревьев, улыбка судьбы,
’ песня леса, сон земли и т. п., представляют собой номинализацию
’ метафорических предложений, в которых субъекту присвоено «чу-
• жое» свойство (деревья шепчут —> шепот деревьев) (см. [Басилая
1971]). И здесь представляется необходимым отличать первичную функ-
цию метафоры от вторичной. Метафора с родительным субъекта, по-
видимому, является производной от предложений со сказуемым упо-
, добления, ср.: мачты подобны тростинкам (как тростинки) или
мачты — настоящие тростинки —> тростинки мачт. Развитие про-
изводной модели состояло в том, что в ней место абстрактного (отгла-
гольного, отадъективного) имени стали занимать конкретные сущест-
вительные, соответствующие термину сравнения. Этот процесс осо-
бенно естествен, когда в сказуемом первичного предложения употреб-
лено отыменное прилагательное, ср.: глаза у нее васильковые —> ва-
сильки ее глаз. То, что такого рода переходы могут не давать резкого
семантического толчка, видно из сопоставления следующих номина-
лизаций: ее волосы золотые —> золото ее волос, волосы у нее настоя-
щее золото —> золото ее волос. Последнее предложение показывает,
что развитие производной модели было подготовлено развитием первич-
ной конструкции, состоящим в том, что значение уподобления стало
передаваться связочным предложением псевдоидентифицирующего
типа, т. е. предложением с именным сказуемым предметного значе-
ние, соответствующим образной метафоре (Ее волосы — чистое золото).
Таким образом, микроконтекст, сопровождающий вторичную ме-
тафору и проясняющий ее смысл, создается ее субъектом, извлечен-
ным из номинализуемого предложения. В поэтическом языке, к ко-
торому не предъявляется требования эксплицитности, метафора часто
вводится в текст сразу в своей вторичной функции, т. е. в функции
именования. Номинативная метафора, однако, обычно сопровождает-
366
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
ся указанием на характеризуемый ею субъект — реликт ее предикат-
ного употребления.
Многие метафорические прилагательные охотнее входят в атрибу-
тивные, нежели предикативные, отношения. Это не составляет, одна-
ко, контрпримера к положению о том, что своей первичной функцией
метафора связана с позицией предиката. Легко видеть, что словосоче-
тания с метафорическим прилагательным предпочтительно употреб-
ляются в позиции предиката, ср.: NN — темная личность (тупой че-
ловек, блестящий ученый, яркая индивидуальность). Оценочные и
интенсифицирующие прилагательные не могут оторваться от имени,
указывающего на некоторое качество или аспект субъекта. Психоло-
гические характеристики часто ищут опоры в существительном чело-
век, ср.: NN низкий человек. Перенос таких атрибутивных сочетаний
в позицию субъекта ощущается как функциональный сдвиг, ср.: Да-
же этот сухой человек был растроган. Метафора входит в атрибу-
тивные отношения, часто подчиняясь тем закономерностям, которые
заставляют говорящих предпочитать субстантивное сказуемое адъек-
тивному (например, стремление подчеркнуть органичность для субъ-
екта некоторого качества), а не тем, которые делают атрибутивную
позицию более желательной для метафоры, чем предикатную.
Подведем некоторые итоги. Если оставить в стороне поэтическую
направленность метафоры в художественном творчестве и обратиться
к ее языковым функциям, то в соответствии с описанными выше про-
цессами могут быть выделены следующие типы языковой метафоры:
1) номинативная метафора (собственно перенос названия), со-
стоящая в замене одного дескриптивного значения другим и служа-
щая источником омонимии, 2) образная метафора, рождающаяся
вследствие перехода идентифицирующего (дескриптивного) значения
в предикатное и служащая развитию фигуральных значений и сино-
нимических средств языка, 3) когнитивная метафора, возни-
кающая в результате сдвига в сочетаемости предикатных слов (пере-
носа значения) и создающая полисемию, 4) генерализирующая
метафора (как конечный результат когнитивной метафоры), стираю-
щая в лексическом значении слова границы между логическими по-
рядками и стимулирующая возникновение логической полисемии.
Во всех случаях рано или поздно метафора исчезает. Наименее ус-
тойчива номинативная и генерализующая метафора, несколько боль-
шую стойкость проявляет метафора когнитивная, наиболее устойчива
образная метафора (субстантивная, адъективная и глагольная). Чем
теснее связана метафора с задачами номинации, тем она менее рези-
стентна. Переход метафоры к осуществлению вторичной для нее
функции номинации исключает семантическую двуплановость, т. е.
ведет в конечном счете к гибели метафоры.
В сущности, метафора усложняет, а не упрощает понимание. Вслед
за нестандартным метафорическим высказыванием правомерно спро-
сить: Что ты собственно хочешь этим сказать? Что ты подразу-
4. Языковая метафора
367
Виеваешь? Только поэты и писатели ограждены от подобных вопросов,
геставляя их разрешение на усмотрение читателя. Озарение не рас-
Ивлковывается, как не растолковывается автором смысл его произве-
дения. «“Я сказал, что сказал”, — вот единственный ответ художни-
ка на вопрос о том, что он хотел сказать своим произведением» [Вы-
йвтский 1965, 60]. Поэтическая речь по своему существу многознач-
на. Поэтому естественное для себя место метафора находит именно в
иоэтической речи. Ее функция — вызывать образы, представления,
Индивидуализировать, а не сообщать информацию.
и Будучи порождением художественного творчества, метафора выжи-
рает только в тех вкраплениях и фрагментах, которые она вносит в нашу
Ьечь, — в пословицах, сравнениях, побасенках, фразеологизмах и т. п.
МЯодробнее см. гл. V, раздел «Метафора и художественный дискурс»).
Г 6. Механизмы метафоризации
| Обращение к метафоре, оценка ее удельного веса в развитии се-
гментики освещает в то же время ту огромную роль, которую играет в
'этом процессе сравнение, аналогия. Везде в значении и употреблении
» слов можно видеть следы сравнения предметов, признаков, отноше-
> ний, событий и ситуаций. «Нет ничего более фундаментального для
, мышления и языка, — писал У. Куайн, — чем наше ощущение подо-
бия» [Quine 1977, 157]. Дар человека улавливать общее в разном яв-
ляется врожденным. Чувство сходства интуитивно. Оно, как отмечает
Куайн, предельно далеко от логики и математики. Для определения
метафоры существенно понятие меры сходства. Метафора возникает
с тогда, когда между сопоставляемыми объектами имеется больше раз-
личного, чем общего. Перенос названия внутри естественных родов,
т. е. в рамках стереотипа класса, обычно не расценивается как мета-
фора. Метафора — этот постоянный рассадник алогичного в языке —
позволяет сравнивать несопоставимое — элементы разной природы —
конкретное и абстрактное, время и пространство.
Чтобы лучше понять механизмы сравнения, следует коснуться во-
проса о природе элементов, вовлеченных в метафору. Можно считать,
что в построении метафоры участвуют четыре компонента, лишь час-
тично эксплицированные в ее поверхностной структуре, — две сущ-
ности (два объекта) — основной и вспомогательный субъекты мета-
форы, по М. Блэку, — и некоторые свойства каждого объекта. В раз-
ных типах метафоры эксплицированы разные элементы ее внутрен-
ней структуры. Так, в предикатной метафоре класс вспомогательного
субъекта не обозначен: его имплицирует признаковое слово. Когда го-
ворят Человек растаял в ночи, то вспомогательный субъект метафоры
(снег, лед) выводится из значения глагола таять. Напротив, в образ-
ной (субстантивной) метафоре обозначен термин сравнения (вспомога-
тельный субъект), а его признаки, служащие основой метафорическо-
го значения, остаются неэксплицированными. На каком свойстве
пескаря следует базировать интерпретацию метафорического выска-
368
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
зывания Он настоящий, пескарь, было бы не очевидно, если бы не j
известная сказка Салтыкова-Щедрина. В первом случае суть метафо-
ры состоит в переосмыслении признака, а во втором — скорее в отбо- j
ре признака (признаков), присущих вспомогательному субъекту и со- j
вместимых с природой денотата, определяемого метафорическим пре- ’
дикатом. Как отбор, так и переосмысление подчинены общему для
них требованию: метафорический признак должен войти в отношение j
конъюнкции с остальными свойствами денотата. Метафора начинает-
ся с операции со смыслами, противной логическому мышлению, и J
приходит к подчинению смысла законам логики. Первоначальный j
алогцзм метафоры заставляет ее работать на гетерогенных классах j
предметов, либо сталкивать признаки, относящиеся к разным аспек- j
там одного класса18. Так, например, соображать имплицирует в ка- (
честве своего субъекта человека как рациональное существо, а сооб- (
ражать в значении ‘выпивать’ — человека как живой организм; гла- ;
гол рубить с плеча (отрубать) и в прямом, и в метафорическом j
смысле связан с человеком-деятелем, но прямой смысл относится к ;
субъекту механических действий, а метафорический — к субъекту
речевой, интерперсональной или социальной активйости. Предметная
референция основного и вспомогательного субъекта метафоры в том и
другом случае совпадает (это класс людей), но не совпадают те ипо- .
стаей предмета, к которым относятся обозначаемые признаки. Умст-
венное усилие по созданию и пониманию метафоры состоит в преодо-
лении несовместимости, восстановлении смысловой гармонии.
Итак, в механизм метафоры (мы говорим только о первичной, кон-
кретной метафоре) вовлечены два предметных компонента (основной
и вспомогательный субъекты), которые можно интерпретировать либо
как лежащие вне языка материальные сущности (референты), т. е.
относить к онтологии, либо как отражение этих сущностей в челове-
ческом сознании (представления, понятия). Другие два компонента —
признаки предметов — можно интерпретировать либо как логические
или психологические категории (понятия, представления), либо как
лингвистические категории, т. е. как значения слов.
Определяют значения метафоры признаки вспомогательного субъ-
екта. Основным результатом метафоры, ее целью является выведение
признаков основного субъекта. Метафора тем самым создается путем
предикации основному субъекту признаков вспомогательного субъек-
та. Для выяснения сущности метафоры поэтому важно попытаться
определить природу этих двух категорий.
Основной субъект метафоры следует относить к онтологии в той
степени, в какой субстратом любой метафоры (как и любого предиката)
18 Ср. концепцию метафоры как взаимодействия двух мыслей (interaction
theory), которую развивает, основываясь на некоторых идеях И. Ричардса,
М. Блэк [Блэк 1990, 162 и сл.]. Свою концепцию Блэк противопоставляет
теории метафоры как сравнения (comparison view of metaphor) и теории метафо-
ры как замещения (substitution view of metaphor).
4. Языковая метафора
369
является познавательная деятельность. Вместе с тем, поскольку вы-
деляемый метафорой признак предмета должен быть совместим с его
другими, уже выделенными, свойствами, для формирования метафо-
рического значения существенна степень познания предмета, т. е. соот-
ветствующее ему представление. В языкотворческой деятельности, как и
в процессе познания, предметы мира не могут быть отделены от резер-
ва имеющихся сведений о них (безразлично, истинных или ложных).
Вопрос о природе основной действующей силы механизма метафо-
ризации — признаках вспомогательного субъекта — по-видимому,
должен решаться по-разному применительно к разным типам мета-
форы — субстантивной метафоре, пользующейся идентифицирующей
лексйкой, и метафоре, действующей в среде предикатов.
Значение идентифицирующей лексики, как подчеркивалось, диф-
фузно и неустойчиво. Оно лишено четких границ. Его трудно резко
отделить от понятия, соответствующего данному классу реалий. Од-
нако для решения поставленного вопроса важно не это противопо-
ставление. Ни значение слова, ни соотносимое с ним понятие не дос-
таточны для объяснения метафоры. Метафора любит работать на той
области идеального, которую принято называть коннотациями значе-
ния слова и которая в сущности (если отвлечься от стилистических
коннотаций) не принадлежит языку, составляя разницу между объ-
емами логического понятия и представлений о классе предметов.
Коннотации имеют своим источником потребительское и эмоциональ-
ное отношение к предметам. В коннотации входят утилитарные
оценки, вызываемые предметом ощущения, эмоции, появляющиеся в
результате соприкосновения с разными категориями реалий (напри-
мер, страх перед волком, раздражение от общения с ослом, отвра-
щение к шакалам). То, что коннотации стандартизуются, входя в
картину мира того или другого народа, не делает их принадлежно-
стью языковой семантики. Метафора, базирующаяся на конкретной
лексике, вытекает не из значения слова и даже не из логического по-
нятия, а скорее из ходячих представлений о классе реалий (the system
of associated commonplaces или current platitudes, по Блэку).
Если фокусом метафоры является не существительное конкретного
значения, а глагол, прилагательное или абстрактное производное
(признаковая метафора), то лежащее в основе метафоры свойство уже
не имплицируется словом, а прямо им обозначается. Метафора в этом
случае в основном работает на значении слова, которое мало чем от-
личается от соответствующего ему понятия.
Метафора рождается в результате взаимодействия гетерогенных
сущностей — объектов действительности (основного субъекта метафо-
ры) и некоторых представлений, ассоциируемых со вспомогательным
субъектом, с некоторой признаковой категорией, которая может совпа-
дать или не совпадать со значением метафоризируемого слова. На вход
метафоры поступают разные виды идеального — эмоции, экстралинг-
вистические знания, житейский опыт носителей языка, иногда случай-
ные впечатления, наблюдения, утилитарные оценки. Метафора в извест-
370
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
ном смысле всеядна: она принимает любые разновидности идеального и
не переваривает только материальные сущности. Выражение «перенос
значения» в применении к метафоре недостаточен: он сильно ограничи-
вает представление о ее рационе. Итогом процесса метафоризации, из-
живающим метафору, являются категории языковой семантики — при-
знаковые значения. Метафора, таким образом, обнажает процесс пере-
работки в языковое значение различных «субпродуктов» идеальной
(интеллектуальной, эмоциональной, перцептивной) деятельности чело-
века. Изучение метафоры позволяет увидеть то сырье, из которого дела-
ется значение слова. Метафора, т. е. столкновение признаков гетероген-
ных .субъектов, есть стадия в переработке сырья, этап на пути от пред-
ставлений, знаний, оценок и эмоций к языковому значению.
Резюмируем сказанное. Метафора выполняет в предложении харак-
теризующую функцию и ориентирована преимущественно на позицию
предиката. Характеризующая функция осуществляется через значение
слова. Метонимия выполняет в предложении идентифицирующую функ-
цию и ориентирована на позицию субъекта и других актантов. Иден-
тифицирующая функция осуществляется через референцию имени. По-
этому метафора — это прежде всего сдвиг в значении, метонимия —
сдвиг в референции. Рассматриваемые в синтагматическом аспекте, ме-
тафора и метонимия — они могут соприсутствовать в предложении —
находятся между собой в отношении контраста. Рассматриваемая в па-
радигматическом плане, метафора противопоставлена сравнению и ме-
таморфозе по признакам наличия/отсутствия идентификации объектов
и постоянного/преходящего характера обозначаемого признака.
5. МЕТАФОРА И ДИСКУРС*
Метафора гораздо умней, чем ее
создатель, и таковыми являются мно-
гие вещи. Все имеет свои глубины.
Лихтенберг
Недостаточность логики в обыден-
ном языке восполняется метафорой.
Логичность и метафоричность тек-
ста — это два дополняющих друг дру-
га его проявления.
В. В. Налимов
1. Вводные замечания
Тайна метафоры привлекала к себе крупнейших мыслителей — от
Аристотеля до Руссо и Гегеля и далее до Э. Кассирера, X. Ортеги-и-
Гассета и многих других. О метафоре написано множество работ. О
ней высказывались не только ученые, но и сами ее творцы — писате-
Опубликовано в кн.: Теория метафоры. М., 1990.
5. Метафора и дискурс
371
ли, поэты, художники, кинематографисты. Нет критика, который не
имел бы собственного мнения о природе и эстетической ценности ме-
тафоры. Изучение метафоры традиционно, но было бы неверно ду-
мать, что оно поддерживается только силой традиции. Напротив, оно
становится все более интенсивным и быстро расширяется, захватывая
разные области знания — философию, логику, психологию, психо-
анализ, герменевтику, литературоведение, литературную критику,
теорию изящных искусств, семиотику, риторику, лингвистическую
философию, разные школы лингвистики. Интерес к метафоре способ-
ствовал взаимодействию названных направлений научной мысли, их
идейной консолидации, следствием которой стало формирование ког-
нитивной науки, занятой исследованием разных сторон человеческого
сознания. «В ее основе — предположение о том, что человеческие
когнитивные структуры (восприятие, язык, мышление, память, дей-
ствие) неразрывно связаны между собой в рамках одной общей зада-
чи — осуществления процессов усвоения, переработки и трансформа-
ции знания, которые, собственно, и определяют сущность человече-
ского разума» ([Петров 1988, 41]; см. также [НЗЛ 1988]).
В последние десятилетия центр тяжести в изучении метафоры пе-
реместился из филологии (риторики, стилистики, литературной кри-
тики), в которой превалировали анализ и оценка поэтической мета-
форы, в область изучения практической речи и в те сферы, которые
обращены к мышлению, познанию и сознанию, к концептуальным
системам и, наконец, к моделированию искусственного интеллекта19.
В метафоре стали видеть ключ к пониманию основ мышления и про-
цессов создания не только национально-специфического видения ми-
ра, но и его универсального образа. Метафора тем самым укрепила
связь с логикой, с одной стороны, и мифологией — с другой.
Рост теоретического интереса к метафоре был стимулирован уве-
личением ее присутствия в различных видах текстов начиная с по-
этической речи и публицистики и кончая языками разных отраслей
научного знания. Естественно, что экспансия метафоры в разные ви-
ды дискурса не прошла незамеченной. Искусствоведы, философы и
психологи, науковеды и лингвисты обратились к проблеме метафоры
с возросшим интересом. Вынесенный метафоре «вотум доверия» вы-
звал существенное расширение «материальной базы» ее изучения:
появились исследования метафоры в различных терминологических
системах, в детской речи и дидактической литературе, в разных ви-
дах масс-медиа, в языке рекламы, в наименованиях товаров, в заго-
ловках, в спорте, в речи афатиков и даже в речи глухонемых20.
19 Ср. библиографию работ о метафоре У. Шиблса [Shibles 1971], состоя-
щую почти целиком из филологических исследований, с достаточно полной
библиографией, помещенной в сб. [Theorie der Metaphor 1983], в которой доля
литературно-критических работ невелика.
20 См. статьи в сб.: [On metaphor 1978; Metaphor and thought 1979; Philosophical
perspectives on metaphor 1981; Metaphor: Problems and perspectives 1982; The ubiquity of
metaphor 1985; Метафора в языке и тексте 1988].
372
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Распространение метафоры в многочисленных жанрах художеств
венной, повседневной и научной речи заставляло авторов обращать;
внимание не столько на эстетическую ценность метафоры, сколько на
предоставляемые ею утилитарные преимущества. Р. Хофман — автор;
ряда исследований о метафоре — писал: «Метафора исключительно;
практична. [...] Она может быть применена в качестве орудия описа-
ния и объяснения в любой сфере: в психотерапевтических беседах и в.
разговорах между пилотами авиалиний, в ритуальных танцах и в.;
языке программирования, в художественном воспитании и в кванто-
вой механике. Метафора, где бы она нам ни встретилась, всегда обо-
гащает понимание человеческих действий, знаний и языка» [Hoffman?
1985, .327]. Создавалось мнение о всемогуществе, всеприсутствии и
вседозволенности метафоры, которое, наряду с отмеченным выше по-;
ложительным эффектом, имело и некоторые отрицательные с л едет-
вия. Представление о вездесущности метафоры отодвигало на задний
план проблему ограничений на ее употребление в разных видах дис-’
курса. Это привело к размыванию границ самого концепта метафоры:;
метафорой стали называть любой способ косвенного и образного вы-;
ражения смысла, бытующий в художественном тексте и в изобрази-
тельных искусствах — живописи, кинематографе, театре. Меньше
стали обращать внимание и на различие между метафорой, исполь-
зуемой в качестве номинативного приема, и собственно метафорой,•
сдваивающей представление о разных классах объектов. Метафора
как техника и метафора как идеология во многих исследованиях'
анализируются совместно.
Ниже будет рассмотрено положение метафоры в практической
(обыденной и деловой), научной и художественной речи, ее место,
среди семиотических концептов и в системе тропов.
2. Метафора и повседневная речь
При обращении к практической речи бросается в глаза не всепри-
сутствие метафоры, а ее неуместность, неудобство и даже недопустим
мость в целом ряде функциональных стилей. Так, несмотря на семан-?
тическую емкость метафоры, ей нет места в языке телеграмм, текст
которых сжимается отнюдь не за счет метафоризации. Между тем в]
так называемом «телеграфном стиле» художественной прозы она по-’
является, и нередко.
Не прибегают к метафоре в разных видах делового дискурса: в за-?
конах и военных приказах, в уставах, запретах и резолюциях, поста-
новлениях, указах и наказах, всевозможных требованиях, правилах,
поведения и безопасности, в циркулярах, в инструкциях и медицин-’
ских рекомендациях, программах и планах, в судопроизводстве (при-?
говорах и частных определениях), экспертных заключениях, аннота-
циях, патентах и анкетах, завещаниях, присягах и обещаниях, в;
предостережениях и предупреждениях, в ультиматумах, предложе-’
5. Метафора и дискурс
373
ниях, просьбах — словом, во всем, что должно неукоснительно со-
блюдаться, выполняться и контролироваться, а следовательно, под-
лежит точному и однозначному пониманию. Приведенный перечень
показывает, что метафора несовместима с прескриптивной и комис-
сивной (относящейся к обязательствам) функциями речи. Естествен-
но, что метафора редко встречается и в вопросах, представляющих
собой требование о предписании (типа Как пользоваться этим инст-
рументом?), а также в вопросах, имеющих своей целью получение
точной информации.
Прескрипции и комиссивные акты соотносятся с действием и воз-
действием. Они предполагают не только выполнимость и выполнение,
но и возможность определить меру отступления от предписания и ме-
ру ответственности за отступление. Метафора этому препятствует.
Однако, как только центр тяжести переносится на эмоциональное
воздействие, запрет на метафору снимается. Так, когда в обыденной
речи ультиматум вырождается в угрозу, имеющую своей целью уст-
рашение, он может быть выражен метафорически. Вспомним также,
как тщетно боролся председатель суда с потоком метафор в речи ад-
воката миссис Бардль к «Пиквикском клубе». Адвокат стремился
воздействовать на воображение присяжных, через воображение на их
эмоции, через эмоции — на решение суда, а через него — на после-
дующие реальные ситуации. В эмоциональном нажиме на адресата
заинтересован не только писатель, публицист и общественный дея-
тель, но и любой член социума. Общность цели естественно порожда-
ет и общность используемых языковых приемов. Сфера выражения
эмоций и эмоционального давления вносит к обыденную речь элемент
артистизма, а вместе с ним и метафору [Телия 1988].
Метафора часто содержит точную и яркую характеристику лица.
Это—приговор21, но не судебный. Метафора не проникает ни в досье,
ни в анкету. В графе об особых приметах Собакевича не может быть
поставлено «медведь» — метафорическое «вместилище» его особых
примет. Но для актера, исполняющего роль Собакевича, эта метафора
важна: инструкция для создания художественного образа может быть
образной. Метафора эффективна и в словесном портрете разыскиваемого
лица. Ведь узнавание производится не только по родинкам и татуи-
ровкам, но и по хранимому в памяти образу. Это искусство. Метафо-
ра, если она удачна, помогает воспроизвести образ, не данный в опыте.
Интуитивное чувство сходства играет огромную роль в практиче-
ском мышлении, определяющем поведение человека, и оно не может
21 Так именно ее и воспринимают. Никакие ссылки на «классификацион-
ную ошибку» не ослабляют силы метафоры. Иван Иванович Перерепенко, ко-
гда его назвали «гусаком», тщетно ссылался на свое дворянство, зафиксиро-
ванное в метрической книге, между тем как гусак «не может быть записан в
метрической книге, ибо гусак есть не человек, а птица» (Гоголь). Бранные и
оскорбительные слова (негодяй, дурак и пр.) не пристают к человеку так
прочно, как метафорический образ: то, что сам Иван Иванович назвал своего
друга дурнем, было тотчас забыто.
374
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
не отразиться в повседневной речи. В этом заключен неизбежный и
неиссякаемый источник метафоры «в быту». В практике жизни об-
разное мышление весьма существенно. Человек способен не только
идентифицировать индивидные объекты (в частности, узнавать лю-
дей), не только устанавливать сходство между областями, восприни-
маемыми разными органами чувств (ср. явление синестезии: твердый
металл и твердый звук, теплый воздух и теплый тон), но также
улавливать общность между конкретными и абстрактными понятия-
ми, материей и духом (ср. вода течет, жизнь течет, время течет,
мысли текут и т. п.). В этих последних случаях человек не столько
открывает сходство, сколько создает его (см. также ниже).
Особенности сенсорных механизмов и их взаимодействие с психикой
позволяют человеку сопоставлять несопоставимое и соизмерять несо-
измеримое. Это устройство действует постоянно, порождая метафору
в любых видах дискурса. Попадая в оборот повседневной речи, мета-
фора быстро стирается и на общих правах входит в словарный состав
языка. Но употребление появляющихся живых метафор наталкивается
на ограничения, налагаемые функционально-стилевыми и коммуника-
тивными характеристиками дискурса, о которых шла речь выше. Од-
нако не только они пресекают метафору. Метафора, вообще говоря, пло-
хо согласуется с теми функциями, которые выполняют в практической
речи основные компоненты предложения — его субъект и предикат.
В обыденной речи метафора не находит себе пристанища ни в од-
ной из этих функций. Сама ее сущность не отвечает назначению ос-
новных компонентов предложения. Для идентифицирующей функ-
ции, выполняемой субъектом (шире — конкретно-референтными чле-
нами предложения), метафора слишком произвольна, она не может с
полной определенностью указывать на предмет речи. Этой цели слу-
жат имена собственные и дейктические средства языка. Для преди-
ката, предназначенного для введения новой информации, метафора
слишком туманна, семантически диффузна. Кажущаяся конкретность
метафоры не превращает ее в наглядное пособие языка.
Метафора не нужна практической речи, но она ей в то же время
необходима. Она не нужна как идеология, но она необходима как
техника. Всякое обновление, всякое развитие начинается с творче-
ского акта. Это верно и по отношению к жизни, и по отношению к
языку. Акт метафорического творчества лежит в основе многих се-
мантических процессов — развития синонимических средств, появ-
ления новых значений и их нюансов, создания полисемии, развития
систем терминологии и эмоционально-экспрессивной лексики. Без
метафоры не существовало бы лексики «невидимых миров» (внутрен-
ней жизни человека), зоны вторичных предикатов, т. е. предикатов,
характеризующих абстрактные понятия. Без нее не возникли бы ни
предикаты широкой сочетаемости (ср., например, употребление гла-
голов движения), ни предикаты тонкой семантики22. Метафора выво-
22 Ср. высказывание Ю. С. Степанова: «Метафора — фундаментальное
свойство языка, не менее фундаментальное, чем, например, оппозиция эле-
I 5. Метафора и дискурс 375
[дит наружу один из парадоксов жизни, состоящий в том, что бли-
жайшая цель того или другого действия (и в особенности творческого
акта) нередко бывает обратна его далеким результатам: стремясь к
^частному и единичному, изысканному и образному, метафора может
[ дать языку только стертое и безликое, общее и общедоступное. Созда-
вая образ и апеллируя к воображению, метафора порождает смысл,
f воспринимаемый разумом.
а Естественный язык умеет извлекать значение из образа. Итогом
I процесса метафоризации, в конечном счете изживающим метафору,
[ являются категории языковой семантики. Изучение метафоры позво-
ляет увидеть то сырье, из которого делается значение слова. Рассмат-
риваемый в перспективе механизм действия метафоры ведет к кон-
венционализации смысла. Этим определяется роль метафоры в разви-
тии техники смыслообразования, которая включает ее в круг интере-
сов лингвистики.
3. Метафора и научный текст
Рассмотрим теперь положение метафоры в научном дискурсе. От-
ношение к употреблению метафоры в научной терминологии и теоре-
тическом тексте менялось в зависимости от многих факторов — от
общего контекста научной и культурной жизни общества, от фило-
софских воззрений разных авторов, от оценки научной методологии,
в частности роли, отводимой в ней интуиции и аналогическому мыш-
лению, от характера научной области, от взглядов на язык, его сущ-
ность и предназначение, наконец, от понимания природы самой ме-
тафоры23.
Естественно, что пафос резкого размежевания рациональной и эс-
тетической деятельности человека, науки и искусства, стремление
противопоставить строгое знание мифу и религии, гносеологию — вере
всегда оборачивались против использования метафоры в языке науки.
Особенно отрицательно относились к метафоре английские фило-
софы-рационалисты.
Так, Г. Гоббс, считая, что речь служит в первую очередь для вы-
ражения мысли и передачи знания и что для выполнения этой функ-
ции пригодны только слова, употребленные в их прямом смысле, ибо
только буквальное значение поддается верификации, видел в метафо-
ре, равно как и в переносных значениях вообще, препятствие к вы-
полнению этого главного назначения языка [Гоббс 1936, 62]. Он пи-
сал: «Свет человеческого ума — это вразумительные слова, предвари-
ментов языка. Посредством метафоры говорящий... вычленяет... из тесного
круга, прилегающего к его телу и совпадающего с моментом его речи, другие
миры» [Степанов 1985, 229].
23 Обзор работ о функциях метафоры в научном дискурсе см. [Гусев 1984];
см. также [Петров 1985; Hoffman 1980].
376
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
тельно очищенные от всякой двусмысленности точными дефиниция-
ми. Рассуждение есть шаг, рост знания — путь, а благоденствие че-
ловеческого рода — цель. Метафоры же и двусмысленные слова, на-
против, суть что-то вроде ignes fatui (блуждающих огней), и рассуждать
при их помощи — значит бродить среди бесчисленных нелепостей,
результат же, к которому они приводят, есть разногласие и возмуще-
ние или презрение» (с. 63).
Дж. Локк в своей инвективе против несовершенств языка также
осудил образное употребление слов, которое «имеет в виду лишь вну-
шать ложные идеи, возбуждать страсти и тем самым вводить в заблу-
ждение рассудок, и, следовательно, на деле есть чистый обман. [...] И
напрасно жаловаться на искусство обмана, если люди находят удоволь-
ствие в том, чтобы быть обманутыми» [Локк 1985, т. 1, 567]. Склон-
ность человека к метафоре представлялась Локку противоестественной.
Приведенные оценки исходят из того, что метафора — это один из
способов выражения значения, существующий наряду с употреблени-
ем слов в их прямом и точном смысле, но гораздо менее удобный и
эффективный. На этом тезисе сходились мыслители, придерживаю-
щиеся рационалистических, позитивистских и прагматических
взглядов, сторонники философии логического анализа, эмпирицисты
и логические позитивисты. В рамках названных направлений мета-
фора считалась недопустимой в научных сочинениях.
Философы и ученые романтического склада, искавшие истоки
языка в эмоциональных и поэтических импульсах человека, наирой
тив, считали метафору фатальной неизбежностью, единственным спо-
собом не только выражения мысли, но и самого мышления. Особенно
категоричны и последовательны в этом отношении высказывания.!
Ф. Ницше, на которых мы остановимся более подробно. Ницше пи-
сал: «“Вещь в себе” (ею была бы именно чистая, беспоследственная»
истина) совершенно недостижима... для творца языка и в его глазах^
совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначав^
только отношения вещей к людям и для выражения их пользуете^
самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изо--
бражением! Первая метафора. Изображение становится звуком. ВтоИ
рая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно другую И,
чуждую область... Мы думаем, что знаем кое-что о самих вещах, ко^
гда говорим о деревьях, красках, снеге и цветах; на самом же деле*
мы обладаем лишь метафорами вещей, которые совершенно не соот-i
ветствуют их первоначальным сущностям» [Ницше 1912, т. 1, 396].
Картина мира, выстроенная из заведомо антропоморфных понятий^
не может быть ничем иным, как «умноженным отпечатком одного
первообраза — человека» (с. 400). Понятие, не изжившее метафоры^
не поддается верификации24. Путь к истине заказан. «Что такое исч
24 Ср. следующее высказывание Ницше: «...Понятие, сухое и восьм!
угольное, как игральная кость, и такое же передвижное, как она, все же я:
ляется лишь остатком м е т аф о р ы» (с. 399).
5. Метафора и дискурс
377
тина? Движущаяся толпа метафор, метонимий, антропоморфизмов,—
короче, сумма человеческих отношений...; истины — иллюзии, о ко-
торых позабыли, что они таковы, метафоры, которые уже истрепа-
лись и стали чувственно бессильными» (с. 398).
Между субъектом и объектом, следовательно, возможно только эс-
тетическое отношение, выражаемое метафорой (с. 401). Поэтому по-
буждение человека к созданию метафор неискоренимо. Оно ищет для
своей реализации все новые возможности и находит их в мифе и ис-
кусстве (с. 401).
Здесь действует одновременно инстинкт разрушения и импульс к
созиданию. Человек ломает «огромное строение понятий». Он «раз-
брасывает обломки, ... собирает их вновь, соединяя по парам наибо-
лее чуждое и разделяя наиболее родственное; этим он показывает, ...
что им руководят не понятия, а ситуация» (с. 405).
Таким образом, Ницше считает, что познание в принципе метафо-
рично, имеет эстетическую природу и не оперирует понятием вери-
фицируемое™ .
Если рационализм исторгал метафору как неадекватную и необяза-
тельную форму выражения истины, то философский иррационализм
стремился отдать все царство познания метафоре, изгнав из него ис-
тину.
Разные версии и рефлексы такого подхода к роли метафоры в по-
знании встречаются во всех философских концепциях, которые отмече-
ны печатью субъективизма, антропоцентричности, интуитивизма, инте-
реса к мифопоэтическому мышлению и национальным картинам мира.
X. Ортега-и-Гассет полагал, что метафора — это едва ли не единст-
венный способ уловить и содержательно определить объекты высокой
степени абстракции. Позднее стали говорить о том, что метафора от-
крывает «эпистемический доступ» к понятию [Boyd 1979]. Рассмотрев
метафорические модели сознания, Ортега-и-Гассет писал: «От наших
представлений о сознании зависит наша концепция мира, а она в
свою очередь предопределяет нашу мораль, нашу политику, наше ис-
кусство. Получается, что все огромное здание Вселенной, преиспол-
ненное жизни, покоится на крохотном и воздушном тельце метафо-
ры» [Ортега-и-Гассет 1990, 77].
В те же годы было положено начало другой важной для современ-
ных когнитивных штудий линии развития мысли. Э. Кассирер начал
публикацию цикла исследований о символических формах в челове-
ческой культуре [Cassirer 1923-1929]. В небольшой книге «Язык и
миф», предварившей издание этого труда, Кассирер в сжатой форме
изложил основные положения своей концепции [Cassirer 1925; Касси-
рер 1990].
Э. Кассирер расширил область теории знания за счет исследования
дологического мышления, отложившегося в языке, мифологии, рели-
гии, искусстве. Кассирер исходил из мысли о целостности человече-
ского сознания, объединяющего различные виды ментальной дея-
тельности, и из необходимости сопряженного изучения как их гене-
378
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
зиса, так и общей структуры. Эпистемические исследования должны,!
по мысли Кассирера, начинаться не с анализа форм знания, а с пойма
ков первичных, доисторических форм зарождения представлений чее|
ловека о мире, не базирующихся на категориях рассудка. В языке!
выражены, полагал Кассирер, как логические, так и мифологические!
формы мышления. Рефлексы мифологических представлений о мире!
он искал в метафоре, понимаемой им очень широко (Кассирер вклкь!
чал в это понятие также метонимию и синекдоху [Кассирер 1990]). 1
Символика, которую мы находим в языке, мифологии, искусстве,]
религии, логике, математике и т. п., открывает исследователю доступ|
к сознанию. Способность к символической репрезентации содержа-j
тельных категорий составляет уникальное свойство человека, проти-1
вопоставляющее его животным. В фокусе внимания Кассирера нахо->|
дится homo symbolicus. 1
В отличие от Ницше, Кассирер не сводил к метафоре все способы!
мышления. Он различал два вида ментальной деятельности: метафо-J
рическое (мифопоэтическое) и дискурсивно-логическое мышление.]
Дискурсивно-логический путь к концепту состоит в ряде постепенных!
переходов от частного случая ко все более широким классам. Приняв!
в качестве отправной точки какое-либо эмпирическое свойство пред-.)
мета, мысль пробегает по всей области бытия (отсюда термин «дис-j
курсивное мышление»), пока искомый предмет не достигнет опреде-]
ленности. Именно так формируются понятия естественных наук. Их1
цель — превратить «рапсодию ощущений» в свод законов. !
В противоположность дискурсивному мышлению метафорическое 5
«освоение мира» (т. е. мифологическое и языковое, Кассирер рассмат- ч
ривает их совместно) имеет обратную направленность: оно сводит^
концепт в точку, единый фокус. Если дискурсивное мышление экс-
тенсивно, то мифологическая и языковая концептуализация действи-]
тельности интенсивны; если для первого характерен количественный i
параметр, то для двух других — качественный.
В итоге вотум недоверия метафоре и всему человеческому позна-
нию, вынесенный Ницше, обернулся надеждой на ее эвристические
возможности, суггестивность. Из тезиса о внедренности метафоры в,
мышление была выведена новая оценка ее познавательной функции.
Было обращено внимание на моделирующую роль метафоры: метафо-
ра не только формирует представление об объекте, она также предо-
пределяет способ и стиль мышления о нем. Особая роль в этом при-
надлежит ключевым метафорам, задающим аналогии и ассоциации ’
между разными системами понятий и порождающими более частные '
метафоры. Ключевые (базисные) метафоры, которые ранее привлека-
ли к себе внимание преимущественно этнографов и культурологов,
изучающих национально-специфические образы мира, в последние
десятилетия вошли в круг пристального интереса специалистов по
психологии мышления и методологии науки. Существенный вклад в
разработку этой проблематики внесли работы М. Джонсона и Дж. Ла-
коффа [Lakoff, Johnson 1980].
J- 5. Метафора и дискурс 379
М. Минский — автор теории фреймов (сценариев, в контексте ко-
торых изучаются предметные и событийные объекты) — вводит в
«вою систему также аналогии, основанные на ключевой метафоре. Он
Пишет: «Такие аналогии порою дают нам возможность увидеть какой-
|либо предмет или идею как бы “в свете” другого предмета или идеи,
что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной об-
ласти, для решения проблем в другой области. Именно таким образом
осуществляется распространение знаний от одной научной парадигмы
К другой. Так, мы все более и более привыкаем рассматривать газы и
Жидкости как совокупности частиц, частицы — как волны, а
^волны — как поверхности расширяющихся сфер» [Минский 1988,
: 291-292]. Метафора, по Минскому, способствует образованию непред-
сказуемых межфреймовых связей, обладающих эвристической силой.
Итак, ключевые метафоры прилагают образ одного фрагмента дей-
ствительности к другому ее фрагменту. Они обеспечивают его кон-
цептуализацию по аналогии с уже сложившейся системой понятий.
Со времен Маркса стало принято представлять себе общество как не-
которое здание, строение (Aufbau); см. об этом [Althusser 1968]. Эта ме-
тафора позволяет выделять в обществе базис (фундамент), различные
структуры (инфраструктуры, надстройки), несущие опоры, блоки, ие-
рархические лестницы. Об обществе говорят в терминах устройства,
обустройства, переустройства, строительства, воздвижения и раз-
рушения, а коренные изменения в социуме интерпретируются как его
перестройка. Социальные проблемы решаются в коридорах власти,
сами же властители заняты лоббированием (от англ, lobby ‘прихо-
жая’).
Ассоциация общества со зданием, домом, который человек строит,
чтобы в нем жить, присутствует не только в социологии и экономике,
но и в обыденном сознании. В 1937 г. Б. Пастернак сказал А. С. Эф-
рон: «Как все-таки ужасно прожить целую жизнь и вдруг увидеть,
что в твоем доме нет крыши, которая бы защитила тебя от злой сти-
хии». Дочь Цветаевой на это ответила: «Крыша прохудилась, это
правда, но разве не важнее, что фундамент нашего дома крепкий и
добротный?» [Кудрова 1989, 228].
Лингвистам хорошо известны метафоры, дающие ключ к понима-
нию природы языка и его единиц: биологическая концепция языка
делала естественным его уподобление живому и развивающемуся ор-
ганизму, который рождается и умирает (ср. живые и мертвые язы-
ки); компаративисты предложили метафоры языковых семей и язы-
кового родства (праязык возник по аналогии с прародителем); для
структурного языкознания была ключевой метафора уровневой
структуры; для генеративистов — метафора языка как порождающего
устройства. Смена научной парадигмы всегда сопровождается сменой
ключевой метафоры, вводящей новую область уподоблений, новую
аналогию.
380
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Подведем короткий итог. Метафора дисгармонирует со многими
параметрами как практического, так и научного дискурса. Вместе с
тем, ею пользуются и в быту, и в науке. Метафора согласуется с экс-
прессивно-эмоциональной функцией практической речи. Однако бо-
лее важен другой ее источник: метафора отвечает способности чело-
века улавливать и создавать сходство между очень разными индиви-
дами и классами объектов. Эта способность играет громадную роль
как в Практическом, так и в теоретическом мышлении. Дав толчок
развитию мысли, метафора угасает. Она орудие, а не продукт научно-
го поиска. Точно так же и в практической речи, дав толчок семанти-
ческому процессу, метафорический образ уступает место понятию.
Поэтическая (образная мысль) ограничена начальной стадией по-
знания. Между тем в искусстве создание образа, в том числе и мета-
форического, венчает творческий процесс. Художественная мысль не
отталкивается от образа, а устремляется к нему. Метафора — это и
орудие, и плод поэтической мысли. Она соответствует художествен-
ному тексту своей сутью и статью.
4. Метафора и художественный дискурс
Если присутствие метафоры в практической речи наталкивается на
существенные ограничения, налагаемые коммуникативными целями
и видами дискурса, а проникновение метафоры в научный текст мо-
жет вызвать достаточно обоснованные протесты, то употребление ме-
тафоры в художественном произведении всегда ощущалось как есте-
ственное и законное. Метафора органически связана с поэтическим
видением мира. Само определение поэзии иногда дается через апел-
ляцию к метафоре. Когда Ф. Гарсиа Лорку спросили о существе по-
эзии, он вспомнил своего друга и сказал, что в применении к нему
поэзия выразилась бы словами «раненый олень». В свойствах мета-
форы ищут признаки поэтической речи.
Поэтическое творчество того или иного автора нередко определяет-
ся через характерные для него метафоры, и поэты понимают и при-
нимают такие определения. Н. Вильмонт, например, искал ключ к
поэзии Б. Пастернака в его панметафористике25, и поэт откликнулся
на эту характеристику следующими словами: «Мне показалось стран-
ным ... то, как это я, столь фатально связанный особенностями и
судьбами с метафорой, так ни разу и не прошелся вверх по ее тече-
25 Н. Вильмонт так раскрывает это понятие: «В отличие от метафористи-
ки, знакомой нам из поэзии прошлого, я определял метафористику Пастер-
нака как панметафористику, в которой синтезируются и метафористи-
ка Шекспира, и динамизм Гете, и метафорическая емкость Ленау... и “пей-
зажи души”, и “исторические видения” Верлена, и идущий от Гёте пантеизм
Тютчева, и игра Пушкина на смысловых оттенках одного слова» [Вильмонт
1987, 201]. Аналогичный подход к поэзии О. Мандельштама и Б. Пастернака
см. [Левин 1965] (перепечатано в: [Левин 1998]).
5. Метафора и дискурс
381
ИМЮ, о каковом верхе говорит любая ее струя силою своего движуще-
&ося существования» [Вильмонт 1987, 202]. Другим примером могут
Йюслужить проницательные работы Р. О. Якобсона о Маяковском, в
^частности наблюдения над его восприятием мира сквозь метафорику
[Игры, обозначившуюся уже в стихотворном дебюте Маяковского и
выросшую в стихах «Про это» в jeu supreme [Jakobson, 1979, v. 5, 358].
I С чем связано тяготение поэзии к метафоре? С тем прежде всего,
что поэт отталкивается от обыденного взгляда на мир, он не мыслит в
терминах широких классов. Гарсиа Лорка, для которого характерна
$рефлексия над позицией поэта и поэтическим творчеством, писал:
! «Все, что угодно, — лишь бы не смотреть неподвижно в одно и то же
I окно на одну и ту же картину. Светоч поэта — противоборство» [Гар-
сиа Лорка 1986, т. 1, 412]. Он освещает ему кратчайший путь к ис-
j тине: «Когда прибегают к старому слову, то оно часто устремляется
S по каналу рассудка, вырытому букварем, метафора же прорывает себе
новый канал, а порой пробивается напролом» [Лихтенберг 1964, 122].
Если взглянуть на поэтическое произведение сквозь призму диало-
га, то ему будет соответствовать не инициальная реплика, признавае-
мая обычно диалогическим «лидером», а ответ, реакция, отклик,
часто отклик-возражение. Вполне естественно видеть в начале стихо-
творения «да» и особенно «нет»: Да, я знаю, я вам не пара, / Я при-
шел из другой страны (Н. Гумилев); Да, этот храм и дивен и печа-
лен (Н. Гумилев); Нет, не тебя так пылко я люблю... (Лермонтов);
Нет, ты не прав, я не собой пленен... (Ходасевич); Нет, и не под
чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл (Ахматова).
Не случайно поэзия часто начинается с отрицания, за которым
следует противопоставление. Тому, кроме уже приведенных, есть
много хрестоматийных примеров: Нет, не агат в глазах у ней, / Но
всё сокровища Востока / Не стоят сладостных лучей / Ее полуден-
ного ока (Пушкин); Нет, я не Байрон, я другой, / Еще неведомый из-
бранник... (Лермонтов); Не то, что мните вы, природа: / Не слепок,
не бездушный лик — / В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней
есть любовь, в ней есть язык... (Тютчев).
Именно по этому столь органически присущему поэзии принципу
построена метафора. В ней заключено имплицитное противопоставле-
ние обыденного видения мира, соответствующего классифицирующим
(таксономическим) предикатам, необычному, вскрывающему инди-
видную сущность предмета26. Метафора отвергает принадлежность
объекта к тому классу, в который он на самом деле входит, и утвер-
ждает включенность его в категорию, к которой он не может быть
26 Не случайно направление современной авангардистской поэзии, для ко-
торого особенно характерно противостояние нормативной картине мира, на-
зывает себя метаметафористским, видя именно в метафоре возможность вы-
разить свое неприятие общепринятого. Метафора для адептов этой школы —
это протест против так называемой правды жизни, унылой очевидности, бы-
тописательства.
382
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
отнесен на рациональном основании. Метафора — это вызов природе.
Источник метафоры — сознательная ошибка в таксономии объектов;
см. подробнее выше, раздел 3 (1).
Сокращенное в метафоре противопоставление может быть восста-
новлено. Оно и в самом деле нередко присутствует в метафорических
высказываниях: Утешенье, а не коляска (Гоголь); Едешь, бывало, пе-
ред эскадроном; под тобой черт, а не лошадь (Л. Толстой); Господи,
это же не человек, а — дурная погода (Горький).
В метафоре заключена и ложь и истина, и «нет» и «да». Она отра-
жает противоречивость впечатлений, ощущений и чувств27. В этом
состоит еще один мотив ее привлекательности для поэзии. Метафора
умеет’извлекать правду из лжи, превращать заведомо ложное выска-
зывание если не в истинное (его трудно верифицировать), то в верное.
Ложь и правда метафоры устанавливаются относительно разных ми-
ров: ложь — относительно обезличенной, превращенной в общее дос-
тояние действительности, организованной таксономической иерархи-
ей; правда — относительно мира индивидов (индивидуальных обли-
ков и индивидных сущностей), воспринимаемого индивидуальным
человеческим сознанием. В метафоре противопоставлены объектив-
ная, отстраненная от человека действительность и мир человека, раз-
рушающего иерархию классов, способного не только улавливать, но и
создавать сходство между предметами.
Итак, в метафорическом высказывании можно видеть сокращенное
сравнение, но в нем можно видеть и сокращенное противопоставле-
ние. В первом случае подчеркивается роль аналогического принципа
в формировании мысли, во втором акцент переносится на то, что ме-
тафора выбирает самый короткий и нетривиальный путь к истине,
отказываясь от обыденной таксономии. Вместо нее метафора предла-
гает новое распределение предметов по категориям и тут же от него
отказывается. Она вообще не стремится к классификации. Сам таксо-
номический принцип для нее неприемлем.
Субстантивная метафора, будучи по форме таксономической, осу-
ществляет акт характеризующей предикации: «материя» исчезает,
остаются воплощенные в образе признаки. Метафора учит не только
извлекать правду из лжи, она учит также извлекать признаки из
предметов, превращать мир предметов в мир смыслов. Когда говорят
«Ваня (не мальчик, а) настоящая обезьянка», не имеют в виду ни
27 Ср. следующее высказывание Р. Музиля: «Метафора содержит правду и
неправду, для чувства неразрывно друг с другом связанные. Если взять мета-
фору такой, какова она есть, и придать ей по образцу реальности доступную
чувствам форму, получатся сон и искусство, но между ними и реальной, пол-
ной жизнью стоит стеклянная стена. Если подойти к метафоре рационалисти-
чески и отделить несовпадающее от точно совпадающего, получатся правда и
знание, но чувство окажется уничтоженным... Отделив в метафоре все, что,
вероятно, могло бы быть правдой, от просто словесной пены, правды обычно
приобретают немножко, а всю ценность метафоры сводят на нет» (Музиль Р.
Человек без свойств. М., 1984. Т. I. С. 653).
5. Метафора и дискурс
383
|рить класс обезьянок за счет включения в него одного мальчи-
сузить класс мальчиков, изъяв из него Ваню. Метафора имеет
целью выделить у Вани некоторое свойство, общее у него с
яками.
зтантивная метафора дает характеристику предмета, но в то же
она не совсем оторвалась и от таксономического принципа
ши я, предполагающего, что объект может быть включен толь-
цин узкий класс (в идеале таксономия строится как последова-
е включение более узких категорий в более широкие), тогда
щактеризация предмета имплицирует множественность, т. е.
;ние неограниченного набора свойств. Метафора стремится со-
ъ принцип единичности. Ее девиз — через явление к сущно-
ыводя наружу сущность предмета, метафора избегает плюра-
Хорошая метафора объемлет совокупность сущностных харак-
ик объекта и не нуждается в дополнении. Для таких метафор
эстествен «спор», чем конъюнкция, выстраивающая метафоры
шгу, например: И я знаю теперь, чего не знала тогда: что я
па, а река, и люди обманываются во мне, думая, что я скала.
г Или это я сама обманываю людей и притворяюсь, что я скала, когда
я река? (Н. Берберова). Выбор метафоры из числа метафор отвечает
поиску сущности. Разумеется, «правило единичности» не является
' жестким. Конвенционализация, употребление в эмоциональной речи
и другие условия могут снять это требование.
Вернемся, однако, к метафорическому контрасту. Чем дальше от-
стоят друг от друга противополагаемые разряды объектов, тем ярче
«метафорический сюрприз» от их контакта. Соположение далекого
(создание сходства) — один из важных принципов построения худо-
жественной речи и еще одна причина родства метафоры с поэзией.
Для метафоры, таким образом, характерно установление далеких
связей. В какой мере случайны эти далекие отношения? Они случайны
в том смысле, что прямо обусловлены индивидуальным опытом и субъ-
ективным сознанием автора. Произвол в выборе метафоры — недву-
смысленное свидетельство ее поэтической природы, ведь поэзия — это
царство случайного, неожиданного, непредсказуемого. Ю. Н. Тыня-
нов писал, имея в виду метафору Пастернака: «Случайность оказыва-
ется более сильной связью, чем самая тесная логическая связь» [Ты-
нянов 1977, 185]28. Однако метафора и здесь знакома с ограничения-
ми: устанавливаемые ею отношения не выходят за пределы чувствен-
но воспринимаемой реальности, иначе бы она утратила главное из
своих свойств — образность (ср. приводимое ниже высказывание
Ф. Гарсиа Лорки).
28 Ср. также у Р. Музиля: «Метафора — это та связь представлений, что
царит во сне, та скользящая логика души, которой соответствует родство ве-
щей в догадках искусства и религии..., все разнообразные отношения челове-
ка с самим собой и природой, которые чисто объективными еще не стали, да
и никогда, наверно, не станут, нельзя понять иначе как с помощью метафор
(там же. С. 666).
384
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Итак, метафору роднят с поэтическим дискурсом следующие чер-
ты: 1) слияние в ней образа и смысла, 2) контраст с тривиальной так-
сономией объектов, 3) категориальный сдвиг, 4) актуализация «слу-
чайных связей», 5) несводимость к буквальной перифразе, 6) синте-
тичность, диффузность значения, 7) допущение разных интерпрета-
ций, 8) отсутствие или необязательность мотивации, 9) апелляция к
воображению, а не к знанию, 10) выбор кратчайшего пути к сущно-
сти объекта.
Метафора расцветает на почве поэзии, но ею не исчерпывается по-
эзия. Гарсиа Лорка, однажды объяснивший существо поэзии через
метафорический образ (см. выше), в одной из своих наиболее прони-
цательных лекций «О воображении и вдохновении» (ее текст сохра-
нился. не полностью) говорил: «Для меня воображение — синоним
способности к открытиям... Подлинная дочь воображения — метафо-
ра, рожденная мгновенной вспышкой интуиции, озаренная долгой
тревогой предчувствия... Воображение поэтическое странствует и
преображает вещи, наполняет их особым, сугубо своим смыслом и
выявляет связи, которые даже не подозревались, но всегда, всегда,
всегда оно явно и неизбежно оперирует явлениями действительно-
сти...; оно никогда не могло погрузить руки в пылающий жар ало-
гизма и безрассудности, где рождается вольное и ничем не скованное
вдохновение. Воображение — это первая ступень и основание всей
поэзии [Гарсиа Лорка 1986, т. 1, 410-411]29.
Связь метафоры с поэтическим воображением, с фантазией, ее об-
разность, открыли возможность говорить о метафоре в современной
живописи, театре и кино, техника которых развилась в сторону ис-
пользования косвенных выразительных средств, символики.
Точно так же, как Н. Вильмонт искал существо художественного
метода Пастернака в панметаморфизме (см. выше), некоторые искус-
ствоведы видят ключ к разгадке поэтики М. Шагала в том, что он
мастер изобразительной метафоры. Однако в знаменитых шагалов-
ских иллюстрациях к «Мертвым душам» (их 96) мы не обнаружим
ни одной из гоголевских метафор. Словесная метафора не просится на
бумагу. Собакевич может быть назван медведем, и в таком его обо-
значении сконцентрирована сущность этого персонажа, но он не мо-
жет быть изображен в облике медведя. И наоборот: хотя среди шага-
ловских иллюстраций есть изображение тройки, оно не воспринима-
ется ни как метафора России, ни как метафора фантасмагории.
Касаясь буквализма в передаче на экране «одной из главных тайн
художественного слова — метафоры» и отмечая «необходимость най-
ти на кинематографическом языке свою метафору», Г. Товстоногов
29 Ср. также следующее высказывание А. Межирова: «К метафоре отно-
сился я всегда с маниакальной подозрительностью, зная о том, что на верши-
нах поэзии метафор почти нет, что метафоры слишком часто уводят от слова
к представлению, мерцают неверным светом, влекут к прозе, тогда как по-
эзия — установление вековой молчаливой работы духа и разума» (Межи-
ров А. Такая мода // Лит. газета. 1985. № 39).
i 5. Метафора и дискурс 385
|йшет: «Разве может, скажем, гоголевская “птица-тройка” быть вос-
ювдана на экране показом быстро едущей тачки, запряженной тремя
Юшадьми? А ведь здесь кульминация, квинтэссенция “Мертвых
^ш”, которые не зря же были названы поэмой! Необходимо, на мой
Вгляд, взяв за основу главную особенность гоголевского мира — фан-
тасмагорию, — подвести к тому, чтобы из обычного движения вдруг
выросло нечто космическое, глобальное... Иначе говоря, важно пере-
дать ощущение невозможной, нереальной и в то же время очень ре-
альной тройки (Товстоногов Г. Лермонтовский демон кисти Врубеля
:// Лит. газета. 1985. № 1).
Перенос метафоры на почву изобразительных искусств ведет к су-
щественному видоизменению этого понятия. «Изобразительная мета-
‘фора» глубоко отлична от метафоры словесной. Она не порождает ни
!новых смыслов, ни новых смысловых нюансов, она не выходит за
пределы своего контекста и не стабилизируется в языке живописи
или кино, у нее нет перспектив для жизни вне того произведения ис-
кусства, в которое она входит. Сам механизм создания изобразитель-
ной метафоры глубоко отличен от механизма словесной метафоры,
непременным условием действия которого является принадлежность
к разным категориям двух ее субъектов (денотатов) — основного
(того, который характеризуется метафорой) и вспомогательного (того,
который имплицирован ее прямым значением). Изобразительная ме-
тафора лишена двусубъектности. Это не более чем образ, приобре-
тающий в том или другом художественном контексте символическую
(ключевую) значимость, более широкий, обобщающий смысл. Так,
когда пишут, что бронированный автомобиль министра с наглухо за-
хлопнувшимися дверцами (в итальянском фильме «Шутка») есть ме-
тафора обреченности, то речь идет просто о расширительном прочте-
нии эпизода. В этом случае более уместно говорить о символической
модальности в интерпретации произведений искусства в духе идей
Умберто Эко [Есо 1968; 1984] или в духе анализа поэтических текстов
Р. Якобсоном и опоязовцами, стремившимися к выделению в творче-
стве поэта индивидуальной символики — ключевых образов и эпизо-
дов. Такого рода метод одинаково пригоден в интерпретации искусств
словесных и изобразительных. Речь идет об образе-обобщении, мета-
фора же, напротив, — это образ-индивидуализация.
6. МЕТАФОРА В ЯЗЫКЕ ЧУВСТВ*
В этом разделе мы рассмотрим предикаты, обслуживающие имена
чувств, в «разговоре о чувствах». Заметим, что метафорический ореол
имен чувств велик, в то время как соответствующие им глаголы его
почти лишены. С ними сочетаются вполне прозаически выражаемые
* Впервые опубликовано в кн.: Арутюнова Н. Д. Предложение и его
смысл. М., 1976.
386
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
значения начала и конца эмоционального состояния (полюбить, раз-
любить), интенсивности чувства (очень любить), его продолжитель-
ности (любить всю жизнь) и некоторые другие.
Специфика слов этой группы состоит в том, что, будучи именами:
абстрактного значения, они в то же время далеки и от препозитивной
семантики, тесно связанной с временными и видовыми параметрами,-
характеризующими событие. Такие имена, как совесть, воля, опыт,-
душа, сердце, ум, обозначая константы психики, уже не восприни-
маются как произведенные от предикатов. Они как бы обозначают;
«предметы» психического мира. Сфера обслуживающих их прилага-1!
тельных и глаголов не принадлежит целиком к области предикатов;
абстрактных (препозитивных) имен, но в то же время она не опреде-
ляетсЯ свободным соединением наименований непосредственно на-,
блюдаемых явлений.
Названия преходящих психических состояний, как правило, вто-;
ричны, т. е. соотносительны с глаголами. Однако, по аналогии с кон-
стантами психики, они имеют тенденцию к отрыву от глагольного-
значения и часто функционируют как имена актантов — участников j
драм и мистерий, разыгрывающихся на «внутренней арене». |
Говоря о психике, мы вообще склонны экстериоризировать ее со-
ставляющие — чувства, страсти, желания, волю, ум, рассудок, душу,]
сердце, совесть, стыд, мечты, опыт, веру, воспоминания, надежды, |
пороки, добродетели, раскаяние, страдание и др., представляя их не]
только как нечто отдельное от нас, но как нечто, вступающее с на-|
шим «я» в определенные, дружеские или враждебные, отношения,]
как нечто, нам помогающее или вредящее, то как собеседника и co- i
ветчика, то как врага и мучителя. Компоненты психической жизниj
взаимодействуют не только с нашим «я», они завязывают отношения;
друг с другом, образуя заговор, бунтуя, делая человека своим рабом,;;
или, напротив, вступая между собой в конфликты. Известно, напри-
мер, сколь не ладят между собой рассудок и сердце, совесть и жела-
ния, душа и страсти, надежда и опыт, как стремится разум победить
эмоции и как часто терпит в этой битве поражение.
Ср.: Конечно, страсти дело невольное, да на то у нас душа, что-
бы с ними бороться (Марлинский); Люблю отчизну я, но странною
любовью! / Не победит ее рассудок мой (Лермонтов); Суров ты был,
ты в молодые годы / Умел рассудку страсти подчинять (Некрасов);
Ты покачала головой, / Сказав, что болен разум мой, / Желаньем
вздорным ослепленный (Лермонтов); Но вере теплой опыт хладный /
Противоречит каждый миг (Лермонтов); Но чувство есть у нас
святое — / Надежда, бог грядущих дней, / Она в душе, где все зем-
ное, / Живет наперекор страстей (Лермонтов).
Названия эмоций фигурируют часто в отрыве от вызвавших данное
чувство событий и даже от спровоцировавших его лиц (виновников^
или объектов чувств). Они рассматриваются как независимая, само-
довлеющая величина. В предложениях, включающих имена чувств bs
качестве своего субъекта, обычно характеризуются их свойства и
6. Метафора в языке чувств
387
Ведяйствия». Описание внутренней жизни, в частности ситуаций внут-
реннего разлада и борьбы элементов человеческой психики, их отно-
шений с «глобальной личностью», требует определенного набора ат-
рибутов — прилагательных и глаголов. Для этой цели не всегда при-
водны слова в их прямом номинативном значении, поскольку речь
Ьдет о воссоздаваемом, а не наблюдаемом мире. Предикаты, приме-
няемые для сообщений об этом мире, и описывают, и в то же вре-
дая непосредственно создают его. Их изучение поэтому проливает
Рвет не только на процесс формирования несвободной сочетаемости
’слов, но и на структуру и свойства человеческой психики.
Ь- Поскольку внутренний мир человека моделируется по образцу
^внешнего, материального мира, основным источником психологиче-
ской лексики является лексика «физическая», используемая во вто-
ричных, метафорических смыслах.
Отбор предикатов для сообщений о психической сфере обычно дик-
туется тем общим образным рядом, на основе которого воссоздается
Духовная жизнь людей.
Так, представление о совести как о когтистом и острозубом суще-
стве, находящемся во вражде с желаниями и чувствами человека,
обеспечивает слову совесть сочетаемость с глаголами грызть, ку-
сать, царапать, впиваться когтями в душу, скрести, вонзать зубы,
и т. д. Могло бы оказаться, что жизнь совести полностью воспроизво-
дит жизнь маленького грызуна. Тогда сочетаемость слова совесть по-
вторяла бы сочетаемость имени любого зверька из соответствующего
отряда. На самом деле это не так. «Когтистый зверь» передает далеко
не все свои предикаты «совести» и в то же время является не единст-
венным образом, объясняющим лексические валентности этого слова.
О многоликости совести можно судить по следующему отрывку из
монолога Скупого рыцаря:
... Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают?..
Пушкин
Образ совести как «докучного собеседника», а шире, вообще очело-
вечивание совести, позволяет ей говорить, возражать, спорить, тре-
бовать, призывать, корить, укорять, допекать, спать, дремать,
пробуждаться, советовать, разрешать, запрещать и пр. Ср.: в нем,
наконец, заговорила совесть; чувствовать укоры (уколы) совести;
прислушиваться к голосу совести; спорить с собственной совестью;
поступать вопреки увещеваниям совести; пробудить чью-либо со-
весть и пр.
388
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Примеры: А я всю ночь веду переговоры / С неукротимой совестью
своей (Ахматова); Отдав ему себя, ты не спросилась / У совести сво-
ей (Лермонтов).
Образ совести как врага, преследователя и мучителя человека от-
ражен в сочетаниях типа его мучает (терзает, преследует) совесть,
совесть не дает ему покоя (житья). Ср. персонифицированный образ
совести-мучительницы, «верного врага» человека, созданный Марк
Твеном в рассказе «Кое-какие факты, проливающие свет на недавний
разгул преступности в штате Коннектикут». Автор воплощает такие
параметры совести, как размер и вес, слабость и сила, соответствую-
щие стандартным английским определениям существительного со-
вести (light, heavy conscience и др.). Облик совести, таким образом, вос-
произведен автором по данным языка.
Представление о совести как о некоторой поверхности, своего рода
tabula rasa, зафиксировано в сочетаниях моя совесть чиста (не запят-
нана), у него совесть нечиста, на его совести есть пятно.
Очевидно, что сочетаемость слова совесть не моделируется на ос-
нове целостного представления. Она возникает путем объединения и
скрещивания ряда несовместимых с точки зрения естественных зако-
нов мироздания образов. Отсутствие полноты и единства аналогии ве-
дет к тому, что набор атрибутов, обслуживающих слово совесть, ста-
новится фиксированным, закрепленным.
Столь же мозаично окружение слов со значением элементов эмо-
циональной жизни человека. Оно формируется путем объединения
ряда противоречащих друг другу образов. Многоликость чувства тем
явственней, чем изменчивей те состояния психики, которые оно вы-
зывает. Наибольшим образным диапазоном, по-видимому, обладает
любовь. Ср., например:
То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,
То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя...
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.
Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.
Ахматова. «Любовь»
Ср. также шуточное «Истолкование любви» И. Мятлева: «Что
есть любовь? / Спросил меня Петров, / Мой дворник, страж, блюсти-
тель дома. / Любовь мне как-то незнакома» / — Неправда, врешь,
дурак, / Ты только говоришь не так. / Любовь есть то, к чему душа
стремится, / Любовь есть то, чем сердце веселится, / И без чего
6. Метафора в языке чувств
389
прожить нам мудрено! / «А, понял я: любовь есть пенное вино!»
Шутка И. Мятлева построена на неопределенности, социальной обу-
словленности предикатов любви, допускающих подмену субъекта.
Естественно, что, чем богаче образная структура чувства, тем шире
и гетерогеннее набор обслуживающих его название предикатов. Этот
признак отличает, в частности, любовь от ненависти, общепризнанно-
го антонима этого слова. Сфера предикатов, обслуживающих имя лю-
бовь, во сто крат богаче и разнообразнее области предикатов имени
ненависть.
Говоря в целом об эмоциях и эмоциональных состояниях, следует,
по-видимому, считать доминирующим представление о них как о
жидком теле, наполняющем человека, его душу, сердце, принимаю-
щих форму сосуда30. Ср. следующий шуточный афоризм К. Пруткова:
Почти всякий человек подобен сосуду с кранами, наполненному жи-
вительною влагою производящих сил.
Любое чувство, настроение, состояние психики имеет тенденцию
разрастаться до такой степени, чтобы заполнить собой все «нутро»
человека, весь «сосуд» его души или сердца. Душа представляется и
как содержание человека, и как вместилище его духовных пережи-
ваний. Ср.: Полон чистою любовью (Пушкин); Я полон страстною
тоской (Баратынский); Полон страстным ожиданием (Лермонтов);
И долго на свете томилась она [душа], / Желанием чудным полна, /
И звуков небес заменить не могли / Ей скучные песни земли (Лер-
монтов). Ср., впрочем, протест М. Цветаевой против такого слово-
употребления по отношению к душе: «Душа не может быть заполнена
никем и ничем, ибо она не сосуд, а — содержимое».
Опустошенность человека, отсутствие в нем чувств, сил, мыслей
иногда ощущается так, как будто «содержимое» человеческой души
было кем-то выпито. Ср. следующие записи в дневнике А. Блока:
Выпитостъ. На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слу-
шал гул, гул: думал, что началось землетрясение (9-1-1918); Выпи-
тостъ к ночи. Сыро в комнате. Бушует ветер (опять циклон?) (14-
1-1918).
Свойство «текучести» резко противопоставляет сферу чувств воле,
характеризуемой признаком твердости, несгибаемости, незыблемости,
непоколебимости, нерушимости. Противоположное свойство воли, од-
нако, не обозначается антонимами приведенных имен (соотв. прила-
гательных). Так, принято говорить о слабой (но не мягкой) воле.
30 Ср. замечание В. В. Виноградова о том, что «идущее из библейской ми-
фологии представление чувства как жидкости и переживания чувств в образе
чаши, из которой или которую пьет человек» относится «к области общели-
тературной семантики дворянского языка (конца XVIII и начала XIX в.), от-
звуки которой очень сильны и в современной литературной речи» [Виногра-
дов 1935, 257]. О роли этого и других образов эмоций в поэзии Пушкина, а
также его предшественников и современников см. [Григорьева 1969, 220 и
ел.; Иванова 1969, 296 и сл.] (некоторые из приводящихся ниже примеров
заимствованы у А. Д. Григорьевой и Н. Н. Ивановой).
390
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Этот общий для всех эмоций — бурных и тихих, положительных и;
отрицательных — образ основывается на том, что жидкое состояние
вещества наиболее подвижно, изменчиво, легко попадает во власть;
стихии, имеет многобалльную шкалу градаций разных состояний и
температур — от штиля до шторма, от ледяной холодности до кипе-
ния — и в то же время лишено дискретности. Не случайно, когда че-
ловек перестает испытывать спонтанные эмоциональные реакции, го-
ворят, что сердце его окаменело, одеревенело, окостенело, затвердело,
стало жестким, сухим, т. е. как бы перешло в то «состояние мате-
рии», которое лишено подвижной изменчивости жидкого вещества.
Ср.: Равнодушие — одеревенение и окостенение сердца (В. Сухомлин-
ский)*; У меня сегодня много дела: / Надо память до конца убить, /
Надо', чтоб душа окаменела, / Надо снова научиться жить (Ахмато-
ва); Влачусь угрюмый, одинокий, / Окаменел мой дух жестокий. / И
в сердце жалость умерла (Пушкин).
Эмоции уподобляются текучему телу, некоторому неспецифициро-
ванному по составу жидкому веществу, горькому или сладкому, бла-
готворному или вредоносному (яду, отраве), которое человек может
пить и изливать. Излияния, впрочем, не всегда уменьшают количест-
во и силу чувства. Душа человека в этом отношении подобна самона-
полняющемуся сосуду. Ср.: Источник страсти есть во мне / Вели-
кий и чудесный; / Песок серебряный на дне, / Поверхность — лик
небесный (Лермонтов).
Образом «текучих эмоций» порождены такие сочетания, как из-
лить душу (печаль, горе), страсти волнуются в душе, волнение
страстей', страсти (чувства) кипят (бурлят), иметь каплю жало-
сти (любви, снисхождения, уважения), испить до дна чашу страда-
ний, облить (окатить) презрением, прилив чувств, накатывать,
подкатывать (о горе, тоске), человек брызжет радостью, его ра-
дость переливается через край (неисчерпаема, ничем не замутнена),
на душе накипело, из глубины души (со дна души) поднялась муть, в
душе остался осадок, водоворот чувств, пучина чувств, вкушать
восторг, омут страстей, наплыв чувств, радость бьет ключом
(фонтаном), захлебываться радостью (от радости), чувства захле-
стывают, радость испарилась (иссякла), чувства нахлынули (от-
хлынули), всплески чувств, хлебнуть горя, волна любви (сострада-
ния, нежности), выплеснуть кому-либо в лицо презрение (нена-
висть), бояться расплескать переполняющее душу чувство любви,
утопать в блаженстве (восторге, неге), купаться в наслаждениях
(радости), быть упоенным любовью, жаждать любви.
Иногда страсть уподобляют голоду. Ср.: Страсть — это тот же
голод. Восхвалять его могут только объевшиеся. Лечение голоданием
(Каштанов. «Заводской район»). В последнем случае обычно имеют в
виду плотскую, а не духовную сторону чувства, желанйе, а не плато-
ническое влечение. К духу в большей степени относится понятие
жажды, а к телу, плоти — голода. Ср.: Духовной жаждою томим, /
В пустыне мрачной я влачился (Пушкин); И ты простой возжаж-
6. Метафора в языке чувств
391
дешь красоты (Блок). Противопоставление жажды и голода (имеются
в виду фигуральные значения этих слов) в некоторой степени соот-
ветствует противопоставлению духа и тела. В выражениях типа жа-
ждать крови, жаждать мести следует видеть следы значения жаж-
дать — ‘сильно хотеть, алкать’.
Можно заметить, что текучесть рассматривается и как свойство
души и даже сердца, и как свойство «глобальной» личности {душа
кипит, сердце кипит, человек кипит), и тогда эмоции выполняют
функцию причины волнений души (душа кипит радостью или от
радости, человек вскипает от гнева), и как свойство самих эмоций
(страсти кипят, чувства кипят), и тогда в качестве причины эмо-
ций указывается на то реальное событие или лицо, которое их вызва-
ло (гнев вскипел в нем при этом известии). Ср.: Я молод был. / Моя
душа / В то время радостью кипела (Пушкин); Прочь, прочь, слеза
позорная, / Кипи, душа моя, / Твоя измена черная / Понятна мне,
змея (Лермонтов); Расколышь ты душу! Всю сегодня выпенъ (Пас-
тернак); ср. также следующую строчку в переводе А. Мерзлякова
«Освобожденного Иерусалима» Т. Тассо: Вскипел Бульон и в рать
потек.
Образ «жидких», текучих эмоций может быть проиллюстрирован
следующими примерами: Хотела б смертная тоска / Излиться во-
плем и слезами (Баратынский); Мы пьем в любви отраву сладкую; /
Но все отраву пьем мы в ней, / И платим мы за радость краткую /
Ей безвеселъем долгих дней (Баратынский); Может, я мешаю / Пе-
чали вашей вольно изливаться (Пушкин); Ты пьешь волшебный яд
желаний (Пушкин); Свеча темно горит; стесняясь сердце ноет; / По
капле, медленно глотаю скуки яд (Пушкин); В ее объятиях я негу
пил душой (Пушкин); До капли наслажденье пей, / Живи бес-
печен, равнодушен (Пушкин); Если там в пределах отдаленных, /
Где душа должна блаженство пить (Лермонтов); Как на-
стоящее, оно [былое] / Страстями бурными облито (Лермонтов);
Для этого весною ранней / Со мною сходятся друзья, / И наши вече-
ра — прощанья, / Пирушки наши — завещанья, / Чтоб тайная
струя страданья / Согрела холод бытия (Пастернак); И я б опо-
ил тебя чистой печалью (Пастернак); В неизбежном предчувствии
горя, / В ожидании осенних минут / Кратковременной радости
море / Окружало любовников тут (Заболоцкий).
Лексикон «текучих эмоций», однако, не есть исключительная
привилегия поэзии, ср.: ...бессмысленно приговаривал Николай, за-
дыхаясь от неразумной, животной злобы и потребности излить
эту злобу (Л. Толстой); Параша отправилась в Киев, ощущая в себе
прилив теплого и нежного чувства (Лесков); Кутузов погрузился в
ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя
страсти, кипевшие вокруг него (Л. Толстой).
На основе образа «текучих ощущений» создается представление о
текучести, «испиваемости» тех впечатлений, которые вызывают эмо-
ции и эмоциональные состояния. Ср. Теперь с каким она вниманьем
392
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
/ Читает сладостный роман, / С каким живым очарованьем / Пьет-
обольстительный обман! (Пушкин); Я пил отраву в вашем взоре, /
В душой исполненных чертах, /Ив вашем милом разговоре, / И в
ваших пламенных стихах (Пушкин); И вновь, и вновь твой дух ma-i
инственный / В глухой ночи, в ночи пустой / Велит к твоей мечте
единственной / Прильнуть и пить напиток твой. / Вновь причас-
тись души неистовой, / И яд, и боль, и сладость пей, / И тихо'
книгу перелистывай, / Впиваясь в зеркало теней (Блок); Пью горечь
тубероз, небес осенних горечь /Ив них твоих измен горячую струю.
/Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, / Рыдающей строфы i
сырую горечь пью (Пастернак). <
«Испиваемость» мира, по-видимому, поддерживается идеей чаши!,
бытия. Ср.: Мы пьем из чаши бытия / С закрытыми очами, / Зла- j
тые омочив края / Своими же слезами [...] Тогда мы видим, что \
пуста / Выла златая чаша, / Что в ней напиток был — мечта / И •
что она — не наша (Лермонтов). J
Представление об элементах эмоциональной жизни человека как о |
жидком (а не сыпучем или твердом) веществе исключает такие соче- j
тания, как кусочек жалости (впрочем, кажется, допустимо крошка, •
крупица жалости), накормить восторгом, съесть страдание, высы- j
патъ печаль и пр. Однако и в пределах образа, принятого за основу I
сочетаемости, далеко не все возможности используются языком, при- j
чем некоторые из них блокированы стилем. Так, разрешено выпить I
(испить, осушить) чашу, кубок, фиал (поэт.), бокал (поэт.), но не ’
рюмку, кружку, стакан, чашку, бутылку и пр. страданий. Можно
облить презреньем, но не жалостью. Нельзя измерять чувства литра-1
ми, например, говорить о литре презренья, восторга, но есть шуточ- ]
ное выражение ноль внимания, фунт презрения, говорят также уз-1
натъ почем фунт лиха, хотя жидкости обычно не измеряются фун-.]
тами. I
Таким образом, даже в кругу одного представления набор «парт- |
неров» для имен чувств и других элементов человеческой психики не |
свободен. I
Интенсивные эмоции принимают вид не только вскипевшей и за- |
бурлившей влаги, они чаще предстают в облике вспыхнувшего огня, j
пламени, бушующего пожара31, несовместимом в материальном мире 1
с влагой (если отвлечься, разумеется, от горючих жидкостей и от 1
представления о человеке как о своего рода цистерне, полной вое- |
пламеняющегося вещества). Человек мыслится скорее как сосуд, в 1
котором горит пламя души. Ср. А если так, то что есть красота / |
31 А. Д. Григорьева отмечает, что образ огня привлекался поэтами пуш- |
кинской и допушкинской поры для характеристики следующих качеств, j
чувств и состояний: восторга, восхищения, геройства, гнева, досады, друже- I
ства, жадности, зависти, злобы, надежды, негодования, отчаяния, рвения, ]
ревности, угрызений совести, умиления, усердия, щедрости, ярости и пр. |
[Григорьева 1969, 211]. О роли образа огня в поэтической фразеологии Пуш- I
кина см. также [Иванова 1969, 309-321]. j
6. Метафора в языке чувств
393
И почему ее обожествляют люди? / Сосуд она, в котором пустота /
Или огонь, мерцающий в сосуде? (Заболоцкий).
Связь некоторых эмоций с представлением об огне и вызываемом
им ощущении жжения, по-видимому, очень глубока. Это подтвержда-
ется, в частности, тем, что такие имена, как горе, печаль этимологи-
чески связаны в русском языке с глаголами гореть и печь. Анало-
гичные этимологические связи характерны и для других языков [По-
кровский 1959, 52-53]. Даже при отсутствии реальной исторической
зависимости слов со значением сильного эмоционального возбужде-
ния от обозначений огня, имени чувства иногда приписывается соот-
ветствующая народная этимология, что указывает на органичность
ассоциации между понятием огня и некоторыми понятиями эмоцио-
нального ряда. Говоря о свойстве рефлективности поэтического слова,
т. е. его «обращенности на самое себя» и о способности поэта откры-
вать в слове «новые, неожиданные смыслы», Г. О. Винокур приводит
рассуждение Матвея Кожемякина у Горького: «Вспомнилось, как од-
нажды слово “гнев” встало почему-то рядом со словом “огонь” и на-
полнило усталую в одиночестве душу угнетающей печалью. —
Гнев, — соображал он, — прогневаться, огневаться, — вот он отку-
да, гнев — из огня\ У кого огонь в душе горит, тот и гневен бывает. А
я бывал ли гневен-mo? Нет во мне огня» [Винокур 1959, 392-393].
Этот образ вводит в язык такие сочетания, как пламя (жар, пыл,
огонь, пожар) любви, пламенная (пылкая, жаркая, огненная, горя-
чая) любовь, гореть желанием (любовью, ненавистью и пр.), сгорать
от любви, пылать страстью, страсти испепеляют душу, любовь
(злоба, ненависть и пр.) разгорается в сердце, страсть (любовь, за-
висть, гнев, ярость, ненависть) опаляет (обжигает) душу, разду-
вать страсть (огонь страстей), разжигать ненависть (злобу),
страсть (пожар, огонь страстей) вспыхивает (бушует), любовь раз-
горается (тлеет) в сердце, чувства, подобно пламени, объемлют
(охватывают) человека, искрятся, гаснут.
Глаголы вспыхивать, тлеть, гаснуть, пылать, гореть и пр. соче-
таются не только с метафорическими выражениями типа пожар
страстей, пламя любви, огонь желания, но и непосредственно с на-
званиями эмоций, а также с именами лиц — носителей эмоций и «ор-
ганов чувств» (страсти пылают, человек пылает страстью, душа
горит, сердце пылает). В литературном языке XVIII — начала
XIX в. была распространена сочетаемость глаголов гореть, пламе-
неть, пылать непосредственно с именем объекта чувств (пылать, го-
реть кем). Ср.: Энеем я пылаю и горю (Княжнин); Я сказать тебе не
смею, Что давно тобою тлею (Костров): Сгораю вся тобою (Батюш-
ков) [Иванова 1969, 313]
Приведем несколько иллюстраций описаний эмоциональной жизни
человека, выполненных в «огневом ключе»:
Но в сердце хана чувств иных / Таится пламень безотрадный
(Пушкин); Но угаси сей чудный пламень, / Всесожигающий
костер / Преобрати мне сердце в камень / Останови голодный взор
394 Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
(Лермонтов); Когда страстей угаснет пламя (Пушкин); Но досадщ
жестокой пылая в огне, / Перчатку в лицо он ей кинул:
(Лермонтов); Чей голос выразит сильней / Порывы пламенных^
желаний? (Пушкин); Угрюмый, тусклый огнь желанья (Тютчев);]
Но нет, рассудка не забуду / И на нескромный пламень мой
ответа требовать не буду (Баратынский); В тот давний год, когдй\
зажглась любовь, / Как крест престольный в сердце обреченном!}
(Ахматова); Прошу, приди / И оживи / В моей груди / ОгокбЧ
любви (Лермонтов); Нет, это не любовь, это страсть безумная^
это пожар, в котором я весь горю (Гаршин); Нашу любовь...
не xqmume понять; называете это глупостями, ребячеством и нй}
первых порах тушите огонь страсти, который горел бы для вас-.
(Писемский); При виде спящей разгорелась в нем страсть (До-J
стоевский); Любовь, поддерживаясъ, подобно огню, непрестанным',
движением, исчезает купно с надеждою и страхом (К. Прутков);';
Мне вечность заглянула в очи, / Покой на сердце низвела, / Про-'
хладной влагой синей ночи / Костер волненья залила (Блок); Ko-i
гда ты злобен, или болен, тоской иль страстию палим, / Поверь;},
тогда еще ты волен / Гордиться счастием своим! (Блок); ...daiT
тоске и скуке / В тебе копиться и гореть (Блок); Когда же!
грусть твою погасит время (Блок). j
Если минимальное количество чувства, рассматриваемого как вла- j
га, жидкое вещество, есть капля (капля жалости, капелька любви), а;
максимальное — море, океан (океан страстей, море радости), то;
чувство-огонь измеряется в другой «палате мер и весов», по шкале от
искры до бушующего пожара. Ср.: Все, в чем хоть искра есть стра-
данья! (Лермонтов).
Образ чувства-ветра позволяет говорить о буре страстей, порывах
любви, опаляющем дуновении страсти, о шквале, циклоне, вихре,
чувств, о том, что чувства обуревают. Ср.: Но что ж! — от цели
благородной / оторван бурею страстей (Лермонтов); Любил и я в
былые годы, / В невинности души моей, / И бури шумные природы,'
/ И бури тайные страстей (Лермонтов); Что нам известно: не гроза
страстей / Ему дала болезненный тот цвет (Лермонтов): Порыв
страстей и вдохновений (Лермонтов); Она ушла. Стоит Евгений, /
Как будто громом поражен. / В какую бурю ощущений / Теперь он,
сердцем погружен (Пушкин); И дикой свежестью и силой / Мне сча-
стье веяло в лицо (Ахматова); [Версилов] был под влиянием какого-
то вихря чувств (Достоевский); Такая буря чувств, мыслей, воспоми-
наний вдруг поднялась в его душе, что он не мог спать (Л. Толстой).
Чувство-пожар и чувство-буря могут быть объединены в общий об-
раз стихии, разрушительных сил природы. Этим образом, в кото-
ром акцентируется неконтролируемая сила эмоций, их стихийность,
спонтанность, независимость от воли и сознания (разума) человека,
порождены сочетания с глаголами подниматься, разрушать, унич-
тожать, опустошать, бушевать, разбушеваться, свирепствовать,
разыграться, сметать, развеивать. Ср.: Горе не на шутку / Разы-
6. Метафора в языке чувств
395
гралось, навеселе (Пастернак); Огонь любви, огонь живительный! /
Все говорят: но что мы зрим? / Опустошает, разрушительный, / Он
душу, объятую им (Баратынский).
Эмоции предстают не только как вещества, пребывающие в тех
или иных состояниях, не только как стихийные силы природы, они
весьма часто оборачиваются существом, наделенным даром речи, не-
заурядной силой и способным зарождаться, рождаться, жить (быть
живым), дышать, шевелиться, расти, расцветать, дремать, спать,
пробуждаться, просыпаться, петь, говорить, нашептывать, лгать,
обманывать, заманивать, посещать, поселяться в сердце (душе),
быть убитым, умирать, воскресать, приходить, стучаться в серд-
це, хватать, отпускать, уходить, быть похороненным, оставлять
след. Чувство-существо можно воспитывать, давать ему волю или
обуздывать.
Отрицательные эмоции, причиняющие душевную боль, охотно гры-
зут, терзают, гложут, сосут, кусают, жалят, впиваются в сердце,
колют, ранят, точат, пронзают сердце, режут по сердцу, жгут.
«Орган чувства» (сердце, душа) может ныть, щемить. Этот ряд гла-
голов передает душевные ощущения по образцу физических ощуще-
ний боли (ср. выражение Гейне «Зубная боль в сердце»), т. е. их соче-
таемость с названиями чувств (или вызвавших то или другое чувство
причин) не есть непосредственное следствие персонификации эмоций.
Ощущение физической боли обычно описывается глаголами, обозна-
чающими чье-либо внешнее, механическое воздействие. Ср.: —А как
ты себя чувствуешь, когда болит? — Когда-то у Оли действительно
болел живот и на такой вопрос она, к восторгу бабушки, ответила:
«Как будто меня волк ест» (А. Каштанов. Заводской район).
Приведем несколько примеров сочетаемости названий чувств, вос-
ходящей к их персонификации: Невинной деве непонятен / Язык
мучительных страстей, / Но голос их ей смутно внятен (Пушкин);
И звук высоких ощущений / Он давит голосом страстей (Лермон-
тов); И никогда на шопот искушенья / Не преклонился я, хоть я не
трус (Пушкин); И постепенно в усыпленье / И чувств и дум впада-
ет он (Пушкин); Опять сравняется вода, / Страсть не воскреснет
никогда (Лермонтов); На нем ты видишь след страстей уснувших
(Лермонтов); На сердце у нее столпилось столько разных чувств,
одно другого досаднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало
одно только сильное смущение (Гоголь); В тебе говорит беспокойное
чувство, его зовут ревность. Ты должен его в себе уничтожить (Лес-
ков); Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не
родственное (Тургенев).
И здесь образ чувств может быть перенесен на причины, вызы-
вающие те или иные душевные состояния, вследствие чего предикаты
эмоций начинают сочетаться с названиями событий. Ср.: Разлука их
обоих съест, / Тоска с костями сгложет (Пастернак). Встречаются
употребления, в которых место события занимает имя предмета-
каузатора. Ср.: Л долго не решался забираться в одиночестве на чер-
396
ЧАСТЬ IV. В СТОРОНУ СЕМИОТИКИ и стилистики
дак: нежилая, конструктивная архитектура охватывала меня
страхом (Петров-Водкин).
Наряду с приведенными, можно встретить и многие другие образы
эмоций, которые варьируются в зависимости от характера и типа
чувства, его силы, продолжительности, положительности или отрица-
тельности и других свойств, а также от того, какая сторона чувства
акцентируется в сообщении32. Если подчеркивается богатство чувств,
то может быть использован образ рудоносной жилы, плодородной
земли. Ср.: Разве хмурый, твой вид передаст / Чувств твоих рудо-
носную залежь, / Сердца тайно светящийся пласт? (Пастернак).
Пагубные, вредоносные чувства сравниваются с болезнью, недугом
или их «источником» — ядом, отравой, заразой. Ср.: Пусть я кого-
нибудь люблю: / Любовь не красит жизнь мою. / Она как чумное
пятно / На сердце жжет, хотя темно (Лермонтов); Гладил утрен-
ний ветер / Золотое лицо, / И мучительной страсти, / и ревнивой
беды, / и любовной напасти / Он стирал все следы (Луговской). Этим
сопоставлением продиктована сочетаемость типа переболеть любовью,
страдать любовью, вылечиться (выздороветь) от любви, мучиться
завистью (ревностью), лекарство от ревности (любви), напасть лю-
бовная, лихорадка любви, любовная зараза, ревность (злоба) отрав-
ляет (язвит) душу, бацилла любви (ревности), любовное зелье.
Скоротечность, иллюзорность, обманчивость некоторых эмоций
(любви, дружбы) приводит к сравнению с метеором, падучей звездой,
дающему сочетания названий чувства с глаголами блеснуть, про-
мелькнуть, пронестись. Ср.: Как метеор в вечерней мгле, / Она [лю-
бовь] очам моим блеснула. / И бывши все мне на земле, — / Как все
земное обманула (Лермонтов).
Образ страсти-лавы объясняет сочетание страсти клокочут в гру-
ди. Образ чувства-бремени выявляется в сочетаниях тоска давит, уг-
нетает, испытывать тяжелое чувство, на душе лежит тяжесть
(груз), бремя страстей. Если подчеркивается общий «тон» чувства,
его положительный или отрицательный характер, оно рассматрива-
ется в световом ракурсе: свет противопоставляется мраку (туману,
туче, тьме, мгле и пр.). Этому противопоставлению язык обязан соче-
таниями: радость осветила (озарила) его лицо, сиять от радости,
просиять от удовольствия, рассеять печаль (тоску, кручину), раза- \
гнать тоску, его лицо помрачнело (омрачилось), грусть затуманила •
взор, луч надежды (веры) осветил ее жизнь.
Резкий переход от спокойствия к возбужденному состоянию обо-
значается сочетанием взрыв чувств, предполагающим сравнение'
сдержанного спокойствия с твердью (ср. также его прорвало). Эти со-!
четания обычно относят к внешним проявлениям эмоций. J
Эти и другие образы оказывают сравнительно небольшое влияние |
на состав атрибутов, обслуживающих названия чувств. I
32 Подробно о системе образов, символизирующих различные эмоции в по-|
эзии допушкинской и пушкинской поры, см. [Григорьева 1969, 209 и сл.]. |
6. Метафора в языке чувств
397
Параллелизм приведенных выше стандартизованных представле-
ний не только формирует основной контингент предикатов, сочетаю-
щихся с названиями эмоций, но является также источником синони-
мии. Ср.: чувство загорелось — вспыхнуло — родилось — просну-
лось — заговорило; чувство потухло — угасло — умерло — уснуло —
смолкло; чувства кипят — пылают — бушуют — клокочут; буря
страстей — пожар страстей — вихрь страстей — кипение стра-
стей — накал страстей; капля любви — искра любви; он брызжет
весельем — искрится весельем; чувства перекипают — перегорают.
Итак, сочетаемость названий эмоций в значительной своей части
диктуется образными представлениями, метафорой. На основе ряда
понятий — влаги, огня, ветра, живого существа и др.— возникает
некий сводный образ чувства, выявляемый в наборе противоречащих
друг другу с точки зрения логики предметного мира предикатов. Соз-
дается подчиненный особой логике мир души. Предложения, которые
в их прямом смысле были бы квалифицированы как аналитически
ложные (т. е. ложные в силу противоречивости значений входящих в
них слов), применительно к жизни души не только истинны, но и
точны. Ср.: Но Боже! как играли страсти / Его послушною ду-
шой! / С каким волнением кипели / В его измученной груди! /
Давно ль, надолго ль усмирели? / Они проснутся: погоди! (Пуш-
кин); При виде спящей разгорелась в нем страсть, а затем
схватила его сердце мстительная, ревнивая злоба (Достоевский) — в
этом предложении различие в типе предиката связано с противопос-
тавлением разных по своему типу чувств; Узнаю я спокойствие, оно,
/ Наверно, много причинит вреда / Моим мечтам и пламень
чувств убьет (Лермонтов); Недремлющий голос совести не пе-
реставал грызть меня (Л. Толстой); ...так точно / И сердце: в
нем все жив о г о нь, но люди / Его понять однажды не умели, /
И он в глазах блеснуть не должен вновь, / И до ланит он вечно
не коснется (Лермонтов); Что с тобой вдруг, сердце, стало? /
Что ты ноешь? Что опять / Закипело, запылало? / Как те-
бя растолковать? / Все исчезло, чем ты жило, / Чем так сла-
достно грустило? / Где беспечность, где покой?... / Ах, что
сделалось с тобой? (Жуковский); Ах! Если бы я способ отыскал, /
Как оживить, воспламенить статую, / Как влить в нее лю-
бовь такую, / Какою я, бессмысленный, горю... (Мятлев); Любовь,
отрава наших дней, / Беги с толпой обманчивых мечтаний
(Пушкин); В ней [душе] пламень радости горит, / И из-
ливается рекою, / Как дань любви перед тобою (Мятлев). В без-
действии ночном / Живей горят во мне /Змеи сердечной у г р ы з е -
нъя (Пушкин).
Такие предложения возможны потому, что образы, являющиеся
источником предикатов, определяющих имена чувств, тускнея, пере-
стают быть препятствием для контаминации, скрещения метафор.
Даже в языке поэзии, ближе стоящем к первоначальным образным
представлениям, появляются сочетания типа пить огонь, лить жар,
398
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
4
горит яд любви, пить огонь отравы сладкой и т. п. [Григорьев#
1969, 219-220]. >
Как уже отмечалось, характерной чертой предложений, включай^
щих названия эмоций, является их способность весьма по-разному*
представлять диспозицию актантов в изображаемой ситуации33. Ср.!:
Он светился от радости — радость светилась в его глазах — его
глаза светились от радости (радостью); Хоть, может быть, при-
творная печаль / Блестела в этом взоре (Лермонтов); Все темно во-
круг; Тоской, сомненьем / Надменный взгляд его горит (Лермонтов).
Предикаты эмоций в большинстве случаев лишены жесткой связи
с определенным семантическим классом субъекта. Так, многие глаго-
лы допускают сочетаемость с рядом, образуемым именем чувства,
именем носителя чувства, именем «органа» чувства, именем органа,
выявляющего чувство, именем способа выявления чувства: страсть
пылает (в душе) — человек пылает страстью — душа (сердце) пы-,
лает страстью — взор (взгляд) пылает страстью — глаза (очи) пы-
лают страстью — и даже чувства пылают (горят) страстью. Срл
Страны, где пламенем страстей / Впервые чувства разгорались
(Пушкин). Функцию дополнения, как отмечалось, могут выполнять
не только имена эмоций, но и имена, обозначающие причины чувств.
Изучение области предикатов, обслуживающих названия элемен-
тов психической жизни, показывает, что она формируется в виде сво-
да слов, заимствованных из принципиально разных семантических
сфер: области предикатов имен предметов и веществ, атрибутов, рас-
крывающих свойства стихий и сил природы, области предикатов аб-
страктных (событийных) имен и, наконец, слов, предицируемых к
именам лиц34. Столь же неоднородны синтаксические модели, при-
меняемые для сообщений о состоянии человеческой психики: русский
язык пользуется в этих целях безличными предложениями, подчер-
кивающими аналогию эмоций с неконтролируемыми явлениями при-
роды (глагольный тип — На сердце накипело, номинативный — Тос-
ка), и личными — переходными и непереходными, в которых место
актантов могут занимать имена различной семантики (см. выше). В
предложениях, построенных по личной схеме, таким образом, отсут-
ствует жесткая соотнесенность между семантической функцией и
синтаксической позицией актанта.
Изучение области предикатов имен чувств (шире, элементов пси-
хики) показывает, сколь велика роль в процессе ее создания куль-
турно-исторического багажа народа (поэзии, художественной литера-
33 Синтаксические свойства русских глаголов чувств обстоятельно описаны
в [Васильев 1971]; см. также [Мыльникова 1969].
34 Это свойство прослеживается уже в способах выражения лексических
функций слов поля чувств, указываемых в толково-комбинаторном словаре
А. К. Жолковского и И. А. Мельчука. См. статьи Л. Н. Иорданской к словам
надежда, отчаяние, сердце, страх [Иорданская 1971].
6. Метафора в языке чувств
399
туры, мифологии, фольклора)35. Ведь раскрытие внутреннего мира
людей составляет одну из основных тем и задач художественного
творчества. Поэтому именно в этой сфере пользования языком и воз-
никает потребность в разработке точных и тонких способов сообще-
ний о мире души, именно здесь вырабатывается нужный для выпол-
нения этой задачи лексикон.
В целом создание лексики и грамматики чувств есть результат ве-
ликого усилия человека познать самого себя.
ЛИТЕРАТУРА
Аверинцев С. С. Греческая литература и ближневосточная «словесность»
// Типология и взаимосвязь литератур древнего мира. М., 1971.
Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 2. М., 1978.
Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М., 1976.
Арутюнова Н. Д. Синтаксические функции метафоры // Изв. ОЛЯ АН
СССР.1978.№ 3.
Басилая П. А. Семасиологический анализ бинарных метафорических сло-
восочетаний. Тбилиси, 1971.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Блэк М. Метафора // Теория метафоры. М., 1990.
Бубер М. Я и Ты. М., 1993.
Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация мира (на мате-
риале русской грамматики). М., 1997.
Вайс Д. Высказывания тождества в русском языке: опыт их отграничения
от высказываний других типов // НЗЛ. Вып. XV. Современная зару-
бежная русистика. М., 1985.
Васильев Л. М. Семантические классы глаголов чувства, мысли и речи //
Очерки по семантике русского глагола. Уфа, 1971.
Вильмонт Н. Борис Пастернак: (Воспоминания и мысли) // Новый мир.
1987. № 6.
Виноградов В. В. Язык Пушкина. М.; Л., 1935.
Виноградов В. В. Из истории слова личность в русском языке середины
XIX в. // Докл. и сообщения филол. ф-та. Вып. 1. [МГУ] М., 1946.
Виноградов В. В. Язык Пушкина // Поэтическая фразеология Пушкина.
М., 1969.
Виноградов В. В. Поэтика русской литературы. М., 1976.
Виноградов В. В. Личность // Виноградов В. В. Из истории слов. М., 1994.
35 Проблема изучения «образно-идеологических основ» лексики Пушкина
(в частности, используемого им «языка чувств») в связи с общелитературны-
ми нормами того времени была поставлена В. В. Виноградовым. Говоря о
группах слов, относящихся к внутреннему миру человека, В. В. Виноградов
отмечает, что «все эти семантические группы жили напряженной литератур-
ной жизнью в конце XVIII — начале XIX в., потому что внутри их происхо-
дит процесс “нейтрализации” церковно-библейской мифологии и приспособле-
ния ее к mentalite europeenne, к идеологии буржуазно-дворянского европейского
общества (преимущественно французского)» [Виноградов 1969, 257-258].
400
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Винокур Г. О. Понятие поэтического языка // Винокур Г. О. Избранны^
работы по русскому языку. М., 1959. .
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.
Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1965.
Гарсиа Лорка Ф. Избр. произведения. В 2 т. Т. 1. М., 1986. J
Гегель. Лекции по эстетике // Гегель. Сочинения. Т. XII. М., 1938.
Гоббс Т. Левиафан. М., 1936.
Григорьева А. Д. Поэтическая фразеология Пушкина // Поэтическая фра-
зеология Пушкина. М., 1969.
Гусев С. С. Наука и метафора. Л., 1984.
Ермакова О. П. Некоторые замечания о синтаксически обусловленных к
других несвободных значениях слов // Синтаксис и стилистика. М.,
1976.
История лингвистических учений: Древний мир. Л., 1980.
Иванова Н. Н. Поэтическая «глагольная» перифраза у Пушкина // По-
этическая фразеология Пушкина. М., 1969.
Иорданская Л. Н. 10 словарных статей толково-комбинаторного словаря
русского языка. М., 1971.
Кассирер Э. Сила метафоры // Теория метафоры. М., 1990.
Крипке С. Тождество и необходимость // НЗЛ. Вып. XIII. М., 1982.
Ку дрова И. Последние годы чужбины // Новый мир. 1989. № 3.
Левин Ю. И. Русская метафора: синтез, семантика, трансформация //
Труды по знаковым системам. Вып. IV. Тарту, 1969.
Левин Ю. И. Структура русской метафоры // Труды по знаковым систе-
мам. Вып. II. Тарту, 1965 [перепечатано в: Левин Ю. И. Избранные
труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998].
Лейбниц Г. В. Сочинения. В 4 т. Т. 2. М., 1983.
Линский Л. Референция и референты // НЗЛ. Вып. XVIII. Логика и лин-
гвистика. М., 1982.
Лихтенберг Г. К. Афоризмы. М., 1964.
Локк Дж. Сочинения. В 3 т. Т. 1. 1985.
Лосев А. Ф. Проблемы символа в реалистическом искусстве. М., 1970.
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987.
Метафора в языке и тексте. М., 1988.
Миллер Дж. Образы и модели, уподобления и метафора // Теория мета-
форы. М., 1990.
Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое
в зарубежной лингвистике. Вып. XXIII. М., 1988.
Мурьянов М. Ф. Время (понятие и слово) // Вопросы языкознания. 1978.
№ 2.
Мыльникова С. Е. О глаголах чувств в современном русском языке //
Лексико-грамматические проблемы русского глагола. Новосибирск, 1969.
Некрасова Е. А. Сравнения // Языковые процессы современной русской
художественной литературы. Поэзия. М., 1977.
Некрасова Е. А. Неосуществленный замысел 1920-х гг. создания Symbolar-
ium’a (Словаря символов) и его первый выпуск «Точка» // Памятники
культуры. Новые открытия. 1982. Л., 1984.
Ницше Ф. Об истине и лжи во вненравственном смысле (1873) // Ниц-
ше Ф. Поли. собр. соч. Т. 1. М., 1912.
Литература
401
ЯЗЛ 1988 — Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXIII. Когнитивные
процессы. М., 1988.
Ортега-и-Гассет X. Две великие метафоры // Теория метафоры. М., 1990.
^Перцова Н. Н. Формализация толкования слова. М., 1988.
«Петров В. В. Научные метафоры: природа и механизм функционирования
• // Философские основания научной теории. Новосибирск, 1985.
И
//
-Петров В. В. Язык и логическая теория: в поисках новой парадигмы
? Вопросы языкознания. 1988. № 2.
fПокровский М. М. Соображения по поводу изменения значения слов
Покровский М. М. Избранные работы по языкознанию. М., 1959.
Потебня А. А. Творительный на месте вторых (согласуемых) падежей //
Из записок по русской грамматике. Т. I—II. М., 1958.
Робинсон А. Н. Забытые работы В. В. Виноградова // Русская литература.
1971. № 1. С. 164-167.
Робинсон А Н. Титульный лист первой монографии В. В. Виноградова //
Исследования по славянской филологии. М., 1974.
Розанов В. В. Среди художников. М., 1994.
Розина Р. И. Человек и личность в языке // Логический анализ языка:
Культурные концепты. М., 1991.
Чапек К. Обыкновенная жизнь. Жизнь и творчество композитора Фолты-
на. М., 1970.
Скляревская Г. Н. Структура личности сквозь призму языковой метафоры
// Russistik. № 2. 1991.
Спиноза Б. Избранные произведения. Т. 1. М., 1953.
Степанов Г. В. Федерико Гарсиа Лорка // Garcia Lorca. Prosa. Poesfa. Teatro.
M., 1979.
Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985.
Телия В. Н. Метафора как модель смыслопроизводства и ее экспрессивно-
оценочная функция // Метафора в языке и тексте. М., 1988.
Тождество и подобие, сравнение и идентификация. М., 1990.
Тынянов Ю. Н. Промежуток // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литера-
туры. Кино. М., 1977.
Туровский В. В. Как, похож, напоминать, творительный сравнения: тол-
кования для группы квазисинонимов // Референция и проблемы тек-
стообразования. М., 1988.
Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Берлин, 1929.
Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. Вып. 8. 1977.
Хинтикка Я. Логико-эпистемические исследования. М., 1980.
Шмелев Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики (на материале
русского языка). М., 1973.
Althusser L. Lire le Capital. P., 1968.
Bickerton D. Prolegomena to linguistic theory of metaphor // Foundations of language.
1969. Vol. 5. № 1.
Boyd R. Metaphor and theory change // Metaphor and thought. Cambridge, 1979.
Cassirer E. Die Philosophic der Symbolischen Formen. Bd. 1-3. Berlin, 1923-1929.
Cassirer E. Sprache und Mythe. Leipzig; Berlin, 1925
Castaneda H. P. Identity and sameness // Philosophia. Vol. 5. 1975. № 1-2.
Eco U. La struttura assente. Milano, 1968.
Eco U. Semiotics and the philosophy of language. L., 1984.
402
Часть IV. В сторону семиотики и стилистики
Есо U. Lector in fabula. Milano, 1986.
Firth R. Symbols public and private. London, 1973.
Hoffman R. R. Metaphor in science // Cognition and figurative language. Hillsdale,*
1980.
Hoffman R. Some implications of metaphor for philosophy and psychology of science //
The ubiquity of metaphor. Metaphor in language and thought. Amsterdam; Philadel-
phia, 1985.
Jakobson R. Selected Writings. Vol. V. The Hague; P.; N. Y., 1979.
Lakoff G., Johnson M. Metaphors we live by. Chicago, 1980
Loewenberg I. Identifying metaphors // Foundations of language. Vol. 12, 1975.
№ 3.
Lynch'K. The image of the city. Cambridge (Mass.), 1972
Metaphor: Problems and perspectives. Brighton, 1982.
Metaphor and thought. Cambridge, 1979.
On metaphor. Chicago, 1978.
Philosophical perspectives on metaphor. Minneapolis, 1981.
Quine W. O. Natural kinds // Naming, necessity, and natural kinds. Ithaca; L., 1977.
Romeo L. Ecce homo! A lexicon of man. Amsterdam, 1979.
Sartre J. P. Etre et le neant. P., 1943.
Shibles W. Metaphor: An annotated bibliography and history. Whitewater; Wisconsin,.
1971.
The ubiquity of metaphor: metaphor in language and thought. Amsterdam; Philadelphia,
1985.
Theorie der Metapher / Hrsg. von A. Haverkamp. Darmstadt, 1983.
Tyler St. A. The said and the unsaid. N. Y.; L., etc. 1978.
Wierzbicka A. Semantic primitives. Frankfurt/M., 1972.
Wierzbicka A. Lexicography and conceptual analysis. Ann Arbor, 1985.
f ЧАСТЬ V
I
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
j' И ПРОИЗВОДНЫЕ ОТ НЕГО значения*
Заблуждения могут сталкиваться
с другими заблуждениями, но истины
всегда поддерживают друг друга.
Б. Раш
1. ТИПЫ НЕПРЕДМЕТНЫХ ОБЪЕКТОВ
Два мира властвуют от века —
Два равноправных бытия;
Один объемлет человека,
Другой — душа и мысль моя.
А. Фет
Так, ты — жилище двух миров.
Ф. Тютчев
; В последние десятилетия интерес философов, логиков, а затем и
^лингвистов переключился с предметно-пространственного аспекта ми-
ра на его событийно-временные характеристики и соответствующие
! им концепты. Этот сдвиг был вызван изменением общей модели мира.
; Мир предстал не как «вещевой склад, на полках которого лежат рас-
сортированные по классам предметы и признаки» [Кацнельсон 1972,
141], а как совокупность фактов ([Витгенштейн 1958, 31]; см. об этом
[Арутюнова 1976, 22 и сл.]). Перестройка модели мира, как убеди-
тельно показал Ю. С. Степанов, охватила естественные и гуманитар-
ные науки, а также разные виды искусства, в том числе словесного
[Степанов 1985, гл. IV]. Мир не только осмыслялся, но и ощущался
прежде всего в его динамическом изменчивом аспекте, и это ощуще-
ние пронизывает все: искусство, эстетические воззрения, язык науки.
* Впервые опубликовано в кн.: Арутюнова Н. Д. Типы языковых значе-
ний: Оценка. Событие. Факт. М., 1988. Гл. 3.
404
Часть V. Предложение и производные от него значения
Метафора стала инструментом не только художественного мышления,
но и логики [там же, 182].
«Событийное» представление мира выдвинуло на первый план
идею связей и отношений. Оно «характеризуется учетом всеобщей
связи, “системности” в противопоставлении “атомизму”» [там же,
130]. Эта направленность исследовательской мысли не отменяла про-
блемы сегментации потока происходящего и моделирования его типо-
вых единиц. То, что происходит во времени, не может быть иденти-
фицировано ни дейксисом, ни именем собственным. Оно может быть
только обозначено. Онтология происходящего моделируется в виде
системы концептов, реконструируемых по данным языка. Между
тем, если классы предметов обозначаются в языках достаточно гомо-
генной категорией имен и именных словосочетаний, кванты собы-
тийного потока коррелируют с очень разными и даже резко противо-
поставленными в системе языка единицами, такими как предложе-
ние (пропозиция), его номинализации, глаголы (их лексическое зна-
чение), видо-временные и модальные формы предикатов, имена обще-
и конкретнособытийного значения. Результаты анализа этого мате-
риала красноречивы. Концепты, определенные относительно форм
предиката, не совпадают с концептами, построенными по данным
значения и употребления событийных имен. Гетерогенность материа-
ла, однако, вуалируется гомогенностью используемой терминологии,
в качестве которой употребляются признаковые и событийные клас-
сификаторы естественных языков. Принято говорить о событиях,
процессах, действиях, изменениях, фактах, призна-
ках, свойствах, качествах, поступках и т. п. Скрываю-
щиеся за этими именами концепты варьируются в зависимости от ис-
пользованного материала. Так, например, для употребления сущест-
вительного событие релевантен признак выделенности из потока
происходящего, важности, но для функционирования видовременных
форм предикатов он несуществен.
Концепты, моделирующие кванты происходящего, формируются
на перекрестке именных и глагольных категорий. И хотя, казалось
бы, перевес должен был бы быть на стороне предиката с его видо-
временной парадигмой, оказывается, что категории, выражаемые
конкретным именем, такие как счетность, массовидность, гомоген-
ность, играют немалую роль в создании моделей «событий» ([Mourela-
tos 1978, 430]; там же дана библиография по теме). Языковое созна-
ние переносит на временную ось мира принципы, отработанные в
применении к его предметно-пространственной стороне. Концепту-
альный анализ в данном случае имеет свой целью обнаружение прин-
ципов спонтанного, и в силу этого не всегда четкого, моделирования
жизненного материала и доведение их до большей определенности.
К «наполнителям» времени, как отмечалось, применимы именные,
предикатные и препозитивные единицы со всеми свойственными им
грамматическими категориями. Учитывая это, в данной главе был ис-
пользован материал, отражающий их взаимодействие. Такие имена,
1. Типы непредметных объектов
405
как факт, событие, ситуация и др., постоянно вступают в анафори-
ческие и катафорические отношения в тексте, замещая или вводя
пропозициональные конструкции, номинализации и даже целые
фрагменты текста. В этом взаимодействии скрещиваются именные,
предикатные и пропозициональные характеристики концепта. Это мо-
мент перехода от предложения или его предиката к имени. Интерес к
нему был возбужден известной работой Р. Лиза [Lees 1960], стимули-
рованной генеративным подходом к языку. В настоящее время ак-
центы сдвинулись в сторону определения единиц событийного плана.
Это смещение интереса произошло под влиянием логико-философских
работ по концептуальному анализу, с одной стороны, и исследований
текстовых отношений — с другой. О роли номинализаций в тексте
см. последнюю главу в книге Е. С. Кубряковой [1986, 179 и сл.]. Ес-
ли для генеративного подхода к языку важно было понятие правила
преобразования, то для лингвистической философии первейшее зна-
чение приобрела методика конструирования концептуальных систем.
Нас будут интересовать преимущественно два концепта, представ-
ленные именами событие и факт. Эти имена относятся к разным
семантическим типам — событийному и препозитивному. Они зани-
мают место на границе этих сфер, и именно поэтому их анализ и со-
поставление представляют особый интерес. Если дистанция между
фактами и событиями предельно сокращена, то семантическое рас-
стояние между пропозицией и процессом, напротив, максимально.
Сравнение этих категорий вскрывает наиболее яркие особенности
резко между собой различающихся семантических типов. О каких же
типах идет речь? На чем основано их противопоставление?
Первый тип отражен в обобщающем значении таких слов, как со-
бытие, состояние, свойство, действие, поступок, изменение, про-
цесс ит. п., ив конкретном значении таких имен, как встреча, про-
щание, отъезд, краснота, работа, хождение и т. п., восходящих к
предикату предложения. Второй тип отражен в обобщающем значе-
нии таких слов, как суждение, мнение, утверждение, сообщение,
факт и пр., и в конкретном значении соотносительного с ними
изъяснительного придаточного. С небольшой долей метафоричности
можно утверждать, что первый ряд объединяет все то, что составляет
среду погружения мира в сознание человека. Для человека жизнь
складывается из событий, но ее анкетное представление превращает
события в факты.
Категории событийного (онтологического) ряда могут различаться
между собой по таким параметрам, как статичность/динамичность,
градуированность/неградуированность, кульминативность/некульми-
нативность, результативность/нерезультативность, гомогенность/него-
могенность, счетность/несчетность и т. п. Эти и им подобные призна-
ки используются при описании значений предикатов. Для второго
ряда характерны различия по признакам реальности/гипотетичности,
верифицируемости/неверифицируемости, истинности/ложности, ут-
вердительности/отрицательности (логическому качеству), по референ-
406 Часть V. Предложение и производные от него значения
ции субъекта (логическому количеству) и другим чертам, используе-
мым при классификации суждений. С указанными рядами объектов ,
соотносятся два принципиально различных типа значения: собы-
тийное (в широком смысле) и п р о п о з и т и в н о е, или факто-
образующее. Оба значения связаны с предложением и чаще всего
выражаются его номинализациями. Первое — полными номинализа-
циями: Розы приятно пахнут Приятный запах роз извес-
тен всем. Вторые — неполными: Розы приятно пахнут -> То, что
розы приятно пахнут, известно всем [Vendler 1967; Адамец.
1973; Падучева 1974, гл. 8]. Сравнив приведенные примеры, можно
убедиться в том, что полная номинализации относится непосредст-
венно к реалиям, а неполная — к суждениям о реалиях. Это разли-5
чие имплицирует и разницу в значении предиката. В первом примере!
известен значит ‘эмпирически знаком’ и предполагает погружение
человека в мир роз. Во втором примере известен допускает любой
источник знания, в том числе минующий прямой контакт с розами.
Речь идет о погружении в когнитивный мир (ноосферу).
И событийное и пропозитивное значения могут быть выражены не ,
только номинализациями, но и другими языковыми средствами (ин-!
финитивом, личной формой глагола и пр.). Различие между ними не- ;
редко вуалируется общностью формы. Если при этом неоднозначен и
предикат, то предложение допускает двоякую интерпретацию, напри-!
мер: Появление в городе канатоходца Тибула не было замечено. Та-!
кое различие поддается выявлению. Только фактообразующее значе-!
ние допускает развертывание в придаточное: То, что Тибул появился,
в городе, осталось незамеченным. Поэтому его можно условно назвать!
то-чтио-значением. Связь фактов с чтио-придаточным (that-clauses) от-!
мечалась П. Стросоном [Strawson 1971]. При фактообразующем субъек-*
те предикат приведенного выше предложения означал бы, что никто-
не обратил внимания на приезд Тибула (хотя, возможно, некоторые!
из жителей были свидетелями этого события), так как он не нарушил,
привычного течения городской жизни. При событийной (процессуаль-j
ной) интерпретации субъекта предикат должен быть понят в самом пря-5
мом смысле: никто из жителей не видел, как Тибул входил в город. '
Однако основным средством выражения этих значений остаются;
номинализации. Под номинализацией мы имеем в виду только тот!
тип субстантивации, который базируется на предикате высказывания;
и составляет семантический эквивалент его пропозитивной части, от-*
чуждаемой от перформатива и субъективного модуса (если они не по-!
лучают статуса основного предиката: Я же говорю, что я уверен, что--
преступник уже арестован -> То, что преступник уже арестован^
всех обрадовало (неполная номинализации) —> Арест преступника1;
всех обрадовал (полная номинализации, эквивалентная по смыслу!
неполной) -> Арест преступника произошел при свидетелях (полная5
номинализации с событийным значением).
В случае неполной номинализации предложение не претерпевает!
структурных преобразований, а функциональная транспозиция отме-j
1. Типы непредметных объектов
407
|(ается субстантиватором то, что, иногда включающим классифици-
рующее имя факт'. Тот факт, что преступник обезврежен, всех ус-
покоил [Крейдлин 1973]. Ресурс номинализации используется в сле-
дующих основных случаях. 1. В придаточных предложениях, вводи-
щх союзными словами (не собственно союзами): Несмотря на то,
Что дул сильный ветер, рыбаки вышли в море —> Несмотря на силь-
ны ветер, рыбаки вышли в море. В этих условиях полная по форме
Иоминализация всегда эквивалентна неполной. При бытийном преди-
кате предложение свертывается к имени бытующего предмета: Не-
смотря на то, что у него была борода, он не казался старым —> Не-
смотря на бороду, он не казался старым. 2. В сложных предложе-
ниях с препозитивным субъектом, характеризуемым предикатом вто-
рого порядка: То, что он решил столь трудную задачу, дало ему
возможность не сдавать других экзаменов. 3. В сложных предложе-
ниях с препозитивным объектом: Я радуюсь тому, что он решил
столь трудную задачу. В объектной позиции указательное местоиме-
ние является не столько номинализатором, сколько показателем фор-
мы управления: Я радуюсь тому, что ..., Я огорчен тем, что ... 4. В
предложениях, в которых произошла инверсия модуса и диктума
(пропозиции). Я знаю (мне известно), что они переехали в другой го-
род -> То, что они переехали в другой город, я знаю (мне известно).
Четвертый тип является в определенной мере источником двух пред-
шествующих. Поэтому он будет рассмотрен особо. Изучение семанти-
ческих контекстов номинализаций дает ключ к пониманию их приро-
ды. Этому вопросу отведено центральное место в настоящей главе.
Полные по форме номинализации пользуются отглагольными и
отадъективными существительными со значением действия, процесса,
состояния, бытия, пребывания, осуществления, свойства, качества,
отношения и события: Они вчера ездили за грибами -+ их вчерашняя
поездка за грибами, Братья поссорились -+ ссора братьев.
3. Вендлер называет событийные имена скрытыми номинализа-
диями (disguised nominals) [Vendler 1967, 141]. События, по определению
3. Вендлера, составляют простейшие элементы, входящие наряду с
предметами и фактами в онтологию мира. События — это родовой
термин, охватывающий такие понятия, как процессы, действия, усло-
вия (conditions), ситуации, изменения, положения дел. Они могут обо-
значаться полной номинализацией, но не то-что-придаточным [Vend-
ler 1975, 255]. К вопросу о соотношении фактов и событий мы еще бу-
цем иметь случай вернуться.
Естественно, что полная номинализации, употребленная в собы-
тийном значении, исключает из предложения все категории, связан-
аые с предикативным отношением (связкой), такие как модальность,
гастицы (уже, еще, едва, еле-еле, чуть не и пр.), вводные слова и от-
Неполные номинализации (то-что-придаточные) допускаются
актически любым повествовательным предложением, а полные но-
нализации ограничены возможностями лексики и словообразова-
408 Часть V. Предложение и производные от него значения
ния данного языка. Первые не зависят от значения номинализуемого
предиката, вторые предъявляют к предикату определенные семанти-
ческие требования.
Значение неполных номинализаций, как отмечалось, принадлежит
области эпистемологии (знаний, мнений, утверждений и других кате-
горий ментального плана), а значение полных номинализаций отно-
сится к сфере онтологии — действительности, того, что происходит in
rerum natura. Однако указанное соотношение не является строго обяза-
тельным, причем среди неполных номинализаций сдвиги сравнитель-
но редки (они относятся к тио-как-придаточным), а среди полных но-
минализаций сдвиги происходят регулярно и бывают то резкими, то
едва уловимыми. Полные по своей форме номинализации, имеющие
значение существования и бытия, отношения обладания и принад-
лежности, локализации, тождества и таксономии, всегда эквивалент-
ны неполным [Арутюнова 1980; Шатуновский 1984]: Авторство
Лермонтова не может считаться доказанным = То, что Лермонтов
автор этого стихотворения, не может считаться доказанным.
2. ДИАЛОГИЧНОСТЬ ВЫСКАЗЫВАНИЙ
С ЭКСПЛИЦИТНЫМ МОДУСОМ
Основным средством выражения фактообразующего значения явля-
ется предложение. Предложение в той мере, в какой оно совпадает с
высказыванием, автономно. Изучение же особенностей каждого типа
значения требует анализа его взаимодействия с другими значениями,
в частности, с обслуживающими данное значение предикатами. Ключ
к семантике субъекта лежит в его предикатах. Для того чтобы полу-
чить возможность соединяться с предикатами, предложение должно
быть номинализовано. Номинализованное предложение может занять
позицию субъекта в составе более сложного предложения. Первым
шагом на пути к получению такой синтаксической структуры являет-
ся топикализация (тематизация) фактообразующего значения, то есть
придание ему функции темы сообщения. От темы может быть осуще-
ствлен переход к субъекту предложения.
Тематизация фактообразующего значения достигается инверсией
модуса и пропозиции, которая обнаруживает один из источников (воз-
можно, главный) предикатов, способных сочетаться с фактообразую-
щим значением. Основная их масса соответствует семантике модуса
или пропозиционального отношения (установки). Между этими кате-
гориями есть различие: пропозициональное отношение выделяется
прежде всего по своей способности установить связь между говоря-
щим субъектом и пропозицией. Модус переносит центр тяжести на’
постулируемое говорящим отношение содержания высказывания к
действительности. В логике проводится достаточно четкое различие
между модальностями личными (типа Отто считает, что ...) и без-
личными (типа возможно, что ...), проявляющее себя в употреблении
2. Диалогичность высказываний с эксплицитным модусом 409
--------------------------------------------------------------
кванторных выражений [Сааринен 1984]. Такие модусы, как возмож-
но, что ..., может быть, не может быть, чтобы ... и им подобные,
обычно не включаются в категорию предикатов пропозиционального
^ношения (установки). Это различие сейчас для нас несущественно.
Ны будем говорить о постоянном партнере пропозиции (диктума),
обозначая его общим термином модус. Обособленный от диктума мо-
иус Ш. Балли назвал эксплицитным [Bally 1942]. Дополнительные от-
мршения модуса и диктума были подробно рассмотрены Т. Б. Алисо-
Еэй [1974]. Чтобы не усложнять картины, мы не включаем в катего-
рию модуса глаголы речи (перформативы), хотя они, устанавливая
|$вязь между говорящим и высказыванием, близки к глаголам пропо-
зиционального отношения и имеют модальные коннотации. Различия
коммуникативном статусе эксплицитных модусов и вводимых ими
!пропозиций будут отмечаться по ходу изложения.
‘ Изменение в коммуникативных акцентах перевертывает отноше-
!ния модуса и пропозиции: Что волки жадны, всякий знает (Кры-
лов); Что она несчастна, горда, самолюбива, скрытна, а главное,
несчастна — это для меня не подлежит сомнению. Почему она не-
счастна — этого я до сих пор еще не знаю. Что она натура чест-
ная — это мне ясно’, добра ли она — это еще вопрос. Да и сущест-
вуют ли вполне добрые женщины, если они не глупы? и нужно ли
.это? (Тургенев); В чем единство воров, ты знаешь. Что есть един-
ство чужого блага ради, тебе известно лучше нас. Что ты сам по
:себе, а все друг за дружку цепляются, и оттого намяли тебе бока —
это ты и сам признаешь (Амирэджиби).
Приведенные примеры с очевидностью раскрывают некоторые осо-
бенности модально-диктальной инверсии, и прежде всего внутреннюю
диалогичность таких высказываний. Эксплицитный модус порожда-
ется диалогом — внутренним или явным. Он проистекает из принци-
па диалогичности речи: Почему она несчастна? — Этого я не знаю
-э Почему она несчастна, этого я не знаю или Я не знаю, почему
она несчастна; Добра ли она? — Это еще вопрос -» Добра ли она —
это еще вопрос или Еще вопрос, добра ли она.
Порожденный диалогом эксплицитный модус выражает отношение
адресата к реплике говорящего. Этим задается возможная двумодаль-
ность высказывания. Модус может занимать по отношению к дикту-
му как начальную, так и конечную позицию (парентетической функ-
ции модуса мы не касаемся). В последнем случае пропозиция топика-
лизована. Топикализация пропозиции повышает возможность двумо-
дальности высказывания, поскольку вынесенный в конец модус соот-
ветствует второй реплике диалога и может выражать реакцию несо-
гласия: — Она очень добра. — Я в этом сомневаюсь = Что она доб-
ра, я в этом сомневаюсь. Характерно, что тема поддерживается ме-
стоименной репризой, выраженной указательным местоимением.
Внутренняя диалогичность объясняет ряд особенностей и контек-
стов, характерных для пропозитивной темы. Последняя может соот-
носиться с утверждением и вопросом — общим и частным.
410
Часть V. Предложение и производные от него значения
Всякое утверждение способно стимулировать не только реакцию на
ту реальную ситуацию, о которой оно сообщает, но и реакцию на ис-
тинность сообщения; ср.: Кажется, завтра будет дождь. — (1) Надо
снять с веревки белье (не забыть бы зонтик), (2) Сомнительно (мало-
вероятно, возможно). Реакции этого второго типа являются утвер-
ждениями об утверждениях. Их вызывают преимущественно сообще-
ния недостоверной информации: прогнозы на будущее, предположе-
ния и мнения, то есть утверждения с шатким или субъективным ис-
тинностным значением. Говорящий, делая такое утверждение, часто
заинтересован в том, чтобы узнать соответствующее мнение адресата.
Это апелляция к модусу. Реакции на них адресата поставляют препо-
зитивным субъектам модальные предикаты. Последние характеризу-
ют утверждения, которые хотя и не категоричны, но в то же время
обладают вполне определенным («выбранным») истинностным значе-
нием. Если адресат выражает реакцию несогласия, то его высказыва-
ние двумодально. Оно содержит утверждение, модус которого отличен
от модуса утверждения-темы: Она добра. — Это неверно —> То, что
она добра, {это) неверно. Модальности в этом случае взаимоисклю-
чают друг друга. Имеет место полное несогласие участников диалога.
Их суждения контрадикторны. Однако возможна и другая диалогиче-
ская ситуация, в которой адресат допускает (хотя бы словесно) воз-
можность правоты собеседника, но в то же время сам придерживается
иной точки зрения: — Она добра. — Возможно, но я в этом сомне-
ваюсь То, что она добра, возможно, хоть и сомнительно. Такое
высказывание отражает определенную диалогическую тактику.
И в первом и во втором случае высказывание двумодально. В нем
объединены разные точки зрения, отражающие позицию говорящего
и «другого» (диалогического партнера, антагониста). Эти точки зре-
ния могут обладать разной степенью категоричности и разной мерой
совместимости, но они определены: и говорящий и «другой» выбрали
удобные для себя позиции.
Препозитивная тема может соответствовать не только утвержде-
нию, но и вопросу — общему и частному. В случае общего вопроса
это дизъюнкция истины и лжи, при частном вопросе дизъюнкция
множественна. Если тема коррелятивна вопросу, то в ней может со-
храняться дизъюнкция: Добра ли она? — Это неясно Добра ли она,
неясно; Куда он пошел — в гости или на лекцию? — Не знаю {Мне
неизвестно) Куда он пошел — в гости или на лекцию, неизвест-
но. Тема заключает в себе альтернативы, то есть суждение не опреде-
лено (не выбрано). Предикат имеет при этом значение незнания, без-
различия или утайки, соответствующее коммуникативной осечке:
спрашивающий получает ответ, не содержащий нужных ему сведе-
ний. В сущности, он получает «неответ». Только в условиях экзамена
(или его бытового аналога) «не знаю» квалифицируется как ответ, но
и об экзамене чаще говорят Он не ответил на этот вопрос, чем Он
ответил, что не знает.
2. Диалогичность высказываний с эксплицитным модусом
411
! Сказанное подтверждает связь эксплицитного модуса с диалогом.
Некоторые модусы необходимо предполагают наличие адресата. Во
внутренней речи не эксплицируется модус полагания {думаю, пола-
гаю, считаю). Это диалогический вызов собеседнику, апелляция к
I его мнению. Обращение к диалогу помогает не только лучше понять
природу и происхождение эксплицитных модусов, но и уточнить их
классификацию. Ниже приводятся некоторые наблюдения, связанные
с вполне конкретной задачей — определением условий выделения из
высказывания пропозиции, с одной стороны, и возможностей пере-
• движения модуса в позицию предиката и предиката в позицию моду-
са — с другой.
3. ТИПЫ МОДУСОВ.
ИНВЕРСИЯ МОДУСА И ПРОПОЗИЦИИ
Возможности инверсии модуса и пропозиции зависят прежде всего
от семантики модуса. Значения эксплицитного модуса распределены
по следующим основным планам: перцептивному (сенсорному), мен-
тальному (когнитивному, эпистемическому), эмотивному и волеизъ-
явительному (волитивному). Перформативов, то есть плана речи, мы
касаться не будем.
К сенсорному плану принадлежат модусы чувственного вос-
приятия: видеть, слышать, чувствовать, замечать, ощущать,
слышно, видно и др.
К ментальному плану принадлежат модусы, выражающие:
1)полагание (мнение): думать, считать, полагать, верить, представ-
ляться, казаться и пр.; 2) сомнение и допущение: сомнительно, воз-
можно, может быть и пр.; 3) истинностную оценку: правда, ложь,
верно, неверно, невозможно, невероятно, не может быть и др.; 4) зна-
ние: знать, быть известным', 5) незнание, сокрытие и безразличие:
не знать, неизвестно, тайна, секрет, все равно, не существенно,
еще вопрос, трудно сказать, еще не решено, не берусь судить и т. п.;
6) общую аксиологическую оценку: хорошо, плохо, дурно, скверно.
К эмотивному плану принадлежат модусы эмоционального со-
стояния и отношения: грустно, жаль, противно, радостно и т. п.
К волитивному плану относятся модусы: 1) желания и воле-
изъявления: хотеть, требовать, приказано, велено и др.; 2) необхо-
димости: необходимо, нужно.
Некоторые из модусных слов имеют субъективную валентность.
Таковы личные формы глаголов: думать, считать, полагать, знать,
сомневаться и др. Для того чтобы отвлечь эти глаголы от субъекта,
они либо ставятся в неопределенно-личной форме {считается,
что ...), либо вводятся модальным глаголом {принято думать, что;
можно полагать, что; можно усомниться в том, что и т. п.). Этот
процесс мы будем называть объективацией, или имперсонализа-
цией, модуса. Введение безличного глагола обычно не разрывает связь
412
Часть V. Предложение и производные от него значения
" ' -. ................ ........ — -------- -
с субъектом мнения, и такие формы, как можно полагать (думатъ)1
конвенционально воспринимаются как выражающие мнение автор®
речи. Форма думается употребляется только в ее отнесенности к ли$$
цу говорящего: мне думается, что ..., но не *ему думается, что.^
Возвратное местоимение — знак невольного (неконтролируемого, но
осознаваемого) ментального состояния, которое естественнее всего со»;
относится с лицом говорящего. «Думается» необдуманное, «считаете
ся» просчитанное. Глагол считаться выражает результат целена^
правленных мыслительных усилий, осуществленных с участием воли
и под контролем разума. Его возвратная форма получает значение
определенно-личности, выражая общее мнение или мнение «другого»:-
думается мне, считается ими. Форма думается не допускает отрицав
ния. Она не употребляется в будущем времени. Этих ограничений нет
у глагола считаться. )
Многие модусные слова лишены субъектной валентности: возмож-
но, вероятно, нужно, необходимо, сомнительно, жаль, противно, хо-;
рошо, плохо и др. Если субъект специально не оговорен, суждение!
приписывается говорящему: Жаль, что тебя не было на концерте]
Приятно, что дети хорошо учатся. Иногда таким формам придаётся!
значение солидаризации (эмпатии) с адресатом: Как приятно, что
твои дети хорошо учатся. В литературном тексте автор может без
специальных оговорок относить модус к герою повествования. Это
один из признаков несобственно-прямой речи.
Такие модальные слова, как возможно и может быть не всегда
отражают точку зрения автора речи. Это модусы допущения, оставля-
ющие говорящему свободу «отречения». Возможно, что он и умен, но
я в этом сильно сомневаюсь. Они тяготеют к парентетической пози-
ции: Возможно, ты и прав, но я придерживаюсь иного взгляда. Этот:
признак отличает модальные слова может быть и возможно от близ»
ких им по смыслу модусов сомнительно, вероятно, а также от отри*
цательных форм не может быть, невозможно. О вводном употребле-
нии пропозициональных глаголов см. [Зализняк, Падучева 1987].
Часть нейтральных модусов способна приобретать отнесенность к
разным лицам: ему жаль, мне грустно, ей нужно и т. п. Этот процесб
мы будем называть субъективизацией модуса. Другие нейтраль-
ные по форме модусы, такие как истинностная и аксиологическая
оценки, модус допущения, не могут непосредственно присоединять к
себе показатель субъекта. Они лишены субъектной валентности. Их
атрибуция другому лицу производится через глагол полагания: Од
считает ложью, что волки жадны.
Субъективированный и нейтральный по форме модусы пересекают-
ся по таким параметрам, как атрибуция говорящему лицу и «друго-
му», истинностная оценка в момент речи и в прошлом, способ*
ность/неспособность занимать вводную позицию, согласие/несогласие
говорящего с субъектом суждения и некоторым менее существенным
аспектам. Сейчас мы коснулись этого вопроса только потому, что
форма модуса — субъективированная или нейтральная — влияет и на
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 413
возможность инверсии, и на ее результат: личный глагол не может
|ать замкнутой субъектно-предикатной структуры, а нейтральный по
форме модус, перемещаясь в позицию предиката, способен образовать
грамматически завершенное двусоставное предложение; ср.: То, что
ртец уехал, я знаю и То, что отец уехал, мне известно. В первом
случае пропозиция топикализована (она занимает место темы), во
втором она является субъектом предложения. Мы не употребляем
термин подлежащее, поскольку оставляем без обсуждения проблему
согласования составов предложения (то ... известно) и идентичности
прямых и инвертированных конструкций.
Предикаты чувственного восприятия ориентированы на ак-
туальное состояние мира в его предметном, процессуальном и событий-
ном аспектах. Человек воспринимает индивидные объекты, непосред-
j ственно входящие в его перцептивную зону. В этом своем значении пре-
< дикаты восприятия не выражают пропозициональных установок. Одна-
> ко восприятие не отделено от ментальных операций, таких как отож-
дествление, таксономия, интерпретация, извлечение импликаций и др.
Вследствие этого перцептивные глаголы по-разному и в разной степени
развивают эпистемические смыслы, а вместе с ними и способность вво-
дить пропозицию, приобретая тем самым функцию глаголов пропози-
ционального отношения. Ниже мы остановимся на этой их функции.
Вопрос о том, насколько велика дистанция между восприятием и
мышлением, обсуждался практически всеми философскими школами
и когнитивно ориентированными психологическими направлениями.
В античной философии познание нередко отождествлялось с воспри-
ятием, что не мешало греческим мыслителям полагать, что подлин-
ное знание относится к вечному и неизменному, между тем как объ-
ект восприятия находится в постоянном движении и изменении [Хин-
тикка 1980, 355-429, особенно 410-411]. Р. Декарт, расширенно по-
нимавший мышление как все то, что присутствует в сознании чело-
века, будь то воспринимаемые образы или суждения (этому вопросу
посвящено третье из его «Метафизических размышлений»), не проти-
вопоставлял чувствований интеллекту [Декарт 1950, 352]. Декарт по-
лагал, что в состав чувствований, эмоций и ощущений входят мысли.
Содержание души, по Декарту, пропозиционально. Впрочем, другие
философы, в том числе и предшественники Декарта, например схола-
сты, на идеи которых он во многом опирался, все же отделяли вос-
приятие от ментальных действий и состояний, указывая на различия
в свойствах их формальных объектов: восприятие может иметь своим
объектом только конкретные (индивидуальные) предметы; объекты
мысли, напротив, всегда нематериальны, то есть пропозициональны
(см. подробно: [Vendler 1972, гл. VII]). Объекты восприятия, как под-
черкивает 3. Вендлер, принадлежат res extensa, а не res cogitans (с. 162).
Но и Декарт не отождествлял полностью мышление и восприятие.
Он, в частности, усматривал разницу между восприятием и актами
мысли в том, что в эти последние, в отличие от первого, вовлечена
воля, участвующая в механизмах утверждения и отрицания.
414 Часть V. Предложение и производные от него значения
Ассоциирование воли с разумом (а не действием практического ти-
па) характерно и для других философов. Спиноза отождествлял разум
и волю («Воля и разум — одно и то же»). Под волей он разумел «спо-
собность утверждения и отрицания, а не желание, по которому душа
домогается какой-либо вещи или отвращается от нее» [Спиноза 1957,
446-447]. «Волитивная» интерпретация разума, осуществляющего
акт выбора, сближала ментальные и практические действия, но ук-
репляла оппозицию воли и желания. С этим принципом связано про-
водимое Декартом деление мыслей на действия (волеизъявления) и
страсти. Действия состоят из пропозиционального содержания (идеи)
в сочетании с некоторой волитивной ментальной рамкой. Страсти
души, «или «пропозициональные страсти», как позднее назвал их
3. Венд-лер, состоят из идеи и эмотивной рамки, создаваемой страхом,
надеждой, опасением и т. п.
Беркли, в отличие от Декарта, четко разделял восприятие и мыш-
ление. «Одно дело воспринимать, а другое — судить ...». Вещи вну-
шаются и воспринимаются чувствами. С помощью разума мы выска-
зываем суждения и делаем выводы» [Беркли 1978, 145]. Впрочем в
одном отношении Беркли все же сближал восприятие и мышление: и
то и другое осуществляет операции со знаками. Бесконечно разнооб-
разные модификации света и звука, способные давать неограниченное
разнообразие знаков, полагал Беркли, создают свой естественный
язык. Знаки этого языка находятся между собой в естественной, хотя
и не необходимой, связи (с. 144). Беркли усматривал участие семи-
ологического принципа в механизме синтеза гетерогенных сенсорных
восприятий. Зрительные впечатления создают иллюзию гомогенности
воспринимаемых свойств (например, того, что доступно осязанию,
слуху и зрению) благодаря наличию между ними естественной связи
(с. 146—147). Мир искони воспринимался’как книга, которую следует
научиться читать, но принципы чтения менялись. Беркли предлагал
своего рода «перцептивный код» дешифровки чувственно восприни-
маемой действительности. '
Распространение семиотического принципа на область естественно-
го взаимодействия человека и мира в конечном итоге привело к кон-
цепции человека как «символического существа», то есть существа,
способного к семиотической деятельности ([Cassirer 1970, ч. I, гл. 2];
анализ концепции Кассирера см. [Свасьян 1981]).
Современная когнитивная психология настаивает на неразрывной
связи восприятия с эпистемическими процессами. То, какую сторону
предмета или явления воспринимает человек, зависит от его установ-
ки, предопределяемой ситуацией и конвенциональной категорией
стимулов [Найссер 1981, 93 и сл.].
Здесь для нас важно подчеркнуть следующее. Значение пропози-
ционального отношения непосредственно связано с ментальным (ко-
гнитивным, эпистемическим) модусом. Оно может быть присуще дру-
гим предикатам лишь в той степени, в какой они включают в свое
значение когнитивный компонент, позволяющий им вводить пропо-
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции
415
акцию. Для глаголов восприятия этот компонент вторичен: он вырас-
тает из перцептивных смыслов, производен от них, что в ряде случа-
ев подтверждается этимологическими данными; так нем. wissen, швед.
vela восходят к предикату зрительного восприятия. Когнитивный
цикл развивается от восприятия к знанию. Эмоции имеют под собой
преимущественно когнитивную основу: они базируются на знаниях и
предположениях (подробнее см. ниже). Когнитивный компонент в
дах первичен относительно эмотивного. Поэтому переход в категорию
Глаголов пропозициональной установки связан для них с побледнени-
ем эмотивного значения и выдвижением на первый план эпистемиче-
ского смысла; между тем для глаголов восприятия этот переход со-
провождается развитием в них нового — когнитивного — значения.
Волеизъявление основано на «планирующей» и коррегирующей дея-
тельности разума, и оно, так же как эмоции, следует за когнитивной
(ментальной) фазой. Хотя в значении предикатов пропозициональной
установки ментальные смыслы сложно переплетены с перцептивны-
ми, эмотивными и волеизъявительными, в этом переплетении есть
определенная упорядоченность, вносимая отношением к фазам разви-
тия психических процессов. Для сенсорных глаголов первична пози-
ция предиката, из которой они перемещаются в позицию пропози-
циональной установки. Для основных ментальных глаголов, напро-
тив, первична функция пропозициональной установки (полагать,
считать). Глаголы думать и знать бифункциональны. Для эмотив-
ных предикатов первична позиция сказуемого главного предложения
при причинном придаточном: Я рад (радуюсь), потому (тому,) что
ты пришел. Такие предложения легко преобразуются в конструкции
с эксплицитным модусом: Я рад, что ты пришел. Для волитивных
глаголов первична функция пропозициональной установки.
Способность к приобретению когнитивных значений различна у
разных перцептивных глаголов. Она зависит от первичного значения
глагола, в частности его семантического типа, а также от специфики
конкретных языков. Значение пропозициональной установки несо-
вместимо с обозначением процессов. Оно поэтому не развивается у
таких глаголов, как слушать, смотреть, нюхать, ощупывать. Оно
возникает у глаголов результативной, «констатирующей» семантики
(слышать, видеть, чувствовать и под.).
Один из перцептивных глаголов — обычно это «глава» перцептив-
ной иерархии — начинает более активно развивать когнитивные
смыслы, чем другие предикаты поля восприятия. Чаще всего это пре-
дикат зрительного восприятия, занимающий доминирующее положе-
ние в иерархии чувств [Viberg 1984, 147-149], но возможен также
предикат слуха.
Так, в грузинском языке когнитивные значения ассоциируются
преимущественно со слуховым восприятием. Имена goneba ‘разум’ и
y>ni ‘разум, дух’ (в религиозном и философском смысле) производны
>т глагола ga-goneba ‘слышать’. С именем smena ‘слух’ связаны значе-
пия понимания и знания: me-smi-s ‘слышу, понимаю, знаю’. Даже гла-
416
Часть V. Предложение и производные от него значения
гол quereba ‘смотреть’ (в древнегрузинском он означал ‘слышать’) про-
изводен от quri ‘ухо’. (Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить
М. В. Мачавариани за эти сведения.)
Перцептивные глаголы, и прежде всего глаголы слышать и ви-
деть, борются за первенство в иерархии чувств, за передел сфер;
влияния и особенно за право на получение эпистемического значения.
В русском языке эта борьба заметна в колебаниях норм употребления
глаголов восприятия, наблюдавшихся до начала XX в., когда сине-
стезия пошла на убыль, а эпистемическое значение соединилось со
значением зрительного восприятия.
В XVIII-XIX вв. картина была иной. Глагол слышать мог озна-
чать, наряду со звуковосприятием, другие виды перцепции. По дан-
ным словаря Даля глагол слышать мог относиться ко всем чувствам,
кроме зрения: обонянию (Я никогда не слышу угара), вкусу (Язык не
лопатка, слышит, что горько, что сладко), осязанию (Слепые паль-
цами слышат, где очко на карте), слуху (Слышу гром небесный)
[Даль 1982, т. 4, 226]. Ср. также объединение разных перцептивных
значений в фигуральной речи: Они все хвалили, но в похвалах этих'
слышен был запах и вкус яда (С. Аксаков).
Небезынтересно отметить случаи использования глагола слышать
применительно к зрительному восприятию, но уже получившему эпи-
стемический (интерпретативный) оттенок: ...слышишь по лицам, в
какой земле происходит дело (Гоголь). Из числа эпистемических;
Даль отмечает распространенное в Сибири употребление глагола-
слышать в значении ‘понимать’: Он якут, он по-русски не слышит1,
Он не говорит по-коряцки, а слышит.
Человек прошлого века слышал не только ухом, но и носом. В из-:
вестном романе А. Н. Толстого Петр I говорит: — Скучаю по Кате-,
рине ... Закрою глаза — и вижу ее живую, открою глаза — нозд-
рями ее слышу. Ср. также: Я не вижу его. Мой нос полицмей-
стер, я его сигару слышу (Лесков).
Глагол слышать регулярно употреблялся также применительно к
внутренним ощущениям — физическим и психическим. Например:
Еще слышу некоторую слабость (И. Аксаков); Больной слышал боль
и тяжесть в печени (С. Аксаков); Она слышала в себе движение но-
вой жизни (Л. Толстой); Что это у вас водка какая подлая? Сколько
я ее, прости Господи, нониче выкачал, а ничуточки даже никакого
куражу в теле не слышу (Г. Успенский). Последний пример демонст-
рирует переход от физического состояния к психическому. Ср. также:
Большие сборища людей подавляли Клима, в толпе он внутренне
сжимался и не слышал своих мыслей (Горький); Он слышал свои
мысли, именно слышал (Мамин-Сибиряк).
Человек прислушивался к себе. Он слышал боль и слабость, чутко
улавливал состояние и движение своего сознания. Зрению и слуху
приписывалось различие в направлении восприятия: зрение обращено
вовне, слух может обращаться вовнутрь.
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 417
Между глаголами видеть и слышать усматривалось также разли-
чие в органе восприятия. Для зрения это всегда глаза. О слепом чело-
веке не говорят, что он видит руками. Орган слуха, как мы могли
убедиться, не столь устойчив. Когда речь идет о внутреннем воспри-
ятии, говорят о внутреннем зрении, но не о внутреннем слухе. Слух в
Этом случае приписывается душе или сердцу. Сердце и душа наделе-
ны способностью слышать. Например: Мать вздыхала, крестилась,
улыбалась, и не ушами слышала она — слова как-то летели ми-
1мо, — слышала своим сердцем (Шишков), Один, под финским небо-
склоном, Он бродит, и душа его Не слышит горя моего (Пушкин). У
Даля, впрочем, приводится выражение, в котором душа и сердце со-
четаются с разными перцептивными глаголами: Душа видит, сердце
слышит. Ср. также следующий любопытный пример: Признаюсь,
старик, люблю слушать рассказы ... о трудных походах, любимых
^полководцах, жарких сражениях. Вот тогда-то я ушами вижу,
^сердцем слышу (Лажечников). Сочетание видеть ушами— ме-
1тонимия, означающая, что поступающая через уши информация пе-
реводится адресатом на язык живописи. Сочетание же слышать
^сердцем скорее метафора, отсылающая к восприятию эмоционального
'кода, того, что скрыто за словами: Она слышала за шутливыми
этими словами горячую и заботливую ласку (Ю. Либединский). Слух
: проницает глубину, сокровенность, тайну; зрение представляет со-
кровенное в образах. «Шестое чувство» распределено между зрением
и слухом, ясновидением и тайнослышанием, образами и голосами: И
каждый вам неслышный шопот, И каждый вам незримый свет Обо-
гащает смутный опыт Психеи, падающей в бред (Ходасевич).
Тогда, когда имеется в виду постижение тайн природы и мирозда-
, нья, предпочтение отдается глаголу слышать. Поэт слышит тишину
высокого неба, заглушенную звуками земной жизни, он слышит, как
растут деревья: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И
гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье (Пушкин).
Глагол внимать синкретичен. Он объемлет оба основных вида вос-
приятия — зрение и слух: внимать значит как бы ‘вбирать в себя,
интериоризировать’. В современном языке этот глагол утвердился в
значении ‘воспринимать слухом’. Слух может улавливать то, что не-
подвластно языку. Не случайно Гоголь, склонный к слуховому вос-
приятию мира, сетовал: «Слышит душа многое, а пересказать или
написать не умею». Проза больше апеллирует к зрению, поэзия — к
слуху. Прозаик передает преимущественно то, что видит, проницая
явления жизни и их интерпретируя, поэт — то, что слышит, внимая
миру. Прозаики любят говорить о «зримых приметах времени», по-
эты — о «шуме времени» и «музыке революций». Автор художест-
венного произведения соединяет в себе оба перцептивных модуса, хо-
тя и в разных пропорциях. Слуховое и зрительное восприятие разви-
вают, каждое, особую семиотическую систему получения и интерпре-
тации информации о мире.
418
Часть V. Предложение и производные от него значения
Отзвуки борьбы между разными перцептивными установками за-
метны также в философии. Так, доминирующее положение визуаль-
ного восприятия проявляет себя в таких глобальных терминах, как
идея (от греч. etStog ‘образ’), теория (от греч. Qeopia ‘наблюдение’, от
0Ecopico ‘рассматриваю’), мировоззрение, миросозерцание, мировидение,
картина мира, нем. Weltanschauung, Weltansicht, Weltschau, Weltbild. Одна-
ко в концепциях обратившихся к временному аспекту мира, акцент
перенесен на «мировнимание». Так, М. Хайдеггер призывал внимать
миру (weltvernehmen). Комментируя идеи М. Хайдеггера, В. А. Подоро-
га пишет, что вслушаться — это значит «собраться», «насторожить
слух», сосредоточить все внимание на слушаемом, причем так, чтобы
сам слушающий оказался частью слушаемого, проникся тем гармо-
ническим соответствием бытия и сказанного слова, которое было при-
суще досократическому космосу греков». Таким образом, Хайдеггер
призывает не только и, может быть, не столько внимать иррацио-
нальному звучанию мира, голосам прошлого и будущего, сколько
вслушиваться в сам язык, озвученные в нем первосмыслы.
Вернемся, однако, к проблеме предрасположенности глаголов чув-
ственного восприятия к развитию эпистемических смыслов. Если в
некоторых направлениях философии зрительную установку сменила
установка слуховая, то в семантике индоевропейских языков процесс
развития эпистемических смыслов имел скорее обратную направлен-
ность. Глагол зрительного восприятия, склонный к синестезии и из-
начально имевший когнитивные коннотации, постепенно сосредото-
чил в себе основные эпистемические смыслы и тем самым получил
функцию пропозициональной установки, вводящей пропозицию. На
это уже обращал внимание Бл. Августин. В 10-ой главе «Исповеди»,
посвященной «перцептивным соблазнам», он отмечает, что «зрение
доставляет нам больше всего материала для познания». Далее он пи-
шет: «Собственное назначение глаз — видеть, но мы пользуемся этим
словом, говоря и о других чувствах, когда с их помощью что-то узна-
ем. Мы ведь не говорим: “послушай, как это отливает красным”, или
“понюхай, как блестит”, или “отведай, как ярко”, или “потрогай, как
сверкает”; во всех этих случаях говорят “смотри”. Мы ведь говорим
не только “посмотри, что светится” — это почувствовать могут только
глаза, — но и “посмотри, что звенит”, “посмотри, что пахнет”, “по-
смотри, какой в этом вкус”, “посмотри, как это твердо”. Поэтому
всякое знание, доставляемое внешними чувствами, называется, как
сказано, “похотью очей”: обязанность видеть — эту основную обязан-
ность глаз, присваивают себе в переносном смысле и другие чувства,
когда ими что-либо исследуется» [Августин 1997, 198]. Дж. Беркли
четко поставил вопрос о том, «как происходит, что мы с помощью
идей зрения постигаем другие идеи, которые непохожи на них, не
причиняют их, не вызываются ими, не имеют какой-либо необходи-
мой связи с ними» [Беркли 1978, 145].
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции
419
Л. Витгенштейн в характерной для него манере автодиалога писал:
«Есть ли что-нибудь удивительное в сочетании зрения и мышле-
ния? — Нет. Многие наши концепты пересекаются в этом пункте»
'(Wittgenstein 1953, 197].
Философы, психологи и офтальмологи уже давно заметили, что по-
ступающая через зрение информация не сводится к цвету и свету.
'Она не сводится даже к формам, чувству расстояния, плотности. Она
••гораздо богаче. В нее включены процедуры узнавания, классифика-
ции, интерпретации, установления каузальных и иных связей. Не
'Случайно Дж. Беркли писал, что «зрение является языком Творца
^природы» [Беркли 1978, 143]. Подчеркивая, что зрительное воспри-
ятие во многом зависит от сложившихся концептов, Л. Витгенштейн
специально выделял «визуальную установку» (visual attitude), способ
вйдения (seeing as) [Wittgenstein 1953, 197, 204-205]. В зависимости от
•визуальной установки, человек может в одном и том же рисунке уви-
деть изображение разных объектов, например, утки и кролика (см.
образ duck-rabbit в [Wittgenstein 1953, 194]).
Ein Begriff drangt sich auf, ‘Концепт запечатлевается (в образе)’
[Wittgenstein 1953, 204]. Аналогичное различие проводит Дж. Серль,
разделяющий визуальный опыт и визуальное восприятие [Searle 1983,
40]. Идея «видения как...» присутствует и в других логико-философ-
ских концепциях, в частности, в логике восприятия Я. Хинтикки и
его последователей [Hintikka 1969; Howell 1972; Clark 1976].
В логико-философской литературе предложениям, в которых гла-
гол видеть вводит предметный объект, приписывается разная логиче-
ская структура в зависимости от того, как этот объект обозначен:
«оптически» (что-то красное, мерцающее пятно) или «эпистемиче-
ски» (звезда, планета) [Вежбицкая 1986, 340, 341, 347 и сл.]. В пер-
вом случае имеет место обычная структура с двухместным предика-
том типа f (х, у); во втором можно говорить о конъюнкции двух суж-
дений: f (х, у) & (у = z).
Поставим простой вопрос. В каких условиях можно сказать, что
мы видели (или видим) тот или другой предмет? Можно ли утвер-
ждать, что мы видели Ивана, если вдали перед нами мелькнула неяс-
ная фигура, а позже мы узнали, что это был Иван, или если мы ви-
дели группу людей, в числе которых находился Иван, или если много
лет назад мы видели мальчика Ваню? Можно ли сказать, что мы ви-
дим дом, или шалаш, или дерево, или стог сена, если мы видим вдали
темное пятно, но не знаем, что это? Подобных вопросов можно поста-
вить много. Отрицательные ответы на них, подсказанные интуицией,
убеждают, что видение предполагает таксономию предмета, его иден-
тификацию как члена класса (широкого или узкого) или как индиви-
да. Таксономия (идентификация) составляет необходимый эпистеми-
ческий компонент зрительного восприятия в ситуации его полноты.
Когда в поле зрения неожиданно попадает незнакомый предмет,
обозначающее его существительное имеет обычно таксономическое
значение и в то же время оформляется показателем неопределенной
420
Часть V. Предложение и производные от него значения
референции: Вдруг я увидел на яблоне какого-то мальчишку, англ.
I saw a boy on the apple tree. Это свидетельствует о том, что перцепция и
таксономия составляют единый акт, который расчленяется только в
ситуациях неполноты зрительного восприятия или при столкновении
с экзотическими объектами.
Из сказанного следует, что способ обозначения объекта небезраз-
личен не только для смысла предложения, но и для его истинностно-
го значения. Он прямо связан с эпистемическим состоянием сознания
того, кто воспринимает. Таксономическая установка программирует
восприятие. Это не только итог, но и план, который может касаться и
наблюдения, и поведения. Акт таксономии сам по себе автоматичен
(он оеуществляется сопоставлением объекта восприятия с образом),
но он- важен тем, что вводит объект в систему энциклопедических
знаний и ассоциаций. Видеть стадо как стадо не то же, что видеть
коров, быков и телят; видеть пейзаж не то же, что видеть местность
как совокупность сельскохозяйственных угодий. Даже видеть вместе
Петра и Павла не то же, что видеть их как братьев, как единоверцев,
как коллег, как дружинников или как патруль, и, безусловно, их со-
вместное восприятие неэквивалентно видению каждого из них в от-
дельности; см. [Saarinen 1983, 118].
При такой постановке вопроса замена тождественных не отразится
только на узкоперцептивном значении глагола видеть (‘воспринимать
зрением’), ср.: Я видел в саду какую-то девочку и Я видел твою
дочь-, Я вижу вдали какие-то сооружения и Я вижу вдали нефтяные
вышки; Я вижу прозрачный камешек и Я вижу кусочек горного хру-
сталя. Если же учесть эпистемический фактор, то следует признать,
что для говорящего объекты, по-разному обозначенные в каждой паре
предложений, несмотря на их онтологическое тождество, предстают в
разном свете и воспринимаются по-разному. То же относится и к по-
лучателю информации.
Итак, значение глагола видеть, определяемое как ‘воспринимать
зрением (или глазами)’ не совпадает с соответствующим ему норма-
тивным концептом видения, включающим в восприятие идентифика-
цию объекта. Для лингвиста более важно первое, для языковой прак-
тики — второе.
Таким образом, зрительное восприятие предмета поставляет о нем
кроме визуальных характеристик и неотделимых от них сведений об
объеме, пропорциях, размере и проч, еще два вида информации: ин-
формацию о существовании предмета и менее достоверные сведения о
его таксономии. Эти два вида информации соответствуют первым ша-
гам в развитии текста и предварительным этапам, предшествующим*
вынесению суждения об объекте. Не случайно при mise en scene героя
повествования сообщение о его существовании и таксономии часто;
заменяется перцептивным высказыванием. Вместо того чтобы ска-J
зать: Жила была одна маленькая собачка, можно начать рассказ так: '
Открываю я как-то дверь и вижу: сидит на пороге маленькая соба-
чонка. ]
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 421
Объект видения может претерпевать следующие изменения: 1) он
^утрачивает сенсорную согласованность с глаголом видеть: человек
.«видит» не только зримое, но и вообще чувственно воспринимаемое;
2) объект приобретает расчлененность, что выражается в усложнении
синтаксической структуры дополнения: Вижу, как дети играют’, Не
вижу в тебе друга; 3) снимается условие единичной конкретности
объекта (для прош. времени): Я видел, как лес вырубают; 4) снима-
ется условие синхронизированности восприятия и его объекта: Теперь
Я вижу, в чем была моя ошибка; 5) глагол видеть допускает переме-
гщение во вводную позицию; 6) получая пропозициональную структу-
ру, объект приобретает тем самым видовременные формы глагола и
^способность присоединять отрицание: Вижу,, что надеяться мне тут
не на что; 7) «видеоинформация» перестает быть достоверной, и к
s пропозиции может быть предъявлено требование обоснования: — Ви-
жу, что ты мне не поможешь. — Почему это ты так думаешь (но
не видишь)?
Как это ни парадоксально, структурное и смысловое сближение
объекта видения с пропозицией стимулировано тем, что «видеодан-
• ные» и мнения (объекты полагания) распределены в тексте по раз-
ным позициям. Видеоданные не только ориентируют человека в оме-
дняющихся жизненных ситуациях, не только руководят многими его
: действиями (например, передвижением), но также служат источни-
ком его знаний и основанием его мнений и суждений. Поэтому в син-
таксисе высказывания перцептивные данные (и это касается не толь-
' ко видения) часто выражаются придаточными причинными при глав-
: ном предложении со значением знания или мнения: — Почему ты
^думаешь, что Андрей в Москве? — Потому что я его только что
увидел на улице; Я думаю, что в доме кто-то есть, так как я вижу
। свет в окнах. Если перцепция каузируется состоянием мира, то зна-
г ние и полагание (мнение) во многом каузируются перцепцией.
! Пропозициональной установке (ПУ) полагания, как подчеркива-
лось выше, присуща валентность на придаточное (или обстоятельство)
• Со значением обоснования мнения. Перцептивное высказывание ли-
;/шено этой валентности. Однако само оно может ее замещать при ПУ
j полагания и знания.
f Функция обоснования знаний и мнений требует более определен-
[ ного и расчлененного восприятия действительности, выделения в ви-
1 димом релевантных для того или другого заключения аспектов. Слу-
чайные, смутные и «панорамные» зрительные образы для этого не-
Е достаточны. Очевидцы событий часто не могут дать показаний, необ-
ходимых для формирования мнений, заключений и выводов. Роль
Г ориентира в действиях и поведении в практическом отношении и
I функция обоснования суждения в плане эпистемическом стимулиру-
ют разработку семантики и синтаксиса зрительного восприятия, дви-
гая их в сторону пропозициональной структуры. Так, для обоснова-
ния мнений важны не только позитивные, но и негативные сведения.
Поэтому в перцептивные предложения проникает отрицание: Я ви-
422 Часть V. Предложение и производные от него значения
дел, что из дома никто не выходил. Обычно речь идет о неосуществ-
лении ожидаемого или предполагаемого события. Невидение есть?
итог наблюдения. Отрицание влечет за собой замену субстантивного,
дополнения препозитивным.
Однако наиболее важное требование, которое предъявляют зри-
тельному восприятию указанные выше функции, состоит в том, что
«зримое» (будь то сцена, предмет или событие, реальное или риту-:
альное) должно быть идентифицировано, то есть опознано как инди-
вид, отнесено к классу, если это предмет, интерпретировано, если это’
ситуация или событие. Зрение взрослого человека обращено к карти-
не мира, получившей таксономическую «обработку»: входящие в нее
объекты категоризованы. Поэтому объекты глагола видеть обознача-j
ются в норме не описательно, а таксономически. В эталонной ситуа-
ции не говорят: Я вижу что-то белое, круглое и плоское, а скорее*
скажут: Я вижу тарелку. Конечно, если доведется увидеть летаю-
щую тарелку, то она будет обозначена дескриптивно. В сообщениях
же о знакомом и обжитом мире выбирается таксономическое обозна-
чение объекта. Таксономическая информация срослась с визуальны-
ми признаками. Зрительное восприятие «пропитано» эпистемически-,
ми данными.
Зрительному восприятию сопутствуют следующие ментальные опе-
рации: 1) таксономия (отнесение к классу), 2) идентификация инди-
вида (узнавание), 3) интерпретация, 4) выявление импликаций. Пер-
вые два акта основаны на сравнении с образом, то есть определении
сходств и различий, третий — на установлении знаковых отношений,'
«прочтений», четвертый — на знании каузальных, следственных и
др. связей. Предложения зрительного восприятия (даже с предметным
объектом) разлагаются на перцептивную и эпистемическую пропози-
ции. Вторая может оказаться ошибочной и вызвать возражение. При-
мер: 1. Я вижу мяч (= Я вижу шарообразный предмет. Мне кажется,
что это мяч) — Это не мяч, а воздушный, шар. 2. Я вижу Иванова
(= Я вижу человека. Мне кажется, что это Иванов). — Нет, ты
обознался. Это не Иванов, а Соколов. 3. Я вижу, что он плачет
(= Я вижу слезы на его глазах и интерпретирую их как знак того, что
он плачет). — Нет, он не плачет. У него слезятся глаза от дыма.
4. Я вижу, что собирается дождь (= Я вижу тучи и заключаю, что
будет дождь). — Нет, ветер уносит тучи в другую сторону. Возра-
жение направлено на когнитивный акт.
Таким образом, зрительное восприятие совместимо не только с
достоверным знанием, но также с незнанием или неуверенностью: —
Видишь, что я держу в руке? — Вижу, но не знаю, что это такое.
Вместе с тем предложение Я вижу кусок шелка, но не знаю, какого
он цвета в общем случае будет отвергнуто адресатом (мы оставляем в
стороне экзотические ситуации), поскольку цвет и свет являются
«собственными» объектами зрения. Можно сказать: Я вижу что-то
качающееся на волнах. Думаю, это лодка, но неприемлемо: Я вижу
шелк. Думаю, что он синий. Предикаты, базирующиеся на сенсор-
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции
423
шых данных, несовместимы с модусом полагания. В случае нужды
ЙНапример, тогда, когда речь идет о смутном впечатлении или воспо-
минании) говорят: Мне кажется, что шелк синий.
Личный субъект перцептивного глагола синкретичен. В нем со-
бмещены две роли — роль субъекта опыта, восприятия (experiencer) и
роль субъекта ментального действия, агенса.
F Зрительное восприятие непосредственно направлено на предмет в
его динамических и статических состояниях. Состояния предмета так
Или иначе интерпретируются субъектом восприятия. Отделяясь от
Предмета, они концептуализируются и получают отдельную номина-
цию: Я видел мальчика. Он ехал верхом Я видел едущего верхом
Нальчика —> Я видел, как мальчик ехал верхом. Способность воспри-
ятия к анализу, расчленению понятия предмета и его актуальных со-
стояний уже само по себе сближает его с эпистемическим модусом.
Глаголы восприятия, подобно когнитивным предикатам, получают
возможность управлять придаточным предложением. Если изъясни-
тельное придаточное, следующее за ментальными глаголами, вводит-
ся союзом что, то перцептивные предикаты соединяются с придаточ-
ным при помощи местоимения как. Оно служит показателем того,
что перцептивные глаголы имеют в качестве своего объекта доступ-
ную восприятию действительность. Мы видим, как разворачиваются
события, как протекают процессы, как расположены предметы, как
осуществляются действия, как живут люди, но знаем, что все это
происходит, случается, сбывается, существует, осуществляется и жи-
вет или, наоборот, не происходит, не протекает, не осуществляется и
не обитает в мире.
Местоимение как устанавливает контакт между модусом воспри-
ятия и предикатом придаточного. Если думать, что ... управляет
«сокровенной» связкой, или предикативным отношением, организую-
щим суждение (см. подробно ниже),, то видеть (слышать), как ... фор-
мально управляет предикатом, поскольку местоимение как связано с
глаголом: оно замещает зависящее от глагола наречие (даже если по-
следнее не может быть эксплицировано). Поэтому придаточное после
перцептивных глаголов допускает (хотя и не всегда) свертку к полной
номинализации или событийному имени: Я видел наступление на-
ших войск (войну, битву, прошлогоднее наводнение, вчерашнюю бурю
и пр.). После глаголов слухового восприятия, непосредственно не на-
правленного на предмет, придаточное всегда эквивалентно полной
номинализации: Я слышал скрип (хрип, лай, храп, визг и пр.).
Местоимение как частично утрачивает прономинальную функцию
(оно не замещает конкретных наречий). В высказываниях с модусом
восприятия как отделилось от других вопросительных местоимений и
приобрело особую роль, близкую к союзной; ср. 1) Я видел, как ты
на меня смотрел. — Скажи: как я на тебя смотрел? Я не понимаю,
что ты имеешь в виду и 2) Я видел, как они возвращались. — Ска-
жи: когда это было? (но не *Скажи: как же они возвращались?).
424 Часть V. Предложение и производные от него значения
...— --- --- ' ......—------ ' ' "К
Вместе с тем, как нельзя считать и союзом, вводящим фактообра-
зующее (пропозитивное) значение. Это подтверждается тем, что после
как избегается синтаксическая негация, несовместимая с процессу-
альной (событийной, онтологической) семантикой [Рассел 1957, 155].
Нельзя сказать: *Я видел, как не остановился поезд. Можно быть
очевидцем только того, что заполнило «пустоту», создаваемую отри-
цанием: Я видел, как поезд прошел мимо, не останавливаясь. То, что'
не осуществляется, не может иметь способа осуществления. Образ
действия, процессы, протекающие во времени, конфигурация предме-
тов в пространстве служат признаками наблюдаемого и ощущаемого
мира: как — показатель событий и процессов, что — знак фактов и
пропозиций.
Нельзя считать как союзом еще и потому, что оно не может вво-
дить придаточные, предикат которых не имеет валентности на наре-,
чие образа действия (в широком смысле). В как-придаточных не мо-
жет, в частности, фигурировать адъективное сказуемое: *Я вижу, как
лампа зеленая. Однако уже в контексте как-придаточных начинается!
переход от зрительных образов к суждениям. >
В как-придаточных может быть выражено не только значение про-;
цесса, но и значение события, мыслимого вне временной протяженно-'
сти; ср.: Я видел, как они шли домой и Я видел, как они пришли до-
мой. В первом случае могут иметься в виду образы (кадры) фрагмента?
действительности, во втором скорее констатируется факт. В предло-?
жении Я видел, как косят траву происходит абстрагирование от ча-1
стного случая. Речь идет о приобретенном знании.
Высказывалось мнение, что как в отличие от будто «сигнализируй
ет о полном совпадении позиций субъекта сообщения и говорящего?
лица, оценивающего это сообщение как вполне достоверное» [Кручи-5
нина 1978, 176]. Перцептивное значение постепенно сближается С
когнитивным: восприятие влечет за собой знание разной степени дос-
товерности, и это отражается на языковом употреблении. ;
В текстах, особенно диалогических, употребление глаголов воспри-
ятия и знания постоянно пересекается: — Ты знаешь, кто при-\
шел? — Да. Я видел (или: Знаю. Видел). Речь идет о достоверной
знании. Близость модусов восприятия и знания выражается, в част-?
ности, в том, что в придаточных, вводимых теми и другими, допуска-]
ется прономинализация ремы: Я видел (знаю), кто пришел-, Я слы-
шал (знаю), о чем ты разговаривал. На важность этих признаков при!
различении групп пропозициональных глаголов указал 3. Вендлер)
[1987, 299 и сл.]. Оба модуса (знания и восприятия) соотносятся с
придаточным, выражающим известную информацию, вследствие чего)
его рема и может замещаться местоимением.
Употребление отрицания при перцептивных глаголах также сходней
с правилами негации при модусе знания. Отрицание и в том и в дру-З
гом случае сочетается с как-придаточным: Я не видел, как они воз-1
вращались; Я не знаю, как это делается. Отрицание не распрострд-<
няет своего действия на истинностное значение придаточного. Пред-j
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 425
ложение Я не видел, как он возвращался опирается на пресуппози-
цию истинности придаточного. Если такой предпосылки нет, в при-
даточном должна быть дизъюнкция истины и лжи или неизъяви-
тельное наклонение: Я не видел, ушел он или нет,', Я не видел, что-
бы он уходил. Первое выражает незнание, второе — сомнение.
Сближаясь с ментальной пропозициональной установкой, конста-
тирующие глаголы слышать, видеть, ощущать, чувствовать полу-
чают возможность управлять что-придаточными: Я видел, что соседи
вернулись; Он слышал, что кто-то стучал в дверь. Подобные пред-
ложения легко интерпретируются в когнитивном смысле: Я видел,
что соседи вернулись = Достоверно, что соседи вернулись, поскольку
я видел, как они возвращались; или: У меня есть основания считать,
что соседи дома, поскольку я видел, как они возвращались домой.
А. Вежбицкая отметила, что предложения, начинающиеся с видеть,
что «... обычно не могут служить ответом на вопрос Что вы
видите?» [Вежбицкая 1986, 360]. Они оторвались от акта зрительно-
го восприятия. Вежбицкая называет такие предложения эвиденци-
альными заключениями (с. 361).
Когнитивное значение модуса часто побуждает предпочесть в что-
придаточных совершенный вид глагола, отвлекающий действие от
временной протяженности и этим сближающий событийное значение
с фактообразующим; ср.: Я видел, как он садился на поезд и Я ви-
дел, что он сел на поезд. В последнем предложении из процесса как
бы экстрагируется факт.
Еще большая степень деактуализации наступает тогда, когда про-
позиция теряет отнесенность к конкретному событию. Глагол видеть
весьма часто относится к суммарному опыту экстравертного наблюде-
ния, выводу из далеко не только зрительных впечатлений, получен-
ных в разное время (это значение отмечается толковыми словарями):
Мать видела, что дети что-то от нее утаивают; Я всю жизнь
считала, что все мое существование состоит в том, чтобы жить
и думать о жизни. Но теперь я вижу, что смысл жизни в ней са-
мой (Н. Берберова). В этом случае возможен только союз что. Точно
так же употребителен только союз что в ситуации, когда говорящий
обращает внимание на самоочевидность того, что ему сообщают: Я
прекрасно вижу, что Коля идет в школу. Незачем мне об этом гово-
рить (= Не слепой. Сам вижу). Это реакция на суждение «Коля идет
в школу». Ответ поэтому сохраняет форму суждения, выражающего
достоверное знание.
Глагол видеть может получать и другие когнитивные смыслы. Он
сближается с модусами полагания и сомнения: Я вижу, что ты чем-
то недоволен (что ты на меня сердишься); Я не вижу, чтобы ты
усердно трудился. Выбор перцептивного модуса прагматически обу-
словлен желанием говорящего либо отвести возможные возражения
адресата, либо, напротив, побудить его снять сомнения, объяснив
факты. В приведенных контекстах замена как на что обязательна.
Придаточное выражает фактообразующее значение и может включать
426
Часть V. Предложение и производные от него значения
отрицание. В нем содержится новая информация. Поэтому присутст-
вие в придаточном вопросительных местоимений невозможно; ср.: Я1
вижу (= знаю), кто в тебя влюблен и Я вижу, что Иван в тебя-
влюблен. Во втором предложении глаголу видеть соответствует мне.;
ние, сформированное на основе впечатлений и наблюдений. Это воз-*
можно тогда, когда речь идет о невидимом, но все же «мерцающем»;
мире. ;
Будучи связаны с прагматической установкой, эти значения обыч-j
но проявляются в 1-м (реже 2-м) лице. В предложении Он видел, что‘,
его обманывают выражено достоверное знание. «Всеведущий» автор!
подтверждает истинность суждения. Такое предложение не допускает^
опровержения: Юн видел, что его обманывают, но ошибался. В»
предложении Я вижу, что ты меня обманываешь выражено скорее^
предположение, догадка. Адресат или третье лицо могут возра-;
зить: — Я вижу, что меня обманывают. — Ты ошибаешься; cpj
также: Я явственно видел, что меня обманывали, но, как оказалось,j
ошибся. Казалось одно, оказалось другое. j
Эпистемические смыслы отвлекают «вйдение» от наблюдаемого)
внешнего мира и могут обратить его на внутренний мир. Обозначая
«внутреннее зрение», глагол видеть синонимизируется с глаголами*
понимать и сознавать (осознавать, осознать), семантически между
собой близкими: Я вижу (понимаю), что не прав; Сознавать всегда
хорошо. На этот раз я увидел (осознал), что не принадлежу к числу’}
людей, разъедаемых сомнениями. '
В отличие от перцептивного, эпистемическое видение нередко ис-j
кажается под влиянием предубеждений, настроения или эмоций. Че-
ловек видит то, что хочет видеть, и вовсе не видит того, чего не хочет!
замечать. Видение тем самым подпадает под контроль воли человека^
а глагол видеть (в отрицательной форме) получает возможность упот-
ребляться в императиве. Например: Тут я еще не вижу никакого ocoj
бенного ума, — заметил плотный господин. — И не видьте! Вац
никто об этом не просит (Писемский). Такое употребление аналои
гично императиву глагола верить: Нет, вы, я вижу, не верите. Что]
ж, пожалуй, Бог с вами, не верьте (Достоевский). !
Переход визуальной установки в модус полагания очевиден в кон»|
струкциях типа видеть в ком/чем кого/что. Например: Лишившись]
родителя своего в ребячестве, видел я в брате другого о mJ
ц а; выросши, вижу в нем лучшего своего друга (Грибов
едов); Сердишься на людей, что они делают дурно, а они не ви*
дят в этом ничего дурного (Л. Толстой). В таких конструк-
циях имеет место свертка пропозиции, причем глагол видеть управу
ляет как ее субъектом, так и предикатом. Оба они преобразованы f
актантов, непосредственно между собой не связанных. Они соединений
через посредство глагола пропозициональной установки, занявшего;
место основного предиката предложения и присоединившего к своему
грамматическому значению функцию вторичной связки; ср.: Они
видели в этом ничего дурного = Они не видели, что это дурно. ИЗ
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции
427
числа глаголов полагания аналогичные конструкции характерны
только для глагола считать-. Я считаю его умным = Я считаю, что
он умен (умный). В таком употреблении заметна предметная ориента-
ция этих глаголов, взятых в их прямом значении.
Связь зрительного восприятия с установкой полагания зафиксиро-
вана в семантике таких существительных, как взгляд, воззрение,
точка зрения, имеющих значение ‘мнение, убеждение, образ мыс-
лей’. Эпистемическое и особенно аксиологическое вйдение прямо за-
висит от точки, с которой ведется наблюдение.
Глагол видеть, переключаясь в когнитивный план, колеблется
между значениями, характерными для ряда ментальных модусов.
Эти колебания связаны с различиями в истинностном значении вво-
димой ими пропозиции. Перцептивные данные играют большую роль
в установлении истины, причем очевидец всегда ценится больше, чем
«слух». Целая серия модальных слов базируется на значениях зри-
тельного восприятия: видно, видимо, очевидно, по-видимому, как
видно, как я вижу, как видишь, ясно. Положение слов «сенсорной
модальности» на шкале истинностной оценки зависит от двух факто-
ров: от их синтаксической позиции и (для личных оборотов) от лица
глагола. Позиционная зависимость может быть показана на примере
слов, способных занимать разные позиции.
В позиции предиката сенсорные модальные слова повышают шан-
сы на истинность пропозиции. Функция предиката более определен-
на, чем функция модуса: То, что он недоволен, (это) видно; Что вы
ее не любите, очевидно. В парентетической позиции слова сенсорной
модальности снижают истинностную оценку, выраженную в сужде-
нии, снимают категоричность утверждения, что, вообще говоря, для
перцептивных значений не характерно: Очевидно, он недоволен; Он,
очевидно, недоволен; Вы, видно, не в курсе дела; Мы, видно, опоздали
на поезд. Закрепление за безличными (сенсорными) значениями па-
рентетической функции бесповоротно уводит их в эпистемическую
сферу и столь же безнадежно заменяет свойственное модусу воспри-
ятия значение достоверности значением предположительности: види-
мо, по-видимому, как видно, вообще не могут иметь иного значения.
В позиции модуса сенсорные модальные слова выражают середин-
ную истинностную оценку между значением достоверности (в преди-
кате) и недостоверности (в парентетической позиции): Очевидно (вид-
но), что он не придет. Снижение шансов на истинность объясняется,
по крайней мере в некоторых контекстах, тем, что «сенсорный при-
ступ» нередко вводится говорящим для того, чтобы снять сомнения в
правильности исходных предпосылок своего рассуждения: Очевидно,
что кошки и собаки не уживаются в одном доме. Поэтому, раз у вас
уже есть Барсик, вам не следует брать собаку. Модальный старт
часто связан с прагматическими задачами. Он раскрывает адресату
коммуникативные ожидания говорящего. Начиная высказывание с
очевидно, что ..., ясно, что ..., говорящий хочет этим нейтрализо-
вать попытку собеседника оспорить суждение.
428 Часть V. Предложение и производные от него значения
Парентетические модальные выражения, содержащие глагол Ш
личной форме, снижают истинностную оценку, если глагол стоит
первом лице; ср.: Я вижу, что ты устал и Ты, как (я) вижу, устали
Второе предложение менее категорично, чем первое. Однако, если го-
ворящий апеллирует в подтверждение своего сообщения к восприя-j
тию собеседника, то истинностная оценка повышается: Отец, слыА
шишь, рубит; Мальчик, как видишь, ушел. »
Апелляция к восприятию собеседника нередко делается с целью
обратить его внимание на происходящее: Слышишь, идет поезд; But;
дишъ, мальчики катаются на коньках. Это классические предложен
ния наблюдения, истинность которых обычно не ставится под сомне«
ние, но все же его допускает (см. выше). Апелляция к восприятий
собеседника не имеет статуса вводного слова, но ее нельзя идентифад
цировать и с модусом, поскольку пропозиция не вводится ни союзом»;
ни местоимением. Это своего рода объединение двух самостоятель*
ных, но неравноценных высказываний; ср. Соловей, поет. Слышишь^
На дороге бревно лежит. Разве ты не видишь?
Модус восприятия и сенсорные предикаты дают богатейший мате,*
риал для наблюдений над формированием суждения, переходом от со-
бытийной семантики к пропозициональной (фактообразующему зна-
чецию), над синтаксисом модальности и многим другим. Для наших'
целей важно подчеркнуть, что до тех пор пока перцептивный глагол
сохраняет прямую связь с придаточным, высказывания с сенсорный
модусом не могут стать источником фактообразующего значения,;
Предикаты ощущений не способны характеризовать неполную номи-
нализацию предложения. Они могут быть предикатами только при=
полной номинализации и при то-как-субъекте, обозначающем протер
кающий в предметном мире процесс: То, как мальчики дерутся, мне
видно; То, как Собинов исполняет партию Ленского, я не слышал
(= Я не слышал его исполнения партии Ленского). Этот класс пред-j
ложений, пока в нем сенсорное значение не пустило эпистемических;
«побегов», оказывает инверсии наиболее упорное сопротивление.
Выше было показано, что перцептивный модус (для русского язы-
ка прежде всего глагол видеть) способен непосредственно преобразо-1
вываться в эпистемический. Это повышает его уровень в когнитивном
цикле: Я вижу выражение его лица. Думаю, что он недоволен -> Я
вижу, что он недоволен. Человек видит симптомы и их интерпрети-
рует. Мир и человек семиотичны, и это переключает восприятие й
когнитивный план. Следующим этапом развития когнитивного цикла
является богатый и сложный по своему составу ментальный модус. 1
Модус ментального плана распадается на несколько разрядов,
среди которых особое место занимает модус веры и верования. Его мы
здесь не рассматриваем.
Первый разряд — модус полагания (belief). Он может быть пред-
послан практически любому предложению, в том числе и такому, ко-
торое уже содержит модус. Связывая суждение с говорящим субъек-
том, он образует прагматическую рамку, входя в которую, предложе-
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции
429
[ ние становится высказыванием (о соотношении предложения и вы-
сказывания см. [Бенвенист 1974; Падучева 1985, гл. 2, § 5]). Модус
полагания — это знак связи суждения с его автором (об авторизации
' суждений см.: [Золотова 1974; 1982]). Его значение реляционно.
Модус полагания предназначен для введения сообщения. Однако
! есть случаи, когда он неупотребителен. Соотносительное с этим моду-
s сом сообщение всегда пропозиционально.
Квазиуниверсальный модус полагания требует определенных усло-
вий, для того чтобы стать эксплицитным [Дмитровская 1988]. Обычно
он выражается тогда, когда вводит мнение, истинность которого не-
достоверна и которое может быть оспорено. Он иногда эксплицирует-
ся специально для того, чтобы пригласить собеседника к модальному
диалогу. Модус полагания не употребляется при глаголах сенсорного
восприятия, которые (по крайней мере в настоящем актуальном) не
допускают оспоривания истинностного значения сообщения. При гла-
голах восприятия показателем недостоверности служит выражение мне
кажется, занимающее позицию глагола пропозициональной установ-
ки: Мне кажется, что я вижу, как распускаются цветы-, Мне ка-
жется, что я слышу (слышал), как открывается (скрипнула) дверь.
Хотя модус полагания принадлежит ментальному плану, он не
способен выполнять функции предиката в применении к пропозиции.
Содержащие его высказывания не допускают инверсии: Я полагаю
(считаю, думаю), что собрание отменили *То, что собрание от-
тенили, я полагаю (считаю, думаю). Даже формальная объективация
модуса не открывает возможности инверсии: *То, что собрание от-
тенено, считается (думается). Невозможность инверсии в этом слу-
чае обусловлена совсем другими причинами, чем при модусе сенсор-
ного восприятия. Их следует искать в том, что при глаголах полага-
ния пропозиция замещается признаковым (адвербиальным) место-
имением так (а не это), выявляющим ее непредметный семантиче-
ский статус. Анафора основана в этом случае на идее сходства, подо-
бия, а не тождества.
Тогда, когда вводится новая информация, пропозиция, естествен-
но, воспринимается со стороны смысла. Смысл, еще не верифициро-
ванный, не «слившийся» с действительностью, замещается местоиме-
нием так-, ср. Случилось так, что с утра началась метель и То,
что с утра началась метель, помешало нашему отъезду. Призна-
ковое местоимение так может занять место темы, но не субъекта со-
общения. Местоимения так и это (то) в функции заместителя про-
позиции взаимодополнительны.
Симптоматично, что при наличии отрицания инверсия модуса и
диктума не столь одиозна, как без него: То, что мой друг может со-
вершить нечестный поступок, я этого не думаю.
Итак, предложения, зависящие от модуса полагания, не допускают
внутренней коммуникативной перестройки (инверсии модуса и про-
позиции). Номинализуясь, они отбрасывают модус полагания и выхо-
дят в сферу собственных синтаксических связей.
430 Часть V. Предложение и производные от него значения
Второй разряд ментальных модусов составляет модус сомнения-
и допущения: сомнительно, маловероятно, сомневаюсь, не веч
рится, еще не доказано, отнюдь не факт, малоправдоподобно и т. ш
Выражая отношение к истинностному значению пропозиции, прини-
маемой как уже введенная в коммуникативный фокус данность, а не
как новая информация (сообщаемое), эти модусы в большинстве слу-
чаев допускают инверсию: То, что противным сторонам удастся dot,
говориться, сомнительно.
При отсутствии указания на лицо модус воспринимается как вы-
ражающий точку зрения говорящего: сомнительно = я сомневаюсь,?
маловероятно = я считаю маловероятным. Говорящий оценивает су^
ждение скорее как ложное, чем как истинное. В диалоге такие реп-
лики, как сомнительно, маловероятно, обычно следуют за позитив-
ным высказыванием и выражают несогласие с собеседником. Эта же
функция сохраняется и в позиции предиката: То, что волки жадны,
сомнительно (еще нужно доказать, отнюдь не факт, скорее всего,
вымысел баснописцев, неправдоподобно и т. п.).
Предикаты этой группы относятся к пропозиции с вполне опреде-;
ленным истинностным значением, причем позитивным. Они открыт®
ставят его под сомнение: говорящий склонен считать более приемлем
мой противоположную истинностную оценку. Категория истинно*;
сти—ложности рассматривается не как бинарная оппозиция (дизъ^
юнкция), а как шкала вероятностных оценок. 5]
Модусы допущения возможно и может быть (не в парентетиче-j
ской функции) также разрешают инверсию: Вполне возможно, чтб,
брат уже приехал -» То, что брат уже приехал, вполне возможно.
Эти предикаты способны в равной мере характеризовать как пози«
тивные, так и негативные пропозиции: То, что брат ничего об этом,
не знал, вполне возможно. Высказывание не исключает альтернатив^
ной ситуации (того, что брат об этом знал). Предикат возможно,
создавая контрадикторности, может характеризовать пропозиции Й
противопоставленным истинностным значением. Однако он не може®
относиться к дизъюнкции того и другого. Нельзя сказать * Возможна
или то, что он придет, или то, что он не придет-, *Возможно, чта
придет, или не придет. Допуская обе возможности, этот предика^
способен характеризовать их конъюнкцию, но не дизъюнкцию: И то|
что он придет, и то, что он не придет, одинаково возможно. СмысЙ
такого сообщения состоит в указании на паритет шансов. 4
Предикаты возможности способны выражать допущение точки зрЯ
ния собеседника, которое, однако, не исключает несогласия с ним:
что все соберутся вовремя, вполне возможно, но сомнительно (я |
этом сомневаюсь). Реплика Может быть не свидетельствует о солвд
даризации с собеседником. Модусы и предикаты этого типа снимай®
спор, но не различия в вероятностной оценке. Допущение иной точки
зрения не мешает говорящему считать свое мнение более обосновав
ным или правдоподобным. Разногласие имеет количественный харам
тер: оно касается балла истинности. ' |
• 3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 431
s_------------------------------------------------------------
Третий тип ментальных (эпистемических) модусов — истинно-
^тная оценка: правда, верно, ложно, не может быть, исключено.
)ни не допускают градуирования по шкале вероятностей. Модальные
Ьова этой категории, вводящие чтобы-придаточные, закреплены за
йчальной позицией: Невозможно, чтобы он не сдержал обещания.
&ни не поддаются инверсии. Тематизация придаточного несовместима
I неизъявительным наклонением, обусловленным в данном случае от-
несенностью суждения к будущему времени. Модальные слова невоз-
можно, не может быть замещают модусы истины и лжи, когда речь
Идет о суждениях, не требующих мотивации; ср.: Правда (неправда,
ложь), что он не сдержал своего обещания и Не может быть, чтобы
он не сдержал своего обещания; Неправда, что я это говорил (так
думаю) и Не может быть, чтобы он так думал.
> Положение в начале и конце предложения немодализованных слов
одинаково естественно: Правда, что вы помирились? То, что мы по-
мирились, правда (неверно). Однако в начальной позиции модусы ис-
тины или лжи употребляются редко. Автономное высказывание не
нуждается в такого рода старте. Вопрос же нередко начинается со
слов правда, что ..., верно, что ..., возможно ли, что ...: Ведь прав-
да, что слоны в диковинку у вас? Такое начало является знаком вы-
бранности исходной предпосылки вопроса. Модус вопроса подсказы-
вает предикат ответа: То, что слоны в диковинку у нас, истинная
правда (совершенно верно, никак нельзя отрицать, несомненно, оче-
видно, ясно всякому, теперь уже не соответствует действительно-
сти и т. п.); То, что волки жадны, ложь (клевета, выдумки, сплет-
ши, ерунда, чушь, басни, неверно, ни на чем не основано, никак нель-
зя допустить, ошибка, ошибочно и т. д.).
F И модус и предикаты этого типа разрешают вопрос об истинности
«высказывания. Многие из них с очевидностью свидетельствуют о связи
(суждений о суждениях с диалогической речью: они отсылают к пред-
шествующему (предтекстовому) высказыванию, а иногда и к его автору
(Него коммуникативным намерениям (или злонамеренности). Модусы
й предикаты отрицательной истинностной оценки широко пользуются
(Номинациями речевых актов, квалифицирующими их по несоответ-
<ствию действительности (клевета, выдумки, сплетня, басни и пр.).
К четвертому типу относится модус знания: знать, быть из-
вестным, понимать, понятно и пр. Этот эпистемический (в узком
смысле) модус вводит верифицированную пропозицию, которая не
обязательно содержит для адресата новую информацию. Поэтому вну-
три нее возможна прономинализация. Это отличает модус знания от
«модуса полагания, не допускающего местоименных замен внутри
(пропозиции, на что обратил внимание 3. Вендлер [Vendler 1972, гл. 5],
(например: Я все знаю, милостивый государь! Знаю, с кем вы объяс-
нялись вчера в любви; знаю, кого вы пленили вашей счастливой на-
ружностью и красноречием; знаю, кто допускает вас к себе в ком-
нату после десяти часов вечера! (Тургенев). Приведенный пример
'Любопытен тем, что в нем местоимения недвусмысленно воспринима-
432 Часть V. Предложение и производные от него значения
ются как кореферентные, хотя это никак не выражено формально. В
контексте знания вопросительные местоимения всегда имеют кон-
кретную референцию и говорящий может заменить их именами.
Между глаголами знания и глаголами полагания существует глу-
бокое различие. Оно состоит не только в том, что модус полагания, в
отличие от знания, не допускает прономинализации внутри вводимой
им пропозиции, но также в том, что эти модусы занимают разные
синтаксические места. Это дает возможность им соприсутствовать в;
одном высказывании: Я думаю (полагаю), что знаю, с кем вы объяс-
нялись вчера в любви. Фокус сообщения в этом случае сосредоточен
не на модусе полагания и не на пропозиции, а на глаголе знать (см.»
об этом [Шатуновский 1985]). Коммуникативная выделенность обес-
печивает модусу знания по праву принадлежащую ему предикатную'
позицию. В конец предложения могут быть вынесены как субъекти-
вированные (личные), так и объективированные формы: Что Климыч
на руку не чист, все это знают (Крылов), То, что Климыч на руку
не чист, всем известно. Из различия в синтаксическом статусе вы- '
текают и все прочие расхождения между пропозициональными отно-.
шениями мнения и знания: возможность инверсии для модуса зна-;;
ния, но не для полагания, возможность прономинализации в предло-1
жениях, вводимых модусом знания, но не полагания, повышение]
ранга отрицания при глаголах полагания, но не знания (ср.: Я не.;1
знаю, когда приходит поезд и Я не думаю, что поезд приходит так1
рано). Сравнительный анализ употребления этих глаголов см. [Дм1пч|
ровская 1985; Шатуновский 1985]. J
Но и этим не ограничивается различие между модусами знания
полагания. Они различаются также и по 1) референции имен, входя-?
щих в зависимую пропозицию, 2) модальным словам, которые они]
допускают, 3) функции в ответных реакциях, 4) местоименному эк-j
виваленту зависимой пропозиции, ср.: Он так считает и он эт&А
знает. Глаголы полагания не ставят никаких ограничений на кван-?
тификацию имени в зависимой пропозиции: Я думаю (считаю, пола-1
гаю), что Иван (всякий любой, каждый, все, некоторые, к то-то л
кто-нибудь и т. д.) не выполнил домашнего задания-, Я знаю, чтп<1|
волки серы. Модус знания (в собственно эпистемическом смысле) нет
сочетается с показателями «модальной референции», такими как кт<Я
бы ни был, всякий, любой, отчасти каждый. В предложениях типа Яа
знаю, что любой (всякий) способен выполнить это задание, Я знаюа
что любой из вас готов на подвиг, Я знаю, что найдется кто-1
нибудъ, кто сумеет выполнить это задание глагол знать имеем
значение ‘быть уверенным’. Таково же его значение в сочетании и
большинством пропозиций, обозначающих будущее действие или со*1
бытие: Я знаю, что ты меня не обманешь (не подведешь, сдержииМ
обещание). Ни модус полагания, ни модус знания не сочетаются м
модальностью возможности. Однако это вызвано разными причинами?!
Установка полагания предполагает выбранность мнения, модалыЙ
ность возможности допускает альтернативу. Нельзя одновременна!
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 433
i--------------------------------------------------------------
i придерживаться противоположных мнений, но можно допускать ве-
г роятность как истины, так и лжи. В первом случае истинность мыс-
I. лится контрадикторно, во втором — скалярно. Поэтому установка по-
лагания несовместима с модальностью возможности. Не говорят: -По-
лагаю, что он, вероятно (возможно, скорее всего), придет. Такое вы-
сказывание содержало бы дубль модуса. С другими модальными сло-
вами, такими как сомнительно, маловероятно и пр., модус полага-
ния несовместим семантически.
Модус знания не сочетается с вводными словами, указывающими
на неопределенность истинностного значения, по той естественной
причине, что знание (в эпистемическом смысле) требует установлен-
ности истины. В высказываниях типа Я знаю, что Иван, возможно,
приедет; Я знаю, что, вероятно, Иван уже приехал, если их вообще
допустить, глагол знать имеет другое значение — знание информа-
ции, а не истины. Его можно приблизительно сформулировать так:
Ты мне уже говорил, что Иван, возможно, приедет; Мне уже сооб-
щили, что есть основания полагать, что Иван приехал. В такой си-
туации, соответствующей употреблению глагола знать в ответной ре-
плике, речь идет о знании некоторой информации, истинностное зна-
чение которой может быть любым. Таким образом, следует различать
знание о действительности (собственно знание) и информированность.
Первое значение глагола знать можно назвать эпистемическим, вто-
рое — информационным. В этом втором смысле ограничения на мо-
дальность и референцию, отмеченные нами выше, снимаются, ср.:
Возможно, к нам приедет в гости Иван. — Знаю. Ты мне это уже
говорил. В ответных репликах диалога обычно говорят просто: Знаю,
не эксплицируя зависимую пропозицию. Отмечалось также употребле-
ние глагола знать в значении ‘помнить’ в таких контекстах: — Тебе
пора учить уроки. — Я знаю. Не нужно мне об этом напоминать
[Малкольм 1987, 247; Дмитровская 1988, 92].
В этом случае также речь идет не столько о знаниях о действи-
тельности, сколько о знании некоторой информации и ее присутствии
в памяти. В тех случаях, когда имеется в виду знание о себе, глагол
знать регулярно приобретает значение ‘помнить’, иногда осложнен-
ное прагматической коннотацией: Я помню это и буду действовать
надлежащим образом. Заключая характеристику модуса знания, за-
метим, что глагол знать не утратил связи с перцептивным значени-
ем; ср. Он (не) знал, что такое любовь; Он не знал счастья. Такие
высказывания апеллируют к знанию в опыте.
Эпистемическому модусу знания непосредственно противостоит
модус незнания (не знаю, неизвестно, тайна, загадка, безраз-
лично, не выяснено и пр.), составляющий пятый тип ментальных мо-
дусов. Казалось бы, наличие или отсутствие отрицания при одном и
том же предикате не может быть поводом для отнесения их к принци-
пиально разным категориям. Между тем это различие фундаменталь-
но. Суть его состоит в том, что модус незнания не разрешает дизъ-
юнкции истины и лжи. Незнание в модусе или предикате имплици-
434 Часть V. Предложение и производные от него значения J
рует дизъюнкцию в соотносительной пропозиции, даже если она и не
выражена прямо: Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, чип
люблю. Знаком дизъюнктивных отношений в приведенном примере
является частица ли. Это знак неразрешенного вопроса. Более того,
неизвестность истинного положения дел не рассматривается в данном
случае как основание для предположений и вероятностной оценки,
Иными словами, модус незнания оставляет невыбранной пропозиции)
с тем или иным истинностным значением. Это отличает его от моду«
сов (и соответствующих им предикатов) со значением сомнения и ве-
роятностной оценки, которые также оставляют истинностное значе-
ние суждения неопределенным. Однако они относятся к пропозиции с
выбранной истинностной оценкой. Одни соответствуют реакции вд
вопросительный стимул с его дизъюнкцией истины и лжи, другие
можно рассматривать как реакции на утвердительный стимул, со дер
жащий вполне определенное суждение; ср.: 1) — Миша уехал? — Hl
знаю -» Уехал ли Миша, мне неизвестно и 2) — Миша, говорят, уе-
хал. — Сомнительно -» То, что Миша уехал, сомнительно; — Ми-
ша, кажется, уехал. — Вполне возможно -» То, что Миша уехал;
вполне возможно.
Модусы незнания, неизвестности выражают отношение к дизъ-
юнкции истины и лжи, оставляя несформированным мнение о степе-
ни вероятности взаимоисключающих положений дел. Это своего рода
«не-ответ» — неизвестно, как знать, кто знает, бабушка надвое
сказала, покрыто мраком неизвестности, трудно предугадать, еще
не решено, не берусь судить, время покажет, будет видно, так и
осталось тайной, сам знаешь, скажи сам, не скажу, догадайся caMt
трудно разобраться и т. п., например: Он испытывал даже некопю
рое успокоение. Было ли то следствием деревенского затишья, воз-
духа, лета, вкусной пищи, удобного жилья, происходило ли оно от-
того, что ему в первый раз отроду случилось изведать сладость со-
прикосновения с женской душой? — сказать трудно (Тургенев). Пер-
вая часть предложения оформлена в приведенном тексте вопроси-!
тельным знаком, которому, однако, уже не соответствует интонация
вопроса. В высказываниях с модусом не-ответа фигурирует препози-
тивная тема, соответствующая вопросу. Это еще раз свидетельствует^
том, что субстратом ряда сложных синтаксических образований явля-
ется диалог — явный или внутренний. Дизъюнкция контрадиктор*
ных суждений исключает номинализатор то (сочетание то ли вы-
полняет функцию парного дизъюнктивного союза: То ли правда, та
ли ложь). Дизъюнкция ставит препозитивную тему на ступень ниже
номинализации. Близость этих категорий и в то же время их неиден-
тичность покажет сравнение следующих предложений: Пришел ли
он, никому не известно и То, что он пришел, никому не известно. В
первом предложении никому соответствует квантору всеобщности, вс
втором оно относится к «другим», то есть ко всем, за исключением
участников коммуникации: никто = никто другой, кроме нас (присущ
ствующих). В первом предложении истинностное значение предложен
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции
435
ния остается неразрешенным, второе предложение имеет пресуппози-
цию истинности пропозиции «он пришел». Квантор всеобщности, та-
ким образом, несвободен от прагматической зависимости.
Применительно к предложениям с модусом или предикатом незна-
ния прагматизуется также само понятие истинности пропозиции.
Прагматизация наступает вследствие того, что эпистемическое со-
стояние человека постоянно меняется. Дизъюнкция соответствует
эпистемическому состоянию говорящего в момент речи. Если в это
время говорящий уже знает истинное положение дел и не скрывает
его от адресата, то дизъюнкция обычно снимается. Пропозиция но-
минализуется: То, что ты уже приехал, мне не было в то время из-
вестно. Предложение Люблю ли я ее, я тогда еще сам не знал {не
сознавал, не понимал) семантически не вполне корректно, поскольку
наречие тогда в сочетании с частицей еще ограничивает неведение
прошедшим временным планом и дает понять, что в момент речи ис-
тина уже известна. Это должно быть выражено в высказывании: То,
что я ее люблю, я тогда еще не осознавал. Если имеется в виду
транспозиция повествования в план былого, предполагающая разре-
шение дизъюнкции в дальнейшем тексте, то следует употребить про-
шедшее время: Любил ли я ее, я тогда еще не мог понять (решить,
осознать).
Итак, знание в момент речи исключает дизъюнктивную модаль-
ность, заменяя ее фактивною: То, что я ее люблю (любил), я тогда
еще сам не знал (не понимал, не осознавал).
Дизъюнкция истины и лжи соответствует общему вопросу. Более
сложной оказывается проблема тематизации частного вопроса. Вы-
полнять функцию темы может частный вопрос с любым вопроситель-
ным словом: Как (почему, зачем, с кем, для чего) он пришел, неиз-
вестно (я не знаю)', В кого он влюблен, секрет-, Кому он передал
деньги, осталось невыясненным; Для кого эти цветы, я не знаю; Где
мы будем ночевать, еще не решено. Пропозиция и в этом случае со-
держит дизъюнкцию: всякое вопросительное слово указывает на
многочленную дизъюнкцию, которая может получать те или
другие контекстуальные реализации: Куда мы пойдем — в театр
или на концерт, я еще сказать не могу.
Тема, соответствующая частному вопросу, может сочетаться со
всеми предикатами «не-ответа», то есть со всеми предикатами, не
разрешающими дизъюнкции (см. примеры выше). В этом отношении
частный и общий вопросы ведут себя одинаково; ср.: Ездил ли он на
дачу или нет, неизвестно и Куда он ездил, неизвестно.
В отличие от общего вопроса, частный вопрос может сочетаться не
только с предикатами, не разрешающими дизъюнкции, но и с преди-
катами, утверждающими известность, апеллирующими к знанию (тип
4), однако, его не эксплицирующими: Куда он ездил, всем известно
(было установлено, ни для кого не секрет, всем и так ясно, не уда-
лось скрыть и т. п.). Референция местоимения в вопросе (Куда он
ушел?), тематизированном вопросе при предикате незнания (Куда он
436 Часть V. Предложение и производные от него значения
пошел, неизвестно), с одной стороны, и в тематизированном вопросе
при предикате знания (Куда он пошел, всем известно) — с другой,
по-видимому, не одинакова. Решение в этом случае упирается в про-
блему личного знания говорящего или желания сказать и связи рефе-
ренции с коммуникативной установкой. Если эти факторы учиты-
вать, то в первых двух случаях следует считать, что местоимение от-
носится к дизъюнктивному ряду или, точнее, что дизъюнкция пред-
полагает выбор из высказываний вида Он пошел в А, ..., Он пошел в
Z, причем не все члены ряда могут быть спрашивающим эксплициро-
ваны. В третьем случае местоимение анафорично в том смысле, что
оно может при желании быть замещено конкретным именем. Для оп-
ределения истины в этом случае нет нужды производить выбор.
Коммуникативный модус не-ответа типа не скажу, секрет, тебе
незачем знать и пр., даже при том, что говорящему известно истин-
ное положение дел, сохраняет в теме дизъюнкцию.
Сообщение может содержать сомнительную, недостоверную, пред-
положительную или явно ложную информацию, но оно не может, в
отличие от вопроса, содержать «невыбранное» мнение или суждение,
дизъюнкцию истины и лжи. Именно поэтому в том случае, когда
имеет место выбранность мнения, не исключающего сомнения, поль-
зуются глаголами полагания, имплицитно или явно сопровождающи-
ми любое сообщение, а когда мнение не определено, прибегают к пре-
дикатам не-ответа. В приводимом ниже фрагменте диалога ясно вид-
на как заместительная функция глагола не знать по отношению к
глаголу думать, так и связь модуса незнания с вопросом: Если до
ушей мадемуазель де Ламъе доползет хотя бы часть того, что слу-
чилось с Хаджи-Сеидом, она тут же попытается улизнуть от нас.
— Вы думаете, ее лучше брать сразу? — спросил Зарандия. — Не
знаю. Я не составил себе об этом мнения. Иначе зачем бы мне вас
спрашивать (Амирэджиби). Приведенный пример показывает также,
что модус полагания даже в вопросе свидетельствует о выбранности
исходного предположения. Нельзя спросить: Вы думаете, нам пора
идти или нет? Сохранение альтернатив требует другой формы моду-
са полагания: Как вы думаете, что лучше — уйти или остаться?
Вопросительное местоимение всегда позволяет конкретизировать аль-
тернативу.
В зависимой пропозиции глаголы полагания допускают дизъюнк-
тивное отношение, которое, однако, никогда не может быть контра-
дикторным (либо истина, либо ложь) и не может составить вершины
ремы высказывания. Так, можно сказать: Я думаю, что он придет
либо сегодня, либо завтра, но неправильно *Я думаю, что он либо
придет, либо не придет. Дизъюнкция либо сегодня, либо завтра
входит в состав мнения, противопоставленного мнению о возможно-
сти другого срока приезда (послезавтра, через неделю и пр.), но не
мнению о невозможности приезда.
Вернемся к проблеме номинализации пропозиций. Дизъюнкция
препятствует завершению этого процесса. Выбранность утверждения,
3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 437
его определенность благоприятствует номинализации. Однако это по-
следнее условие не является достаточным для инверсии модуса и
пропозиции. Последняя невозможна в тех случаях, когда пропозиция
замещается местоимением так, то есть при модусе полагания.
Наконец, последний — шестой — модус ментального плана при-
надлежит не эпистемической, а аксиологической сфере. Это —
модус общей оценки: Хорошо, что скоро весна-, Скверно, что у тебя
поднимается температура-, Плохо, что начинается дождь. В пози-
ции модуса, соотносительного с пропозицией, может стоять только
общая оценка. С придаточным изъяснительным не сочетаются ни
экспрессивные (эмоционально окрашенные) предикативы отлично,
прекрасно, чудно, замечательно и т. и., ни частные оценки типа по-
лезно, вредно. Предложения с модусом общей оценки инвертируются:
То, что у тебя поднялась температура, скверно.
Если оценка выносится относительно гипотетической ситуации,
последняя обозначается условным придаточным: Если ты не прова-
лишься на экзамене, это будет хорошо; Хорошо, если ты не прова-
лишься на экзамене. Инвертированное предложение Если ты не про-
валишься на экзамене, это будет хорошо демонстрирует различие
между субъектом и темой: тема может сохранить гипотетическую мо-
дальность в явном виде, субъект должен ее тем или другим способом
подавить: модальность ирреальности либо лексикализуется такими
словами, как возможность, необходимость, мнение, предположение и
г. п., либо прономинализуется местоимением это, как в приведенном
примере. Обладая анафорической функцией, местоимение это может
замещать предложения — автономные и придаточные — независимо
от их модальности (функции этого местоимения проанализированы в
ст. [Падучева 1982]). Здесь для нас важно подчеркнуть, что это со-
ставляет прономинальный эквивалент пропозиции. Когда говорят
Дождь — это прекрасно, за именем скрывается пропозиция (факт):
То, что пошел дождь, (это) прекрасно. Ни словарь Ушакова, ни сло-
варь Ожегова это значение не отмечают.
Модус эмотивного плана (шире, психической реакции) выра-
жается словами разной грамматической природы: предикативами
(грустно, радостно, противно, приятно), краткими прилагательны-
ми и причастиями (рад, огорчен), возвратными и невозвратными гла-
голами (жалеть, сожалеть, бояться, опасаться).
Однако неоднородность этой категории обусловлена не только
грамматическим фактором, но еще и тем, что, во-первых, значение
«партнера» модуса колеблется между событийным и пропозицио-
нальным (фиктивным и нефактивным) типами (о чем уже шла речь),
и, во-вторых, возможны различия в интерпретации отношений, свя-
зывающих эмоциональное состояние человека с внешними стимула-
ми. Если модус выражает эмоциональное состояние субъекта, то его
отношение к стимулу интерпретируется как каузальное: Я огорчен
тем, что вы меня покидаете. В таких конструкциях, строго говоря,
438 Часть V. Предложение и производные от него значения
нельзя видеть соединение модуса и пропозиции. Однако элемент кау-
зальности дает о себе знать и во многих других случаях. Эмоцио-
нальное состояние естественно мотивировать указанием на причину,
его вызвавшую: Я рад, что вы пришли. Если модус выражает отно-
шение к некоторому событию, то «партнер» модуса должен быть кон-
кретизирован указанием на объект отношения: Боюсь, что вы уста-
ли; Жаль, что опадают листья. Отношения стимула и реакции, в
которых обычно интерпретируется связь между событиями жизни и
вызываемыми ими переживаниями, преломляются в языке в весьма
текучих и зыбких формах.
Инверсия модуса и пропозиции избегается. Ее допускает объекти-
вированный модус: Печально, что уже опадают листья -» То, что
уже опадают листья, (это) печально. Указание на субъект состояния
в инвертированной конструкции невозможно: *То, что уже опадают
листья, мне грустно. Топикализация стимула вносит определенность
в отношения между стимулом и реакцией: они интерпретируются как
каузативные, и это выражается семантикой предиката: Я рад, что
ты пришел То, что ты пришел, меня радует; Я огорчен, что он
болен —> То, что он болен, меня огорчает.
Каузативизация выявляет характерный для фактообразующего
значения контекст. Им является контекст логических отношений,
определяющий ту роль, которую играет фактообразующее значение в
сложном предложении. В этот состоит тот вклад, который вносит
эмотивный модус в функционирование пропозиции в тексте.
К этому же разряду могут быть отнесены такие модусные слова как
удивительно, странно, не верится, достойно удивления, любопытно,
интересно и др., выражающие спонтанную психическую реакцию на
происходящее. Они составляют в известном смысле промежуточное
звено между эмоциональным и ментальным планами, и это сказыва-
ется на их поведении. Большинство из них допускает инверсию, по-
добно ментальным модусам: Странно (удивительно), что от него
нет писем -> То, что от него нет писем, странно (удивительно).
Однако среди слов этой группы возможен также процесс каузативи-
зации, характерный для эмоциональных реакций и не чуждый мен-
тальному отношению: То, что от него нет писем, удивляет (вызыва-
ет удивление); То, что в последнее время участились зимние грозы,
привлекло к себе внимание (вызвало интерес) климатологов.
Модус психической реакции противостоит модусу восприятия тем,
что не может вводить кпк-придаточных; ср.: Мне видно (слышно),
как дерутся мальчики и Мне неприятно, что мальчики дерутся.
Это свидетельствует о существенной разнице между синтаксическим
статусом этих двух типов модусов. Восприятие (в широком смысле)
лежит в основе эмоциональных реакций. Вследствие этого эмотивные
значения совместимы с перцептивными: Печально смотреть на опа-
дание листьев; Приятно чувствовать приближение весны; Грустно
видеть, как вырубают леса. Восприятие опосредует стимул и реак-
цию. Перцептивный «посредник», однако, обычно указывается лишь
;> . 3. Типы модусов. Инверсия модуса и пропозиции 439
к*—— -----------------------------------------------------------•—
(Тогда, когда эмоциональная окраска придается самому процессу вос-
приятия, то есть когда восприятие и переживание совмещены во вре-
мени. Исключение фактора восприятия может вести к переносу эмо-
циональных характеристик непосредственно на объективные события
Ц процессы: Печально листьев опадание; Приятно приближение вес-
тей. Такие предложения в норме не инвертируются, и в этом обнару-
живает себя связь открывающего их предиката с модусом.
Психические реакции выражаются разнородными синтаксически-
;ми структурами. При этом обозначающие их слова допускают инди-
видуальные, с трудом поддающиеся систематизации трансформаци-
онные ряды, на которых мы не будем останавливаться.
| Модус волитивного плана, имеющий значение волеизъявления
|и необходимости (нужды), вводит придаточное ирреальное: Жела-
тельно, чтобы ты принял участие в обсуждении; Надо, чтобы ты
/ушел (инфинитивных конструкций мы не касаемся). Предложения с
^эксплицитным модусом, у которых в придаточной части присутствует
^модальность ирреальности, не допускают коммуникативной инвер-
сии, исключая этим соединение то, чтобы... Ирреальная тема отчас-
ти обслуживается инфинитивом: Необходимо, чтобы ты пришел ->
Прийти тебе необходимо. Однако любопытнее здесь другое: ирреаль-
ная пропозиция, если она получает функцию темы, может принимать
(форму полной номинализации: Необходимо, чтобы вы пришли -»
Ваш приход необходим; Желательно, чтобы вы выступили -> Ваше
^выступление желательно; Важно, чтобы вы присутствовали при
'..вскрытии сейфа -> Ваше присутствие важно; Маловероятно, что-
I бы он отказался -» Его отказ маловероятен; Невозможно, чтобы он
^вмешивался в это дело -> Его вмешательство невозможно; Недо-
'лустимо, чтобы он участвовал в комиссии —> Его участие недопус-
тимо. Полная номинализации в таких контекстах соответствует про-
позиции, модальность которой выражена в предикате. Е. В. Падучева
> говорит в подобных случаях о нейтральной модальности, понимаемой
как модальность «снятой утвердительности» [Падучева 1974, 197
; и сл.].
j В заключение раздела подчеркнем следующие положения.
? Диалог, как наиболее естественная форма коммуникации, играет
(первостепенную роль в формировании предложений, в которых фак-
тообразующее значение занимает место темы или субъекта. В таких
предложениях высказывается суждение о суждении. В ходе модаль-
[ ного диалога (обмена мнениями) в ответных репликах, тема которых
| соответствует реплике-стимулу, в позицию предиката выдвигается
Ймодус, выражающий пропозициональное отношение — знание, со-
мнение, убежденность, оценку, допущение, психическую реакцию.
. Эти категории, особенно те из них, которые ассоциируются с ответ-
! цой репликой, составляют основной пласт предикатов, обслуживаю-
1 щих тпо-чтпо-значение. В зависимости от характера диалогической ре-
; акции пропозициональная тема приобретает такие характеристики,
440
Часть V. Предложение и производные от него значения
как разрешенность или неразрешенность дизъюнкции истины и лжи,
тип референции имен и местоимений, входящих в пропозицию, ее
истинностное значение. Благодаря диалогическому источнику, в вы-
сказываниях оказывается допустимой двумодальность, выражение в
них разных мнений.
Связь с диалогом объясняет варьирование модальных значений в
зависимости от занимаемой ими синтаксической позиции. Это осо-
бенно хорошо показывают модальные слова, значение которых связано
с сенсорным восприятием {видно, по-видимому, очевидно и др.). Пред-
ложения с то-что-субъектом образуют тот вид сложных предложе-
ний, который подчинен не столько нуждам выражения мысли, умо-
заключения, сколько задаче опровержения или исправления чужого
мнения. Становясь объектом рассмотрения в реплике собеседника,
«чужое мнение» (пропозиция) номинализуется. Этому процессу пре-
пятствуют следующие факторы: а) наличие внутри пропозиции дизъ-
юнкции (невыбранность истинностного значения), б) неизъявительное
наклонение, в) введенность сенсорным модусом. Второе ограничение
снимается, если возможна полная номинализации предложения {Ваш
приход необходим). Третье ограничение ослабляется или аннулирует-
ся, если сенсорный модус развивает эпистемический смысл.
Номинализации пропозиции может характеризоваться предиката-
ми, соответствующими модусам знания, сомнения, допущения, воз-
можности, психического воздействия, общей оценки. Все они интен-
сиональны. Модус полагания, будучи также интенсиональным, не пе-
реходит в позицию предиката, но зато в реакции возражения он не-
посредственно принимает отрицание, которое не может интерпрети-
роваться иначе как относящееся к содержанию пропозиции, точнее,
ее реме: — Я думаю, что придет Петя. — А я так не думаю {= Я
думаю иначе: я думаю, что придет не Петя). Так называемый подъем
отрицания (negative raising) объясняется, как нам кажется, следованием
«модели возражения», в которой противопоставление сосредоточено в
модусах, а не в пропозициях; ср. Я сомневаюсь, что ... — А я не со-
мневаюсь, что ...; Хорошо, что ... — Нет ничего хорошего в том,
что ...; Странно, что ... — Ничуть не странно, что ...
При обмене мнениями оппозиции могут быть образованы не только
суждениями, но и модусами. Не случайно за высказыванием может
следовать апелляция к модусу собеседника: Ты согласен со мной? Ты
ведь тоже так думаешь? Естественно, что при несогласии оппозиция
утверждения и отрицания выражается через модусы, а не через про-
позиции. Этот механизм особенно развит в английском языке с его
системой вопросных привесков к высказыванию (tag-questions), часть
которых апеллирует к модусу и программирует ответ обратного ис-
тинностного значения, выражающий солидаризацию с мнением гово-
рящего: Не is clever, don’t you think so?— Yes, I do. Оппозиция модусов
оборачивается согласием собеседников. Исходя из того, что реакция
возражения более естественна, чем реакция согласия, говорящий так-
тикой отрицательного вопроса превращает диссонанс в унисон.
4. Специфика пропозитивного значения 441
4. СПЕЦИФИКА ПРОПОЗИТИВНОГО ЗНАЧЕНИЯ
j Пропозиция составляет часть предложений с эксплицитным моду-
! сом. Для того чтобы получить право на самостоятельное функциони-
. рование в разных контекстах, она должна разорвать связь с модусом.
’ Но уже ее вынос в позицию субъекта, при котором модальное значе-
; ние выполняет роль предиката, придает ей автономность. Рассмотрим
i те черты, которые создают специфику пропозитивного значения, про-
тивопоставляя его значению событийному (в широком смысле).
Первой особенностью пропозитивного значения является его спо-
собность включать в свой состав отрицание, сохраняя этим сущест-
венную черту предложения, отличающую ее от других единиц языка,
например: То, что принц не отличил девочки от куклы, удивитель-
но', То, что розы не пахнут, ложь. Факты могут быть в равной сте-
пени утвердительными и отрицательными. Это отличает препозитив-
ные номинализации от событийных, способных иметь только поло-
жительное содержание. Действительно, трудно судить о непротекаю-
щих процессах или о развитии несостоявшегося события. Входя в
полные номинализации, отрицание либо срастается с их лексическим
значением, либо создает эквивалент неполной номинализации: Со-
нечкин неприход ко мне в последний раз был тот же Володин при-
ход ко мне — в последний раз ... . Сонечкин неприход ко мне был —
любовь (Цветаева), где Сонечкин неприход означает ‘тот факт, что Со-
нечка не пришла’. Таким образом, препозитивная номинализации,
независимо от того, как она выражена, принимает оба логические ка-
чества суждения.
Второй важной чертой пропозитивного значения является его
соотнесенность с целиком взятой пропозицией: Вчера я опоздал на
урок физкультуры —> То, что я вчера опоздал на урок физкультуры,
лишило меня права участвовать в соревнованиях. Этот тезис следует
понимать не в том смысле, что ни один элемент исходного предложе-
ния (пропозиции) не может быть опущен в процессе номинализации.
Напротив, такого рода эллипсис происходит постоянно: Мое опозда-
ние не было вызвано уважительной причиной. Сформулированное по-
ложение означает только то, что ни один из элементов, образующих
пропозицию (простое предложение) и синтаксически между собой
связанных в ее рамках, не может быть вынесен за пределы номина-
лизации и занять внешнее по отношению к ней место предиката (ска-
зуемого).
Иначе говоря, предикат (рема) при препозитивной номинализации
не соответствует ни одному члену простого предложения: он не может
иметь ни объектного, ни обстоятельственного, ни орудийного, ни ад-
ресатного значений. Следующие предложения семантически непра-
вильны: *То, что я опоздал, произошло вчера / было на пять минут
/ случилось на уроке физкультуры / было в первый раз / было не-
вольно. Между тем при событийной номинализации это вполне воз-
442 Часть V. Предложение и производные от него значения
можно: Его пребывание на выставке длилось несколько часов-, Наша
встреча произошла случайно-, Их свидание состоялось вчера-, Мое
опоздание не превысило и пяти минут-, Удар пришелся ему в спину;
Удар был нанесен кулаком; Сообщение о происшествии было переда-
но начальнику станции; Сообщение было передано трижды.
С препозитивным (фактообразующим) значением дело обстоит ина-
че. Как бы мы ни редуцировали такое значение, помещая его в пози-
цию субъекта, ни один из исключаемых из него компонентов или их
семантических аналогов не может занять по отношению к нему пози-
цию предиката. Препозитивное значение потенциально включает в
себя все члены простого предложения. Последние, соответствуя част-
ным вопросам, предопределяют те виды информации, которые могут
составить внутрипропозитивный (внутренний) предикат. Особенно
важно подчеркнуть недопустимость для пропозитивного значения
темпоральных и локальных сказуемых. Факт не соотносится ни с ко-
ординатами пространства и времени, ни тем более с их осями, взяты-
ми в протяженности. О факте нельзя сказать, что он произошел во
времена Рюрика, что он был длительным или кратковременным, про-
текал быстро или медленно, имел начало и конец [Vendler 1967, 144].
Пропозитивное значение относится к единицам, локализованным не в
реальном, а в логическом пространстве, организованном коорди-
натами истины и лжи. Поэтому суждения, вынесенные об этом зна-
чении, касаются концептуального образа мира, а не «сырой» действи-
тельности. Они, следовательно, не могут характеризоваться в точно-
сти теми же типами информации, которая сообщается об объектах
действительности. Это свойство резко отличает пропозитивные номи-
нализации от событийных (в широком смысле), на которых мы сей-
час коротко остановимся. «События не принадлежат к числу языко-
вых объектов. Подобно деревьям и молекулам, события могут соста-
вить предмет речи, к ним можно осуществить референцию, их можно
описать. Но сами они не являются ни утверждениями, ни предложе-
ниями, ни дескрипциями, ни иными языковыми единицами. Их
нельзя считать и пропозициями. Последние представляют собой абст-
рактные сущности, между тем как события следует рассматривать в
качестве связанных пространством и временем индивидных объектов,
существующих независимо от людей» [Kim 1969, 198].
Событийные номинализации обычно возникают в результате внут-
рипропозитивных преобразований, происходящих с привлечением
лексических средств языка. Включающее полную номинализацию
предложение обычно не выходит за рамки исходной пропозиции,
компоненты которой перераспределяются между субъектом и преди-
катом трансформированного предложения: Петя ходил быстро ->
Петина ходьба была быстрой; Они разговаривали громко —> Их раз-
говор был громким; Они разговаривали в гостиной —> Их разговор
произошел (состоялся) в гостиной; Они разговаривали по-французски
—> Их разговор шел по-французски; Они разговаривали вечером -> Их
разговор состоялся (имел место) вечером. Такого рода преобразова-
4. Специфика пропозитивного значения
443
Йия нерегулярны. Они зависят не только от существующих в данном
языке словообразовательных средств, но также и от того, насколько
Мексика сумела впитать в себя значения грамматического типа (ср.
Значения глаголов быть, состояться, случиться, происходить, про-
водить и пр.). Эти глаголы помогают поместить в позицию сказуемо-
го обстоятельства места, времени и образа действия.
F Полная номинализация может относиться к нескольким событиям,
То есть иметь дистрибутивную референцию: Он разговаривал со мной
Трижды -» три его со мной (наши) разговора. Дж. Лич различает
Понятие ситуации (как категории смысла) и понятие осуществления
Ситуации (a situation and the occasion of a situation). Осуществление ситуа-
ции не приравнивается им к кратности действия или события. Одно
|в родовом смысле) действие может осуществляться много раз, рас-
пределенное между несколькими приемами, каждый из которых со-
ответствует одному нерасчлененному отрезку времени: Он забегал ко
мне по нескольку раз в день [Leech 1969, 125-126]. А. Мурелатос, ос-
новываясь на употреблении временных форм в английском языке,
'считает событийным такое значение предиката, при котором обстоя-
тельство кратности относится к самому действию (точнее, действиям),
ia не к периодам времени (occasions): Не knocked at the door three times ‘Он
трижды постучал в дверь’ [Mourelatos 1978, 429].
Внутрипропозитивные преобразования направлены на выявление
Изменений в актуальном членении предложения, на то, чтобы при-
вести семантический ранг субъекта в соответствие со значением пре-
диката. Получая обстоятельственный предикат, субъект меняет пред-
метное значение на событийное. В процессе номинализации актанты
> переходят из приглагольной позиции в приименную и получают
функцию детерминативов имени, помогая адресату речи понять, о
каком именно событии делается сообщение: Я с ним встретился у
него дома Моя с ним (наша) встреча произошла у него дома.
, Е. В. Падучева среди различий между фактом и процессом отмети-
ла, что в русском языке субъект действия при процессуальной (собы-
тийной) номинализации выражается местоименным прилагательным
I принадлежности, а при номинализации, обозначающей факт, — тво-
рительным падежом; ср. Его исполнение Шопена было великолепно
ли Исполнение им Шопена было неуместно [Падучева 1974, 201].
Итак, внутренняя номинализация приводит грамматическую
структуру предложения в соответствие с его коммуникативной струк-
турой. Номинализация в этом случае не охватывает всех составных
частей исходного предложения. Препозитивные номинализации, в от-
личие от событийных, никогда не получают предикатов, извлеченных
.изнутри простого предложения. Этим, в частности, предопределяется
различие в счете фактов и событий. Предложение Он трижды со
^иной об этом разговаривал сообщает о трех событиях (У меня с ним
было три разговора об этом; Все три мои с ним разговора были без-
результатны), но об одном факте: Тот факт, что он со мной триж-
ды об этом разговаривал, свидетельствует о его упорстве. Факт
444
Часть V. Предложение и производные от него значения
может соответствовать сколь угодно большому числу событий. Это
является одним из доводов в пользу соотнесения значения предложе-
ния (пропозиции) именно с фактом.
Какова же семантическая сфера предикатов, обслуживающих
то-что-субъект? Сделаем маленький эксперимент. Если мы начали
предложение так: То, что Пьер переплыл Ламанш ..., то как естест-
веннее всего его кончить? Как показывает опрос, приведенное начало
влечет за собой прежде всего следующие концовки: То, что Пьер пе-
реплыл Ламанш, всех поразило / вызвало сенсацию / раздосадовало
его соперников и т. п. Этот тип завершений относится к области пси-
хологической реакции, восприятия факта. Факт оказывает именно
психологическое, но никак не физическое воздействие. Между тем
событийная номинализация не исключает предикатов физического
ощущения, например: Удар по голове был болезненным.
Препозитивное значение обладает преимущественным «правом»
сочетаться с предикатами психологического воздействия, образующи-
ми первый семантический тип «завершений». Это видно уже по од-
ному тому, что причины психологических состояний могут коренить-
ся как в позитивных, так и в негативных фактах: То, что он не ска-
зал ни слова, всех удивило; То, что он сказал это, всех удивило.
Между тем многие предикаты психического воздействия совсем не
исключают событийных номинализаций и их эквивалентов. Природа
того, что воздействует на человеческую психику, неоднородна (см. об
этом ниже). Многие психические состояния и реакции возникают
вследствие зрительных или слуховых впечатлений, то есть впечатле-
ний от непосредственно воспринимаемого и осмысляемого. Таковы
эстетические переживания: Это зрелище (фильм, спектакль, поэма,
игра актеров, пейзаж, пение соловья и т. п.) поразило меня (восхи-
тило, доставило истинное наслаждение, очаровало). Понятно, что и
здесь есть известное сокращение — сокращен предикат: природа =
красота или необычность природы, панорама = грандиозность или
величественность панорамы, пение соловья = прелесть соловьиного
пения. Возможность введения предиката подтверждается возможно-
стью вопросов типа Чем же тебе понравился этот фильм (игра ак-
теров, природа степных районов и т. п.)? Однако обычно в оценоч-
ных предикатах нет нужды, так как они практически ничего не до-
бавляют к таким сказуемым психического воздействия, как восхи-
щать, очаровывать, приводить в восторг: Меня очаровала прелесть
пейзажа = Меня очаровал пейзаж. Даже если видеть в приведенных'
примерах сокращение предиката, то речь может идти только о стя-
жении событийного, но не пропозитивного значения.
Ряд предикатов психического воздействия может иметь в качестве
своего субъекта как пропозитивную, так и событийную номинализа-
цию и их эквиваленты. Таковы пугать, вызывать страх, навевать
тоску, раздражать, вызывать отвращение, доставлять удовольст-
вие, восхищать и некоторые др., ср.: То, что я опоздал, вызвало у
моего начальника раздражение и Капание воды раздражало; Сообще-
4. Специфика пропозитивного значения
445
ние о том, что Иван Иванович благополучно долетел, успокоило его
1жену и Морской прибой успокаивал. В этих предложениях использо-
[ван один и тот же глагол, но природа называемого им воздействия не
Довеем одинакова: при событийном субъекте речь идет о воздействии
j«через ощущения», при препозитивном — через анализ ситуации и ее
[Возможных последствий (см. [Зализняк 1985]).
Чем теснее связано психическое состояние с прямым воздействием
•предметной и событийной действительности, тем дальше отстоит
•субъект от пропозитивного типа семантики. Если эстетические ощу-
щения возникают преимущественно в ходе непосредственного вос-
tПриятия (этим и объясняется их кратковременность), а чувства удо-
вольствия, восхищения, раздражения, страха могут как возникать
[под влиянием прямого впечатления, так и быть результатом анализа
• ситуации, превращенной тем самым в факт или ряд фактов, то дру-
гие психические состояния (радость, печаль, огорчение, удивление,
[обида и др.) могут быть вызваны только фактами и предикаты кауза-
ции этих состояний ориентированы на препозитивный субъект. Срав-
нение структуры субъекта при глаголах психического воздействия
способствует раскрытию специфики различных состояний психики.
Вторая серия предикатов устанавливает отношение факта к после-
дующему событию: То, что Пьер переплыл Ламанш, укрепило его
: положение в спортивных кругах / отразилось на его здоровье / поме-
шало ему продолжать дипломатическую карьеру. И здесь, как и в
предыдущем случае, предикат включает в свое значение компонент
, каузации. К этой группе примыкают дедуктивные предикаты, то есть
предикаты, извлекающие из пропозиции (факта) ее логические след-
ствия. Говорящий стремится выявить те суждения, истинность кото-
рых определяется истинностным значением исходной пропозиции
(то-что-значения). Интерпретирующий глагол {означать, доказы-
вать, свидетельствовать, говорить о чем-либо) вводит соистинную
пропозицию или указывает на отсутствие соистинности: То, что Пьер
переплыл Ламанш, означает, что у него хорошее сердце / не зна-
\ чит, что его переплывет Жорж / свидетельствует о том, что он
I много тренировался / доказывает, что у него волевой характер / го-
J ворит о его выдержке / еще ни о чем не говорит.
f Все перечисленные концовки вводят препозитивный субъект в
контекст логических отношений с некоторым противочленом пропо-
• зитивного или событийного типа (проблемы природы второго члена
} отношений мы здесь касаться не будем; см. об этом: [Vendler 1975]).
f Третья серия возможных завершений определяется понятиями зна-
f пня и коммуникации: То, что Пьер переплыл Ламанш, остается тай-
I ной I еще никому не известно /было сообщено по радио / не новость.
[Четвертую область образуют предикаты круга истинности и мо-
дальности: То, что Пьер переплыл Ламанш, правда / сомнительно /
не получило подтверждения / маловероятно / ложь / чепуха / пус-
той слух. Такого рода предикаты возможны только при нефактуаль-
ном тпо-чтпо-субъекте.
446 Часть V. Предложение и производные от него значения
Наконец, пятый и последний семантический тип предикатов при-
надлежит оценке: То, что Пьер переплыл Ламанш, просто замеча-
тельно / приятное событие. Из того, что в предикате стоит имя со-
бытие, не следует, что субъект имеет событийное значение. Оценоч-
ные предикаты имеют в языке очень широкую сферу приложимости.
Здесь важно подчеркнуть, что оценки фактов и оценки событий могут
не совпадать. Процесс может оцениваться по вызываемым им физи-
ческим ощущения, факт — по вызываемому им нравственному пере-
живанию. Фактообразующее значение лишено эстетического пара-
метра и не может, следовательно, получать эстетической оценки: Иг-
ра ее была проникновенной (= Она играла проникновенно), но не *То,
что она играла (эту роль), было проникновенным.
Все перечисленные группы предикатов (предикаты логических от-
ношений, знания и коммуникации, модальные и оценочные предика-
ты) создают интенсиональный контекст для препозитивного значе-
ния. Специфика области предикатов составляет третью важную
черту препозитивного значения.
Часть названных выше предикатов, как отмечалось, соотноситель-
на с эксплицитным модусом. Однако далеко не все глаголы пропози-
ционального отношения могут служить предикатом при пропозитив-
ном субъекте. Последний не может быть соотнесен с модусом ощуще-
ний. Поставив в субъекте то-чтпо-значение, нельзя поместить в пре-
дикат глагол чувственного восприятия. Хотя ссоры и скандалы бы-
вают очень шумными, нельзя услышать факт скандала и сказать:
*Тот факт, что они поссорились, был мне слышен. Можно услы-
шать (= узнать) только о том, что ссора произошла. Факты могут
быть неслыханными и невиданными (поразительными), но не бывает
увиденных, услышанных, осязаемых, обоняемых, то есть органолеп-
тически воспринимаемых фактов. Несоотносительность с модусом фи-
зического восприятия составляет четвертую особенность препози-
тивного значения, отличающую ее от значения событийных номина-.
лизаций: Драку мальчиков увидел милиционер-, Их скандал был ус-
лышан соседями.
Эксплицитный модус является источником не только предикатов;
то-что-значения, но и определений к слову факт (см. ниже). И это
еще раз подтверждает, что констатируя факты, то есть убеждаясь в;
их достоверности, соответствии действительности, мы в то же время:
не исключаем их из интенсиональной сферы.
Итак, область предикатов, обслуживающих mo-чтпо-значение, каю
и определений, относимых к имени факт, ограничена и семантиче-;
ски исчислима. Она никогда не преступает пределов интенсиональное
сти. Ее можно, по-видимому, считать универсальной. Но важно в,
другое: то-чтпо-значение имеет мало лексических ограничений на co-i
четаемость. Любая по своему содержанию и наполнению пропозиция
может сочетаться с любым из предикатов, взятых из обозначенных
выше категорий. Это составляет пятую черту препозитивного зна?
чения. Действительно, можно достаточно произвольно менять то-что>
4. Специфика пропозитивного значения 447
субъект при одном предикате, не нарушая семантической правильно-
сти предложения: То, что Пьер переплыл Ламанш / поссорился с
женой / сбрил бороду / провалился на экзамене / написал поэму /
выступил на собрании и т. п., всех удивило / обрадовало / всем из-
вестно / маловероятно / не значит, что это может повториться /
знаменательно и т. п.
Пропозитивное значение нелексично. Замена одного пропозитивно-
го субъекта другим, не отражаясь на семантической правильности
предложения, не может не повлиять на его истинностное значение.
Так, предложения То, что Пьер стал лауреатом, всех поразило и
То, что Пьер стал альпинистом, всех поразило относятся к разным
ситуациям и имеют, следовательно, разные условия истинности. Но
этим еще не все сказано. На условия истинности влияет изменение не
только в реальном содержании субъектной пропозиции, но и в ее ло-
гической структуре при том же лексическом наполнении. О роли эм-
фазы внутри номинализаций при их включении в разные контексты
см. [Dretske 1979; Kim 1979].
Сравним следующие два высказывания: То, что в окне появилась
девочка, было неожиданностью и То, что девочка появилась в окне,
было неожиданностью. Обе номинализации указывают на то же ре-
альное происшествие, но объекты вероятностной оценки различны: в
первом случае эффект неожиданности возник постольку, поскольку
ожидалось появление не-девочки, во втором случае он объясняется
тем, что было обмануто ожидание появления девочки не в окне. Но-
минализации могут быть противопоставлены по различиям в акту-
альном членении: Меня удивило то, что Петя сказал эти слова,
а моего друга удивило то, что эти слова сказал Петя, сам же Петя
удивился тому, что он сказал эти слова. Не исключено, что на-
шелся бы еще кто-нибудь, удивившийся тому, что Петя сказал эти
слова Наде. Удивление всех четырех персонажей было вызвано од-
ним и тем же событием (репликой Пети, обращенной им к Наде), но
причины удивления оказались разными. Можно было бы удивляться
и тому, что слова были сказаны в неподходящее для них время, или
в мало пригодном для объяснений месте, или в присутствии нежела-
тельных свидетелей, или, наконец, обидным для адресата тоном. В
одном и том же событии кроется множество причин для удивления,
обиды, возмущения и других последствий, в нем кроется тем самым
и множество фактов. Переход от события к фактам ведет к умноже-
нию сущностей. Но так как факты населяют логическое пространст-
во, популяция реального мира от этого не увеличивается. Если
факт — это тень, отброшенная событием на экран знания, то одно и
то же событие может иметь несколько теневых отображений в зави-
симости от того, где помещен источник света. События, таким обра-
зом, каузально неоднозначны. Указать на глобальное («сырое») явле-
ние действительности еще не значит вскрыть причину, приведшую к
тому или другому следствию. Это значит только ограничить область
поиска причины данным фрагментом действительности.
448
Часть V. Предложение и производные от него значения
Релевантность различий в актуальном членении, их способность к
фактообразованию составляет шестую черту то-что-значения, от-
личающую его от значения событийной номинализации. Последняя
стремится нейтрализовать возможные варианты в логической органи-
зации исходного предложения. Компоненты такой номинализации не
утрачивают способности вступать в отношения контраста, ср.: С
Петей разговор у меня состоялся до начала лекции, а с его женой —
после-, Мой разговор с Петей состоялся до начала лекции, а моей
жены — после. Однако как бы ни менялись места контрастивного
ударения, это нисколько не отразится на истинностном значении
предложения. Сообщение о том, что у говорящего до лекций произо-
шел равговор с Петей, будет либо истинным, либо ложным вне зави-
симости от того, какой член сообщения сосредоточит на себе эмфазу.
Условия истинности у таких сообщений одинаковы, а коммуникатив-
ная организация, обусловленная контекстом употребления, различна.
Таким образом, изменение в актуальном членении (логической струк-
туре) предложения влияет на истинность интенсиональных предика-
тов, характеризующих то-что-значение, но не меняет истинности
предикатов, характеризующих событие (как категорию онтологиче-
скую).
Направленность номинализации на идентификацию события всегда
открывает возможность обогащения значения признаками денотата
(ср. значения имен типа бунт, восстание, забастовка и т. п.). Име-
на действия и качества с самого начала заряжены лексически. Раз
возникнув, они сразу же попадают в поток семантических процессов,
нередко прибивающих их к вполне конкретным «берегам» (ср. пере-
ходы абстрактного значения в значения результата и места действия,
в собирательное значение, предметное значение и т. п.1). Лексикали-
зуется в основном тот вид синтаксической деривации, который связан
с преобразованиями внутри пропозиции: Они боролись самоотвер-
женно —> Их борьба была самоотверженной. Пропозитивное значение
резистентно по отношению к такого рода семантическим процессам.
Показательно, что абстрактные имена, обозначающие факт, такие как
авторство, отцовство, отсутствие, тождество и им подобные,
редко развивают производные смыслы (ср., например, присутствие в
значении ‘присутственное место’)- Это то уточнение, в котором, как
нам кажется, нуждается положение Е. Куриловича [1962] о соотно-
шении синтаксической и лексической деривации: из двух путей но-
минализации предложения только один имеет выход в лексику. Дру-
гой путь обычно упирается в лексический тупик. Это свойство препо-
зитивной номинализации, отличающее ее от номинализации собы-
тийной, составляет ее седьмую особенность.
Подведем итоги. Неполным (препозитивным) номинализациям
предложения присущи следующие черты, противопоставляющие их
1 Подробно о метонимическом развитии абстрактных значений см. [Апре-
сян 1974, 193, 200].
4. Специфика пропозитивного значения 449
(полным (событийным) номинализациям: 1) сохранение отрицания
как синтаксической категории, 2) соответствие полному объему про-
стой пропозиции, 3) способность соединяться только с определенными
классами предикатов (модальными, логическими, эпистемическими и
оценочными) и невозможность иметь предикаты локального, темпо-
рального, процессуального, качественного, количественного и актант-
ных значений, 4) несоотносительность с модусом физического вос-
приятия, 5) отсутствие лексических ограничений на сочетаемость,
6) влияние изменений в актуальном членении внутри номинализации
на истинностное значение предложения, 7) слабая способность разви-
вать производные смыслы.
5. ЛОГИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА
ПРОПОЗИТИВНОГО ЗНАЧЕНИЯ
Перечисленные выше особенности пропозитивного значения долж-
ны получить единое объяснение. Характер отличий препозитивных
номинализаций от событийных (в частности, отсутствие лексических
ограничений на выбор предиката) наводит на мысль о том, что в вер-
шине первых стоит некоторая константа, а в вершине вторых — пе-
ременная. Общим для всех предложений может быть только предика-
тивное отношение или, говоря в терминах формальной логики,
связк а.
Предикативное отношение, в отличие от других типов синтаксиче-
ских отношений, образует отдельный структурный компонент пред-
ложения, соотносительный с субъектом и предикатом и их соотнося-
щий. Автономность связки подтверждается тем, что она может иметь
собственных «подчиненных». Ими являются модальные слова, кото-
рые в предложении столь же обособлены, как обособлены составы
субъекта и предиката. Связка не только является автономным эле-
ментом предложения, но она должна быть признана его конститутив-
ным элементом, выражающим истинность или ложность. «Истинное
и ложное имеются при связывании и разъединении. Имена же и гла-
голы сами по себе подобны мысли без связывания и разъединения,
например, “человек” или “белое”, когда ничего не прибавляется, нет
ни ложного ни истинного, хотя они и обозначают что-то: ведь и
“козлоолень” что-то обозначает, но еще не истинно и не ложно, когда
не прибавлен глагол “быть” или “не быть” — либо вообще, либо каса-
тельно времени», — писал Аристотель [1978, 93]. Через связку пред-
ложение соотносится с положением дел в мире, которому оно может
либо соответствовать, выражая истину, либо не соответствовать, вы-
ражая ложь. По-видимому, именно тот факт, что связка составляет
центральный компонент предложения, устанавливающий его соответ-
ствие состоянию мира, побудил Г. Фреге, различавшего во всех язы-
ковых единицах смысл и значение (денотацию), считать, что денота-
ция предложения направлена только на два объекта — истину и ложь
450 Часть V. Предложение и производные от него значения
(«так или не так»). «В денотате предложения, — замечает Г. Фре-,
ге, — все частное стирается» [1977, 192].
Каждая из составляющих предложения может стать вершиной но-
минализации. Номинализация предложения, не влекущая за собой
изменений в его значении, должна опираться на его конститутивный?
компонент, каковым является предикативное отношение; связка, еле-;
довательно, занимает вершинное положение в синтаксическом дереве
препозитивных номинализаций. В вершине же полных (событийных)
номинализаций находится предикат, как категория, обладающая*
лексическим (понятийным) содержанием, индивидуализируемым в
результате его отнесенности к конкретным объектам {зелень этой ли-
ствы, встреча друзей). Препозитивная номинализация, таким обра-
зом, не получает «реального» денотата, а событийная его получает.
Свертывания предложения к его актантам, в частности к субъекту,
мы можем здесь не касаться.
Итак, событийные номинализации базируются на предикате, то
есть на величине переменной. Препозитивные номинализации ставят
«во главу угла» общий для всех предложений компонент — предика-*
тивное отношение. Отрицание, представляющее собой, по-видимому^,
категорию значения связки, не разрушает предикативного отноше-
ния. В номинализации, возглавляемой связкой, отрицание сохраняет
свои позиции; в номинализации, базирующейся на предикате, оно
фигурировать не может (конечно, если оно не лексикализовалось).
Факт может быть отрицательным, событие — нет.
Вершинное положение связки объясняет и другие свойства пропо-.
зитивных номинализаций. Единство их вершины обусловливает и се-,
мантическое единство их предикатов. Если акт познания вершится
через связку, устанавливающую отношение между миром вещей и со-;
бытий и миром человеческих понятий (концептов), то ее предикаты,
не могут не принадлежать эпистемическому (когнитивному) плану.'
Они более всего указывают на познавательную ценность суждения/
его отношение к действительности и к другим суждениям, степень,
новизны знания. Способность пропозитивного значения получать прел
дикаты каузации психических состояний человека объясняется тем,-
что события производят свой психологический эффект, проходя через
«пропускник» знания и осознания происходящего. Эмоции, возни-
кающие вследствие прямого контакта с действительностью, как был»
показано, становясь предметом сообщений, попадают в поле действия1
событийных имен и номинализаций.
Поскольку изменение актуального членения предложения предпо-
лагает изменение места связки (синтаксической вершины), оно не?
может не отразиться на значении высказывания, имеющего пропози*
тивную номинализацию в качестве своего субъекта. Становится яс->.
ным также, почему истинность условного периода по правилам логи*?
ки не зависит от реального содержания посылки и следствия: в ус-?
ловном периоде устанавливается отношение между связками (их исч
тинностными значениями), а не между предикатами, как категория^
5. Логическая структура пропозитивного значения 451
|ми, обладающими некоторым лексическим содержанием (так назы-
ваемые материальные импликации).
t Различие в статусе дополнительных придаточных при разных гла-
иолах пропозиционального отношения может быть объяснено (хотя бы
«части) тем, что эти последние соотносятся с разными компонентами
1их логической структуры. Так, глаголы полагания вводят пропози-
йщю, истинностное значение которой еще только должно быть уста-
новлено: Я думаю (считаю, полагаю), что эта мысль правильна.
К)ни управляют связкой. Поэтому объект таких глаголов не может
шринять форму событийной номинализации, в вершине которой нахо-
дится предикат: *Я считаю правильность этой мысли-, *Я полагаю
полезность прогулок.
Глаголы чувственного восприятия управляют не связкой, а предика-
том: Я видел, как играет эта команда, Я слышал, как поет соловей.
6 Итак, перечисленные выше особенности препозитивных номинали-
ьзаций находят себе объяснение в том, что их вершина образована «со-
кровенной связкой». Из этого положения вытекает ряд следствий,
касающихся структуры как простого, так и сложного предложения.
Так, например, обстоятельства места и времени входят в состав про-
стой пропозиции и соотносятся с событийной номинализацией, об-
стоятельства логического значения (причины, уступки, следствия)
занимают внешнее по отношению к простой пропозиции место и со-
относятся с целиком взятой пропозицией: Петя вчера приехал в ин-
ститут с опозданием из-за перебоев в движении поездов (— из-за то-
Кго, что в движении поездов были перебои).
’ Предложение организовано принципом тринарности, а не бинарно-
сти, и это отличает его от словосочетаний, в которых синтаксическое
^отношение не имеет статуса автономного компонента (очевидно, на-
пример, что определительные и подчинительные связи не способны
Иметь при себе зависимые элементы). Предложение объединяет по
крайней мере три составляющих: субъект, реализующий денотатив-
ное значение, предикат, выражающий значение сигнификативного
типа, и связку, наделенную истинностным значением. Связка тем са-
мими соединяет гетерогенные сущности — денотат и сигнификат:
Предмет, его словесный знак, и понятие, мир и человеческие пред-
ставления о мире.
Предложение представляет собой, таким образом, синтаксическое
Триединство. «Единство есть не что иное, как троичность, потому что
означает неразделенность, различенность и связь». Эти слова взяты
Ьз трактата Н. Кузанского «Об ученом незнании», из главы под на-
званием «О том, что понимание троичности в единстве все превосхо-
дит» [1979, т. 1, 63].
£ Триединая структура суждения сыграла большую роль в становле-
нии русской религиозной философии. Так, антропология С. Н. Булга-
кова целиком построена на понятии суждения. В очерке под названи-
452 Часть V. Предложение и производные от него значения
--------------:----------------------------------------------
ем «Философия троичности», направленном против монизма и фило
софии тождества, С. Н. Булгаков пишет: «В суждении запечатлен трй
единый образ субстанции, и имя этому образу — человек», и далее
«Каково бы ни было суждение..., оно воспроизводит триединый bhJ
бытия» [Булгаков 1993, 415, 416]. В другом месте С. Н. Булгаков пи
шет: «...вся наша жизнь, а потому и все наше мышление являете!
непрерывно осуществляющимся предложением, есть предложение, сО
стоящее из подлежащего, сказуемого и связки» [Булгаков 1993, 318}
Теоретик символизма Вяч. Иванов также выделял в связке релй
гиозно-психологический момент, утверждение ценности Истины. Я
известной статье «Заветы символизма» он писал: «Слова первобытной
естественной речи прилегали одно к другому вплотную, как цикло!
пическйе глыбы; возникновение цементирующей их “связки” (copulaj
кажется началом искусственной обработки слова. И так как глагоя
“быть” имел в древнейшие времена священный смысл бытия божеста
венного, то позволительно предположить, что мудрецы и теурги тем
дней ввели этот символ в каждое изрекаемое суждение, чтобы освяя
тить им всякое будущее познание и воспитать — или только посёч
ять — в людях ощущение истины, как религиозной и нравственной
нормы» [Иванов 1974, 594]. 1
6. СОКРОВЕННАЯ СВЯЗКА 1
Существуют истины настолы
ко очевидные, что убедить
них невозможно. J
А. Мам
Будучи конститутивным компонентом предложения, связка занвд
мает вершинное место в его номинализациях. Этим определяется еш
роль в механизмах синтаксиса и семантики. Между тем связка далм
ко не всегда представлена в структуре предложения2 (в разных типа®
языков ее судьба сложилась неодинаково). Вследствие этого она был®
в конечном счете исключена из универсального синтаксиса. Этом®
способствовали антилогистические тенденции, особенно острые в язвы
кознании конца прошлого и первой половины нашего столетия!
2 Любопытно, что в неомеланезийском языке ток-писин, базирующемся
английском корнеслове, связка регулярно выражается автономным предика?
тивным маркером /: Man i toktok ‘Человек говорит’; St on i hevi ‘Камень тяже!
лый’; Mipela i wokboi ‘Мы рабочие’. Предикативный маркер несет словесной
ударение, отделяющее его от предиката, который может принадлежать люб^
му грамматическому классу. Показатель предикативной связи опускается
только перед местоимениями 1-го и 2-го лица [Дьячков и др. 1981]. Такая
«чистая» (или почти «чистая») картина, по-видимому, обусловлена тем,, что |
креольских языках логическая структура предложения не затемнена процей
сами стихийного развития. I
6. Сокровенная связка
453
Позднее, когда поднялась новая волна влияния на лингвистику логи-
ческих теорий, она уже не принесла с собой связки, поскольку к то-
му времени в логике ее поглотило более широкое понятие пропози-
циональной функции, в котором связка была объединена с предика-
том (признаковым значением). Таким образом, для связки не на-
шлось места ни в логике, ни в лингвистике. И здесь и там понятие
связки как константного компонента предложения-суждения, полу-
чило архаизирующие коннотации.
Мы считаем своевременным вернуться к обсуждению этой важной
проблемы. Обоснование необходимости введения связки в формальную
репрезентацию предложения было предложено нами в предыдущем
разделе. Ниже будут суммарно изложены те идеи и проблемы, которые
занимали логиков и лингвистов, обращавшихся к этой категории.
Понятие связки возникло в нерасчлененных логико-грамматиче-
ских концепциях языка, впервые у греческих мыслителей. Предпо-
лагается, что связка была выделена в качестве самостоятельного и
универсального элемента суждения комментатором Аристотеля Алек-
сандром Афродизийским (II—III вв.; см. [Ахманов 1960, 134]). Под
связкой разумелся постоянный компонент (константа) логической
структуры предложения-суждения, представленной формулой S est Р.
Связка в этой формуле выражает отношение между субъектом и пре-
дикатом, и именно оно формирует суждение («мысль»). Глагольным
предложениям приписывалась имплицитная связка, выявляемая пу-
тем преобразования глагольного сказуемого в именное: Сократ бе-
жит —> Сократ есть бегущий. Указывая на присущность или непри-
сущность признака предмету, связка придает высказыванию способ-
ность выражать истину или ложь: «истинное и ложное имеются при
связывании и разъединении» [Аристотель 1978, т. 2, 93].
Поскольку истинность суждения определяется отношением к дей-
ствительности, первичным для связки является значение бытия,
вследствие чего оно обычно выражается так называемым глаголом
существования (verbum substantivum). Этот термин был, по-видимому,
введен Присцианом в качестве кальки с греческого wcapKTiKov pfjga
«“Sum”—глагол, который греки называли ‘существительный’ ('илоркп-
kov), мы же можем назвать субстантивным» (цит. по [Coxito 1981, 96]).
Перевод Присциана повел к смешению понятий существования и
субстанции. Вследствие 'этого некоторые логики, прежде всего моди-
сты времен Абеляра (XI-XII вв.), полагали, что sum ‘я есмь’ обознача-
ет субстанцию через модус действия: «Verbum enim substantivum non id
quod est actio significat, sed solam substantiam. Idcirco tamen actionem dicitur sig-
nificare, quia licet substantiam significet, modo tamen actionis earn significat, ut de-
terminatum est» ‘Субстантивный глагол обозначает не действие, а только
субстанцию. Но в то же время говорят, что он обозначает действие,
хотя ему должно обозначать субстанцию, но он обозначает ее способом
действия, как это следует из определения’ (цит. по [Coxito 1981, 99]).
Но уже греческие мыслители, в частности Аристотель, полагали,
что связка утратила всякое «вещественное» значение и «лишь указы-
454 Часть V. Предложение и производные от него значения
вает на некую связь, которую, однако, нельзя мыслить без состав-1
ляемых» [Аристотель 1978, т. 2, 95]. Связка считалась, таким обра-л
зом, синкатегорематическим словом. Ей приписывались две функции:^
1) функция выражения синтаксической соотнесенности субъекта и(
предиката (лат. copula, франц, fonction cohesive) и 2) функция утвержден
ния истинности суждения (лат. assertum, франц, fonction assertive). Соче-i
танием этих функций (или указанием на одну из них) в лингвистике)
нередко определялось (и определяется до сих пор) предикативное от-'
ношение (см. ниже). Эта же функциональная двойственность кладет-
ся в основу характеристики глагола [Бенвенист 1974, 170]. ;
Античные теории связки не были последовательными. Так, связка'
выделялась в качестве автономного элемента предложения-суждения^
выражающего предикативное отношение, и вместе с тем признак^
предикативности приписывался тому члену предложения, который:
связка присоединяет к субъекту (то есть предикату).
Идеи Аристотелевой логики прямо или через посредство римских?
грамматиков (в частности, Присциана) вошли в логико-грамматиче-j
ские трактаты схоластов. Взгляды схоластов группируются вокруг)
двух концепций связки, которые иногда называют теорией ингерент-а
ности (присущности) и теорией тождества [Moody 1953]. До XIV в^!
превалировала теория ингерентности, восходящая, по-видимому, к)
Боэцию. Ее придерживались в основном реалисты. Согласно этой тео-|
рии, связка указывает на то, что субъект суждения должен понич)
маться экстенсионально. Это знак, замещающий индивидные объек-1’
ты. Предикат же должен пониматься интенсионально, как обозначен
ние общей категории, или универсалии. Связка соединяет экстенсией
нал и интенсионал, соответствующие субъекту и предикату. Фом®
Аквинский (XIII в.) писал, что в суждении субъект мыслится мате-i
риально, а предикат — формально. Человеческий разум интегрирует,
эти разные по своей природе категории, для того чтобы установит^
отношение присущности признака предмету в соответствии с онтоло-S
гией мира, в котором форма неотделима от материи. )
Фома Аквинский считал связку частью предиката, преобразующей)
признаковое понятие (атрибут) в предикативное. В XIV в. получила*
большое распространение вторая, номиналистическая, точка зрения^
согласно которой связка идентифицирует экстенсионалы двух термов
(имен) — субъекта и предиката. Суждение истинно, когда субъект иг
предикат относятся к одному и тому же объекту действительности.)
Семантическая природа субъекта и предиката признается в этом слу-i
чае однородной [Coxito 1981, 99 и сл.]. ч
В той мере, в какой теория ингерентности основывается на при-’!
знании принципиальных различий между значением субъекта и зна-1
чением предиката, а также между семиологическими функциями то*)
го и другого, а теория тождества это различие нивелирует, первая!
представляется нам более отвечающей сущности предложения (о сеи)
мантической специфике субъекта и предиката см. часть I, разделы 1-?
4; об их семиологических различиях см. [Степанов 1985]). )
6. Сокровенная связка
455
Сложившаяся в античной и средневековой науке концепция связки
йироко использовалась в период господства всеобщих (спекулятив-
ных) грамматик, имеющих логические основания. Грамматисты Пор-
>ояля (1660 г.) выделяют в предложении два обязательных члена —
!убъект и атрибут, между которыми находится связка (liaison) «есть»
Ы). Опираясь на учение о том, что человеческий рассудок может
Производить три операции: представлять или созерцать (concevoir), су-
рпъ или размышлять (juger) и рассуждать или умозаключать (raison-
tier), грамматисты Пор-Рояля полагали, что понятия субъекта и атри-
бута отвечают первой операции рассудка. «Связка же принадлежит
Второй операции, которая является собственно деятельностью нашего
Сознания и способом нашего мышления» [Грамматика Пор-Рояля
1990, 90]. Построение сложного периода — третья операция разума.
Значение утверждения является основным не только для связки, но и
для глагола вообще. Стремление к сжатию побуждает говорящих при-
соединять к этому значению разные другие смыслы — лексические и
грамматические (лицо, число и время). «Глагол сам по себе должен
был бы употребляться лишь для обозначения связи, при помощи ко-
торой мы соединяем в нашем сознании два члена предложения. Но
^только один глагол — etre, называемый субстантивным (substantif), со-
хранил эту элементарность значения» (там же, с. 148—149). Все дру-
гие глаголы содержат, наряду со значением утверждения, еще и ука-
зание на разного рода атрибуты, иногда на субъект предложения, на
время протекания действия и др. «Разнообразие этих значений, объ-
единенных в одном слове, как раз и явилось причиной того, что мно-
гие весьма искушенные авторы не смогли постичь природы глагола.
Вместо рассмотрения его неотъемлемой черты — способности к ут-
верждению — совокупно с прочими преходящими свойствами гла-
гола, они обращали преимущественное внимание на эти последние»
(с. 150-151). В итоге грамматисты Пор-Рояля дают следующее опре-
деление глагола: «Слово, обозначающее утверждение некоторого оп-
ределения с указанием на лицо, число и время» (Vox significans affirma-
(tionem alicujus attributi, cum designatione personae, numere et temporis) (c. 156;
см. также [Арно, Николь 1997, 87]).
! Большинство русских языковедов XVIII в. — первой половины
XIX в. (М. В. Ломоносов, А. А. Барсов, Л.-Г. Якоб, И. Орнатовский,
А. X. Востоков, И. И. Давыдов и др.) придерживались концепции
связки, сложившейся в европейских всеобщих грамматиках. Так,
М. В. Ломоносов писал: «Сложение знаменательных частей слова,
или речений, производит речи, полный разум в себе составляющие
через снесение разных понятий. Например: Начало премудрости есть
страх Господень» [Ломоносов 1952, 418]. А. А. Барсов (1773 г.), осно-
вываясь, по его собственному выражению, на «сведениях, заимство-
ванных из логики», в параграфе «О связи в предложении» (часть V,
«0 словосочинении») пишет: «Во всяком сказуемом, по раздроблению
Понятий в точечность различаются две части, а именно: самое ска-
зуемое собственно так называемое, и его с подлежащим связание, ко-
456 Часть V. Предложение и производные от него значения
торое обыкновенно называется связью или связкою сказуемого с под-|
лежащим». В согласии с аристотелевой традицией Барсов преобразует?!
слитную форму сказуемого в расчлененную: Они спят = Они сутьЛ
спящие, Она уснет = Она будет уснувшей, Они напишут письма
Они суть те, которые писать будут письма. Последний пример ин-|
тересен тем, что в нем преобразованное предложение выражает отно-1
шение тождества [Барсов 1981, 154]. Большой интерес представляет?
проведенный автором параллельный логический и грамматически®
анализ простых предложений и сложного периода (с. 154-165). 1
Л.-Г. Якоб также считал связку необходимым компонентом пред-i
ложенця-суждения. Он писал: «К суждению принадлежит (1) поня-?
тие, представляющее определяемый предмет — подлежащее, (2) по?
нятие, которым сие подлежащее определяется — сказуемое, и (3)
действие соединения — связка (copula). Поелику сии три вещи всегда*
необходимо принадлежат к суждению, то они часто выражаются од-fl
ним словом» [Якоб 1812, 41]. Якоб называл глагол, выражающий?
только связь, чистым глаголом (verbum purum), а прочие — смешанный
ми (verba mixta) [там же, см. также с. 20]. В некоторых грамматиках^
(например, И. Орнатовского) связка называлась по выполняемой ею-
функции «подтверждением» (assertum) [Орнатовский 1810]. ?
А. X. Востоков считал, что «всякое предложение состоит из двух?
частей, называемых подлежащим и сказуемым» [Востоков 1831, 222].®
Однако «между подлежащим и сказуемым должна быть связь... Когда*
сказуемое состоит из одинакого глагола, тогда связано с подлежащий;
посредством окончания своего, показывающего лицо, число и время?
Когда же сказуемое есть глагол составной, тогда связью служим
вспомогательный глагол есть, суть, был, будет и пр.» (с. 223). Здесь!
выразилась общая для логизированных грамматик тенденция к унич
фицированному анализу глагольных и именных сказуемых и к объе-1’
динению связки со сказуемым. Совершенно сходно с Востоковым ин-fl
терпретировал состав предложения-суждения И. И. Давыдов: «Сверх-j
двух существенных элементов (то есть подлежащего и сказуемого. —
Н. А.), в предложении находится связь, которою сказуемое с подлей
жащим соединяется в одно целое. Эта связь выражается или глаголом^
есть, или окончанием сказуемого» [Давыдов 1852, 272]. Ф. И. Бусла-5
ев, следовавший логической традиции и определявший предложений
как выраженное словами суждение, а суждение — как «присоединен
ние сказуемого к подлежащему», в то же время отрицал необходим
мость в выделении связки в качестве третьей составляющей предло-1
жения на том основании, что «самым сказуемым обозначается ужа*
его связь с подлежащим» [Буслаев 1858, 8]. Так постепенно связка’
«растворилась» в предикате и более не выделялась в качестве авто-1
номного, универсального и постоянного компонента предложения;®
равноправного с подлежащим и сказуемым. Ассоциируемая со связ-
кой проблематика, видоизменяясь соответственно новому направлен
нию мысли, продолжала обсуждаться в рамках двух тем: 1) предика^
тивного отношения и 2) структуры и значения именного сказуемого. fl
6. Сокровенная связка
457
Итак, связка сохранила свои позиции только в качестве компонен-
та составного именного сказуемого: она выражает его грамматические
значения (время, лицо, модальность и др.) и обычно представлена
глаголом быть или его лексикализованными эквивалентами — полу-
связочными глаголами. С бытийной связкой ассоциируется собствен-
но лингвистическая (грамматическая, типологическая, семантиче-
ская) проблематика, определившаяся к концу XIX в. и стимулиро-
ванная отходом грамматистов от логических оснований синтаксиса,
пробуждением интереса к форме и типологическим особенностям
языков. Эта тенденция продолжается и в настоящее время. Автор мо-
нографии о связке в русском и чешском языках Р. Зимек настаивает
на том, что «связку в грамматике следует понимать иначе, чем в ло-
гике; необходимо руководствоваться подлинно лингвистическим кри-
терием. Другой, чем в логике, должна быть также интерпретация
предикации» [Zimek 1963, 146].
В русской грамматической традиции понимание связки как ком-
понента составного именного сказуемого обосновывалось А. А. Потеб-
ней, отрицавшим существование логической связки [Потебня 1958,
118]. Различая предикативную связку и предикативную связь, со-
ставляющую существенный признак простого сказуемого, Потебня
определил связку как «особое слово, заключающее в себе предика-
тивную связь, но важное не само по себе, а как средство присоедине-
ния атрибута к подлежащему» (с. 116). Считая, что связка имеет
формальное (в противоположность вещественному) значение, Потебня
в то же время относил к связке некоторые причастия, управляющие
творительным предикативным (например: И если карлой сотворен,
то в великаны не тянися). Вместе с тем русские предложения, в ко-
торых творительным управляет глагол быть (явный или подразуме-
ваемый), как в Ты виною всех несчастий, Потебня связочными не
считал, приписывая глаголу собственное вещественное значение (‘слу-
жить’, ‘являться’) (с. 496-499).
Трудности, возникающие в ходе анализа связочного компонента
именного сказуемого, обусловлены не только и даже не столько част-
ными случаями его эллипсиса (то есть возможностью нулевой связ-
ки), сколько его бифункциональностью, отражающей дуализм преди-
кативного отношения и определяющей типологическое разнообразие в
выражении связки в разных языках.
Связка как компонент именного сказуемого выполняет две функ-
ции: 1) формальную — выражение синтагматической связи (согласо-
вания) между подлежащим и сказуемым (этой цели служат категории
лица, числа, классный показатель, согласовательный маркер) и 2) со-
держательную — утверждение истинности суждения (этой цели слу-
жат время и модальность). Указанные функции имеют в ряде языков
раздельное выражение: утверждение истинности представлено в них
бытийным компонентом (или его эквивалентами), а согласование
субъекта и предиката — местоимением. Взаимодействие двух функ-
ций и специфических для каждой из них способов выражения может
458 Часть V. Предложение и производные от него значения
иметь своим следствием объединение в формах связки элементов гла-.
гольного и местоименного происхождения и их взаимную компенса->
цию. В суахили функции связки в предложениях с именным сказуй
мым выражаются отдельно: классным показателем и бытийным гла-s
голом3. В настоящем времени неотрицательных предложений бытий-
ная связка опускается, а приглагольный классный показатель субъ-
екта приобретает автономность: Sukari i tamu букв. ‘Сахар он сладкий’.)
Такая языковая ситуация позволяет говорить о местоименной связке/:
В тюркских языках большинство аффиксов сказуемости восходят К1
личным местоимениям (подробнее см. [Гаджиева 1973, 156 и сл.|-
Баскаков 1975, 63 и сл.]). Разговорный китайский язык развил связ-
ку, независимую от бытийной связки уи, путем оглаголивания место-;
имения shih [Graham 1967, 10]. В ряде языков, в том числе в диалектах?
осетинского, образовалась супплетивная парадигма связки, в которой!
форма 3-го лица ед. числа наст, времени имеет местоименное проис-1
хождение. О роли местоимений в формировании связки см. [Бен-|
венист 1974, 205-208]. Примеры весьма причудливой типологий
связки, обусловленной участием в ее формировании двух принципи-1
ально разных категорий — местоимений (или классных показателей)!
и глагола, можно было бы умножить (см. [Verhaar 1967-1972]). ]
В существенно меньшей степени типология связок определяется]
различием в их логических функциях, которые отражаются больше!
на формах имени (его референции), чем глагола. Вопрос о логическом]
значении связки в именном сказуемом был поставлен в период созда-|
ния развитых логических систем, пользующихся формализованными]
языками, прежде всего в логике отношений. В Аристотелевой логике!
связка считалась синкатегорематическим словом, и вопрос о ее зна-i
чении, тем более о ее полисемии, не обсуждался. В символической]
логике, в частности в системах Г. Фреге и Б. Рассела, различия в ло-|
гическом содержании связочных предложений стало принято сводить]
к различиям в значении связки [Slupecki 1955, 13]. Обычно выделяют]
следующие значения связки: 1) значение членства, то ecijb вхождения]
индивида в состав класса: Socrates is a man ‘Сократ — человек’ (A S В);|
к этому типу принадлежит и предикация признака: Socrates is mortaA
‘Сократ смертен’; 2) значение включения подкласса в состав класса:]
The dog is an animal ‘Собака — животное’ (A S В); 3) значение тождества;,!
Socrates is the husband of Xantippe ‘Сократ — муж Ксантиппы’ (A = В). Ш
артиклевых языках эти различия передаются оформлением имен. |
Однако зарегистрированы также случаи использования в разных!
значениях разных связок, причем распределение значений не обяза-
тельно соответствует различиям в логических отношениях. В класси/
ческом китайском языке различаются следующие связки: 1) при/
именная связка yen, выражающая значение вхождения единичного
предмета или вида предметов в состав класса; предложения с этий]
3 Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить И. С. Рябову за сведения i>i
синтаксисе предложения в суахили. )
6. Сокровенная связка
459
показателем рассматриваются как сложные имена, называющие не-
который факт подобно тому, как простое имя называет предмет, 2)
связка тождества shi, 3) связка преходящей функции, социальной ро-
ли и т. п. wei, 4) связка, вводящая признаковые слова, ran: этот пока-
затель устанавливает отношение составной номинации к положению
дел в действительности [Graham 1967]. Функции связки усложняются,
когда она соединяет имена непредметного значения. В этом случае
связка может выражать причинно-следственные отношения (Нереши-
тельность — это поражение), сравнение (Жизнь есть сон), условие
(Богатство еще не есть счастье) и др. Эти значения соответствуют
функциям пропозициональной (сентенциональной) связки, устанав-
ливающей отношения между пропозициями и аналогичной союзам
сложного предложения.
В некоторых направлениях современной логики, в частности в
теоретико-игровой семантике, различия в значении связки были от-
несены за счет контекста. В результате анализа «трихотомии Фреге»,
Я. Хинтикка приходит к выводу об отсутствии необходимости «посту-
лировать существование различных смыслов связки есть» [Хинтикка
1980, 330].
В лингвистике проблема связки как компонента именного сказуе-
мого постоянно находится в фокусе обсуждения. Она затрагивает та-
кие важные вопросы, как генезис предложения и глагольность [Meillet
1906]. В ходе развития языков может наблюдаться как процесс уни-
версализации связки (романские языки), так и процесс ее частичного
исключения из состава именного сказуемого (тюркские, восточносла-
вянские языки). Если условия отсутствия связки могут быть сформу-
лированы в достаточно строгих грамматических терминах, принято
говорить о нулевой связке. Именно так оценивал А. М. Пешковский
опущение связки в русском языке [Пешковский 1956, 254-266].
Более сложным является вопрос об относительно нерегулярном эл-
липсисе связки. Л. Ельмслев, применив метод коммутации, пришел к
заключению, что в именных предложениях типа лат. Omnia praeclara
гага ‘Все прекрасное редко’ могут быть выделены свойственные экс-
плицитной связке sunt грамматические значения 3-го лица мн. числа
наст, времени изъявительного наклонения. Он относил бессвязочные
предложения к одному типу со связочными [Hjelmslev 1948]. Э. Бенве-
нист, напротив, усматривал между ними структурные и семантиче-
ские различия. Он рассматривал именные (то есть бессвязочные)
предложения как особый синтаксический тип, не выражающий кате-
гории времени и наклонения, а также не соотносящий время события
с временем сообщения об этом событии. Специфика бессвязочных
предложений, по Э. Бенвенисту, состоит в том, что они употребляют-
ся в прямой речи и выражают общие истины. Э. Бенвенист опирался
в основном на материал гомеровского эпоса [Бенвенист 1974, гл. XIV
и XVII].
В целом можно констатировать, что в условиях нормативного при-
сутствия связки ее опущение, представляющее собой обычно архаич-
460
Часть V. Предложение и производные от него значения
ное явление, удерживающееся в разговорной речи и фольклоре, при-
обретает семантическую или стилистическую маркированность; на
фоне же нормативного отсутствия связки ее употребление так или
иначе значимо.
Проблема связки в составе именного сказуемого, как было показа-
но, имеет и логический и лингвистический аспекты, которые не со-
прикасаются между собой. Мысль логика и языковеда развивается в
разных направлениях. Лингвистический анализ устанавливает типо-
логию именных предложений и их значения, логический — типологию
отношений между термами. Первый конкретен, второй универсален.
В середине XX в. произошли коренные изменения в направлении
лингвистической мысли, которая обратилась к логико-семантическо-
му анализу предложения. В синтаксисе стали различать уровень аб-
страктного представления структуры предложения и уровень его
языковой реализации. Иногда эти уровни называют глубинными и
поверхностными структурами. Однако не это для нас существенно.
Важно то, что всякая абстрактная репрезентация структуры предло-
жения необходимо стремится учесть его наиболее общие свойства и в
конечном счете его логические характеристики. Уже говорилось, что
волна логических идей, захлестнувшая в последние два десятилетия
лингвистику, не вынесла связки на ее берега. Однако появился ее
аналог — некоторая универсальная (необходимая) категория, прису-
щая любому предложению и отдельная от его субъекта и предиката.
Аналог универсальной связки в то же время не совпадал и с концеп-
том предикативного отношения. В рамках разных g
версий порождающей грамматики и логического /Т\
анализа естественных языков были предложены /X | 'X
разные модели аналога связки. Согласно одной из NP AUX VP
точек зрения, логическая структура предложения
двучленна и состоит из пропозиции и предика-
тивного или модального значения, актуализующе-
го целиком взятую пропозицию. Структура пред-
ложения представлялась либо как S + is («предло-
жение + есть») [Hurford 1978], либо как М + Р («мо-
дус + пропозиция») [Филлмор 1981, 404]. Эти
представления соответствуют концепции «внеш-
ней предикации», то есть интерпретации преди-
кации как отношения между целиком взятым
высказыванием и действительностью.
Авторы одной из статей на эту тему на основа-
нии сопоставительного анализа разных групп
языков (по преимуществу уто-ацтекских) при-
ходят к заключению, что «аналог связки» (aux от
англ, auxiliary ‘вспомогательный’) составляет осо-
бую категорию, отличную по своему синтаксиче-
скому поведению от имен и глаголов. Эта катего-
рия обнаруживает в разных языках гораздо
Рис. 1
6. Сокровенная связка
461
больше сходства, чем, например, категория имени ([Akmajian et al.
1979, 51, 54], см. также [Steele 1978]).
Согласно другой теории, «аналог связки» понимается как совокуп-
ность определенных грамматических значений (вида, времени, мо-
дальности, иногда также отрицания и согласовательных маркеров).
Эта точка зрения принята в синтаксисе, представляющем структуру
предложения в виде дерева зависимостей. Были предложены разные
схемы, в которых узел aux занимает разное место: 1) между именной
и глагольной группами на одном с ними уровне (рис. 1 на предыду-
щей странице; [Akmajian et al. 1979, 45]); 2) в вершине дерева зависи-
мостей (рис. 2; [Ross 1967]); эта версия называется main verb analysis;
3) в составе глагольной группы (рис. 3). Узел aux обычно получает
дальнейшее развитие. В этой грамматизованной версии константного
компонента предложения из него было исключено основное и обоб-
щающее понятие истинности (отношения к действительности), рас-
творившееся в разных грамматических значениях (времени, модаль-
ности). Грамматическая константа предложения тем самым утратила
связь и с предикативным отношением, и с коммуникативным члене-
нием предложения.
Ценным в этой теории, возможно, является попытка объединения,
систематизации и иерархизации частных значений, зависимых от
связки. Однако в ней не отмечается близость связки к модусу полага-
ння или утверждения. Между тем указание на родственность этих
компонентов высказывания содержится уже в самом обозначении
связки как assertum ‘утверждение’ (см. выше). Характерно, что Г.
Фреге, исключив связку из символической записи суждения
(высказывания), ввел в нее компенсирующий знак утверждения, как
бы осуществляющий «действие связывания». Связка и пропозицио-
нальное отношение утверждения обслуживают значение истинности
высказывания. Последнее осуществляет эпистемическое или комму-
никативное действие, орудием которого является связка, а двигате-
лем — модус полагания.
Связка членит высказывание на составы. Соединяя, она разделяет,
а разделяя, властвует. Если сама связка подчинена модусу утвержде-
ния, то в ее подчинении находится весь модальный комплекс.
7. ОТКРОВЕННАЯ СВЯЗКА
(синтаксическая эмфаза в испанском языке)*
В предыдущем разделе наше внимание было сосредоточено на со-
кровенной связке, теперь речь пойдет об откровенной связке и ее
синтаксических возможностях. Поскольку русский язык этими воз-
можностями не пользуется и даже «откровенную» связку часто сво-
* Впервые опубликовано в кн.: Методы сравнительно-сопоставительного изу-
чения современных романских языков. М., 1966. См. также [Арутюнова 1965].
462
Часть V. Предложение и производные от него значения
дит к нулю, наш анализ выполнен на материале испанского языкам
сравнении с другими романскими языками. *'
Испанский синтаксис гибок и выразителен, в нем имеются многсй
численные способы передачи не только тонких оттенков значения 1
эмоциональных нюансов, но и целый ряд особых конструкций, отра
жающих распределение акцентов в предложении. '
Эмфатический синтаксис испанского языка, однако, систематиче
ски не изучался4, в то время как эта часть французской и итальян-
ской грамматики обследована достаточно хорошо. Отсутствие описй!
ний синтаксических типов эмфазы испанского языка препятствуй
сравнению романских языков с целью выяснения их типологической
общности и индивидуального своеобразия каждого из них в этой об|
ласти. Между тем уже сейчас можно сказать, что подобное сопоставь
ление обещает весьма интересные результаты. Ниже мы попытаемсй
дать предварительную систематизацию и описание основных типой
эмфатических конструкций и предложений в испанском языке. Эм-
фатическими будем считать конструкции, соотносимые с нейтраль-
ными построениями и отличающиеся от них в плане содержания
только по одному признаку — распределению акцентов, который вьЙ
ражается синтаксическими средствами языка. Различие в построений
нейтральных и эмфатических конструкций может быть сформулир6»;
вано в правилах преобразований. Совокупность этих правил составит
эмфатические средства испанского синтаксиса. Метод преобразований
здесь вполне уместен, поскольку главным
тических конструкций является наличие
тральных структур. Принцип системной
случае выступает особенно наглядно. Как
ском языке имеются сочетания, совершенно совпадающие по строе-
нию с эмфатическими конструкциями, но лишенные, однако, малей-
шего оттенка эмфазы ввиду отсутствия соотносимых с ними по смыс-
лу нейтральных сочетаний.
Нельзя забывать, впрочем, что эмфатические и нейтральные кон-
струкции представляют собой самостоятельно функционирующие s
речи синтаксические модели, обладающие независимыми перспекти-
вами развития, которое может отдалять, а затем и совсем отрывать
эмфатические построения от нейтральных. Метод трансформаций по-
зволяет не только очертить область эмфатического синтаксиса, но и
определить степень соотнесенности нейтральных и эмфатических
конструкций, намечающийся между ними разрыв, а следовательно, и
реальную или потенциальную возможность утраты эмфатическими
конструкциями их качества. Поскольку наша задача состоит в выяс-
нении основных способов эмфазы, а не в построении трансформаци-
онной грамматики испанского языка, мы воздержимся от приведения
условием выделения эмфа>
в языке соотносимых ней-
организации языка в этом
мы увидим ниже, в испан-
4 После этой публикации тема синтаксической эмфазы была
М. В. Великовым; см. [Зеликов 1987].
7. Откровенная связка
463
точных формул преобразований, излишних для целей настоящей ра-
боты.
В данном очерке не будут затронуты способы эмфазы, связанные с
порядком слов, поскольку эта категория синтаксиса вызывает особый
круг проблем. Изучаемая нами эмфаза состоит в выделении членов
! предложения или целых предложений. Выделение может происхо-
дить в пределах разных синтаксических структур — словосочетания,
! простого и сложноподчиненного предложения. В зависимости от этого
изменяются и сами способы эмфазы. Отмеченные два признака —
какая единица подвергается выделению и какова та синтаксическая
среда, в которой происходит выделение, — могут быть использованы
в качестве принципов систематизации материала.
1. Эмфаза членов словосочетания
В словосочетании возможна эмфаза определений, осуществляемая
по двум моделям, одна из которых применяется для выделения опре-
делений имен лица, а другая служит для выделения определений
имен не-лица.
1. Эмфаза определений имен лица
Mi tonto hermano el tonto de mi hermano; el buen senor vicario el bueno
del senor vicario.
В эмфатическом сочетании определение tonto получает независи-
мую именную позицию, а определяемое mi hermano перемещается в
позицию определения с предлогом de. Обе части словосочетания
оформляются детерминативами.
Таким образом, сущность синтаксической эмфазы внутри словосо-
четания заключается в том, что подчиненный элемент переходит в
позицию главного, управляющего, а этот последний, напротив, начи-
нает занимать подчиненное положение. Происходит своеобразная
синтаксическая рокировка. Очевидно, что подобный способ эмфазы в
рамках словосочетаний дает возможность выделять только подчинен-
ные элементы.
Рассматривая структуру эмфатических сочетаний, замечаем, что в
качестве выделяемого члена в них встречаются:
1) прилагательные и адъективные сочетания: el tonto del conde (Pep.)
‘глупый граф’; el tramposo de Barrera (Vor.) ‘этот жулик Баррера’; el
testarudo de su padre (Cat.) ‘упрямец ее отец’; el loco de don Luis (Cat.)
‘безумец дон Луис’; esa alocada de Luisa (Fiebre) ‘эта обезумевшая Луи-
за’; el abulico de Eduardo (Fiebre) ‘безвольный Эдуард’,
2) существительные и субстантивные сочетания:
а) существительные со значением лица: el opulento almacenero de su
marido (Cuentos) ‘ее муж, богатый лавочник’; el bribon de lord Gray (Cad.)
‘мошенник лорд Грей’;
464
Часть V. Предложение и производные от него значения
б) существительные со значением не-лица: el cerdo de nuestro padre
(J. Marsd) ‘эта свинья наш отец’, el zangano de su hijo Felix (Fiebre) ‘этот
трутень его сын Феликс’, la buena alhaja de dona Inesita (Cad.) ‘это сокро-
вище донья Инесита’ 5.
Поскольку эмфатическое определение может быть выражено суще-
ствительным, возникает проблема его родовой характеристики. Если
им является название лица, то его родовой признак приводится в со-
ответствие с родовым признаком определяемого, так как эта катего-
рия имен располагает соотносимыми родовыми формами: la picara de
Pepita (Pep.) ‘хитрая Пепита’, el bobalicon de Diego (Esc.) ‘этот дурачок
Диего’. Однако имеются примеры (группа «б»), когда род существи-
тельных, занимающих позицию эмфатического определения, непод-
вижен. В случае совпадения рода обоих имен проблема выбора, есте-
ственно, не встает. Когда род имен не совпадает, оказывается воз-
можным либо сохранить это несоответствие по родовому признаку,
либо изменить родовую характеристику эмфатического определения
(но никогда не переведенного в подчиненную позицию определяемо-
го): el culebron de su madre (Pep.) ‘этот змей ее мать’, un bombon de nina
(Isla) ‘не девочка, а конфетка’; но: el buena pieza de tu Eduardo (Cuentos)
‘хорошенькая штучка этот твой Эдуард’. Возможность изменения ро-
да эмфатического определения показывает, что, перейдя в синтакси-
чески доминирующую позицию, эмфатический элемент в известной
степени сохраняет лексическую зависимость от синтаксически под-
чиненного ему члена. Таким образом, при эмфазе оказывается воз-
можным несовпадение отношений синтаксической и лексической
доминации.
Большинство сочетаний, у которых в позиции эмфатического оп-
ределения находится существительное, в особенности же сочетания
группы «б», сводимы к нейтральной основе лишь в принципе, но нес
полным сохранением их лексико-грамматического содержания. Эм-
фатическая модель получила в этом случае некоторое самостоятель-
ное развитие, не ограниченное соотнесенностью с нейтральным соче-
танием. Возможности словесного наполнения эмфатической конст-
рукции оказались более широкими. Это обусловлено той ее структур-
ной особенностью, что оба ее элемента занимают именную позицию,
легко заполняемую прилагательными, существительными и даже суб-
стантивными сочетаниями.
Именная позиция каждого из членов эмфатического сочетания
опирается на детерминативы. Естественно, что из двух именных
5 Заметим, что по данному синтаксическому типу могут строиться и впол-
не нейтральные сочетания. Например: la ciudad de Malaga ‘город Малага’, el mes
de mayo ‘месяц май’. Приведенные именные группы не соотносятся с ней-
тральными конструкциями такого же лексического наполнения: по-испански
невозможно сказать ни la ciudad Malaga, ни el mes mayo. Этот пример еще раз
подтверждает мысль о том, что отличие эмфатических конструкций от ней-
тральных заключается не в особенностях их синтаксического строения, а в
соотнесенности с неэмфатическими сочетаниями или предложениями.
7. Откровенная связка
465
стержней сочетания первый, заключающийся в синтаксически доми-
нирующем члене, оказывается более прочным и может ослаблять,
расшатывать другую именную опору словосочетания, перетягивая к
себе детерминативы второго имени: su galopi'n de marido (Pep.) ‘негодяй
ее муж’, ср. также уже приводившийся пример: un bombon de nina.
Внутренняя организация этих сочетаний значительно изменена. Это
‘ обнаруживается сразу же при их разложении на непосредственно со-
ставляющие, ср.: el galopi'n/de su marido и su/galopin de marido. Исключе-
ние из состава словосочетания детерминатива второго элемента пере-
водит его в позицию уточняющего определения. Ср. приведенные
выше примеры с уточняющими определениями в следующих предло-
жениях: jPedazo de inutil! (Fiebre) ‘никчемный человек!’; jQue lastima de
hombre! (Fiebre) ‘что за жалкий человек!’
Подобное развитие доводит инверсию отношений при эмфазе до
предела, происходит «соскальзывание» сочетания к другому синтак-
сическому полюсу, лежащему уже за пределами эмфатического син-
таксиса.
Эмфаза определения происходит обычно в эмоционально окрашен-
ной речи. По характеру эмоциональной окраски эмфатические конст-
рукции могут быть разделены на две разновидности. В одной из них
преобладает элемент отрицательной оценки. Поэтому в них обычно
употребление таких имен, как tonto ‘глупый’, bobo ‘дурак’, tunante
‘пройдоха’, loco ‘безумный’, tramposo ‘мошенник’, picaro ‘хитрец, об-
манщик’, borracho ‘пьяный’, ladron ‘вор’, bribon ‘мошенник’, imbecil
‘идиот’ и др. (см. примеры выше). Эмфаза и отмеченный эмоциональ-
ный оттенок поддерживаются морфологическими средствами языка, а
именно частым присутствием в слове усилительных суффиксов. Ср.:
ei bobalicon de Diego (Esc.) ‘дурачок Диего’, el borrachon del alguacil
(Sombr.) ‘пьяница альгвасил’; el ladronazo del don Balbino (Bar.) ‘ворюга
дон Бальбино’; el culebron de su madre (Pep.) ‘змеюка ее мать’. Происхо-
дит объединение синтаксических, лексических и морфологических
средств языка, мобилизованных на достижение общего эффекта, еди-
ной экспрессивной функции.
Другая группа эмфатических конструкций наделена иным эмоцио-
нальным содержанием, которое явственно выступает из самого лек-
сического набора участвующих в ней слов, ср.: pobre ‘бедный’, infeliz
‘несчастный’, desdichado ‘несчастливый’, miserable ‘несчастный’. Эта
группа отличается от первой не только своим лексическим составом,
но и некоторыми структурными чертами. Эмоциональное содержание
конструкций этого второго типа обусловливает их преимущественное
употребление в восклицательных предложениях, в которых они по-
лучают предикативную функцию: [Miserable de mi, he aspirado a lo que me
era tan superior! (Cad.) \Desgraciada de usted si ha hecho algun dano al senor
corregidor! (Sombr.). Употребление этих сочетаний в восклицательных
предложениях, по-видимому, было причиной замены эмфатического
466 Часть V. Предложение и производные от него значения j
определения междометием ay: \Ау de aquellos que lo hayan echado en olvido!
\Ayde mi mujer, si ha mancillado mi nombre! (Sombr.). I
Подобная замена нейтрализует эмфазу, и восклицания выходят 3a.s
пределы эмфатического синтаксиса. Как можно заметить по уже при-.;
водившимся примерам, конструкции этого типа обладают еще одной
особенностью, касающейся их второго элемента. Если их первый член;
допускает замену междометием ау, то второй элемент может легко'
подвергаться местоименной замене: jPobre de mi! (Sombr.) ‘Ax я несча-
стная!’ jPobrecitos de nosotros! (Perf.) ‘Бедняги мы! ‘\Desgraciada de ti si me!
metes en un callejon sin salida! (Sombr.) ‘Берегись, если ты поставишь ме-,
ня в безвыходное положение!’ Сочетания этого типа лишь в принципе!
соотносятся с нейтральными конструкциями, поскольку личное ме-,;
стоимение не образует определительных сочетаний и восклицания
*ipobre уо! или *jyo pobre! в испанском языке невозможны. Отсутствие1
прямой соотнесенности с нейтральной основой (такая соотнесенность
осуществляется опосредованно через сочетания с существительны-
ми — pobre de mi mujer ‘горе моей жене’) также постепенно ведет К
нейтрализации или во всяком случае к ослаблению эмфазы. *
2. Эмфаза определений имен не-лица
Sus dulces miradas lo dulce de sus miradas.
Выделение определений неодушевленных существительных подчи-
няется общей закономерности синтаксической эмфазы в словосочета-
нии: меняется направленность синтаксической связи, определение
переходит в позицию управляющего элемента, а определяемое низво-
дится до положения подчиненного члена. Оба элемента получают са-
мостоятельные детерминативы. Особенностью этой разновидности эм-
фазы является оформленность эмфатического определения как суб-
стантивированного прилагательного со значением имени качества (1о
bueno, lo malo, lo profundo) и утрата им согласования с определяемым
существительным. Таким образом, происходит отвлечение качества от
субстанции, его абсолютизация, в то время как для типа el tonto de mi
hermano, напротив, характерно отождествление качества с субстанци-
ей. Именно поэтому для них было возможно сохранение детермина-
тивов только перед выделяемым элементом (ср. su galopin de marido), в
то время как для сочетаний типа lo dulce de sus miradas устранение де-
терминатива перед вторым элементом невозможно. Если эмфатиче-
ские сочетания типа el tonto de mi hermano обладали некоторой свободой
заполнения позиций, или, иначе говоря, синтаксическими варианта-
ми, то эмфатические сочетания анализируемого типа весьма устойчи-
вы в своей форме: первая позиция заполняется в них только прилагав
тельным, а вторая — только существительным. Не менее значитель-
ны и стилистические расхождения между этими двумя видами эмфа-
тических сочетаний. Если эмфаза определений одушевленных суще»
7. Откровенная связка
467
ствительных прочно связана с отрицательной эмоциональной окра-
ской, то эмфаза второго типа лишена этой тональности, стилистиче-
ски и эмоционально нейтральна. Таким образом, эти два вида эмфа-
тических сочетаний различаются не только тем признаком, который
вынесен в качестве классификационного, но и целым рядом других.
Рассмотрим более внимательно строение сочетаний данного типа.
Эмфатическую позицию может занимать в них как одно, так и не-
сколько прилагательных, получающих либо совместное, либо раз-
дельное оформление артиклем 1о. Ср. Io apremiante у angustioso de mi
situation (Cad.); Io comico у miserable de la accion (Pep.); Io sonrosado, lo pulido
у brillante de las unas (Pep.). Эмфаза определения может подчеркиваться
постановкой прилагательного в превосходной степени, либо введени-
ем усилительного наречия: lo terriblemente angustioso de aquella alucinacion
(Sombra).
Существенно отметить, что, функционируя в предложении, сочета-
ния этого типа занимают любую именную позицию, не отличаясь от
прочих имен, с которыми они могут вступать в сочинительную связь:
Su andar airoso у reposado, su esbelta estatura, lo terso у despejado de su /rente, la
suave у pura luz de sus miradas todo se concierta en un ritmo adecuado (Pep.).
Разобранные выше сочетания полезно отличать от совпадающих с
ними по своему составу конструкций, в которых, однако, отношение
между элементами имеет иное значение: Yo me aflijo en lo interior de mi
alma (Pep.) ‘В глубине души я огорчен’. Ср. также: lo alto del arbol
‘вершина дерева’, en lo mas frondoso у esquivo de las alamedas (Pep.) ‘в са-
мой густой и уединенной части рощи’. Элементы сочетаний этого типа
связаны между собой отношением части к целому — партитивности,
а не атрибутивности. Это легко выяснить методом синтаксических
преобразований. Конструкции указанного типа несоотносимы с опре-
делительными сочетаниями, что уже само по себе не позволяет при-
числить их к эмфатическим. Они структурно аналогичны сочетаниям
двух существительных типа los tesoros de su alma ‘сокровища ее души’.
Различие между одинаковыми по составу эмфатическими и неэм-
фатическими сочетаниями вполне объективно, и пренебрежение им
могло бы вызвать ошибки в понимании и описании языка. Так, све-
дение сочетания lo profundo de su alma ‘глубина ее души’ только к su
alma profunda ‘глубокая душа’ могло бы повести к неправильной ин-
терпретации приведенного примера. Сочетания типа lo profundo de su
alma передают два вида логических отношений, равно как и сочета-
ния, в которых первое место занимает суффиксальное имя качества
(la profundidad de su alma). Ср. в русском языке: Он понимал это в глу-
бине души и Он поразил меня глубиной своей души.
В заключение отметим, что атрибутивные отношения в эмфатиче-
ских конструкциях описанного типа передаются в плане выражения
отношениями принадлежности (предлог de). В латыни, как известно,
имело место обратное явление и определительные по форме отноше-
ния нередко скрывали за собой значение партитивности. Так, summus
mons означало не ‘высочайшая гора’, а ‘вершина горы’. Этот пример
468
Часть V. Предложение и производные от него значения
показывает, что указанные два типа отношений — атрибутивные и
партитивные — находятся между собой в тесном взаимодействии и в
принципе допускают инверсию в том и другом направлении.
2. Эмфаза членов придаточных предложений
Выделение элементов придаточного предложения достигается их
передвижением в главное, в составе которого они занимают место
придаточного. Последнее же становится к эмфатическому элементу в
отношение подчинения (определения, уточнения). Таким образом,
выделяемый элемент оказывается синтаксически связанным как с
членами главного, так и с членами придаточного предложения. При
этом его функция в главном и придаточном предложениях может
быть либо неоднородной, либо однородной. В первом случае он вы-
полняет по отношению к придаточному предложению неименную
функцию (предикатива, обстоятельства образа действия), а при эмфа-
зе передвигается в главное предложение в позицию имени. Во втором
случае выделяемый элемент занимает в главном и придаточном пред-
ложениях именную позицию (обычно дополнения). Иные варианты
соотношений (их в принципе могло бы быть четыре) в испанском
языке не представлены.
В дальнейшем описании материал будет систематизирован по на-
званному признаку.
1. Эмфаза элементов непредметного значения
А. Выделение именной части сказуемого.
Те quiero porque eres buena —> Те quiero рог lo buena que eres.
Суть процесса эмфазы состоит, таким образом, в расщеплении
придаточного предложения. Раздвоению подвергается и союз. Как из-
вестно, большинство испанских подчинительных союзов двучленно и
состоит из предлога (или его эквивалента) и относительного место-
имения que. В процессе эмфазы союз разрывается и предлог занимает
место перед предикативом, присоединяя его к главному предложе-
нию, a que подчиняет придаточное предложение эмфатическому эле-
менту.
Выделяемый предикатив может быть выражен прилагательным,
существительным, либо словосочетанием, возникшим на основе одной
из этих частей речи (но не сочетанием предлога и существительного ).
Например:
Тй у la mayoria de los que aqui viven no teneis idea de lo rica que ha sido estacasa
(Cat.); El medico se retire a cumplir las ordenes del Gran Turco admirandose de lo
pedazo de bruto que era el abuelo (Trueba); Piensa que si te dejara la iniciativa de
los negocios con lo mono floja que eres... (Can.); Ya sabes lo bruto que es — dijo
ella — lo loco que se pone (J. Marse); Supongo... — prosiguio mi amigo — que
7. Откровенная связка
469
Horas de alegria сото yo, al considerar lo buenos у lo felices que todavia podemos
ser(Esc.); Tii ya sabes lo burlony alegre que es Juan (Trueba); Y eso que no sabe
todo lo mala que esta su hija (Trueba).
Приведенные примеры показывают, что именная часть сказуемого,
передвигаясь в главное предложение и занимая в нем место объекта,
всегда оформляется артиклем 1о (или с усилением — todo lo), безотно-
сительно к тому, чем она выражена. Lo может оформлять весь преди-
катив, независимо от числа входящих в его состав однородных чле-
нов, или повторяться перед каждым из них. Lo является показателем
именной позиции, полученной эмфатическим элементом в пределах
главного предложения. Предикатив, однако, не утрачивает своих свя-
зей с подлежащим придаточного, с которым продолжает согласовы-
ваться в роде и числе. Выделяемый элемент являет собой пример
'синтаксического синкретизма, т. е. сочетания черт, присущих обычно
противопоставленным членам предложения (занимающим именную и
неименную позиции). Подобный синкретизм нередко наблюдается
среди классов слов. Ср., например, двойственную природу вербоидов,
' обладающих активными валентностями глагола и пассивными —
имени или наречия. В испанском языке синкретизм проникает и в
сферу членов предложения, вне зависимости от их морфологической
характеристики. Как элемент предметного значения (в рамках глав-
ного предложения) выделяемый предикатив оформляется артиклем
1о, как элемент непредметного значения (по отношению к придаточ-
ному предложению) он сохраняет признаки своей морфологической
зависимости от управляющего им слова, согласуясь с ним в роде и
числе. Столь же многосторонни и противоречивы и синтаксические
связи эмфатического элемента. Чтобы убедиться в этом, проанализи-
руем следующее предложение: A pesar de tales reflexiones у propositos у de
lo muy abrumado que, durante tres dfas que duro mi ausencia, me vi de
recepciones... no logre desechar la inquietud secreta con que emprendi aquel viaje
(Esc.).
Элемент lo muy abrumado находится в позиции имени по отношению
к главному предложению, в котором он стоит в одном ряду с другими
существительными (tales reflexiones у propositos), и подчинен его сказуе-
мому предлогом a pesar de. В то же время он сохраняет связи с элемен-
тами придаточного предложения, согласуясь по форме (муж. р. ед. ч.)
с эллиптическим подлежащим (уо) и подчиняя себе имя (de recepciones).
Б. Выделение обстоятельств образа действия.
Эмфатическому выделению может быть подвергнуто обстоятельство
образа действия, выраженное наречием.
Те admiro porque trabajas mucho —> Те admiro рог lo mucho que trabajas.
Объектом эмфазы обычно являются качественные (соотносимые с
качественными прилагательными), количественные наречия и реже
наречные речения:
470 Часть V. Предложение и производные от него значения
Tambidn те han dicho que a Agustin Montana le han nombrado teniente por lo
bien que se porta en el ataque dentro de las casas (Zar.); No pensd mas que en el
cielo azul у en lo bien que me sentia ahora (Arena!); jAh, Coronel, у lo sabroso
que se rie de sus picardias! (Can.); ... у solo despuds cuando no hay remedio
sabemos lo mucho que nos necesitaba (Fiebre); Tem'as que haber visto lo de prisa
que me ha comprendido (J. Marsd).
Эмфатическое выделение предикатива и наречного обстоятельства
встречается во многих, но не во всех типах придаточных предложе-
ний. Оно прежде всего невозможно в составе придаточных, вводимых
союзами, не содержащими предлога (si, cuando, donde, ya que, aunque и
др.). Нам не встретилось случаев выделения элементов придаточных
времени, места, условия, сравнения, цели. Наиболее частой является
эмфаза элементов придаточных дополнительных (предложных и бес-
предложных), субъектных, уступительных и причинных.
1) В придаточных дополнительных:
No puedes imaginar lo terrible que es para mi (Isla); Si hubieras visto lo pre-
ocupado que se puso Santos (Bar.); Yo ya me doy cuenta — prosiguio Luzardo —
de lo tirante que ha debido ser la situacion de ustedes en Altamira (Bar.); Quede
convencido de lo util que es la equitacion (Pep.).
2) В придаточных подлежащных:
El susto del caz, lo muy mojados que seguian todas sus ropas, la violenta escena
del dormitorio, у el miedo al trabuco con que le apuntaba la navarra, hablan
agotado las fuerzas del enfermizo anciano (Sombr.); Pajarote tenia fama de ser el
mejor bailador de zamuros de todos aquellos contornos, у en efecto lo ayudaba
mucho lo canilludo у desgalichado que era (Bar.).
3) В придаточных причины:
A este no le queria nadie por lo cruel у soberbio que era (Esc.); Sin ser visto,
por lo afanados que estaban en el juego, don Luis los vio (Pep.); ...y ya
Melquiades, en vista de lo mucho que se prolongaba esta paz, en la cual se
enmohecia, estaba pensando en irse de El Miedo (Bar.).
4) В придаточных уступительных:
Al cabo de los pocos anos de casada conmigo hubiera tenido que aborrecerme,
a pesar de lo buena que es (Pep.); Los Funes lo habian comprendido asi, ni mas
ni menos, a despecho de lo raro, subrepticio e inconveniente que pudiera parecer la
aventura (Cuentas); Diego у yo no obstante lo muy consagrados que estabamos el
uno al otro, veiamos frecuentemente a Lazaro (Esc.).
5) В придаточных присоединительных:
jHombre! Para que no pase trabajar su mujer. Y no digo sus hijos, porque con
lo jambreados que estan ustedes no me parece que puedan tenerlos (Can.).
Наконец, эмфатическое построение может выключаться из слож-
ноподчиненного предложения и функционировать самостоятельно в
7. Откровенная связка
471
; качестве восклицания. Например: \Lo contenta que va a ponerse Maigualida!
(Can.); \Lo orgullosa у oronda que me pongo cuando oigo decir que tu eres un
: estoy un aquello! (Can.).
Обратимся теперь к вопросу о соотношении эмфатических конст-
: рукций с прочими синтаксическими построениями. В испанском языке
[ обе части анализируемой конструкции — эмфатический предикатив и
' связочный глагол — синтаксически независимы друг от друга. Пре-
j дикатив не обязательно должен сопровождаться глаголом-связкой:
Acababamos haciendo la caricatura de su propia vida, que por lo ignorada у
: misleriosa — le deciamos, — no podia servirnos de edificante ejemplo (Esc.); Don
Antolinera el iinico que reia, encontrando graciosisjmas por lo disparatadas las ideas
• de Gabriel (Cat.); Por un instante lo recordo tai сото lo habia hallado media hora
; antes en el bar: sentado, solo, con ojos de haber llorado por lo inmoviles (J. Marsd);
Mi padre no quiere que me muestre en publico hasta que pasme, por lo bien
plantado (Pep.); Nos mando Barrera a quitarte la mercancia... jSi no te la
quitamos ahora es por lo poquita у lo cara! (Vor.).
Эллипсис связочного глагола, а следовательно, и всех зависимых,
от него членов, в том числе и подлежащего, ведет к некоторым измене-
ниям в синтаксической структуре эмфазы. Именная часть сказуемого,
утрачивая опору на глагол, принимает на себя его предикативность.
С другой стороны, глагол-связка также может употребляться в ис-
панском языке за пределами данных конструкций как своего рода
усилитель и уточнитель, подтверждающий действительность того или
другого факта: Y <щиё son insulas? ^Es alguna cosa de comer, golosazo,
comilon que tu eres! (Don Quijote).
2. Эмфаза элементов предметного значения
Если объектом эмфазы является член предложения предметного
значения (обычно дополнение), то он передвигается в главное
предложение, внутри которого занимает место придаточного.
Последнее становится по отношению к нему в позицию определе-
ния. Выделенный член всегда оформляется определенным артиклем:
Conviene darle gracias porque tiene mucha conciencia -> Conviene darle gracias
por la mucha conciencia que tiene.
Таким образом, выделению подвергается дополнение придаточного
предложения, которое, переходя в главное, занимает и в нем также
именную позицию (обычно предложного или беспредложного допол-
нения):
Tiempo no faltara seguramente — repuso Luzardo, en un tono que la hiciera
comprender el poco gusto que ponia en hablarle (Bar.); No sabes la lata que dan
los ninos en casa (Fiebre); jOh! Ha sido horrible, Andrbs, algo que, te lo juro,
habria acabado conmigo de no ser por esa certeza que tengo de que pronto voy a
dejar todo esto (J. Marsd); Ya veremos los humos que trae el nino (Fiebre).
472
Часть V. Предложение и производные от него значения
Эмфатические предложения описанного типа обнаруживают боль-
шое структурное сходство со сложными предложениями, в которых
относительное местоимение que вводит придаточное определительное.
Ср. Те agradezco el consejo que me has dado ‘Благодарю тебя за совет, ко-
торый ты мне дал’; Comprendo las palabras que has dicho ‘Понимаю слова,
которые ты мне сказал’. Эти предложения не сводимы к нейтрально-
му типу. Таким образом, одна и та же конструкция может выражать
и не выражать эмфазу в зависимости от ее парадигматических отно-
шений. Эмфаза особенно заметна там, где происходит нарушение ло-
гических связей между словами.
3. Эмфаза членов простого предложения
Суть эмфазы состоит в преобразовании простого предложения в
усложненное. Результатом преобразования является предложение
тождества, в котором связка соединяет два кореферентных выраже-
ния: акцентируемый компонент (рему) и определенную дескрипцию,
построенную на базе предиката исходного предложения (тему): Yo
mando aquf —> El que manda aqui' soy yo. Рематический компонент может
стоять как в пре-, так и в постпозиции: Yo soy (soy yo) el que manda aqui.
Положение в препозиции требует сильного акцентного выделения.
Построенная таким способом эмфаза возможна по отношению к лю-
бому члену простого предложения, за исключением определений и
сказуемого.
1. Эмфаза подлежащего
А. Выделение подлежащего со значением лица
Vete: yo soy ahora quien te pide que te vayas (Pep.); Dona Maria... es quien
manda en la casa у quien dispone todo (Cad.); Fui yo quien me le declard (Bar.);
El que tiene que hablar eres tu (Sombr.); La que esta mas afectada es Asuncion, su
madre (Fiebre); No eras tu quien queria que yo callara, sino ella (Esc.).
Все эти предложения соотносимы с простыми, от которых они от-
личаются в смысловом отношении только распределением акцентов:
Las mujeres atan a la tierra —> Las mujeres son las que (quienes) atan a la tierra.
Позицию цестоимения обычно занимают quien, el que.
Любопытно отметить, что в испанском языке возможен эллипсис
элемента, даже если он является объектом эмфазы. Например: Ahora
soy quien se rie (Bar.).
Сказуемое придаточного предложения согласуется с quien (el que),
т. e. всегда стоит в 3-м лице. Поэтому если подлежащее соотносимого
простого предложения имеет форму 1-го или 2-го лица, то при эмфазе
происходит преобразование окончания глагола, как в приведенном
выше примере.
7. Откровенная связка
473
f Б. Выделение подлежащего со значением не-лица
Чаще всего объектом эмфазы являются указательные местоимения
esto, eso, aquello, которые соотносятся с lo que (lo linico que, lo primero
;que): No me compadezcas. Esto es lo que mas me aterra (Fiebre); Esto es lo que le
pasaba a Martin Lorente (Fiebre); Eso es lo que tu crees (Fiebre). Esto es lo que
en Derecho se llama la coartada (Fiebre). Указательное местоимение ана-
форично, т. е. отсылает к предтексту.
Эмфатические конструкции коррелируют с простыми нейтральны-
ми предложениями: Me aterra eso —> Eso es lo que me aterra. Может также
происходить выделение существительного, замещаемого местоимени-
ем el que (la que). Например: Es mi vida la que se desploma, penso (Fiebre). И
это предложение соотносимо с нейтральной структурой, ср.: Mi vida se
desploma -> Es mi vida la que se desploma.
Испанские конструкции, начинающиеся c esto (eso) es... que, нико-
им образом не следует сближать с французскими предложениями,
вводимыми c’est... qui. Во французском языке указательное местоиме-
ние се лишено анафорической функции. Оно является принадлеж-
ностью только эмфатической конструкции; ср. Anna vous deplaTt —> C’est
Anna qui vous deplait. Французские предложения этого типа могут быть
сопоставлены с испанскими конструкциями, описанными в
предыдущем разделе (Es Juan quien lo dice).
В. Выделение подлежащего, выраженного инфинитивом
Ella no le desagradaba. Lo unico que le desagradaba era haber sido empujado
violentamente hacia ella (Fiebre).
Предложения этого типа взаимодействуют с неэмффатическими
конструкциями, ср.: No me gusta hacer esto —> Lo que no me gusta es hacer
esto... Инфинитив замещается местоимением lo que.
2. Эмфаза дополнений (предложных и беспредложных)
А. Выделение дополнений со значением лица
A la unica que beso fue a su hermanita (Arenal); Con quien ella deseaba ajustar
cuentas era con el tio Lucas (Sombr.); Ahora es a ti a quien no le interesa
comprender (Fiebre); Con el ilnico que se sentia mejor era con su abuelo (Arenal).
Предложения этого типа непосредственно взаимодействуют с про-
стыми нейтральными предложениями, ср.: Ella deseaba ajustar cuentas con
el tio Lucas —> Con quien ella deseaba ajustar cuentas era con el tio Lucas. Эмфа-
тический элемент соотносится с местоимениями quien, el que. Если
эмфазе сопутствует обобщение значения дополнения, то используется
местоимение lo que. Дополнение в этом случае имеет показатель неоп-
ределенности. Например: Tambien le dijo que, a su edad, lo que mas echaba
de menos era una mujer, una casa, unos hijos (Fiebre). При выделении пред-
ложных дополнений глагол ser всегда принимает форму 3-го лица
ед. числа.
474 Часть V. Предложение и производные от него значения
Б. Выделение дополнений со значением не-лица
cQue es lo que profieres? (Sombr.); Lo primero que escucho fue la miisica
(Fiebre); Es lo que siempre hago (Isla); Para que sea un gran hombre, lo primero
que tiene que hacer son los deberes de Colegio (Fiebre); Esto es lo unico que
puedo pagarle a mi madre (Fiebre). Такие конструкции регулярно соотно-
сятся с нейтральными предложениями, ср.: На sufrido un desengano
Lo que ha sufrido es un desengano.
Эмфаза как правило сопровождается обобщением значения дополне-
ния. Поэтому выделяемое имя соотносится с местоимением lo que (lo uni-
co que, lo primero que). Глагол ser согласуется с эмфатическим элементом.
В. Выделение зависимого инфинитива
Yo lo que siento es no haber podido descubrir quien fue el que lo dijo (Bar.);
Lo unico que deseaba era pasar tranquila los ultimos anos de vida (Fiebre).
Эквивалентом инфинитива служит lo que. Сам инфинитив, если он
следует за модальным глаголом (мы условно объединяем эмфазу ин-
финитива и дополнений ввиду сходства их синтаксических позиций),
может замещаться глаголом hacer ‘делать’: Lo unico que podia hacer era
pedirle que no se atormentase mas con aquello (Fiebre). Приведенные предло-
жения соотносимы с нейтральными конструкциями, ср.: Siento по
haber podido descubrirlo —> Lo que siento es no haber podido descubrirlo.
Г. Выделение дополнительных предложений
Daniel lo dnico que quen'a era que le dejaran en paz (Fiebre); Este lo que
quiere es que le ensehen el muchacho (Cant.). И в этом случае местоимением
является lo que. Предложения этого типа легко сводимы к нейтраль-
ной структуре: Daniel quen'a que le dejaran en paz —> Lo que quen'a Daniel era
que le dejaran en paz.
3. Эмфаза обстоятельств
Ahora es cuando vamos a ver si es verdad (Bar.); Durante aquella ausencia del
alguacil fue cuando el molinero estuvo en el molino (Sombr.); Entonces era cuando
Marisela aprendia mas (Bar.); Entonces es cuando lamentamos no haber hecho algo
por evitarlo (Fiebre); No era el cielo a donde habia que mirar sino al rostro de
dona Barbara (Bar.); De aqui es de donde se los llevan (Bar.).
Как явствует из приведенных примеров, эмфазе обычно подверга-
ются обстоятельства времени и места, которые дублируются относи-
тельными местоимениями cuando, donde (a donde, de donde). Глагол ser
всегда ставится в 3-м лице ед. числа. Эмфатические конструкции
приведенного образца соотносятся с нейтральными предложениями,
ср.: Ahora vamos a ver si es verdad —> Ahora es cuando vamos a ver si es
verdad; Se los llevan de aqui -> De aqui es de donde se los llevan.
Рассмотрим теперь некоторые черты, общие для всех разновидно-
стей эмфатических предложений данного типа.
7. Откровенная связка
475
Прежде всего выясним грамматическую характеристику глагола ser.
Этот глагол, вводимый в предложение при его эмфатическом преобра-
зовании, ставится в том же времени, что и сказуемое исходного про-
стого предложения (см. примеры выше). Если сказуемое имеет форму
сложного (перфектного) времени, то ser ставится в соответствующем
данному сложному простом времени: La madre era quien habia inspirado la
carta (Cuentos). Впрочем, перфект может использоваться в обеих частях
предложения: Quien ha gemido ha side el (Fiebre); Has sido tu quien ha em-
pezado (Fiebre). Категорически невозможно одновременное употребление
двух будущих времен, которые вообще несовместимы в испанском
языке, для выражения связанных между собой во времени действий.
Смысловой глагол в этом случае ставится в сослагательном наклоне-
нии: бР°г que voy a ser уо quien le saque las castanas del fuego a ese gandul?
(Fiebre); /,No sere yo quien saque del vientre a tu mujer el proximo crio? (Fiebre).
Совпадение категорий времени и наклонения обоих глаголов в по-
давляющем большинстве эмфатических предложений говорит о том,
что одно сказуемое, дублируя форму другого, не передает никаких до-
полнительных временных и модальных значений. Наличие в предложе-
нии двух сказуемых, следовательно, связано, с задачами эмфазы, а не с
усложнением или изменением референтного содержания высказывания.
Теперь следует определить тип придаточного предложения, входя-
щего в сложный синтаксический комплекс. Можно было бы предпо-
ложить, что эмфаза и на этот раз выражается в том, что выделяемый
член переходит в синтаксически управляющую позицию, а его быв-
ший «хозяин» переводится на подчиненную роль определения. Одна-
ко такое понимание данной конструкции было бы ошибочным. На
самом деле она представляет собой разновидность связочного предло-
жения. Принадлежность эмфатических предложений к связочному
типу подтверждается следующими фактами. Во-первых, у глагола ser
отсутствует свободная валентность. Если предположить, что прида-
точное предложение является определением к выделяемому члену, то
при такой структуре у глагола ser оставалась бы одна незанятая син-
таксическая валентность, которая могла бы замещаться, например,
указательными местоимениями: ^Esa es la vocation a la que querias ofrecer
tu vida? (Fiebre). В эмфатические предложения указательные место-
имения введены быть не могут. Указательное местоимение может
только занимать позицию эмфатического члена, дублируя его: De tu
future, esto es de lo que vamos a hablar (Fiebre). Во-вторых, определитель-
ные придаточные чаще всего вводятся местоимением que. В эмфати-
ческих предложениях (во всяком случае, при выделении подлежаще-
го и дополнений) относительными местоимениями служат quien, el
que, вводящие определенную (референтную) дескрипцию.
Таким образом, эмфатические конструкции, созданные на базе гла-
гола ser, пользуются другим способом выделения сравнительно с разо-
бранными ранее построениями. Этот тип эмфазы состоит во введении
в предложение бытийной связки, выражающей тождественность двух
частей, одна из которых содержит глагол в личной форме. Своеобра-
476
Часть V. Предложение и производные от него значения
зие эмфатических связочных предложений состоит еще и в том, что
оба члена тождества могут сохранять одинаковое предложное оформ-
ление, указывая тем самым на свою соотнесенность с одним и тем же
элементом нейтральной структуры:
Con quien queria hablar era con el tio —> Queria hablar con el tio. Впрочем,
при обобщении значения эмфатического элемента сходство оформле-
ния может утрачиваться: Tu sabes que cuando se quiere a una persona, lo que
menos se piensa es en obtener de ese amor alguna ventaja (Fiebre).
Вопрос о том, какая часть тождества в связочном предложении
является подлежащим, а какая — предикативом, зависит уже не от
состава конструкции, а от расположения ее членов и главным образом
от интонации и места фразового ударения. Грамматический анализ
должен совпадать в этом случае с результатами актуального членения
предложения, выявляющими его логическую структуру. В собственно
эмфатических конструкциях выделяемый член в принципе всегда
должен занимать место предикатива. Подобной оценке, казалось бы,
противоречит тот факт, что глагол ser сохраняет согласование с эмфа-
тическим элементом. Это особенно заметно, когда выделяется подле-
жащее, выраженное местоимениями 1-го и 2-го лица. Например: уо
me voy —> soy yo quien se va; tu me sorprendes -> eres tu quien me sorprende.
На этом основании можно было бы предположить, что местоимения
уо и tu выполняют функцию подлежащего не только в простом пред-
ложении, но и в эмфатической конструкции. Такое суждение было
бы, однако, неверным. Во всех испанских связочных предложениях,
выражающих тождество, предпочтение при согласовании отдается
первым двум лицам сравнительно с 3-м, независимо от того, какой
элемент тождества берет на себя роль предикатива. Фактор согласова-
ния в этом случае утратил связь с синтаксической функцией, ср.: La
madre de estos hijos eres tu (soy yo) и Tu eres (yo soy) la madre de estos hijos.
4. Эмфаза предложений
^Es que no me oyes? (J. Marse); ^Es que no vienes? (J. Marse);
Bueno, hijo, ^pero que te pasa? — Es que me revientan tus opiniones del me-
mento (J. Marse); ^Es que tu tambien me vas a perder el respeto? (Fiebre); ^Es
que no piensas acostarte? (Fiebre).
Эмфатические предложения всегда соотносимы с неэмфатически-
ми, ср.: Tu mismo lo has dicho —> Es que tu mismo lo has dicho. Если пред-
ложение вводится отрицательным no es que, то сказуемое ставится в
сослагательном наклонении, ср.: Me encuentro mal aqui -> No es que me
encuentre mal aqui.
Как свидетельствуют приведенные примеры, эмфаза предложения
достигается постановкой перед ним es que. Одно предложение как бы
наслаивается на другое.
7. Откровенная связка
477
Глагол ser чаще всего неподвижен в своей форме, которая не зави-
сит от формы смыслового глагола: Es que la vida se nos hizo facil (Fiebre);
ifis que han reganado? (Fiebre). Утрата глаголом ser связи с категориями
времени и наклонения ведет к ослаблению его предикативной силы, а
следовательно, и к уменьшению его эмфатической нагрузки. Чтобы
усилить эмфазу, предложение вводится не просто es que, a lo que pasa es
que... ‘вот что происходит’, ‘дело в том, что...’, la verdad es que... ‘прав-
да, что...’; lo cierto es que... ‘верно, что...’ и др. Например: Lo que pasa es
que no quiero tratarte mas (Esc.); Lo que pasa es que tii ya no eres nino (Fiebre);
La verdad es que el juez hara manana о pasado la declaracion de quiebra (Fiebre).
Эти примеры интересны для нас тем, что обнаруживают связочный
характер глагола ser. Эмфаза целых предложений, таким образом,
следует тому же принципу, что и выделение членов простого предло-
жения. Однако предложения, начинающиеся с es que, обладают и чер-
тами, отличающими их от конструкций типа Es Juan quien lo dice. В
этих последних ser дублирует категорию времени смыслового глагола.
Напротив, в предложениях с es que форма глагола фактически не из-
меняется. Она имеет вневременное значение. Бытийный глагол ак-
центирует истинность высказывания. Не случайно его субъектом мо-
гут быть «слова истины»: la verdad, cierto, etc.
Итак, эмфаза предложений достигается усилением их истинност-
ного значения.
5. Эмфаза придаточных предложений причины и цели
Cuando digo que no eres hombre es porque no lo eres (Isla); Si quieres saber
por que abri la puerta... fue porque crei que eras tu que se ahogaba у me llamaba
a gritos (Sombr.); Si todavia vive, se mueve о habla, es por inercia, por rutina о
Dios sabe por que (Fiebre); Habia llegado a Altamira hacia poco tiempo у si aun
permanecia alii... era por complacer a Antonio (Bar.).
Процесс эмфазы заключается в том, что главное предложение пре-
образуется в условное придаточное, а придаточное причины или цели
(либо его эквивалент) создает главное предложение на базе глагола
ser. Ср.: Lo ha hecho рог falta de intelegencia -> Si lo ha hecho es por falta de
intelegencia; Vengo para decirtelo -> Si vengo es para decertelo. Эмфатические
предложения этого типа могут быть названы псевдоусловными. Суть
эмфазы в этом случае, как и в предшествующих двух, состоит в со-
общении предикативности выделяемому элементу и усилении его
истинности бытийным глаголом (связкой).
Мы не можем здесь сопоставлять все способы эмфазы, бытующие в
романских языках. Поэтому мы выбрали для сравнения только кон-
струкции, созданные на базе глагола быть. Они интересны тем, что
выявляют общие для романских языков черты и индивидуальные
478
Часть V. Предложение и производные от него значения
особенности каждого из них. Проследим, как реализуется этот тип
эмфазы во французском, итальянском и португальском языках.
Хотя общий принцип преобразования простых предложений в эм-
фатические сложные во французском языке такой же, как и в испан-
ском, сама структура эмфатических построений оказывается в этих
языках различной. Во всех французских эмфатических конструкци-
ях, созданных при помощи глагола etre, место подлежащего занимает
указательное местоимение се. Глагол etre поэтому всегда стоит в 3-м
лице единственного числа. Например: C’est moi qui vous invite (ср. с
исп. Soy уо quien os invita). Etre почти не изменяется по временам, что
также отличает французскую конструкцию от испанской. Ср. франц.
C’est nous qu’on etait la и исп. Eramos nosotros quienes estaban alii. При эм-
фазе предложных дополнений и обстоятельств во французском языке,
в отличие от испанского, предлог никогда не повторяется перед отно-
сительным местоимением, например: C’est de votre fils que je veux parler.
Но самое главное отличие французской эмфазы от испанской состоит
в функции придаточного предложения. Во французском языке место
подлежащего занято се, поэтому оно не может перейти к придаточно-
му предложению, которое становится в позицию определения эмфа-
тического члена. В предложении C’est Patrick que j’aime придаточная
часть que j’aime является определением к Patrick6. Французские эмфати-
ческие конструкции, таким образом, не строятся по типу связочных
предложений. Их суть скорее в дейксисе. Они выделяют указанием.
В итальянском языке эмфатические конструкции, созданные при
помощи глагола essere, также обладают своими особенностями. Essere,
как и испанский ser, обычно дублирует категорию времени смысло-
вого глагола. Например: Е stata lei, che lo ha pagato; Era lui che raccoman-
dava di tacere. Однако, в отличие от испанского, глагол essere и смысло-
вой глагол согласуются с выделяемым элементом, если это подлежа-
щее: Son io che ho mandato a chiamarvi; Sei tu che hai parlato. Ср. исп. Soy yo
quien ha mandado llamaros; Eres tu quien ha hablado. Если объектом эмфазы
является дополнение, то глагол essere всегда ставится в 3-м лице
единственного числа, а смысловой глагол согласуется с подлежащим
придаточного. Предлог перед относительным местоимением не повто-
ряется: Е di me che cercate; E poi ё 1’uomo politico che io voglio conoscere.
Что касается структуры итальянского эмфатического предложе-
ния, то она оказыйается сходной скорее с французской, чем с испан-
ской. Придаточное предложение выполняет в нем функцию определе-
ния. Это видно по тому, что оно присоединяется к эмфатическому
элементу при помощи относительного местоимения che, которое, в от-
личие от chi (= colui che), никогда не занимает позиции антецедента.
Роль придаточного предложения раскрывается и порядком слов: оно
всегда ставится непосредственно за эмфатическим членом: Son io che
6 Очень полные сведения о французской эмфазе содержатся в кн.: [Miiller-
Hauser 1943]. Приведенные выше примеры взяты из этой монографии.
7. Откровенная связка
479
pago; Siete stati voi che gli avete rifiutati7. Однако в отличие от француз-
ского, в итальянском языке эмфатическое предложение не вводится
указательным местоимением. Эмфаза достигается помещением выде-
ляемого элемента в предикативную позицию. Заметим, что дейктиче-
ский принцип эмфазы является доминирующим в русском языке, ср.:
Это ты во всем виноват.
Особенно оригинальным оказалось развитие эмфатических конст-
рукций с глаголом ser в португальском языке.
Сочетания типа Fui eu que arranjei a coisa хотя и повторяют в каких-
то чертах соответствующую испанскую конструкцию (совпадение ка-
тегории времени обоих глаголов), отличаются от нее главным: прида-
точное предложение, вводимое que, выполняет в португальском языке
роль определения эмфатического элемента. Именно поэтому при эм-
фазе подлежащего с ним согласуются оба глагола. Не менее употреби-
тельной, особенно в разговорной речи, оказалась конструкция, со-
держащая неизменяемое ё que. В испанском языке es que используется
только при эмфазе целого предложения (см. выше). В португальском
языке ё que стало применяться также и при эмфатическом выделении
отдельных членов предложения, передвигаемых в препозицию. Е que,
таким образом, внедряется внутрь предложения и начинает связы-
ваться с его отдельным элементом, не согласуясь с ним, однако, по
форме: ё que eu о pago и eu ё que о pago; ё que tenho medo и eu ё que tenho
medo; ёque tu me interessas и tu ё que me interessas.
Заслуживает внимания и то обстоятельство, что эмфатическая роль
глагола ‘быть’, присущая ему и в других романских языках, в порту-
гальском языке (в разговорной речи) выступает в особо чистом виде.
Глагол ser в форме 3-го лица ед. числа настоящего времени или им-
перфекта может ставиться непосредственно за сказуемым в целях его
усиления: Eu quero ё trabalhar; Queria era se amigar com ele.
Таким образом достигается в португальском языке выделение гла-
гола в личной форме8.
Сравнение конструкций, создаваемых при помощи глагола ‘быть’,
показывает, что хотя в романских языках имеются очень сходные
эмфатические построения, их внутренняя синтаксическая организа-
ция далеко не одинакова, причем только в испанском языке эмфати-
ческие конструкции с глаголом ser строятся по типу связочных пред-
ложений, выражающих тождественность двух частей.
Итак, мы рассмотрели два способа эмфазы: 1) передвижение син-
таксически подчиненного члена в позицию управляющего, 2) сообще-
ние выделяемому элементу предикативности. В этом втором случае
эмфаза достигается суперпредикацией бытийного глагола, выражаю-
7 Об эмфазе в итальянском языке см.: [Gossen 1954]. Примеры взяты из
этой книги (с. 118-121).
8 См. [Вольф, Никонов 1965, 114]. Все португальские примеры предостав-
лены мне Е. М. Вольф.
480
Часть V. Предложение и производные от него значения
щего значение истинности, осложненное дейксисом, особенно замет-
ным во французском языке. Каждое из средств эмфазы имеет свою
сферу применения. Первый способ служит главным образом для вы-
деления определений в широком смысле этого термина. Второй ис-
пользуется для усиления элементов предложения, занимающих имен-
ную позицию, а также целых предложений. Однако, несмотря на из-
вестную автономность отмеченных способов эмфазы, они могут ком-
бинироваться, а области их распространения взаимопроницаемы. Та-
ким образом, выделительной функции, выполняемой в русском языке
средствами актуального синтаксиса, в романских языках соответст-
вуют определенные грамматические механизмы.
Очейь важно подчеркнуть еще раз, что эмфатические конструкции
обычно'следуют образцу существующих в языке неэмфатических по-
строений, от которых они отличаются своей соотнесенностью с ней-
тральными структурами. Разграничение эмфатических и неэмфатиче-
ских конструкций опирается главным образом именно на этот при-
знак.
Сокращения
Arenal —Arenal Н. La vuelta en redondo. La Habana, 1962.
Bar. —Gallegos R. Dona Barbara // 3-er festival del libro cubano. V. 21. La Habana.
Cad. —Perez Galdds B. Cadiz. Moscu, 1951.
Can. —Gallegos R. Canaima. Buenos Aires, 1945.
Cant. —Gallegos R. Cantaclaro // 1-er festival del libro venezolano. V. 1.
Cat. —Blasco Ibanez V. La catedraL Valencia, s. a.
Cuentos —Quiroga H. Cuentos de amor, de locura у de muerte // 3-er festival del libro
cubano. V. 26. La Habana.
Don Quijote —Cervantes Saavedra M. de. El ingenioso hidalgo don Quijote de la
Mancha // Coleccion Austral. Buenos Aires; Mexico, 1947.
Esc. —de Alarcon P. A. El escandalo // Coleccion Austral. Buenos Aires; Mexico,
1944.
Fiebre —Nieto R. La fiebre. Ediciones. Cid. Madrid, 1959.
Isla —Goytisolo J.. La isla. La Habana, 1962.
Guz. —Aleman M. Guzman de Alfarache. V. II. Madrid, 1926.
J. Marse. —Marse J. Encerrados con un solo juguete. Barcelona, 1962.
Pep. —Valera J. Pepita Jimenez. Mosch, 1954.
Sombr. —Alarcon P.A. de. Obras escogidas. El sombrero de tres picos. Mosch, 1953.
Sombra —Giliraldes R. Don Segundo Sombra. Buenos Aires, 1926.
Trueba —Trueba A. Cuentos campesinos. Leipzig, 1865.
Vor. —Rivera J. E. La voragine // 3-er festival del libro cubano. V. 25. La Habana.
Zar. —Perez Galdds B. Zaragoza. Moscu, 1953.
8. Связка и связность
481
8. СВЯЗКА И СВЯЗНОСТЬ
(этюд о синтаксических разновидностях прозы)*
Связка выражает модальность. Она относит слова к денотату, ак-
туализуя их. Синтаксические показатели связывают между собой
элементы предложения. Связка и связность выполняют каждая свои
стилистические задачи.
В своем подходе к типологии художественной прозы мы опираемся
на ту предпосылку, что в синтаксисе любого языка различимы: два
достаточно обособленных аспекта — аспект синтагматических связей
между словами, входящими в высказывание, и аспект актуализации
высказывания, его преобразования в единицу речевой коммуникации.
Каждый из упомянутых аспектов синтаксиса — синтагматика и ак-
туализация — имеет не только определенное грамматическое задание,
но и вырастающую на его основе стилистическую функцию. Развер-
тывание синтагматических связей иерархически организует элементы
сообщения, позволяя автору постоянно «перегруппировывать мир»* 9
путем наложения разных сеток отношений на его элементы, создания
из них разных позиционных комбинаций. Чтобы показать практиче-
ский смысл этого положения, обратимся к синтаксической эмфазе.
Способы, которыми пользуются языки для выделения элементов
предложения, создают впечатление большого разнообразия. Однако
при более пристальном рассмотрении выясняется, что они опираются
на два основных принципа. Одна группа эмфатических конструкций
базируется на синтагматическом принципе выделения. Смысл эмфазы
состоит в инвертировании иерархических отношений между членами
словосочетания. Выделению подвергается синтагматичеси зависимый
элемент. Он переключается в главную позицию по отношению к оп-
ределяемому; ср. русск. синее небо и синева неба. Напр.: Солнце, как
слепота, находилось равнодушно над низовой, бледностью зем-
ли (А. Платонов).
В романских языках имеются специальные эмфатические конст-
рукции, пользующиеся средствами синтагматической инверсии; ср.
исп. esa alocada Luisa и esa alocada de Luisa (см. о них подробно в преды-
дущем разделе). Другая, не менее обширная, группа усилительных
конструкций опирается на совсем иной принцип, относящийся не к
синтагматической иерархии, а к актуализации высказывания. Если в
синтагматической эмфазе подчеркивалась степень важности элемента
сообщения, то в этом последнем случае акцентируется истинность со-
* Впервые опубликовано в кн. Общее и романское языкознание. М., 1972;
см. подробнее в кн.: Сборник научных трудов МГПИИЯ. Вып. 73. 1973.
9 Здесь использовано выражение Ю. Тынянова, который писал: «Каждое
художественное произведение ставит в иерархический ряд равные предметы,
а разные предметы заключает в равный ряд. Каждая конструкция перегруп-
пировывает мир» [Тынянов 1929, 569].
482
Часть V. Предложение и производные от него значения
бытия. Простейший способ эмфазы этого типа создают модальные
слова; ср. русск. Она и в самом деле (действительно) хороша собой-,
англ. Не really did sell; I actually believe it. Этот же принцип эмфазы реали-
зуется и при помощи эквивалента предложения «Да», подчеркиваю-
щего истинность сказуемого (исп. Pedro si que lo sabe), и при помощи
вспомогательного глагола, выполняющего аналогичную функцию
(англ. Не did come; 1 do like it). Эмфаза актуализации может быть на-
правлена и на выделение именных членов предложения, а также
придаточных. Во всех романских языках имеются конструкции, по-
строенные на базе глагола быть-, фр. C’est vous que j’aime (см. о них
подробно в предыдущем разделе).
Разобранные примеры эмфазы связаны с грамматическими средст-
вами актуализации. Но эмфатическим целям может служить также
интонация. При интонационной эмфазе происходит расчленение син-
тагматически связанного ряда: русск. Он вошел. Бледный. Без шапки.
С опущенной головой. Иерархически организованная цепочка распа-
дается на сегменты, обладающие, каждый, законченной интонацией.
Происходит дезинтеграция предложения.
Обращение к эмфазе, раскрытие ее принципов может послужить
мостиком, который позволит перейти в более обширную область син-
таксиса художественной прозы.
В одном типе прозы — назовем ее иерархической или син-
тагматической прозой — основная ставка делается на разработку
синтагматических отношений. В другом типе прозы — назовем ее ус-
ловно актуализирующей прозой — упор делается на связь вы-
сказывания с денотатом, его прямую и «близкую» отнесенность к си-
туации. Каждый тип прозы выдвигает в качестве конструктивного
фактора, доминанты один из аспектов своего синтаксического строя:
акцент падает либо на синтагматические сцепления, образующие ре-
чевую цепь, либо на способы формирования высказывания как ком-
муникативной единицы.
Выделение конструктивного фактора в стиле литературного произ-
ведения существенно, в частности, потому, что оно способствует пони-
манию динамического аспекта его формы: «Динамика формы, — пи-
сал Ю. Тынянов, — есть непрерывное нарушение автоматизма, не-
прерывное выдвигание конструктивного фактора и деформация фак-
торов подчиненных» [Тынянов 1924, 27].
В иерархической прозе используется чрезвычайно разветвленная
система сцеплений — в первую очередь предложно-падежного и союз-
ного подчинения. Отдельные предложения интегрируются в услож-
ненный по своей внутренней организации синтаксический период, в
котором обозначены все отношения между элементами, причем особо
важная роль отводится логическим по своему содержанию связям —
целевым, причинно-следственным, уступительным и условным. Ло-
гические отношения устанавливаются и между самостоятельными
высказываниями. Для этого используются такие вводные слова, как
8. Связка и связность
483
поэтому, итак, таким образом, вот почему, следовательно, вопреки
этому, несмотря на это и т. п.
В иерархической прозе определяются не только смысловые связи
между элементами высказывания, но и коммуникативное неравенство
сообщений в ходе повествования. Чтобы построить коммуникативную
иерархию сообщений, в текст вводятся причастные и деепричастные
обороты, всякого рода обособленные конструкции, широко использу-
ется относительное подчинение.
Если попытаться суммарно охарактеризовать синтаксис иерархи-
ческой прозы в ее наиболее чистом проявлении, то в нем можно было
бы выделить следующие черты: 1) смысловая дифференцированность
синтагматических отношений, 2) разветвленность предложения, 3) оби-
лие межпредложенческих средств связи, 4) подвижность отношения
лексемы к выполняемой ею синтаксической функции, ведущая к раз-
витию транспозитивной деривации, т. е. образованию от одной осно-
вы слов, принадлежащих к разным частям речи и соотносимых с
разными синтаксическими позициями, 5) совпадение границ предло-
жения (как определенной грамматической единицы) с высказывани-
ем (т. е. интонационно законченным сегментом), 6) отнесение выска-
зывания к действительности при помощи грамматических средств
языка, т. е. через глагол в личной форме, 7) слабая функциональная
нагруженность интонации, 8) эксплицированность «модуса» (по тер-
минологии Ш. Балли), т. е. достаточно определенное отнесение суж-
дения к его автору. Перечисленные черты, разумеется, не составляют
единственных и исключительных характеристик этого типа прозы, но
они формируют его профилирующие особенности в области синтаксиса.
Синтагматическая проза стремится к созданию целостной, упоря-
доченной и логически осмысленной картины, в которой господствует
идея неравноценности, иерархичности, субординативной связанности
частей и доминирующего над ними целого.
Приведем произвольно взятые образцы иерархической прозы: «Во-
обще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотли-
вом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые
по обыкновению при жизни их чуть не за гениев, — не только исче-
зают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда уми-
рают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет
новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, —
забываются и пренебрегаются непостижимо скоро» (Достоевский. Бе-
сы. Ч. 1, гл. 3, 2); «Но если Настасья Филипповна захотела бы до-
пустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою
собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла
бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество;
что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновле-
ние жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в
семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель спо-
собностей, может быть блестящих, добровольное любование своей
484
Часть V. Предложение и производные от него значения
тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни
здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны» (Досто-
евский. Идиот. Ч. I, 4). Здесь дана несобственно-прямая речь, кото-
рая всегда тяготеет к большей связанности и объединенности, чем
речь прямая, так как она лишена актуализирующей интонации того,
кто ее непосредственно произносит); «И всем им казалось, так было
спокойно, удобно, чисто и легко жить на свете, такое в их движениях
и лицах выражалось равнодушие ко всякой чужой жизни и такая
уверенность в том, что швейцар им посторонится и поклонится, и
что, воротясь, они найдут чистую, покойную постель и комнаты, и
что все это должно быть, и что на все это имеют полное право, — что
я вдруг* невольно противопоставил им странствующего певца, кото-
рый, усталый, может быть голодный, с стыдом убегал теперь от
смеющейся толпы, — понял, что таким тяжелым камнем давило мне
сердце, и почувствовал невыразимую злобу на этих людей. Я два раза
прошел туда и назад мимо англичанина, с невыразимым наслаждени-
ем оба раза, не сторонясь ему, толкнул его локтем и, спустившись с
подъезда, побежал в темноте по направлению к городу, куда скрылся
маленький человек» (Л. Толстой. Люцерн).
Части иерархической прозы, таким образом, плотно подгоняются
друг к другу, образуя сплошную ткань повествования.
К этому типу прозы уместно отнести следующие слова О. Мандель-
штама, возможно сказанные им в другой связи: «Действительность
носит сплошной характер. Соответствующая ей проза, как бы ясно и
подробно, как бы деловито и верно она ни составлялась, всегда обра-
зует прерывистый ряд. Но только та проза действительно хороша, ко-
торая всей своей системой внедрена в сплошное, хотя его невозможно
показать никакими силами и средствами. Таким образом, прозаиче-
ский рассказ не что иное, как прерывистый знак непрерывного»
[Мандельштам 1968, 193]. И далее: «Идеальное описание свелось бы
к одной-единственной панфразе, в которой сказалось бы все бытие»
[там же, 194].
Мандельштам обратил внимание на одну из очень существенных
сторон прозы, именно, на степень прерывистости, дискретности пове-
ствования, имеющую отношение не только к содержанию текста (про-
блема «потока действительности» и, соответственно, «потока созна-
ния»), но и к ее форме, и даже к непосредственной манере, интона-
ции изложения.
Мандельштам, впрочем, понимал, что адекватное отражение дей-
ствительности не обязательно ведет в тенденции к безынтервальной
прозе. Он писал: «Сплошное наполнение действительности всегда яв-
ляется единственной темой прозы. Но подражание этому сплошняку
завело бы прозаическую деятельность в мертвый тупик, потому что
[она имеет дело только с интервалами] непрерывность и сплошность
нуждаются все в новых толчках-определителях. [Нам нужны приме-
ты непрерывного и сплошного, отнюдь не сама невоспроизводимая
материя]» [там же].
8. Связка и связность
485
В иерархической прозе непрерывность содержания, отражающая
«сплошной» характер действительности, стремится выразить себя в
непрерывности внешней формы.
Структура означающего здесь изоморфна структуре означаемого,
которая, в свою очередь, аналогична структуре денотата; элемент ус-
ловности, символичности в иерархической прозе тем самым снижается.
Иерархическому типу прозы могут быть противопоставлены раз-
новидности текста, в которых происходит разрушение синтагматиче-
ской иерархии и которые условно объединены здесь под общим назва-
нием актуализирующей прозы. Каждый тип прозы — иерархическая
н актуализирующая проза — развивает, как уже отмечалось, по пре-
имуществу один из аспектов синтаксиса, который подчиняет себе и
деформирует технику другого аспекта. Иерархическая проза стре-
мится к сокращению интервалов в прерывистом потоке, к сплошня-
ку, континууму, делая незаметным мазок художника. Актуализи-
рующая проза постоянно синкопирует, нарочито увеличивает, раздви-
гает зазоры в повествовании, подчеркивает «неслиянность» каждого
мазка, значимость которого резко расширяется. Первый тип прозы
объединяет, связывает. Второй — дробит, членит. И тем не менее,
первый тип прозы — это аналитическое повествование. Второй же
тип — это синтез с самого начала, в самих своих истоках. В нем не-
посредственно актуализируется определенное видение мира. Если ис-
кать аналог принципам построения двух типов прозы в области се-
мантики, то можно было бы сопоставить первый тип прозы со срав-
нением, в котором эксплицируется связь между некоторыми элемен-
тами, а второй тип прозы уподобить метафоре, дающей непосредст-
венную актуализацию образа.
Актуализирующая проза в этом отношении сближается с поэзией.
В актуализирующей прозе средствам синтагматической связи, в
особенности подчинительным отношениям, отведена очень скромная
роль. Иерархическая пирамида, воздвигаемая синтагматическим
циклом, постепенно разрушается. Прежде всего распадаются связи
между отдельными предложениями. Покажем это на примере сле-
дующего фрагмента: «Он мучительно морщился. Все происшедшее
казалось ему тяжелым и постыдным сном. Он говорил, как Петька.
Потом Петька жал руку. Смолин сказал: “Самокритика”. Наверное
они думают, что он хочет примазаться. Ему предложили войти в лит-
кружок. Конечно, что же ему теперь остается? Как он кричал: “мы,
мы”! Кто это “мы”? Пастернаки? Шекспиры? Сафоновы? Муравьи?
Он ни слова не сказал о муравьях. Он сам залез в кучу» (И. Эренбург.
День второй). В этом отрывке почти нет подчинительных союзов, от-
сутствуют вводные элементы, указывающие на логические отношения
между словами, не используется относительное подчинение. Возника-
ет явление, получившее название «рубленого» синтаксиса.
Распадаются и более тесные, внутренние связи, объединяющие
элементы опыта в одно сообщение. Каждая единица информации ста-
новится материалом для создания отдельного высказывания, преди-
486 Часть V. Предложение и производные от него значения j
цируется обособленно, образуя самостоятельное суждение. Эту манеру <
повествования точно передал такой интуитивный типолог стилей, ка- >
ким является А. Архангельский. Пародируя стиль Е. Габриловича, j
Архангельский так переложил пушкинский текст «Вокруг меня про-»
стирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами.
Все покрыто было снегом»: «Вокруг меня были пустыни. Они прости- s
рались. Они были печальны. Они были пересечены холмами. Они бы- !
ли пересечены оврагами. Они были покрыты снегом. Это был доброт- ’
ный снег. Он скрипел. Он похрустывал. Он сверкал. Он сипел. Он не »
таял. Он лежал» [Архангельский 1946, 104]. Происходит распад син-
таксических структур. Смысловые скрепы между частями текста ]
скрыты. В такой прозе, по замечанию В. Шкловского, наблюдается j
преобладание «вещи» над «отношением» [Шкловский 1966, 484]. ;
Информативность каждого предложения снижается, зато элементы
сообщения «уравниваются в правах».
Разложение сообщения на элементы может осуществляться не -
только грамматическими средствами языка (как в приведенных при-!
мерах), когда каждый элемент опыта, включаемый в коммуникацию, >
становится основой для создания грамматически оформленного пред-
ложения. Дезинтеграция предложения достигается и средствами ин-
тонации, не требующими коренной синтаксической перестройки тек-
ста. Связанная синтагматическая цепочка членится на отдельные ин-
тонационно автономные высказывания. Создается эффект коммуни-
кативной равнозначности каждого звена. Высказывание превращается
в своеобразный интонационный жест, прямо относящий слово к его
денотату. Ср.: Но нельзя же так. Вслух. Криком. При всех. Точно на
эшафоте перед казнью (М. Цветаева. Пленный дух); Нет, ему нужен
был именно этот — чужой. Мечтанный. Невозможный. Неможнъш
(М. Цветаева. Пушкин и Пугачев); Весна охватила: внезапно (А. Бе-
лый. Между двух революций); Начинается часовой разговор: вдвоем
(там же); Запомнились и отражения: вниз головой (там же).
Фактор актуализации, отнесения к денотату подчиняет себе и де-
формирует синтагматическую организацию высказывания, разбивая
его на отдельные сегменты10. Интонационное обособление доминирует
над обособлением грамматическим. Происходит обратное тому, что
можно наблюдать в иерархической прозе, где в общую синтаг-
матически и интонационно объединенную систему обычно сведено не-
сколько предложений как грамматически самостоятельных единиц,
способных к автономной актуализации. Описанная тенденция просле-
живается и в стихотворных текстах, в которых ритмический ряд не-
редко дробится на обособленные сегменты. Интонационное выделение
поэтического слова противостоит поглощению слова ритмическим це-
лым в стихах, характеризуемых большей «теснотой стихотворного
10 Большой и интересный материал по использованию парцеллирования в
современной художественной литературе можно найти в работе [Иванчикова
1968, 277-301].
8. Связка и связность
487
ряда» (по известной терминологии Ю. Тынянова [1924, 39 и сл.]), ве-
дущей к перегруппировке синтактико-семантических членений и свя-
зей, подавлению слова и фразы ритмом, подчинению речевой интона-
ции стиховому напеву и.
Давая очень обобщенную характеристику синтаксического строя
актуализирующей прозы, можно обратить внимание на следующие ее
черты: 1) разрушение синтагматической иерархии, 2) поиски иных,
несинтагматических средств создания связности текста, 3) тенденция
к самостоятельному предицированию каждого элемента, информации,
4) расчленение синтагматической цепочки на ряд интонационно за-
конченных высказываний, т. е. несовпадение границ грамматическо-
го и интонационного членения, 5) частые случаи формирования вы-
сказывания как коммуникативной единицы интонационными (а не
собственно грамматическими) средствами, вследствие чего возрастает
количество безглагольных предложений, в том числе и экзистенци-
ального типа, 6) заметный и частый сдвиг функциональной перспек-
тивы предложения (по терминологии чешских лингвистов) относи-
тельно его грамматического строения, т. е. тоже доминация интона-
ционного членения предложения над его грамматическим членением,
7) разнообразная функциональная нагруженность интонации, ее «от-
рыв» от грамматического субстрата, 8) частые случаи нерасчленения
модуса и диктума. Поскольку большинство перечисленных признаков
достаточно пространно обсуждалось в связи с анализом стиля совре-
менной литературы, нет нужды останавливаться на них подробно.
Те внешние приемы, которые были отмечены как характерные для
разных типологических разновидностей прозы, сами по себе, разуме-
ется, не новы. Развитость иерархических отношений сближает син-
тагматическую прозу с научным и канцелярским текстом. Сегмента-
ция предложений в актуализирующей прозе повторяет присоедини-
тельные конструкции разговорной речи. С устной речью сближает
прозу этого типа и функциональная роль интонации, ее частое несо-
ответствие грамматической структуре текста. Разрушение синтагма-
тических зависимостей и кажущаяся бессвязность текста вызывает в
памяти газетную хронику или репортаж. Сжатая эллиптичность про-
зы заставляет говорить о «телеграфном» стиле. Безглагольность на-
поминает о языке плаката и рекламы с его энергичной интонацией.
Все эти аналогии известны. Нам хотелось бы подчеркнуть здесь не
только принципиальное различие в функциональной нагрузке срав-
ниваемых явлений [Будагов 1967, 154], но также и связь граммати-
11 См. [Эйхенбаум 1969]. В работах Эйхенбаума по теории поэтической ре-
чи, равно как и в его анализе языка конкретных поэтических произведений,
кардинальная, определяющая типологию стиля роль справедливо отводится
синтаксическому фактору (как связывающему линию содержания с формаль-
ным планом) в его отношении и взаимодействии с фактором метрическим.
См. указ, соч., в особенности очерк о поэзии Анны Ахматовой (с. 75-147) и
исследование мелодики русского лирического стиха (раздел первый, посвя-
щенный вопросам методологии, с. 328-348).
488
Часть V. Предложение и производные от него значения
ческого назначения каждого явления с наслаивающейся на него сти-
листической функцией 11а.
В заключение отметим, что изменение художественного метода,
наблюдаемое в прозе, аналогично процессам, давно обратившим на
себя внимание в других видах искусства (ср. enjambement и рост авто-
номности слова в поэзии, утрата перспективы и целостности модели в
живописи, ее одновременный показ в разных ракурсах, смещенные
пропорции в скульптуре, крупный план в кино, актуализирующий
образ вне его связи с окружением, и т. п.). Это побуждает искать об-
щий смысл названных явлений, который мы видим в изменении со-
отношения между техникой и формами синтагматической связи, с од-
ной стороны, и техникой и формами актуализации образа — с другой.
9. ФАКТ
Не будем недооценивать значение
факта: когда-нибудь на нем распус-
тится цветок истины.
Г. Торо
Повествовательные предложения, освобожденные от модуса, и их
неполные номинализации в составе других высказываний соотноси-
тельны с существительным факт. Этот классификатор может вводить
номинализации [Крейдлин 1973; Арутюнова 1980; Seriot 1986], заме-
щать их, а также использоваться в качестве их предиката: Конферен-
ция была отменена. То, что конференция была отменена, факт.
Тот факт, что конференция была отменена, всех огорчил. Этот
факт всех огорчил. Факт всегда соответствует неполной номинализа-
ции предложения, которая, однако, допускает свертывание. В пред-
ложении Долгое рабство — факт не случайный. (Герцен) сочетание
долгое рабство должно прочитываться как «то, что в стране долгое
время было рабство». Факты, в отличие от рабства, долгими быть не
могут. Они лишены временного измерения.
Употребление имени факт в конструкции с изъяснительным при-
даточным отличает синтаксис этого существительного от синтаксиса
имен онтологического плана, таких как событие, происшествие,
случай и др., которые не могут выполнять интродуктивную по отно-
шению к пропозиции функцию: *то событие, что ..., *тот случай,
что ... Такое употребление вводит имя факт в одну категорию с
классификаторами ментального и информационного плана (это было
отмечено в [Крейдлин 1973; Seriot 1986]), а также с соотносительным
11а Ряд наблюдений о стилистических функциях грамматических, в том
числе и синтаксических, явлений содержится в книге [Чичерин 1968, 24, 48-
52, 180, 217, 364-372]. Автор справедливо, на наш взгляд, говорит не только
о внутренней форме слова, но и о внутренней форме синтаксического по-
строения (с. 50).
9. Факт
489
(в синтаксическом смысле) словом обстоятельство [Крейдлин 1973].
К числу ментальных и информационных классификаторов относятся:
известие о том, что..., сообщение о том, что..., слова о том, что...,
утверждение, что..., гипотеза, что..., предположение, что..., подо-
зрение, что..., слух о том, что... и т. п. Не трудно заметить, что
речь идет об именах, произведенных от пропозициональных глаголов.
Сходство с этими именами является существенным аргументом в
пользу того, что факт коррелятивен суждению, а не непосредственно
положению дел в мире. Иными словами, значение независимого пред-
ложения имеет фактообразующий (препозитивный), а не событийный
(ситуативный) характер.
Ф. Рамзей еще в 1927 г. обратил внимание на распространенную
ошибку, связывающую значение предложения с событием, тогда как
предложение или суждение соответствует факту [Ramsey 1950, 141].
От предложения идут по крайней мере три линии семантического
развития. Первая восходит к самому суждению — это линия препо-
зитивной семантики (в узком смысле); она приводит к имени факт
или тио-чтио-значению: Иван уехал То, что Иван уехал (этот
факт), расстроило все мои планы. Вторая линия ведет к отпреди-
катным значениям, выражаемым событийными именами
(девербативами и деадъективами): Иван уехал Отъезд Ивана был
печальным событием. Третья линия ведет к «ментальной» семанти-
ке: Иван уехал —> Твое предположение, что Иван уехал, необосно-
ванно (Твое подозрение, что Иван уехал, недостойно). Источник се-
мантики первого типа — пропозиция. Второй тип значения берет на-
чало в лексическом значении предиката. Третий тип значения восхо-
дит к модусу. Он не однороден и может относиться либо к психологи-
ческому состоянию, и тогда он аналогичен отпредикатным значени-
ям, либо к факту наличия этого состояния, и тогда он аналогичен
препозитивному значению. Следовательно, линия, восходящая к мо-
дусу, раздваивается, порождая значения либо пропозитивного (факто-
образующего), либо отпредикатного типа. Значения пропозитивного
типа однородны. Их можно дифференцировать только по критерию
истинности (ср. факты и возможности, по Вендлеру). Отпредикатные
значения разнородны, что подтверждается целым рядом классифика-
торов, употребляющихся по отношению к девербативным и деадъек-
тивным именам, а также особенностями их использования. Слова и
выражения, восходящие к пропозициональному отношению (модусу),
могут относиться либо к ментальному состоянию (отпредикатная се-
мантика), либо иметь препозитивный смысл. Тогда они входят в один
класс с именем факт. При этом наличие или отсутствие зависимой
пропозиции при имени не играет никакой роли, поскольку менталь-
ное «состояние души» пропозиционально. Тип значения субъекта вы-
является в контексте предиката; ср.: Убеждение (в том), что люди
добры, прочно укоренилось в его душе (отпредикатное значение со-
стояния) и Убеждение (в том), что люди злы, необоснованно (препо-
зитивное значение); Мысль, что обезьяна — это деградированный
490 Часть V. Предложение и производные от него значения
человек, недоказуема (препозитивное значение); Мысль о том, что
человек, деградируя, становится ниже и хуже животных, определя-
ла его отношение как к людям, так и к животным (отпредикатное
значение). Следует заметить, что в сфере классификаторов менталь-
ного типа (особенно не в позиции субъекта) фундаментальная для
языковой семантики грань, разделяющая препозитивные и отпреди-
катные значения, ослаблена (о специфике «мысли» см. [Фреге 1987,
особенно с. 34]).
Теперь необходимо коснуться вопроса референции предложения и
производных от него имен и конструкций. Тезис о том, что высказы-
вание .является знаком ситуации, обосновывался В. Г. Гаком [1967].
Этот вопрос был недавно вновь поднят в статье Е. В. Падучевой
[1986], там же см. библиографию по теме. Вслед за Фреге (см. об этом
выше), мы придерживаемся той точки зрения, что в применении к
независимому предложению, а также к предложению, вводимому мо-
дусом полагания, можно говорить только о референции к истине или
лжи, организующим ментальное пространство. Однако, поскольку
лингвист не может принять тезис о том, что предложения являются
именами и отличаются от других имен только типом денотации
(такова была точка зрения Фреге), мы предпочитаем считать предло-
жения нереферентными выражениями. В нетерминологическом
смысле, однако, допустимо говорить о референте того или другого
предложения. Рассмотрение проблемы референции предложения в
работе Е. В. Падучевой, с одной стороны, приводит к категориям мо-
дальности и коммуникативной структуры (ею выделены реальная и
нейтральная модальности с дальнейшей дифференциацией по при-
знакам известности/неизвестности, ассертивности/импликативности),
а с другой — возвращает к классификации суждений в зависимости
от референции (квантифицированности) субъекта и от значения пре-
диката (в основном, видового). Этот последний аспект (особенно при-
менительно к зависимой пропозиции) представляет наибольший ин-
терес [Падучева 1986, 30 и сл.]. Таким образом, проблема референции
предложения распределилась между его модальностью, логическим
количеством субъекта, семантикой предиката и коммуникативной ор-
ганизацией высказывания. Введение референтного аспекта в анализ и
описание предложения не представляется необходимым. Референт-
ный подход, кроме того, не отвечает сущности предложения, раство-
ряя среди прочих центральную для него категорию истинности.
Однако номинализации предложения, в том числе и неполные, а
также имена, коррелятивные предложению (факт, суждение, мнение
и др.), приобретают референцию к категориям ментального плана:
Это мнение нелепо', То, что он примет ваше предложение, более чем
сомнительно. Референтом неполной номинализации является пропо-
зиция (факт или возможность). Денотация и коннотация (референция
и значение) в этом случае совпадают.
Имя факт, таким образом, референтно, а предложение нет. Вместе
с тем факт, как мы постараемся показать, не может иметь в качест-
9. Факт
491
ве своего референта события и ситуации действительности. Факт по-
лучает доступ к действительности только через значение истинности,
то есть контрадикторную оппозицию истины и лжи (соответствия/не-
соответствия действительности).
Замещая простые предложения, имя факт вводит их в другие вы-
сказывания, вследствие чего они утрачивают коммуникативную авто-
номность.
Устранение субъективного модуса, связывающего суждение с гово-
рящим лицом, укрепляет связь «факта» с действительностью и дает
ключ к распространенным определениям этого концепта. «Большин-
ство фактов, — писал Рассел, -— не зависит от нашего воления; по-
этому они называются суровыми, упрямыми, неустранимыми» [Рас-
сел 1957, 178]. Далее Рассел пишет о фактах-верификаторах (с. 186).
Акцент на объективной стороне факта побудил Рассела, как и ряд
других авторов, определить «факт» как «то, что делает наши утвер-
ждения истинными или ложными» (с. 177). Согласно этой дефини-
ции, факты выступают в качестве первичных, заранее данных сущно-
стей, а истинные суждения, их констатирующие, — в качестве вто-
ричных. Факты считаются независимыми от наших утверждений.
Представление о том, что факты первичны, а суждения, о них сде-
ланные, вторичны, ошибочно. Суждение структурирует действитель-
ность так, чтобы можно было установить, истинно оно или ложно.
Это наглядно показывает концепция истинности А. Тарского, соглас-
но которой суждение Снег бел истинно, если, и только если, снег бел
[Тарский 1972]. Факты не существуют безотносительно к суждениям.
Существует лишь некий аналог, отвечающий выраженному в сужде-
нии концепту (the wordly counterpart of a proposition). В этом смысле суж-
дение задает факт, а не факт — суждение. Реальность существует не-
зависимо от человека, а факт — нет. Человек вычленяет фрагмент
действительности, а в нем определенный аспект, концептуализирует
его, структурирует по модели суждения (то есть вводит значение ис-
тинности), верифицирует, и тогда только он получает факт.
Возможно, именно это имел в виду Л. Витгенштейн в «Логико-фи-
лософском трактате», когда писал о необходимой аналогии в структу-
ре мыслимого образа и факта [Витгенштейн 1958, 34—36, § 2.1—3.03].
Б. Рассел в предисловии к «Трактату» выделяет этот тезис как осно-
вополагающий для концепции Витгенштейна (с. 12). Утверждения
раннего Витгенштейна о том, что «мир определен фактами и тем, что
это все факты» (1.11), что «мир распадается на факты» (1.2), что
«совокупность всех фактов определяет как все то, что имеет место,
так и все то, что не имеет места» (1.12), что «факты в логическом
пространстве суть мир» (1.13) и др., относятся к концептуальной
картине мира, а не к «сырой» реальности. Еще более ясно эта мысль
выражена в последней работе Л. Витгенштейна «О достоверности»:
«“Я знаю” должно выражать отношение не между мной и смыслом
предложения (подобно “я полагаю”), а между мной и некоторым фак-
том. Так что факт воспринимается моим сознанием» ([Витгенштейн
492 Часть V. Предложение и производные от него значения
1985, 144, § 90]; см. также [Малкольм 1987]). Речь идет о мире в той
мере, в которой он может быть воспринят и познан человеком, ср.
следующее утверждение 3. Вендлера: «Если нам дан язык и мир, то
нам тем самым даны все факты» [Vendler 1970, 96]. Все познанное в
мире формально: оно принимает форму факта. «Сырых фактов» про-
сто не может быть. «Сырыми» могут быть только ощущаемые челове-
ком процессы и состояния.
Суждение есть форма человеческой мысли, а не форма действи-
тельности. Его конституирующий компонент — связка. Этот компо-
нент наследуется концептом факта. Вместе с ним наследуется и спо-
собность принимать отрицание. Факты могут быть отрицательными, а
события — нет. Конституирует факт значение истинности, противо-
поставленное значению ложности. Оно выявляется в диагностической
для любого концепта предикатной позиции: То, что конференция не
состоялась, факт (= верно, правда, истина). «Факт» частично повто-
ряет структуру суждения. Он отличается от суждения прежде всего
тем, что снимает необходимость производить истинностную оценку:
факты не оспариваются. Однако предикат факт, как и любой другой
предикат, может быть отвергнут: Это еще не факт. Такое предложе-
ние следует за неверифицированным высказыванием.
Связь «факта» со значением истинности проявляет себя также в
употреблении имени факт перед полной (по форме) номинализацией
предложения или обозначением события [Кубрякова 1981, 179 и сл.].
Когда говорят о факте знакомства, факте выступления, факте
присутствия и т. п. имеют в виду только то, что соответствующее
событие произошло. Имя факт превращает полную номинализацию в
неполную, выделяя в качестве ее вершины истинностное значение.
Если полная номинализации всегда эквивалентна неполной, то имя
факт не вносит в конструкцию ничего нового: факт тождества =
тождество, факт отцовства = отцовство [Шатуновский 1984]. Суще-
ствительное факт может префигироваться именам еще не происшед-
ших событий: Мне необходим был только факт знакомства с этой
актрисой. — Было необходимо, чтобы знакомство с этой актрисой со-
стоялось, и только это; ср. также следующие контексты: Мне не
важно, что и как ты скажешь. Важен лишь сам факт твоего вы-
ступления (участия в дискуссии); В самом факте выполнения этой
работы нет ничего постыдного. Стыдно выполнять ее плохо. При-
ведем отрывок из воспоминаний, в котором ясно видна разница меж-
ду событиями и фактами: Я не случайно останавливаюсь на ряде
скандалов. Скандал в дореволюционной России был одним из легаль-
ных способов протеста. Скандал был и способом саморекламы.
Позже, после революции, имажинисты (и я в том числе) пробовали
«по традиции» пойти по этому пути. Но в изменившейся обста-
новке факт скандала стал давать уже иной резонанс: реклама по-
лучалась печальная, протеста, естественно, не получалось совсем...
(В. Г. Шершеневич). Факт скандала описать невозможно, какой бы
широкий отзвук он ни получил, а скандальное событие, сам «литера-
9. Факт
493
турный скандал», автор описывает в своих мемуарах с видимым удо-
вольствием и множеством деталей, которых лишен факт (каждая де-
таль сама эквивалентна факту). Телехроника, впрочем, стремится
придать описательность фактам скандала.
В приведенных выше контекстах обнаруживает себя еще одна чер-
та фактов: факты не дескриптивны. Они призваны устранить
все частные характеристики события и сохранить только его бытие.
Поэтому часто говорят о неприукрашенных и голых фактах: Вот вам,
господа, веселая картинка бурсацкой бани, в повести, в которой од-
ни лишь голые факты (Помяловский). Между тем сама по себе «кар-
тинка» (даже бани) не может быть «голым фактом», поскольку фак-
ты не описывают (их излагают), а «картинка» требует описания; она
не может быть констатирована. Можно описывать, как развертыва-
ются события, но не как происходят факты. Факты вообще не проис-
ходят, и это уже само по себе снимает валентность на способ осуще-
ствления.
Есть, впрочем, условия, в которых человек вынужден отказаться
от «голых фактов». Голые факты не могут фигурировать в обвинени-
ях и оправданиях, в упреках и оценочных суждениях. Они не могут
лежать в основе приговоров и вердиктов. В ходе судебных разбира-
тельств множество разнообразных обстоятельств прикрывают собой
наготу факта. Не случайно существительное обстоятельство способ-
но вводить пропозицию [Крейдлин 1973], которая обозначает допол-
нительный, иерархически подчиненный главному («голому») факту
более мелкий факт. В этом смысле обстоятельство принадлежит
другому семантическому кругу, чем такие имена, как случай, проис-
шествие и событие. «Описывая» факты, оно не становится дескрип-
тивным, так как, подобно имени факт, обладает препозитивным зна-
чением.
Сведение фактов к образам (моделям) действительности, элементы
которых соединены между собой аналогично тому, как соединены
друг с другом вещи [Витгенштейн 1958, 34—35, § 2.1 и сл.]12, воз-
можно только в применении к семантическому аспекту пропозиции,
особенно к модели управления многоместного предиката. В этом слу-
чае между речевым выражением (пропозицией) и действительностью
12 Мысль о предложении как образе действительности возникла у Л. Вит-
генштейна под впечатлением от книги о дорожных инцидентах, в которой
описание каждой ситуации сопровождалось иллюстрацией. Возражая Вит-
генштейну, Я. Хинтикка писал, что предложения, содержащие кванторы,
♦сами по себе не есть образы положений дел», они «предписания для по-
строения этих образов, точнее — для построения модельных множеств, вклю-
чающих указанные предложения» [Хинтикка 1980, 53]. Ср. также следующее
его высказывание: «... предложения сами по себе не являются образами по-
ложений дел, в которых они могли бы быть истинными. Они представляют
собой инструкции по построению некоторого числа альтернативных образов»
(с. 289). Но и эта поправка не меняет сути дела. Речь и в этом случае идет о
семантической стороне предложения, но не о выраженном в нем акте мысли.
494
Часть V. Предложение и производные от него значения
имеет место то же отношение, которое существует между именем и
соответствующим ему стереотипом класса. Подпись под иллюстраци-
ей, изображающей некоторую ситуацию, не обязательно делается в
форме предикатных конструкций. Семантический (номинативный)
аспект предложения не разрушается даже его полной номинализаци-
ей. Суждение рушится, но его семантика сохраняется. Может изме-
ниться только форма выражения актантных отношений.
При определении истинности суждения правильное обозначение
актантных отношений играет ту же роль, что и правильное обозначе-
ние самих актантов. Это лишь предварительное требование, которое
должно быть удовлетворено перед актом верификации. Семантиче-
ский (концептуальный) образ ситуации входит в множественные про-
тивопоставления и отношения, акт верификации сводит их к бинар-
ной оппозиции истины и лжи (мы отвлекаемся от многозначных ло-
гик). Факт и элементарное событие различны в том отношении, что
первый конституирован значением истины, второе — нечеткими ак-
тантными отношениями, вставленными в пространственно-временную
рамку.
Сказанное свидетельствует о том, что ключ к пониманию «факта»
следует искать не в независимой от языка действительности, не в по-
ложениях дел или событий, а в суждении о действительности.
Имя факт постоянно взаимодействует в тексте с предложениями и
их неполными номинализациями, и этот контакт небезразличен для
семантики «факта». И хотя конструкция тот факт, что..., как
справедливо заметил Дж. Остин, дает возможность нерасчлененно го-
ворить о мире и о наших знаниях о мире («The fact that...» is a way of
speaking compandiously about words and world together) [Austin 1970, 165], ли-
дирует в этом комплексе концепт истинности суждения (знания), а не
«неприкасаемый» мир, действительность «как она есть».
Тезис о том, что факты вторичны по отношению к суждениям,
имеет далеко идущие последствия. Семантика имени факт (концепт
факта, «факт») в большой степени наследственна. Факт — наследник
и представитель не любой пропозиции, а только верифицированной и
получившей оценку «истинно». Из этого ограничения проистекают
основные семантические различия между суждениями и фактами.
Эти различия выявляют себя в экстенсионале имени факт. Послед-
ний образуется теми пропозициями, которые это имя может замещать
или вводить.
Истинность замещаемой именем факт пропозиции предполагает ее
верифицированность. Верификация может быть осуществлена, только
если есть возможность сопоставить утверждение с действительностью.
Такая возможность предоставляется тогда, когда речь идет об акту-
альном положении дел или о совершившихся событиях.
В самом деле, факты бывают чаще всего уже свершившимися, ло-
кализованными в прошлом (factum и значит ‘сделанный’, ‘свершен-
ный’). Имя факт не может замещать предложений, относящихся к
«проблематичному» будущему и имеющих гипотетическую модель-
9. Факт
495
юность (Вендлер называет их значения «возможностями»). Становясь
темой сообщения, такие предложения оформляются условным прида-
точным, которое составляет антецедент для местоименного субъекта
i это: Если ты откажешься, это всех огорчит. Факт должен быть ус-
тановлен, и тогда он станет достоверным. Факт противопоставляется
* домыслу, догадке, шутке, выдумке и клевете, неправде — словом,
: небылице или предположению, например, Это не шутка — факт
: самый доподлинный (Фурманов); Нет, ты фактов подавай. Я все
понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтож-
ные догадки заметовские (Достоевский); Вас интересуют факты
или мнения, — спросил он, — факты предпочтительнее (Дудинцев).
Но даже в тех случаях, когда речь идет о существующем положе-
I нии дел или уже известном событии, пропозиция не всегда может
( быть верифицирована. Верификации препятствуют идущие от гово-
' рящего субъекта субъективные оценки и эмотивные коннотации,
i- «факт» требует, чтобы вещи были названы своими именами. Он
! стремится избавиться от res sentiens ‘чувствующего субъекта’. Соответ-
ствующее факту суждение порождено res cogitans, человеком, освобо-
дившимся от того человеческого, что не чуждо всякому человеку.
Рамка тот факт, что... требует нейтральной лексики, отвечающей
условию «прозрачности» (см. ниже). Если требование прозрачности
не соблюдено, то говорят об искажении фактов, в чем обычно упре-
кают друг друга полемисты; ср., например, у Достоевского в
«Дневнике писателя»: Я смеялся над фактом, переданным во всеус-
лышанье корреспондентом “С.-Петербургских ведомостей”, — и не
прибавил от себя ни одного слова, которое могло бы исказить этот
факт. А клеветою называется только искажение факта, лживая
выдумка, а никак не суждение о том или другом. Факты не терпят
прибавок и привнесений.
Итак, факт противостоит фантазии, «кривому зеркалу». Эманси-
пировавшись от эмоций говорящего, предложение, чтобы стать кон-
статацией факта, должно исторгнуть из себя все, что проистекает от
субъективного модуса. Предложение Наш простофиля женился на
этой «штучке», если оно претендует на констатацию факта, должно
быть переформулировано как Иван женился на Изольде.
Против такой информации не может быть выдвинуто возражение.
«Факт» исключает из своего состава также все вводные слова и
конструкции, представляющие собой прямой «вклад» говорящего ин-
дивида и нарушающие структуру пропозиции. Если в речи вслед за
сообщением Наш бездельник, к сожалению (как ты можешь дога-
даться), опять засыпался идет высказывание Этот факт всех рас-
строил, то под именем факт подразумевается уже очищенная от
субъективных привнесений, стилистически нейтральная пропозиция
Иван не сдал экзамен.
Итак, будучи величиной объективной, «факт» должен «выбирать
выражения», отбрасывая все то, что обнаруживает связь с личностью
говорящего, — его оценки, комментарии, дополнения, разъяснения
496
Часть V. Предложение и производные от него значения
и т. п. — словом, все то, что затрудняет верификацию или вносит ц,
бочные субъектно-предикатные связи. Это не всегда легко сделать.
В своем эссе о Гоголе В. В. Набоков следующим образом коммец
тирует веру Гоголя в объективность фактов: Беда в том, что голых
фактов в природе не существует, потому что они никогда не бы»1
ют совершенно голыми: белый след от часового браслета, заверну^
шийся кусочек пластыря на сбитой пятке — их не может снять с
себя самый фанатичный нудист. Простая колонка чисел раскр»ет
личность того, кто их складывал... (Набоков В. Николай Гоголь //
Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 109).
«Факт» требует, чтобы пропозиция могла быть верифицирован»
простым и прямым сличением с действительностью. Он не может
обойтись без так или иначе выраженной конкретной референции.
Всякого рода отвлеченные построения (теории, концепции, общие
суждения) не подводятся под категорию фактов, даже если они могут
быть проверены и апробированы. Факт, в отличие от концепций, не
требует доказательств. К установлению фактов ведет детективный
сыск. Он пользуется иными методами, чем доказательство теоретиче-
ских положений и законов или обобщение эмпирических данных.
Так называемые «вечные предложения» Куайна относятся имени»
к фактам. Теории и мнения признаются тем ближе к истине, чем н*
большем количестве фактов они основываются; ср. употребление
имени факт в следующих контекстах: Нам следовало бы стремить-
ся познавать факты, а не мнения, и напротив, находить мест»
этим фактам в системе наших мнений (Лихтенберг); Всякая met-
ретическая наука основывается на возможно полном и точном ис-
следовании фактов (Чернышевский); Специалисты на основании
достоверных фактов утверждают, что на пятьсот грамотеев вве-
сти непременно оказываются негодяями (Салтыков-Щедрин). Проти-
вопоставленность фактов и теорий поддерживается и тем, что эти
имена входят в разные типы интенсионального контекста: теории на-
до понимать, а факты — знать. Факты нуждаются в установле-
нии, а теории — в обосновании и развитии. Факты в этом смысле
представляются в виде единиц конкретного (эмпирического) знания,
полученного в результате наблюдений или опытных данных. Однак»
факты далеко не всегда поддерживают теории. Для методологии нау-
ки более важно то, что они способны их фальсифицировать [Поппер
1983, 105 и сл.]. Факты и теории (не говоря уже о мнении) постоянна
враждуют между собой. Теории могут быть фальсифицированы, Ф*к'
ты — нет. Поэтому в логике научного знания считается важным, чТ*'
бы употребление имени факт не выходило за пределы своего мест* *
системе терминов, определяемого противопоставленностью не толь^
теориям и законам, но и «данным». Между тем, как только за о**
щением или законом признается истинность и способность прогн*5*1
рования, к нему тотчас начинает применяться имя факт.
против такого расширения экстенсионала имени факт, _
писал: «Ученые часто обращаются с универсальными утверЖДеНЙ
Протес 1 г*
Р. Карн*11
9. Факт
497
jfI — или, скорее, с тем, что выражает такие утверждения, — как с
Пактами”. Они забывают, что слово факт первоначально применя-
юсь (и •мы будем применять его исключительно в этом смысле) к
единичным, частным событиям». — И несколько далее: «Зоологи мо-
т говорить неформально о таких фактах, как ворона — черная или
осьминог имеет восемь конечностей, но в нашей, более точной, тер-
минологии все подобные утверждения будут называться законами»
[Карнап 1971, 42]. В конце книги Р. Карнап возвращается к пробле-
ме факта: «Некоторые физики могут говорить о законе теплового
расширения, законе Ома и других как о фактах. Конечно, они могут
сказать, что теоретические законы помогают объяснить такие факты,
но слово факт используется здесь в двух разных смыслах. Я ограни-
чиваю его значение частными конкретными фактами, которые могут
быть охарактеризованы пространственно-временным образом. Факти-
чески ведь наблюдается не тепловое расширение вообще, а опреде-
ленное расширение этого железного бруска, когда он нагревается ут-
ром в 10 часов» (с. 307).
Показательно, что в приведенном тексте Р. Карнап, настаивая на
том, чтобы не был превышен уровень абстракции того, к чему прило-
жимо имя факт, в то же время допускает такое словоупотребление,
которое ставит знак равенства то между фактами и событиями, то
между фактами и утверждениями. Ни то ни другое нельзя признать
корректным. Приравнивание фактов к событиям позволяет Р. Кар-
напу говорить о пространственно-временной характеристике фактов,
что также не точно. Факты сами по себе лишены пространственно-
временной локализации (см. выше). Речь может идти только о том,
что пространственные и временные локализаторы входят во внутрен-
нюю семантическую структуру факта; тот факт, что данный бру-
сок расширился, когда его нагрели вчера в 10 часов утра в лаборато-
рии представляет собой правильную номинализацию, но едва ли
можно счесть корректным следующее предложение: *Факт расшире-
ния бруска при нагревании произошел (имел место) вчера в 10 часов
Упра в лаборатории.
Семантический объем «факта» предопределен синтаксическим объ-
емом простого конкретного предложения. В отличие от факта, имена
онтологического плана, такие как событие, происшествие и т. п.,
обладают рыхлым и весьма растяжимым объемом.
Объем факта имеет, по-видимому, не только нижний, но и верхний
пРеДел, то есть не только минимум, но и максимум. Если нижний
пРеДел определяется составом простого предложения, то верхний пре-
Де-’1 выявляется, хотя и не вполне четко, в отношении факта к слож-
й°му предложению. «Факт» допускает развертывание в придаточное
Та«Их «объективных» позиций простого предложения как обстоятель-
^ТВа места и времени, ср.: Тот факт, что Петя приходил, когда ни-
г° не было дома, наводит на подозрения. Нам представляются, од-
менее естественными предложения, в которых под факт подво-
зя логические отношения, отличающиеся от временных и локаль-
k — in-
498 Часть V. Предложение и производные от него значения <
_____________________________________________________________
ных связей своей ненаблюдаемостью. Даже если высказывание
сится к вполне конкретной, наблюдаемой ситуации, оно с больщ^
легкостью включает в себя временное придаточное, чем причиын»е
ср.: Тот факт, что брусок расширился, когда был нагрет, ужг н'
удивил мальчиков и *Тот факт, что брусок расширился потому
что был нагрет, не удивил мальчиков. Первое предложение «пр«х»
дит» легко, а второе — «со скрипом». /
Факты, как подчеркивалось, не являются онтологическими едини,
цами. Поэтому их границы устанавливаются не физическими, а се-
мантическими параметрами. Сколько бы мы ни настаивали на с«»т,
ветствии факта действительности, он не может оторваться от смйсл»
и логической структуры той пропозиции, в которой берет свое Нача-
ло. Именно пропозиция очерчивает границы факта. Эти границыс»».
падают с объемом простой пропозиции. Эксплицитность или неэкс-
плицитность ее членов (например, обстоятельств места и времени) не
влияет на идентичность факта, если при этом не изменяется егв л»,
гическая структура. Так, в следующих двух предложениях речь «идет
об одном факте: 1) Тот факт, что 27 января на Черной, речке со-
стоялась дуэль Пушкина с Дантесом, был предопределен ходом со-
бытий последних дней; 2) Тот факт, что дуэль Пушкина с Данте-
сом состоялась, был предопределен ходом событий последних дней.
Однако в предложении Тот факт, что дуэль Пушкина с Дантесом
состоялась на Черной речке, объясняется уединенностью этого1мес
та речь идет уже о другом факте, хотя и там и тут имеется в «иду
одно событие действительности. у
Факт наследует от пропозиции не только границы (объем), н* и
«семантическую глубину», то есть уровень погружения в действи-
тельность, количество сообщаемой информации (ср. умер, убит и за-
стрелен). Пословица Не умер Данила, болячка задавила, если отри-
цание употреблено в ней в «вытеснительном» (коррегирующем) смыс-
ле, применима не ко всякой ситуации. Конечно, отрицать тот ф*кт,
что Данила умер, не приходится, но из этого не обязательно следует,
что он (этот факт) тождествен тому факту, что Данилу «задавиЛ* i*'
лячка». Неэквивалентность подобного рода фактов стала бы '5*лее
очевидной, если бы мы сказали: Не умер Данила, убили его. npji Ус’
ловии контрастивного статуса отрицания предложение Лермонтм* не
умер, а его убили на дуэли логично. Контрастивное отрицание Мнем
может быть мотивировано не только тем, что значение глаголаСу-^
ретъ интерпретируется в данном случае как «умереть естествен11*11
смертью (то есть от старости)», и даже не тем, что прагматика ж*1*1'
муникации требует сообщения той информации, которая относится 11
«чрезвычайным происшествиям», если они имели место. Ва&йее
здесь контекст употребления. Высказывание о гибели Лермонт***
может входить в разные контексты. При выяснении даты смерти й*
эта данные об обстоятельствах и причине смерти несуществ€Рн>1'
умер и был убит на дуэли в этом случае эквивалентны и конот*т11й
руют один и тот же факт. В этих условиях ироничность упомянУт*
9. Факт
499
словицы оправданна. Вот еще пример. В ситуации покупки Чичи-
Я°вЬ1М мертвых душ сведения об обстоятельствах смерти каждой «ду-
сообщаемые Чичикову Собакевичем, избыточны. Но если речь
т’ о том, что жизнь поэтов часто кончается трагически, и в под-
тверждение этой гипотезы приводится, в частности, судьба Лермонто-
ва т0 вполне можно сказать: Вот и Лермонтов не умер, а его убили
на дуэли или Тот факт, что Лермонтов не умер, а его убили на ду-
gUi, подтверждает мысль С. Цвейга, сказавшего: «Судьба склонна
облекать в трагические формы жизнь великих людей». В данном
контексте факт смерти Лермонтова и тот факт, что он был убит, не
тождественны.
Таким образом, не только логическая структура свернутой к
«факту» пропозиции, но и количество передаваемой об одном собы-
тии информации существенны при идентификации фактов. Избыточ-
ная же для данных коммуникативных целей информация может быть
сброшена со счетов. Так, оба приводимых ниже ответа на вопрос кон-
статируют один факт: — В каком году умер Лермонтов? (= Какова
дата смерти Лермонтова?) — 1) Лермонтов умер в 1841 г.; 2) Лер-
монтов был убит в 1841 г.
Факт (его значение) есть способ анализа событий действительно-
сти, имеющего своей целью выделение в них таких сторон, которые
релевантны с точки зрения семантики текста. Факт не может быть
уподоблен ни единицам административного деления пространств, ни
единицам календарного членения временного потока, ни естествен-
ным реалиям природного мира. Известная метафора Маяковского
(Воспаленной губой / Припади и попей / Из реки по имени факт) ос-
нована на амальгаме «факт-событие». В бытовой речи все же говорят
е текущих событиях, но не о текущих фактах. Семантические про-
странства, соответствующие разным фактам, могут частично пересе-
каться и входить одно в другое. Они определяются потребностями
коммуникации или логикой рассуждения.
Факт — наследник пропозиции, а пропозиция может констатиро-
*ать как единичное действие или событие, так и серию действий или
событий, разделенных во времени. Точно так же, как не совпадает
счет утверждений и соответствующих им событий действительности,
нет совпадений в счете событий (ситуаций, действий) и фактов. Факт
*°все не обязательно указывает на единичное происшествие: Тот
Факт, что он в течение многих месяцев ежедневно приходил к болъ-
Ной лсене (факт его ежедневных посещений), свидетельствует о его
к кей любви.
Счет фактов ведется в согласии с арифметикой мысли, а не дейст-
Ительности. Это служит одним из доводов против мнения о том, что
денотатом пропозиций и фактов является ситуация или событие дей-
ствительности.
^Кстенсионал имени факт, как отмечалось, образуют истинные
Репозиции. Из этого не следует, однако, что само это имя употреб-
ется только с конкретной референцией. Оно может входить в кон-
500
Часть V. Предложение и производные от него значения
тексты, исключающие определенную референцию, в частности в
тийные предложения — утвердительные и отрицательные. Область
бытия при этом обозначается как личная или эпистемическая сфера
но не как реальное пространство: У вас фактов нет; В исследовании
нет факта», подтверждающих эту гипотезу. При отсутствии к*ц.
кретной референции факт должен быть специфицирован. Факты з*.
даются либо по той цели, которой они служат (Нет фактов, доказы-
вающих его вину), либо по классу, в который они входят (Нет
тов нарушения трудовой, дисциплины).
Первый тип контекста вводит имя факт в эпистемическую сферу.
При этом акцентируется вспомогательная роль факта по отношение к
теориям и гипотезам. Поиск фактов, необходимых для определенней
цели, может оказаться бесплодным. Тогда говорят об отсутствии
фактов. Отсутствие фактов не то же, что отрицательный факт.
Второй тип контекста переключает факт в событийное п*ле,
сближая его с именем случай: В институте нет фактов (случаев)
нарушения дисциплины. В подобных контекстах речь идет о с*1ы-
тийных сущностях (случаях, эпизодах, происшествиях). Это под-
тверждается, во-первых, тем, что область бытования может быть ве-
дана как фрагмент реальности, во-вторых, тем, что указание на нее
не входит в семантический объем факта; ср.: В институте не былв
фактов нарушения дисциплины и Тот факт, что в институте не
было случаев нарушения дисциплины, радует. Употребление в таких
конструкциях имени факт объясняется апелляцией к известности,
зарегистрированности соответствующих случаев: Не известны (не бы-
ли констатированы) случаи нарушения дисциплины.
Несмотря на экстенсиональный контекст, говорящие нередко от-
дают предпочтение имени факт. Это, по-видимому, объясняется его
большей семантической универсальностью. Оно может быть отнесено
к происшествиям любого калибра и значимости. Между тем имен»
событийного ряда ставят проблему выбора из числа видовых обозн*-
чений, таких как случай, инцидент, происшествие, событие, эпиз»3
и др. «Факт» компенсирует отсутствие родового, лишенного каких-
либо коннотаций имени в событийном ряду, ср. у А. Ахматовой: Ее
[поэмы] появлению предшествовало несколько мелких и незначи-
тельных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
Итак, факт соотносителен с простой, конкретной и истинной’пре-
позицией, отвлеченной от субъективного модуса и всех тех элемент*»
и коннотаций, которые вводятся им в высказывание. Факт наследует
от пропозиции следующие признаки: 1) значение истинности как
конститутивный компонент семантической структуры, 2) отрицание,
3) структурированность (связку, субъектно-предикатные отношения)»
4) ограниченность определенными рамками, 5) недескриптивноста,
6) концептуализацию действительности: факты, как и соответствУ1*'
щие им утверждения, не бывают глобальными, 7) принцип счета.
Проблема различения фактов и пропозиций неоднократно обсу#-'
далась в логико-философской литературе [Ramsey 1950; Moore ’
9. Факт
501
Austin 1970]. 3. Вендлер видит различие между фактами и пропози-
д0ями в том, что факты обладают прозрачностью, а пропозиции, да-
е если они истинны, затемнены [Vendler 1970, 96-97]. «Точно так
е> как пропозиция представляет собой результат абстрагирования от
множества синонимических средств выражения, факты (и возможно-
сТй) являются результатом дальнейшей абстракции, на этот раз от эк-
вивалентных способов выражения» ([там же]; см. также [Вендлер
1987])-
Проблема тождества непредметных объектов сложна. Но с тех пор
как Куайн выдвинул тезис о том, что «нет сущностей вне понятия
тождества» (No entity without identity), она постоянно дискутируется в ло-
гико-философской литературе. Приведенное положение было сформу-
лировано Куайном в поддержку мысли Фреге, согласно которой мы
не можем оперировать сущностями, если не способны осмыслить
предложения, утверждающие и отрицающие их тождество. Процеду-
ры индивидуации стали применяться к таким объектам, которые не
имеют в языке собственных имен и обозначаются дескрипциями. Од-
нако, если индивидуация событий осуществляется пересечением ко-
ординат пространства и времени (см. об этом в след, разделе), то ин-
дивидуация пропозиций и фактов, а следовательно, и установление
принципов их отождествления затруднены тем, что они входят не в
онтологию мира, а в ментальное пространство. 3. Вендлер полагает,
что тождество пропозиций как единиц более абстрактных, чем фак-
ты, определяется интенсиональной эквивалентностью (синонимией), а
тождество факта определяется экстенсиональной эквивалентностью.
Факт, в понимании 3. Вендлера, представляет собой абстрактную еди-
ницу, объединяющую набор истинных пропозиций, содержащих эк-
вивалентные по своей референции именные выражения. Предложе-
ния «Эдип женился на Иокасте» и «Эдип женился на своей матери»
^выражают разные пропозиции, но констатируют один и тот же факт,
^поскольку именные выражения Иокаста и мать Эдипа совпадают по
своей референции [Вендлер 1986, 272-273]. Между тем, если искать,
вместе с Вендлером, причины происходящего именно в фактах (а не в
«событиях), то приходится признать, что причиной трагедии была же-
нитьба Эдипа на своей матери. Указать на брак Эдипа с Иокастой еще
не значит раскрыть причину последовавших за ним бедствий. Упо-
минание о том, что Иокаста была матерью Эдипа не столько служит
Целям идентификации жены Эдипа, сколько вводит важную с точки
s зрения каузальных отношений информацию. Приведенное предложе-
ние соответствует не одной, а двум пропозициям.
, Вместе с тем, соображения Вендлера о том, что значение языковых
вьгражений играет меньшую роль при установлении тождества факта,
Чем при идентификации пропозиций, справедливо. Отказавшись от
субъективно окрашенной лексики, факт тем самым закрепил за собой
Право придерживаться только «грубых» различий между значениями
слов.
502
Часть V. Предложение и производные от него значения
Однако, сколь бы ни была прозрачна референция имен, инди8и
дуация фактов не может быть сведена к экстенсионалу по той Причц
не, что в факт, как и в пропозицию, входит предикат. Не случай^
У. Куайн, отводивший фактам, как и значению, роль посредника ме
жду суждением и соответствующей ему реальной ситуацией, считает
что само существование этих промежуточных категорий ставит п»д
сомнение теорию истины как отношения высказывания к действи
тельности [Quine 1970, 1]. Говоря об одном и том же событии, можцш
регулировать количество сообщаемой о нем информации, а также вы.
делять в нем разные аспекты. Это ставит трудный вопрос о допусти.
мом семантическом различии в обозначении одного факта, о чем уж?
упоминалось выше. Можно спорить о том, идет ли речь об одном или
разных фактах в номинализациях, подобных следующим: тот факт
что Лермонтов умер и тот факт, что Лермонтов был убит на ду-
эли; тот факт, что Мартынов убил Лермонтова и тот факт, чтл
Мартынов убил великого поэта; тот факт, что Мартынов убил
Лермонтова и тот факт, что Лермонтов был убит Мартыновым;
тот факт, что Лермонтов погиб и тот факт, что Лермонтов был
убит; тот факт, что Лермонтов был убит и тот факт, что Лер-
монтов был убит Мартыновым. В связи с приведенными парами
номинализаций возникают следующие вопросы: 1) влияет ли на тож-
дество фактов степень полноты информации о событии (ср.: умер и
убит, убит и застрелен, умер и погиб, убит и убит Мартыновым),
2) влияет ли на тождество фактов способ идентификации индивид*
(значение дескрипции); ср.: Лермонтов и великий поэт, Иокаста и
мать Эдипа, 3) влияет ли на тождество фактов коммуникативная
(логическая) структура обозначающей их пропозиции (ср. актив и
пассив). Эти вопросы подчинены более общей проблеме, касающейся
удельного веса сигнификативного и денотативного аспектов номина-
лизации при установлении тождества фактов. Поскольку факт па
определению имеет значение истины, денотативный критерий в ота-
ждествлении фактов не может быть сброшен со счетов. Это достатеч-
но очевидно. Для нас гораздо важнее подчеркнуть другое. При иден-
тификации фактов следует принимать во внимание семантический и
логический аспекты номинализации, то есть количество сообщаемая
информации и ее пропозициональную организацию. Первый крите-
рий (количество сообщаемой информации) не является стойким и оп-
ределяется теми требованиями, которые предъявляет коммуникатив-
ная цель сообщения и контекст. Второй критерий — следствие тога,
что факт входит только в интенсиональный контекст.
Факты идентичны в том случае, если они занимают одно место *
логическом и семантическом пространстве текста (коммуникации), *
это место прежде всего определяется системой причинно-следствен
ных отношений (данный критерий был выдвинут Д. Дэвидсоном
применении к событиям, см.: [Davidson 1969]). Если согласиться
этим, то все те семантические различия, которые могут ввести ФакТ
разный каузальный контекст, релевантны при установлении его то#
9. Факт
503
есТВа. Все различия в субъектно-предикатной структуре, в частности
Я нверсия отношений, относясь к одному событию, констатируют
азные факты; ср.: Тот факт, что Мартынов убил Лермонтова,
^п0ЛоЖил конец его военной карьере (повело к его разжалованию в
солдаты) и Тот факт, что Лермонтов был убит Мартыновым, бы-
ло следствием их давней вражды (ссоры, насмешек Лермонтова).
релевантно также и различие в количестве информации о событии
постольку, поскольку оно может отразиться на причинно-
следственных отношениях или других логических процедурах, таких,
например, как генерализация (формирование общих суждений). Вме-
сте с тем стилистическая синонимия (убить и укокошить, напиться
и нализаться, убежать и удрать) не влияет на тождество фактов.
О факте существует большая литература. Этот концепт в разной
связи обсуждался в философских, логических и лингвистических ра-
ботах. В философии — это проблема реальности факта, то есть его от-
несенности к онтологии или эпистемологии. В логике — это, прежде
всего, вопрос о структуре атомарного факта и способах ее представле-
ния. В лингвистику проблема факта вошла вместе с концепцией пре-
. суппозиций — той информации, которая в составе высказывания при-
нимается за истинную [Kiparsky 1970].
В каждой из этих наук проблема факта вызвала много рпоров, ко-
торые продолжаются и теперь. Поскольку многие аргументы против-
ных сторон опираются на языковое употребление, остановимся на
< этом вопросе более подробно.
; Значение имени факт, как и многих других существительных не-
предметного значения, расшатано небрежным с собой обращением го-
г ворящих и пишущих, которое наблюдается как в обыденной речи,
[ так и в речи философов и методологов науки. Семантика «факта» не
является ни единой, ни постоянной величиной, причем ее дестабили-
зация различна в разных языках. Чтобы показать, насколько далеко
< Может зайти «вторжение» фактов на «территорию» событий, приве-
I Дем один пример из английской прозы: The green merino shawl was round
t ^er shoulders, but could not hide the fact that she was in a long-sleeved nightgown
I (J-Fowles) ‘Зеленая шерстяная шаль, окутывавшая ее плечи, не могла
| скрыть тот факт, что она была в ночной сорочке с длинными рукава-
£ Ми . Совершенно очевидно, что из-под шали виднелась ночная сороч-
* Ка, а не факт ее присутствия. Поскольку, однако, автор имеет в виду
Г отсутствие дневного костюма, имплицитное отрицание побуждает его
j Перейти на «язык фактов». Об употреблении грамматизованных кон-
- СтРУкций с именем le fait см. [Реферовская 1972]; сопоставительный
анализ русского и французского употреблений см. [Seriot 1986]; об
особенностях употребления соответствующего итальянского имени см.
б^Уравьева 1986, гл. 2]. Наши наблюдения основываются на данных
Русского языка.
Значение имени факт в некотором роде служит точкой приложе-
я сил рака, лебедя и щуки. Рак неустанно тащит этот концепт
504
Часть V. Предложение и производные от него значения
вспять — к прошлому, щука старается погрузить его в глубины де^
ствительности (конкретного), а лебедь силится поднять его на вСе
большую высоту познающего человеческого духа.
В научной речи факт чаще всего контаминируется с понятием тео
рии (см. выше наблюдения Карнапа), превышая этим дозволенный
для него уровень абстракции и отрываясь от реально существующцх
предметов. Здесь ощутимо усилие лебедя.
Однако это не единственный семантический процесс. Философу,
позитивисты в своем стремлении сохранить «чувство реальности», 0
чем всегда заботился Б. Рассел [1982, 43, 44], смешивали концепт
факта с событиями действительности. «Все, что имеется во вселенной
я называю “фактом”, — писал он, — Солнце — факт; переход Цезаря
через Рубикон был фактом; если у меня болит зуб, то моя зубная боль
есть факт. Если я что-нибудь утверждаю, то акт моего утверждения
есть факт, и если это утверждение истинно, то имеется факт, в силу
которого оно является истинным, однако этого факта нет, если оно
ложно» [Рассел 1957, 177]. Нужно помнить, однако, что, став истин-
ным и тем самым освободившись от своего автора, утверждаемое ста-
новится фактом, но оно не может обрести плоть и кровь, то есть пре-
вратиться в то событие, которому оно обязано своим существованием.
Утверждение может трансформироваться в факт, но ни утверждение,
ни факт не могут превратиться в событие. Можно говорить о факте
кровавой расправы, но не о кровавом факте. По-видимому, факт
кровавой расправы с Улитой был до того возмутителен, что подав-
лял собой дальнейшие мелочи и отвлекал внимание от них (Салты-
ков-Щедрин). Событие же принадлежит области реальности. Поэтому
новизна события определяется недавностью его осуществления.
Мысль о том, что благодаря фактам утверждения (пропозиции) об-
ретают истинность или ложность, имеет, по-видимому, своим источ-
ником некоторые типы смещенного словоупотребления. Так, говорят:
утверждение соответствует фактам (подтверждено фактами, на-
ходится в согласии с фактами), и в этом не было бы ошибки, если
бы речь шла об эмпирических законах или общих суждениях, а при-
менительно к конкретным высказываниям использовалось бы только
выражение утверждение соответствует (не соответствует) дей-
ствительности, имея в виду структурированный мир. В реальном
же словоупотреблении граница между этими двумя способами кон-
статации истинности смещается в пользу высказываний первого типа-
Комментируя этот вид смещенного употребления, 3. Вендлер пи-
сал: «Утверждаемое может соответствовать фактам, но оно не есТЬ
факт. Однако в некотором смысле то, что мы утверждаем, моЖеТ
быть фактом. Ведь люди констатируют факты. Здесь имеет место та
же двусмысленность, которая наблюдается в выражении то, что
сует художник. Когда он пишет картину розы, он пишет розу. Так»
некотором смысле то, что он пишет, есть роза, но его картина не еС
роза» ([Vendler 1970, 96-97], ср. также [Вендлер 1987]).
9. Факт
505
Употребление имени факт в выражении «соответствовать фактам»
;звано необходимостью говорить не о «сырой действительности», а о
tb ое концептуализованном согласно структуре и значению суждения.
другой вид смещения значения имени факт в сторону действи-
•1ьности представлен такими текстами, как Были открыты новые
йакты, Ведутся поиски новых фактов. Однако в этом случае сме-
щение иллюзорно. Факт не отождествляется с действительностью.
Прилагательное новый означает в приведенных предложениях «ранее
неизвестный» (это значение отмечается словарями). Речь идет о но-
визне в кругу знания, а не в кругу реальности. Новые факты могут
относиться к давнему прошлому.
В целом же приходится констатировать, что смешение «фактов» и
«событий», отмеченное для теории познания, в еще большей степени
характеризует обыденную речь. Именно потому, что факт недалеко
отстоит от действительности, что он устанавливается на основе эмпи-
рических данных и, будучи установленным, уже не меняется, состав-
ляя «вечное предложение», «удар оземь» не является для него губи-
тельным и смешение с именами онтологического плана не восприни-
мается как нечто совершенно противное природе факта. Следует, од-
нако, подчеркнуть, что такое сближение имеет предел. «Факты» ни-
когда полностью не идентифицируются с «событиями». Относясь к
наблюдаемому миру, факты не могут стать объектом наблюдения:
можно быть свидетелем события, но нельзя быть свидетелем факта.
Хотя о фактах знают, и эти знания есть результат опыта, сам факт
увидеть нельзя. Впечатление, что семантическое расстояние между
«событиями» и «фактами» короче, чем между «фактами» и «теория-
ми» или «законами», не совсем верно. Разница между тем, что может
быть обозначено именами «событие» и «факт», принципиальна. Эти
имена относятся к сущностям разных миров. Имя факт ориентиро-
вано на мир знания, то есть на логическое пространство, организо-
ванное координатой истины и лжи, имя событие ориентировано на
поток происходящего в реальном пространстве и времени. В структу-
ре факта (как и в пропозиции) присутствует связка, в структуре со-
бытия ей нет места. Любопытно, что в романских языках, например,
в испанском, в пропозиции, следующей за именем факт, употребля-
йся сослагательное наклонение: El hecho de que volviese Pepita a su casa no
^ombro a nadie ‘Тот факт, что Пепита вернулась в свой дом, никого не
Удивил’. Препозитивная (неполная) номинализации отличается в ис-
панском языке от полной способом субстантивации: события марки-
руются артиклем lo (lo de ауег вчерашнее происшествие), а факты —
^Ртиклем el (el que по те hayas ayudado ‘то, что ты мне не помог’). Во
французском языке после le fait que может употребляться как сослага-
ТеЛьное, так и изъявительное наклонение: le fait que топ frere soit (est)
Pffesseur... ‘тот факт, что мой брат — учитель...’ [Реферовская 1972].
аМа возможность обозначения фактов сослагательным наклонением
СвИдетельствует, как кажется, об их принадлежности к миру мысли.
506
Часть V. Предложение и производные от него значения
Отнесенность фактов к логическому пространству была отмечена
частности, 3. Вендлером [Vendler 1967, 144-146: Вендлер 1986, 272-
275]. Подчеркивая, что факты не локализованы в мире, они — «о мц
ре», 3. Вендлер все же включает их, наряду с другими двумя типами
сущностей — предметами и событиями, в онтологию. Видя в фактах
причины происходящего, то есть ставя факты в каузальные отноще
ния к событиям и считая в то же время каузальные контексты про.
зрачными, 3. Вендлер пришел к мысли о необходимости расширения
онтологии за пределы пространственно-временной области и включе-
ния в нее «замерзшей вечности всего того, что есть» (the frozen eternity
of everything that is the case [Vendler 1975, 260]: русск. перев. [Вендлер
1986, 275]).
Между фактами и событиями проходит линия горизонта, отде-
ляющая «небо» от «земли». Этим определяется неустойчивость зна-
чения соответствующих имен. «Факт» стремится либо вовсе «уйти в
небо», либо спуститься на «землю». Значение имени событие более
устойчиво. Оно будет рассмотрено в следующем разделе.
Если близкая связь факта с действительностью порождает конта-
минацию фактов и событий, то соотнесенность факта со значением
предложения и их тесное взаимодействие в интродуктивной конст-
рукции ведут к смешению «фактов» и «утверждений», подрывая
этим истинность и объективность фактов и восстанавливая их связь с
автором речи. «Факты» перестают быть достоверными, свершивши-
мися, голыми и доподлинными. Вместо них появляются неподтвер-
дившиеся и неверные факты, ср. у Достоевского: Не говорим уже о
том, что самый факт во многом неверен, где имя факт отнесено ав-
тором к утверждениям противной стороны, им оспариваемым. При-
ходится слышать и о неслучившихся фактах, что вводит имя факт в
«незаконный» контакт с союзом чтобы: Проходили годы; оклеветан-
ный лже-шпион оставался нищ, убог; не было ни одного факта,
чтобы он кого-нибудь выдал и на кого-нибудь нашпионил (Лесков).
Некоторые авторы пишут о фактах, далеких от действительности или
прямо ей противоречащих: «Зефироты» и проч., представляя собой
факты или возможность фактов, прямо противоположных насущ-
ной действительности и глубоко отрицающих ее непреложность и
ее гнетущее спокойствие, — чрезвычайно нравятся этой отриЦа'
тельной точкой зрения средней массе общества (Достоевский). А®’
тор говорит о фактах, верифицированных относительно разных МИ-
ров — художественного и реального. Иногда говорят о будущих и Да'
же фантастических, вымышленных фактах: Была ли это действ
тельно его история или произведение фантазии... или он только У^
расил фантастическими фактами действительные события сво^и
жизни — не решил еще я до сих пор (Л. Толстой).
Таким образом, употребление имени факт противоречиво. Оно
леблется в отношении к истинностной оценке, и это позволЯ
«факту» ослабить свою приверженность к прошлому и свершивШей1^
ся; оно скользит по вертикали, соединяющей мышление (знание)
9. Факт
507
ральность; оно перемещается по шкале знания, измеряющей уровень
ретракции. «Факт» как бы мечется и бьется в трехмерном простран-
стве, стараясь нарушить его границы, и в этом его биении ясно обна-
пуясивает себя связь семантики предложения с мышлением и реаль-
ностью, а также определяющая для нее роль понятия истинности.
10. СОБЫТИЕ
На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною —
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуйся, как море-окиян?
А. Пушкин. Борис Годунов
j В предыдущем разделе было рассмотрено значение классификатора
факт. Ниже вновь пойдет речь о концепте события, но уже не в том
метаязыковом смысле, который допускает подведение под этот тер-
• мин целой серии непредметных (событийных) значений, обозначаю-
j щих все то, что «происходит с предметами», таких как процесс, си-
’ туация, состояние, действие, изменение, положение дел и др. [Kim
1969, 204]. Нас будет интересовать категория собственно событий,
i входящая в качестве одного из членов в названный ряд. Событие в
, этом смысле служит языковым классификатором, объединяющим
группу частнособытийных имен и номинализаций, таких как война,
парад, съезд, конференция, выступление на конференции и т. п. Это
имя выполняет анафорическую или катафорическую (но не интродук-
тивную!) функцию относительно особого класса высказываний — вы-
сказываний о частных событиях [Романова 1979; Радзиевская 1981,
, 15-16]. Антецедентом имени событие может быть одно высказыва-
ние или последовательность предложений. «Событие» не предполага-
ет, что антецедент должен обладать четкой синтаксической структу-
рой, но по большей части в нем присутствует значение свершенно-
сти13. Родовое имя событие отличается от частнособытийных имен в
, основном закономерностями сочетаемости и текстовыми (синтаксиче-
скими) функциями. Ниже будет иметься в виду преимущественно
• значение имени событие14.
13 Поскольку нас интересует семантика событийных имен, мы оставляем в
стороне вопрос об отношении «события» к глагольному виду, а также про-
°ЛеМу «глобальности» событий (см. об этом [Николаева 1982, гл. 4, 65 и сл.]).
4 Неоднородность концепта «событие» была отмечена В. 3. Демьянковым,
к°торый различает: 1) событие как идею (понимаемые таким образом собы-
тия определяется интенсионалом имени и могут полностью налагаться друг
йа ДРуга в пространстве и времени), 2) собственно событие, или референтное
событие, определяемое по экстенсионалу: двум событиям-идеям может соот-
“етствовать одно референтное событие, 3) текстовое событие — гипотетиче-
ская интерпретация референтного события [Демьянков 1983, 321]. К статье
508
Часть V. Предложение и производные от него значения
Отличаясь от других категорий событийного ряда, концепт собц.
тия соприкасается с рассмотренным выше концептом факта, хотя оцц
и локализованы в принципиально разных пространствах. СобытИя
наполняют собой действительность, волнуя ее «как море-окиян». це_
ред летописцем проносятся события, но, повествуя о них, он превра.
щает их в сказанья (т. е. факты). «Земли родной минувшая судьбу
(события прошлого) в летописи распадается на факты, образующие
«застывшую вечность» истории.
Близость событий и фактов определяется, в частности, тем, что и
те и другие отвлечены от временной протяженности. Время, однако
остается важным для характеристики событий показателем: события
датируются.
Естественно, что все существующее в мире обладает пространст-
венным и временным параметрами. Вместе с тем, эти параметры не-
равноправны. Когда речь идет о происходящем и преходящем, важна
ось времени; когда речь идет о сущем и пребывающем, важна про-
странственная локализация. 3. Вендлер, чей вклад в теорию непред-
метных объектов наиболее весом, отмечал, что связь событий (в ши-
роком смысле) с пространством не является их главной характери-
стикой: события, прежде всего, временные сущности [Vendler 1967,
144]. Основные различия между непредметными объектами событий-
ного ряда могут быть описаны в терминах их конфигурации на оси
времени. Некоторые события в определенном смысле вообще не име-
ют пространственной локализации. Например, можно ли сказать, что
Ксантиппа овдовела в Афинах (или афинской тюрьме?) — месте, где
умер Сократ? Ведь вдовство постигло бы ее в любом месте, оно не за-
висит от места смерти мужа. Эти два события никак не соотносятся
пространственно, но наступают одновременно.
Но ни временной, ни пространственный параметр не определяет
основную область локализации событий15. Последние мыслятся как
происходящие не в пространстве «безграничного мира», а в его более
узкой сфере — сфере жизни личности, семьи, группы людей, коллек-
тива, общества, нации, государства. Именно микромир, редуцирован-
ный или расширенный, скрепляет события в последовательность. Со-
бытие — со-бытие — наполняет собой бытие людей. Не случайно, так
естественны предложения типа «Открытие электричества было боль-
шим событием в жизни человечества», «Жизнь Витгенштейна была
полна событий». Гораздо менее естественно говорить о том, что стра'
на богата событиями, и вовсе нельзя сказать, что леса (среднеевр0'
пейская возвышенность, Азия и прочие географические ареалы) бога-
ты событиями, сколько бы природных катаклизмов их ни сотрясал0-
Физическое пространство может быть только местом, где разворачи'
В. 3. Демьянкова приложена большая библиография по теме. Связь конце11'1’
события с текстом была подробно рассмотрена Т. М. Николаевой
15 Понятие пространства (в широком смысле) было введено в
ский обиход О. Н. Селиверстовой [1975, 35].
[1980].
лингвисти
10. Событие
509
театра стало событием в жизни мальчика; Каждая вы-
передвижников была событием в художественной жизни
Центральная фигура жизненной сферы вовсе не обязательно
юГцся события, происходящие в жизни людей, стран, коллекти-
в __ всего того, что живет или осмысляется как живущее16.
’ обильный урожай яблок не назовут событием, если он имеет место
заброшенных садах. Но даже если урожай дадут эксплуатируемые
^адЫ, еГО еДва ли квалифицируют как событие. Однако если на сбор
v00H{aH послали школьников, то в их жизни это может стать целым
событием. События не только происходят в жизни людей, но в них
яолясны принимать участие люди. События личностны и социальны.
Предложения типа Новый спектакль всегда событие; Посещение
театра стало событием; Каждая выставка передвижников была
событием и т. п. неполны. В них ощутимо не отсутствие временной и
пространственной локализации, а отсутствие указания на сферу жиз-
ви. Введение соответствующей информации делает предложение за-
конченным: Новый спектакль всегда событие в жизни театра; По-
сещение
ставка
России.
должна стать протагонистом или даже участником события: Бомбар-
дировка Хиросимы была тем событием, которое изменило мировоз-
зрение многих крупных физиков.
Имя событие нередко употребляется для того, чтобы охарактери-
зовать роль происходящего в той или другой сфере жизни: Приезд
родителей всегда радостное событие в жизни детей, живущих в ла-
гере, но воспитателям он доставляет много хлопот.
; Итак, «событие» обладает троякой локализацией: оно локализова-
ло в некоторой человеческой (единоличной или общественной) сфере,
^определяющей ту систему отношений, в которую оно входит; оно
|происходит в некоторое время и имеет место в некотором реальном
Пространстве. Эти три координаты события отражаются в структуре
^соответствующих сообщений: В 1965 г. в Москве в жизни Иванова
(произошло знаменательное событие: он впервые выставил свои по-
лотна на художественной выставке.
' На оси жизни событие занимает особое, выделенное место. Если с
;Понятием ситуации ассоциируется прежде всего представление о
;тРУДности (из ситуации принято искать выход), то с понятием собы-
5* *Ия ассоциируется представление о маркированности [Радзиевская
ру°1, 55]. Это — веха, а иногда и поворотный пункт на жизненном
,пути. Это — зарубка на шкале жизненных уровней, отмечающая вы-
С°ТУ взлета или глубину падения. Событие нельзя не заметить. Одна-
16
Причастность событий к человеческой жизни отмечена Г. С. Романовой:
Фиродные явления, такие как гроза, шаровая молния, обвалы в горах и т.
Рассматриваемые с объективной точки зрения, могут быть названы либо
*номенами, либо фактами. Событиями, катастрофами и проч, они стано-
гр ся лишь в том случае, если говорящий примысливает к ним человека»
1Г°Манова 1979, 153].
510
Часть V. Предложение и производные от него значения
ко двухагентная ситуация может стать событием в жизни одного
ее участников, но пройти незамеченной для другого. Так, знакомств
начинающего художника с прославленным мастером обычно квади
фицируется как событие только в биографии первого. Признак
кированности выполняет в семантической структуре имени событие
роль «слабой семы», которая актуализуется в утверждениях тигщ
Это целое (настоящее) событие [Радзиевская 1981, 20, 37]. Значение
маркированности избегает актуализации в отрицательных контек
стах. Не говорят *Это не событие (допустимо: Какое же это собы-
тие? Никакое это не событие). Язык в этом и аналогичном случаях
(то есть при необходимости снять какие-либо семы, входящие в так-
сономический предикат) пользуется глаголом номинации: Событие^
это не назовешь, Событием это никак нельзя назвать. Обычно эт»
ресурс возражения или размышления.
Событие часто определяет ход дальнейшей жизни. Поэтому оно не
может быть отнесено к ее началу или концу. Смерть человека являет-
ся грустным событием для близких ему людей. Это событие их жиз-
ни. Рождение ребенка есть событие в жизни матери, отца, бабушек,
кого угодно, но только не самого новорожденного. Софисты доказы-
вали, что в жизни человека нет смерти. Эта мысль выражена в се
физме Смерть есть, меня нет, я есть, смерти нет.
Изменить курс жизни не то же, что иметь последствия. Падение и
перелом ноги имеют последствия, и они, конечно, влияют не только на
походку пострадавшего, но и на ход его жизни. Однако кости сраста-
ются, и жизнь возвращается в прежнее русло. События не произошлв.
Но даже если бы последствия были более серьезными, происшедшее
назвали бы несчастным случаем, а не событием. Например: Соседям
с храмом сагрестия полна картин всяких видов невероятного д»
машнего художества, изображающих всякие несчастные случаи.
Изображены всякие падения, крушения, пожары на суше и на морг,
переломы мостов, удары молнии — богатейшая коллекция несчаст
ных случаев. Есть даже пожар театра (Л. Собинов). Событие (если
при нем нет определения) интерпретируется скорее положительно, *
последствия — отрицательно. Не случайно говорят, что счастливчики
пожинают плоды своих поступков, а неудачники несут их последствия.
Факты тоже способны оказывать влияние, но не на ход жизни, *
скорее на ход мыслей и их изложение, на рассуждение и обдумы»*'
ние. Они могут составить мотивы решения. Факты принимаются >•
внимание, учитываются, берутся в расчет. Образная память, вообр*'
жение имеют дело с предметами и событиями, эпистемическаЯ
фактами.
Итак, событие занимает особое место в жизни человека. Вместе
тем, свершение или несвершение событий не входит в его «юрисД11К
цию». События, в отличие от действий, поступков, рассматривает^
как нечто, происходящее спонтанно, как независимое или не ПОЛЙ*
стью зависящее от воли человека, который может ожидать или Да
планировать то или другое событие, но далеко не всегда в состоя^
10. Событие
511
^еспечить его наступление или предотвратить нежелательное собы-
^е. Даже в тех случаях, когда событие «рукотворно», то есть отвеча-
плацам и замыслам человека, он не может стать его «единолич-
-цд» творцом (ибо не ведаем, что творим). Выигрыш и проигрыш,
становление рекорда, защита диссертации и т. п. являются созна-
тельными, намеренными, но не полностью контролируемыми дейст-
•йЯМИ. Поэтому-то их и можно квалифицировать как события. Чело-
•еК не вершит событий. Т. В. Радзиевская отметила отсутствие аген-
давной семы в именах событий [Радзиевская 1981, 17]. Человек со-
jepinaeT действия и поступки; события совершаются, происходят,
ручаются, имеют место, развиваются, начинаются, завершаются
1 имеют последствия. Это не препятствует тому, что событие часто
^взывается с инициативой и действиями людей. Например: Неверно,
uno существуют большие события и малые. Малые события — это
большие усилия малых людей. А малые люди умеют ставить палки
} колеса большим (С. Есин). Человек может быть вольным или не-
вольным виновником событий. Даже будучи их инициатором или за-
инщиком, человек не может полностью предусмотреть исход и воз-
иожный результат, например: Уже в приемной я догадался, как за-
кончится это совещание, но как оно пройдет, об этом могла знать
шдалка только очень высокой квалификации (С. Есин).
По признаку самопроизвольности событие сходно с фактом, для
которого зависимость от воли человека вообще не релевантна. Ни имя
событие, ни имя факт не могут сочетаться с определениями, ставя-
щими происходящее под контроль воли, ума и этических свойств че-
Вовека; не бывает решительных событий, волевых и своевольных
фактов, дальновидных (обдуманных, глупых, хитрых, умных, подлых,
благородных и т. п.) событий. События идут своим чередом. Когда ан-
гличане хотят подчеркнуть, что у событий есть своя логика развития,
Ьнн употребляют выражение as a matter of course; когда они апеллируют
К Независимой от человека данности, они говорят as a matter of fact. Без-
Щентность значения имени событие не мешает ему иметь в качестве
Антецедента агентивную пропозицию: Сын Ивановых поступил в
Университет. Это событие было торжественно отпраздновано.
Совершенный вид агентивного глагола может интерпретироваться
И как событие, и как поступок: Иванов бросил семью. Этот его по-
купок не встретил сочувствия / Это событие вызвало много тол-
к°в. Хотя события безагентны, а поступки агентивны, это разделение
Ве совпадает с делением замещаемых этими именами пропозиций на
Яичные и неопределенно-личные (или безличные).
То, что события локализуются относительно той или другой сферы
Я^Изни, отражается и на членении происходящего на отдельные собы-
тия, и на идентификации этих последних.
_ Распределенные по разным жизненным сферам, события утрачи-
ают глобальность. Если шахматный турнир между претендентами на
еРвенство мира является одним событием в мировой шахматной
512
Часть V. Предложение и производные от него значения
жизни, то поражение в этом турнире не может быть идентифицищ
вано с победой в нем, хотя эти события нерасчленимы и имеют c»j
падающую пространственную и временную локализованность. Одцак>
с точки зрения присутствующих это одно событие. Победа и пора^е
ние, выигрыш и проигрыш в игре, смерть Сократа и вдовство Ксац
типпы (пример, часто разбираемый в связи с проблемой идентифика
ции событий), продажа и покупка, приобретение (получение) и пр®,
доставление — все то, что одновременно входит в разные жизненные
пространства и является составляющей разных событийных «исте-
рий», должно рассматриваться как разные события.
Распад глобальных событий происходит в зависимости от их вхо®.
дения в ту или другую жизненную сферу; распад фактов осуществля-
ется через изменения в их логической структуре. Так, приобретение
Иваном машины у Петра будет соответствовать двум событиям: по-
купке (сфера Ивана) и продаже (сфера Петра), но оно может быть
представлено серией фактов: тот факт, что машину купил Иван;
тот факт, что Иван купил у Петра машину; тот факт, чт»
Иван купил машину (именно) у Петра, и т. д.
«Умножение событий» происходит не только в результате распре-
деления по разным жизненным сферам, но также вследствие выпол-
нения в одной сфере разных функций или отнесенности к разным ас-
пектам происходящего. Осуществляя одну и ту же акцию, можн»
быть участником разных событий. Приведем фрагмент текста, в ко-
тором рекомендуется чтение вслух в кругу семьи (Лит. газета 1984.
23 мая): Нет, мы не будем сегодня плакать, читая вслух или слу-
шая, как читают нам. Мы не столь сентиментальны и старом^
ны. Но, быть может, поставив этот опыт, мы поймем, что стали
участниками нескольких событий. Событие первое: единение людей,
сидящих за семейным столом. Второе событие: новый ритм жизни,
та небыстрота мыслей и чувств, которая возвращает нас из жи-
тейской суеты, к самим себе. А третье событие, может быть, су-
щественнейшее: мы стали духовным содружеством, сохраняющим
культуру, передающим ее дальше. Три события ... Но есть и чет-
вертое: язык. Стертый, обесцвеченный, заштампованный, он вер
нется к нам с голоса жены, дочери, мужа и с нашего собственного в
том фантастическом богатстве, которое часто неощутимо при
чтении про себя. Язык, как музыка, должен зазвучать.
Приведенный отрывок свидетельствует, что единство места и вРе'
мени и совпадение участников недостаточны для сегментации и от*'
ждествления событий17. Не менее важна отнесенность к той или ДРУ'
гой жизненной сфере и выполняемая в ней функция. Именно благо-
даря аспектным различиям, оказалось возможным усматривать четы-
ре события в одном «действе».
17 То, что в одном пространственно-временном интервале может быть с
вмещено несколько событий, отмечалось рядом авторов [Hacker 1982; Демья1*
ков 1983].
10. Событие
513
Поскольку при идентификации событий приходится учитывать их
асЯКПию> а Функция отражена в самом наименовании события, по-
деднее (имя конкретного события) также не может быть сброшено со
четов. Со'бытийная лексика соотнесена с предикатами. Событие ли-
jjjeHO собственного имени. К нему не применим дейксис. Пока про-
ис1ПеДшее не получило названия, оно не может быть идентифициро-
вано как событие18. Именно поэтому и можно говорить об интерпре-
тИрующей функции событийных имен [Радзиевская 1981, 61 и сл.;
демьянков 1983]. Т. В. Радзиевская отметила, что обозначения собы-
тий не столько характеризуют происходящее, сколько его интерпре-
тируют: «Познание явления — это познание его многообразных свя-
зей с другими явлениями (событиями) разных сфер (временных, про-
странственных, природных, личностных, межличностных, общест-
венных и других). Охарактеризовать событие — значит эксплициро-
вать все связи данного события с другими событиями и выявить тем
самым его значимость в этой совокупности связей» [там же, 1981,
66]. Это справедливое наблюдение. Оно, возможно, нуждается в более
ясном выражении той мысли, что предметы «событийно заряжены»,
а их свойства — это возможность событий 19. Указывать все связи со-
бытия с другими событиями, однако, нет ни резона, ни нужды. По-
этому-то и налагается ограничение на область, через которую оно по-
знается: связи событий устанавливаются в пределах некоторого жиз-
ненного пространства.
Вернемся, однако, к наименованиям событий. Громкий разговор не
то же, что ссора, выведение на бумаге своей фамилии не то же, что
подписание договора или приговора, передвижение фигуры на шах-
матной доске не то же, что выигрыш или проигрыш в решающей для
чемпионата партии, пожатие руки не то же, что прощание или про-
щение. Примеров таких пар можно привести сколь угодно много. В
них первое обозначение является описанием происходящего, второе
( 18 Вопрос о зависимости отождествления событий от способа их описания
был поставлен Дж. Кимом. Ким рассматривает пропозициональную форму
обозначения событий, то есть предложения, служащие источником частносо-
' Оытийных имен (полных номинализаций) и антецедентом имен общесобытий-
ных. Имя событие он принимает в качестве родового термина, объединяюще-
| го состояния, положения дел, явления, условия и др. Ким выделяет в качест-
[ Ве Доминанты этого обобщающего концепта отношения каузации и эксплика-
5 ^Ии- Автор отмечает, что принцип логической эквивалентности пропозиций
!. ВеД°статочен для идентификации описываемого ими события, поскольку в
: ием не учтены такие факторы, как разная локализация происходящего, (ср.:
®KPani умер и Ксантиппа овдовела), разные мотивы (ср.: Эдит вышла за-
У'лс за Фреда и Фред женился на Эдит), разные причины (ср.: Брут убил
Чвзаря и р,рут заколол Цезаря) [Kim 1969]. Основным недостатком статьи
има является неразличение событий и фактов.
Напомним афоризмы Л. Витгенштейна: 2.01231. Чтобы знать объект, я
лжен зиать не внешние, а все его внутренние качества. 2.014. Объекты со-
РЖат возможность всех положений вещей [Витгенштейн 1958, 32]. Ср.
кЖе понятие диспозициональных свойств предметов.
514 Часть V. Предложение и производные от него значения
указывает его функцию в жизни человека или общества. События у1в
гут быть обозначены только вторым способом. Субстратом событця
может быть действие, смена действий, процесс и т. п. Из этого следу
ет, что возможно не только совмещение разных событий в одном мес.
те и в одном временном интервале, но и совмещение событий с др,,
гими непредметными объектами, относящимися к происходящему
Получая ролевую интерпретацию, действия и процессы становятся
событиями (или ситуациями). При этом действие или процесс протд.
женны, а событие, в терминах которого они интерпретируются, ли-
шено длительности. Событие — это «социальный радикал» процесс»
(в широком смысле). С этим связан «парадокс точечно-длительног»
вида», характерного для перформативов, сформулированный
Ю. Д. Апресяном [1986]. Перформативы (обещаю, прощаю, прошу,
назначаю на должность и т. п.) соответствуют некоторому речевому
акту, который необходимо продолжен во времени, но то событие, к»,
торое совершается благодаря перформативному речевому акту, мыс-
лится как точечное. Можно спросить: Когда он тебе это обещал?, н»
не *Как долго он обещал (давал обещание)? или Когда тебя назначи-
ли на эту должность?, но не *Как долго длилось твое назначение нл
должность? (впрочем, в ситуации бюрократических проволочек эта
не исключено) [Апресян 1986]. В применении к английскому языку
мысль о близости перформативов и глаголов точечного действия обос-
новывалась в ряде работ 3. Вендлера, объединившего их в класс
«предикатов достижения» (achievements) [Vendler 1967; 1970]. Именно
эта категория предикатов, по Вендлеру, обозначает события. Таким
образом, события вызывают ассоциацию с завершенностью, глобаль-
ностью, отсутствием временной протяженности даже тогда, когда
речь идет не об именах, а о глаголах [Булыгина 1982]. Интерпрета-
ция событий жизненной сферы как продолженных или точечных не
совпадает, как отмечалось, с их реальными временными характери-
стиками. Речевые акты всегда имеют протяженность, соответствую-
щее им событие ее лишено. Различение в одном действии разных «не-
предметных объектов» — поддающегося описанию процесса или дей-
ствия и события, характеризуемого в иных терминах, — проявляется
в несовпадении их определений [Радзиевская 1981]. Можно сказать,
что шахматист дрожащей (неуверенной, слабой, твердой) рукой пере-
двинул фигуру (сделал ход), но едва ли допустимо: *1ПахмаГпис,Г1
дрожащей рукой выиграл партию. Для неперформативного употреб-
ления глаголов возможны речевые характеристики: Он громко обе
щал (тихо попросил, прерывающимся голосом признался в любви)-
Перформатив же отвлекается от речевого процесса. Это не говорение,
а социальная акция. Когда говорят: «Обещаю это во всеуслышание»1
то апеллируют не к уровню громкости своего голоса, а к свидетеля1*1
акта обещания. В определенном смысле «точка» и «длительности
относятся к разным аспектам происходящего: процессу речи и соД11
альному акту. Процесс имеет множество разных характеристик.
социального акта важен, прежде всего, факт совершенности. ПерФ®^
10. Событие
515
if
латив — это как бы настоящее время факта, «текущий факт», факт,
> заСТигнутый в момент своего свершения. Перформатив сходен с ри-
^уадом и, подобно ритуалу, может быть описан.
I Вернемся к событийным именам. Перенос определения от события
к пр°йессУ и наоборот допустйм. Все зависит от контекста. Едва ли
скажут *Я не мог выполнить его запинающейся просьбы. Но возмож-
но: Я не мог слышать его громких обещаний (запинающихся просьб).
f[ не могу видеть кровавых событий и даже слушать, как их описы-
вают. Перцептивный предикат делает возможными описательные
"характеристики.
’ Родовое имя событие и частнособытийные имена входят в экстен-
сиональный контекст, проблема которого не так проста, как можно
«было бы думать. Этот контекст неоднороден. Он может создаваться
^восприятием, и тогда, как было отмечено, уместны дескриптивные
^характеристики события, но в нем может появиться и человеческий
(личностный и социальный) план. Первый тип контекста соотносите-
лен с воспринимающим субъектом, второй — с интерпре-
тирующим. Первый контекст проявляет значения процессов (дей-
ствий) и состояний, второй — событий и поступков. Переход к че-
ловеческому фактору всегда вносит в текст элемент интенсиональ-
•иости. Наиболее ярко это демонстрируют перформативные высказы-
вания и разного рода ритуальные действия, которые могут быть
.объектом описания (например, можно описывать церемонии брако-
сочетания, принятия присяги, посвящения в рыцари и т. п.), но они
(Могут быть и «количеством», из которого извлекается социальный
«радикал», то есть событие. Последнее находится в связи с другими
(Событиями. Оно может их стимулировать, предопределять, предот-
вращать, предвещать и т. п. Эти отношения создают своего рода
асемантическую» канву жизни. В экстенсиональности этого второго
®ипа контекста, по-видимому, нельзя сомневаться. Но достаточно
рчевидно, что он чужд «фактору смысла». Не случайно спрашива-
РОт: Что значит ваше поведение? или говорят: Не понимаю, какой
смысл так себя вести. Не случайно также говорят о бессмыслен-
ных поступках, непонятном поведении. Такого рода определения
Применяются преимущественно к сознательным, намеренным дейст-
виям человека. Но поиски смысла распространяются и на явления
®РИроды, события, на жизнь и даже на «жизни мышью беготню».
скрытый смысл тревожил Пушкина... О жизни и природе часто
Говорят как о книге, которую нужно научиться читать: «Лучшая
Книга о мире — это сам мир, книга закрытая, хотя всем открытая»
Грациан); «Природа — единственная книга, каждая страница кото-
*°и полна глубокого содержания» (Гете). Человек постоянно стре-
мится «семиологизировать» (осмыслить, понять) жизнь и действи-
i Льность, превратить их в поддающийся прочтению «текст»: Что
значишь, скучный шепот? Укоризна, или ропот мной утрачен-
дня? От меня чего ты хочешь? Ты зовешь или пророчишь? Я
Н-ять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу (Пушкин). «Семиологиче-
516
Часть V. Предложение и производные от него значения
ское» отношение к миру неизбежно уже в силу одного того, что
терпретация событий жизни дает человеку опыт и возможность g*'
основе имеющихся данных предвидеть будущее. Понять смысл собу
тия значит восстановить его реальные и потенциальные связи в реле,
вантном для него контексте жизни, то есть в конечном счете превра,
тить его в некоторое множество фактов. «Прочтение действительно,
сти» стимулирует переход от событий к фактам.
Итак, непредметные объекты налагаются друг на друга, придавая
этим еще одно измерение происходящему — глубину: сквозь процесс
сы и действия, поддающиеся описанию, просвечивают события^
свершение которых подлежит констатации. Событийная сущность на-
званных непредметных объектов входит в иную последовательность М
в иные отношения с другими объектами на оси времени, чем процесс
сы. Процессы, изменения, состояния и действия, перемежаясь, сме.
няют друг друга, частично пересекаются, следуя друг за другом. Их
существование необходимо. Они скреплены некоторой субстанцией
(лицом или предметом). События могут быть разделены между собой
большими промежутками времени, их может совсем не быть. Они мо-
гут быть связаны и не связаны причинно-следственными отношения-
ми. Факты же, как и суждения, к которым они восходят, существуют
только постольку, поскольку в мире есть формирующее их человече-
ское сознание.
Вопрос о сочетаемости событийных имен неоднократно рассматри-
вался [Vendler 1967; Романова 1979; Радзиевская 1981]. Г. С. Романова
отмечает, что событийные имена принимают два типа определений:
определения, отражающие структуру и свойства самого события, и
определения, внешние по отношению к пропозиции (главным обра-
зом, оценочные и модальные) [Романова 1979, гл. I]. Т. В. Радзиев*
ская показала, что сочетаемость общесобытийных имен (в том числе
и имени событие) в большой степени определяется компонентным
(семным) составом соответствующих значений. Денотативные семЫ>
из которых наиболее влиятельна сема «агенс», обеспечивают идентй4
фицирующую функцию имени. В целом же общесобытийные имеВЛ
«развернуты» преимущественно в сторону квалифицирующих предй*
катов [Радзиевская 1981, 66].
Для того чтобы стать объектом описания, событие должно про*
изойти. Показательно, что в субъектной (референтной) позиции ИМЯ
событие, как и имя факт, редко используется в применении к бу-
дущему. Событие, как и факт, относят обычно к тому, что уже пр®’
изошло. Только в этом случае ему могут быть сопоставлены те ИЛЯ
другие характеризующие предикаты. Говоря о фактах, стремятся йМ
«оголить», освободить от «как», говоря же о событиях, обычно стр®*
мятся облечь их во множество конкретных деталей, нередко вЫДУ*‘
манных. Забытые подробности требуют компенсации. События с°*
вершаются при определенных обстоятельствах; факты их вовсе ЛЖ
шены. Если ситуации и положения дел определяются расстановй^
действующих лиц и соотношением их сил (ситуация подобна положу
10. Событие
517
й10 в игре), то события скорее воспринимаются в их театральном об-
чйи. Если этого обличия нет в природе вещей, то общество создает
ef0 в виде ритуала или церемонии. Само имя событие не получает
етализированной характеристики, относящейся к протеканию или
оформлению события. Но при нем употребительны определения, ре-
зЮМирУюЩие впечатления от его «наружной» стороны.
фяга к прошлому событий и фактов имеет разные причины. Для
фактов она продиктована условием истинности, для событий — тре-
бованием «описуемости», наглядности. Событию нужны частности,
детали, которые появляются только при его осуществлении. Пока со-
бытие не стало реальностью, о нем нельзя рассказать. Можно лишь
констатировать соответствующий ему факт или воспользоваться вооб-
ражением.
’ Замысел (если событие было предусмотрено) — это остов, который
может получить разные «инкарнации». Беря начало в «голом» про-
• спекте и обрастая предусмотренными и непредвиденными деталями
по мере своей реализации, событие, после того как оно произошло,
распределяется по личным сферам, а затем распадается на множество
. «голых» фактов, соответствующих его отдельным характеристикам20.
Ход вещей создает события; события, преломляясь в гранях челове-
ческого сознания, оборачиваются фактами.
Если переход от «сырой» действительности к событиям влечет за
собой умножение сущностей онтологического плана, то переход от со-
; бытия к факту, разбивая событие вдребезги, умножает сущности эпи-
' стемической сферы.
Связь событий с личной сферой делает наиболее естественными для
него субъективно-оценочные характеристики. Из числа оценочных
определений с именем событие соединяются следующие виды частно-
; оценочных предикатов: 1) прилагательные и активные причастия
•каузации положительных и отрицательных эмоций, психических со-
! стояний, впечатлений и реакций (радостный, страшный, пугающий,
\ приятный, неприятный, нежелательный, счастливый, тоскливый,
' кошмарный, впечатляющий, интересный, любопытный-, счастли-
‘ вЫй, несчастливый}-, 2) прилагательные со значением благоприятст-
вования или неблагоприятствования последующему ходу жизни (бла-
гоприятный, неблагоприятный, положительный, отрицательный,
: пагубный, трагический, губительный, опасный); 3) прилагательные,
, квантифицирующие роль события в жизни человека или социума и
обычно имеющие оценочные коннотации (большой, важный, гранди-
°3пый, незначительный, из ряда вон выходящий, выдающийся, глав-
*Ь1й, второстепенный, памятный, великий, знаменательный, исто-
I ^ический); 4) прилагательные вероятностной и нормативной оценки
2о
! • О распаде событий на более мелкие события (пропозициональные «алло-
I „ РФы», различающиеся полнотой информации и логическим акцентом) пи-
। в» Ф’ ДреЦке [Dretske 1979, 376]. Мы вернемся к этому вопросу в следующем
I выделе.
518
Часть V. Предложение и производные от него значения
события (неожиданный, странный, удивительный, необычный, Не.
предвиденный, непредусмотренный, ожидавшийся)-, 5) прилагатель.
ные, оценивающие способ реализации события (торжественный
праздничный, драматический, мелодраматический).
Характерно, что имя событие, как и существительное факт, Не
сочетается с общеоценочными определениями хороший и плохой.
замещают прилагательные положительный (позитивный) и отрицц.
тельный (негативный). Это объясняется тем, что события не прирав.
ниваются к поступкам, за которые люди несут нравственную ответст-
венность. Человек может быть организатором, инициатором, участ-
ником, свидетелем и даже виновником события, но, при всей его «со-
бытийной активности», он не может, как уже отмечалось, полностью
предугадать, во что выльется его инициатива. За поступки судят и
награждают, за события не судят и не дают наград. В определениях
событий поэтому не присутствуют этические коннотации. Прилага-
тельные общей оценки хороший, плохой, дурной, скверный, так же
как и такие определения, как подлый, низкий, благородный и др.,
применяются к действиям и поведению людей и отражают этическую
точку зрения. Различие между общими оценками типа хороший и по-
ложительный, плохой и отрицательный видно на примере сопостав-
ления таких словосочетаний, как положительные эмоции и хорошие
чувства, отрицательные эмоции и плохие (скверные) чувства (ощу-
щения). Во вторых членах пар оценка дается по нравственному кри-
терию, в первых — нет. Положительные эмоции могут возникнуть и
на безнравственной почве. В таких сочетаниях, как хороший взгляд,
хорошая улыбка, плохое поведение и т. п., имеется в виду этическая
сторона явления; ср., например, употребление типа Он посмотрел
плохим взглядом на Пущина (Тынянов), Во весь этот вечер жилец
наш так хорошо смотрел на меня, так хорошо говорил (Достоев-
ский).
В большинстве случаев в таких контекстах возможна эквивалент-
ность хороший = добрый, плохой = недобрый, злой, но не хороший *
положительный, плохой отрицательный. В приложении к челове-
ческой деятельности общая оценка (хороший и плохой) связана с эти-
ческим принципом, как главным мерилом бытия. Сочетаемость с
оценочными прилагательными имени событие отлична от сочетаемо-
сти имен конкретных событий, для которых типичны описательны*
определения. Это различие видно в том, что количественные характ*'
ристики получают разное значение, сочетаясь с именем событие и с
именем конкретного события; ср.: Это была грандиозная свадьбе 11
Свадьба стала грандиозным событием в его жизни. В первом случа*
определение относится к размаху «мероприятия», во втором — К еГ®
роли в жизни, к собственно женитьбе. Имя событие служит во вт°
ром предложении классификатором, указывающим на тот аспект, I1*
которому оценивается происходящее.
10. Событие
519
Данная выше характеристика концепта «событие» не является ис-
черпывающей. Поэтому в заключение этого раздела выделим основ-
gjje признаки, отличающие значение имени событие от других обще-
событийных имен. «Событие» характеризует: 1) отнесенность к жиз-
ненному пространству (в противовес явлению), 2) принадлежность ма-
гистральной линии жизни (в отличие от инцидента), 3) динамичность
л кульминативность (наличие «точки осуществления», которая в со-
циальных акциях может фиксироваться условно); это отличает собы-
тие от ситуации; 4) «сценарность», которая при отсутствии «естест-
венного» сценария создается ритуалом; сценарность события противо-
стоит градуированности процесса, 5) неконтролируемость (в отличие
от поступков), 6) слабая структурированность (в отличие от целена-
правленных действий), 7) целостность, отвлеченность от временной
протяженности (в отличие от процессов), 8) отсутствие логической не-
обходимости существования (в отличие от состояний, качеств, свойств
и других форм бытия), 9) единичность, счетность (в отличие от дея-
тельности), 10) функциональность (недескриптивность) обозначения
конкретных событий, подводимых под родовое понятие «событие»,
11) преимущественная включенность в интерпретирующий контекст
(в отличие от процессов), 12) «вершинная» позиция при пространст-
венно-временном совмещении с другими событийными объектами
(процессами, действиями), служащими субстратом события.
Последний признак приводит событие в соприкосновение с фак-
том. «Событие» — это пункт, в котором онтологическое значение
граничит с препозитивным. Близость событий и фактов определяется
.следующими чертами: 1) те и другие не отвлечены от предметной ре-
альности, конкретны, 2) обе категории отвлечены от временной про-
тяженности, 3) и те и другие отвлечены от агенса, 4) и факты, и со-
бытия счетны, 5) и те и другие включены в семиотический контекст.
й)ти схождения предопределяют общность ряда закономерностей соче-
таемости имен событие и факт.
11. «ФАКТЫ» И «СОБЫТИЯ»
В КОНТЕКСТЕ НЕЙТРАЛИЗАЦИИ И КОНТРАСТА
Вы должны взглянуть на
практику языка и тогда вы
увидите логику.
Л. Витгенштейн.
О достоверности. § 501
' ® предыдущих разделах был рассмотрен вопрос о контекстах упот-
°Ления Факто°бразующего и событийного значений и их классифи-
ЙоТ°РОВ — существительных факт и событие. Ниже будут более чет-
£ сформулированы условия, в которых различия между этими типа-
520
Часть V. Предложение и производные от него значения
ми значения сводятся к минимуму или даже нейтрализуются, а тад.
же те контексты, в которых эти значения наиболее противопоставлю,
ны. Определение этих контекстов существенно для тех случаев, когда
оба типа значения выражены одинаково — полными номинализации.
ми, событийными именами или именами конкретного значения (пред,
ставителями пропозиции). О совмещении такого рода значений см
[Кубрякова 1981, 187 и сл.].
Колебания в интерпретации полных номинализаций характерны
для контекстов, создаваемых предикатами эмоционального воздейст-
вия.
В предложении Расстрел демонстрации девятого января 1905 г.
произвел на него громадное впечатление номинализации расстрел
демонстрации будет иметь событийное значение, если речь идет о*
очевидце трагедии, но это сочетание скорее будет прочитано в факто-
образующем смысле, если имеется в виду человек, узнавший о рас-
стреле из газет: Сам факт, что демонстрация была расстрелян*,
произвел на него большое впечатление (ужасен). Между этими си-
туациями расположена шкала промежуточных случаев, в отношении
которых трудно судить о том, является ли источником переживания
косвенно полученное (пропозициональное) знание или прямое «сцени-
ческое» воздействие (чувственные образы); ср. непосредственное пв-
трясение от казни, испытанное Виктором Гюго, писавшим, что мысль
«“Последнего дня приговоренного к смерти” он подобрал на Гревсквй
площади “в луже крови”» (Гюго В. Собр. соч., т. I, М., 1953. С. 199)
и не менее сильное впечатление от казни Млодецкого, которое стал*
причиной недуга Гаршина, не бывшего ее очевидцем.
Если речь идет об эмоциональном воздействии известия, прямо ка-
сающегося данного лица, источником переживания является и сам
факт и те событийные последствия, которые он за собой влечет. К*-
гда нет необходимости обращать внимания на различие между факту-
альным и событийным аспектами стимула, последний обозначается
именем события: Смерть ребенка всегда ужасна. Однако, если необ-
ходимо отделить факты от событий, говорят либо Сам факт смерти
ребенка ужасен, либо Смерть ребенка была ужасной. Событие и
факт могут быть противопоставлены в рамках одного высказывания:
Уже сам факт рождения ребенка приносит радость, но в послевоен-
ные годы рождение ребенка было для каждой семьи особенно радост-
ным событием', Уже сам факт, что это событие приятно, утеши-
телен (радует).
Тогда, когда эмоции направлены на агенса, стимулом обычно явля-
ется не событие, а факт: То, что ты мог такое подумать (сказат^’
заподозрить, написать), глубоко меня огорчило. В этом случае иС'
пользуется модальный глагол мочь, хотя сказуемое имеет фактивИ®*
значение: мог подумать (сказать) = подумал (сказал). Модальны11
глагол относится к способности человека проявлять себя определ®11'
ным образом, свойству его натуры: Но я не могу понять — как °ни
могут?.. И мы дивились — как они могут?! А они — могли (А. СИ'
11. «Факты» и «события» в контексте нейтрализации и контраста 521
явский). С неличностным субъектом глагол мочь в этом значении не
потребляется; ср. *То, что в январе могла разразиться гроза, всех
удивило тлТр, что он в свои семьдесят лет может заниматься (=
занимается) горнолыжным спортом, всех удивляет; То, что Алексей
[ дог (способен) обо мне подумать такое, оттолкнуло меня от него.
f М°ДаЛЬНОСТЬ «способности» служит знаком рикошета: эмоциональное
[ отношение, «отскакивая» от факта, ударяет по человеку. Реплика
1«Как ты мог!» уже содержит прямой упрек адресату. Причина эмо-
ции в ней даже не указана.
' Предложения типа То, что на этом участке пути могла про-
изойти катастрофа, всех потрясло двусмысленно. Оно может ин-
терпретироваться и в фактическом, и в контрфактическом смысле.
Но при введении в ситуацию указания на ответственное лицо (То,
что на твоем участке могла произойти катастрофа, ужасно) дела-
ет более вероятным первое прочтение. Иногда такое прочтение сопро-
вождается акцентом на обозначении лица.
; Текучесть эмоциональных состояний, их стимулов и объектов от-
зывается неустойчивостью в природе соответствующего стимулу зна-
чения, которое колеблется в диапазоне между событием и фактом,
миром и мышлением (знанием) о мире (см. также выше). Разумеется,
’Колебания возможны преимущественно в применении к тем стиму-
лам, которые способны принимать «сценический облик». Не ритуали-
(зованные, чисто конвенциональные акции (например, получение от-
каза в ходатайстве) обычно вызывают эмоции самим фактом своего
^осуществления или неосуществленности. Если же событие имеет и
(фактическую и «сценическую» стороны, то эти его разные аспекты
Смогут послужить стимулами противоположных чувств. Так, может
’обрадовать сам факт защиты диссертации, но огорчить то, как про-
чла защита, может радовать сам факт публикации книги, но огор-
чать количество опечаток и отсутствие в ней каптала. В «бочке ме-
Да», создаваемой фактом, всегда найдется «ложка дегтя», добавленная
♦процедурной» (процессуальной) стороной жизни. Возможно и об-
ратное явление: бывают блистательные проигрыши и театрализован-
ные поражения. Огорчение, причиненное фактом, в этих случаях, хо-
*я бы отчасти и ненадолго, компенсируется удовлетворением от того,
Как развертывались события. Именно поэтому, уходя, хлопают две-
рью. И, напротив, лесть (событие и даже процесс) способна загладить
Многочисленные факты провинностей. В сфере стимулов эмоциональ-
ных переживаний факты и события (процессы) взаимно компенсиру-
,От и девальвируют друг друга. Словесное искусство, для того чтобы
*Ызвать эмоциональное переживание, должно трансформировать фак-
*Ь1> пусть даже почерпнутые из хроники, в события и процессы; ср.
®ЛеДУЮщее высказывание Н. Берберовой об А. Толстом: «Толстой был
Х°Роший рассказчик, чувство юмора его было грубовато и примитив-
Н°> Но он умел самый факт сделать живым и интересным». В искус-
>*TBe ВОспринимают события, в хронике — факты. Достоверность сло-
жного искусства (прозы) не имеет отношения к фактической стороне
522
Часть V. Предложение и производные от него значения
дела. У искусства немого кино обратная задача: для того чтобы еГ|
понять и осмыслить, зритель должен преобразовать процессы и деЙСт
вия в события и поступки, а события в факты. Не справившись с
задачей, он не сможет ни осознать, ни пересказать увиденное. За в»с
производимыми на экране процессами и действиями скрываются с»
бытия, которые рассказчик должен выявить и констатировать в пр,
позициональной форме, то есть в виде фактов. Процесс нуждается ।
семиотической интерпретации: «как» следует преобразовать в «что»
Проза прямо связана с выражением мыслей и констатацией факт»»
и косвенно — с эмоциями. «Без фактов чувств не опишешь» (Дост*.
евский). Чтобы стать художественным явлением, она должна превр».
тить косвенную связь в прямую, «что» — в «как». Искусство немвг»
кино прямо связано со зрелищным воздействием и косвенно — с ми-
ром мыслей. Его задача — заставить поверить в события и извлечь из
них факты и идеи. Язык кино (особенно немого) в корне отличен »т
языка прозы. Не случайно, многие считали, что речевое озвучивание
фильма губительно для чистой и первичной «материи» кино. Оно на-
рушает систему свойственных ему художественных приемов21.
Есть и другие контексты, в которых различие между событийным
и фактообразующим значениями сводится к минимуму. События,
мыслимые во времени, но в отвлечении от временной протяженности,
легко смешиваются с фактами: После бракосочетания (свадьбы) мо-
лодые уехали в путешествие; С заходом солнца кончаются полевш
работы. Ссылка на событие маркирует некоторую точку на линии
времени, определяя последовательность взаимосвязанных событий.
Однако это не превращает событие, принимаемое за точку отсчета, *
факт. Напротив того, включение во временной план не допускает
фактообразования. Пока сочетание заход солнца указывает на время
суток, оно не может интерпретироваться как относящееся к факту: 1
час захода солнца (= около девяти часов вечера) заканчиваются nt-
левые работы.
21 В воспоминаниях об А. А. Реформатском Н. И. Ильина пишет: «Он не
любил фильмов, где было мало движения, и совершенно не выносил таких,
где действие происходило в четырех стенах и персонажи много говорили»
(Ильина Н. Дороги и судьбы. М., 1985. С. 555). Отношение к «текстовым»
фильмам Реформатского-зрителя согласовывалось с взглядами на разные
ды искусства Реформатского-теоретика, который записал в дневнике (цит. п*
указ, соч.): «Каждое искусство имеет свою знаковую систему в смысле зн*-
ков-диакритик, без материальных “дат” информация невозможна. Эти знаки-
диакритики разнствуют от искусства к искусству и обязательно базируК’Тс,!
на каком-то из пяти чувств (разумеется, au fond — шестое чувство, связанное
пониманием). Так что ж такое кино? Прежде всего изображение, рассчитан
ное на зрительное восприятие. Отсюда следствия: слово не нужно для
это не его забота, музыка может быть только в “чуть-чуть”, чтобы не пе?е
ключать зрительное в слуховое. В кино информация должна быть переД*н*
зрительно и в движении — в отличие от иных искусств с другим канал*
восприятия и в отличие от фотографии, принципиально статичной».
11. «Факты» и «события» в контексте нейтрализации и контраста 523
р контекстах, в которых эквивалентный союзу предлог допускает
„ темпоральную, так и каузальную интерпретацию, словосочетание
спринимае^ся синкретично, то есть оппозиция событийного и фак-
г°образующег° значения частично нейтрализуется: Думаю, что тут
^ новат я больше за Петербург, куда его стали реже приглашать с
ouM туда появлением (Собинов). Следующие друг за другом взаимо-
связанные события могут интерпретироваться как находящиеся в
дрйЧйнно-следственной зависимости: итальянского тенора Мазини
стали реже приглашать на гастроли в Петербург вследствие того, что
там появился свой тенор — Леонид Собинов. Однако при необходимо-
сти и в этих условиях событийное значение может быть противопос-
тавлено фактообразующему: По чистой случайности его стали при-
глашать в Петербург реже после моего там появления. Соображения
тут были финансовые. Он же приписал это факту моих выступле-
ний в Петербурге.
Развертывание событийного словосочетания дает как-придаточное:
' после бракосочетания = после того, как они вступили в брак; с захо-
дом. солнца = после того, как заходит солнце; с момента моего появ-
' ления = с того момента, как (когда) я там появился. Показательно,
! что во временные союзные выражения входят местоимения как или
J когда, а не что: в то время, как ..., до того, как ..., в продолжение
[того, как ..., с того момента, когда ... и др. Напротив, в Союзные
| сочетания, выражающие логические отношения, входит что: вслед-
j. стене того,
1что ..., из-за
может и само
ты, молодец,
! чинный союз
зующее значение соответствует что-придаточным, а событийное зна-
чение (в том числе и обозначение процесса) часто реализуется в фор-
ме как-придаточных.
Итак, интерпретация отношений между частями предложения во
временном плане требует событийного понимания номинализации, а
>ИХ логическая интерпретация предполагает, что полная номинализа-
Цйя (свертка придаточного) относится к факту: С приходом к власти
Генной хунты в стране начался упадок культуры = 1) После того,
Как к власти пришла военная хунта, в стране начался упадок культу-
₽Ь1 (событийное прочтение), 2) Вследствие того, что к власти пришла
;в°енная хунта, в стране начался упадок культуры (препозитивное
J Прочтение). Переход от временных отношений к каузальным и, соот-
Ветственно, замена событийного значения фактообразующим марки-
РУЮт переход от сообщения о последовательности событий к их ин-
ТеРПретации. События осмысляются в терминах фактов.
План реальности организован временными отношениями между
стояниями, ситуациями и процессами. Время упорядочивает собы-
а, объединяя их в «истории» и биографии. Отношение к фактору
УеМени различает формы предикатов. Ментальный план организован
что по причине того, что несмотря на то,
того, что ... и др. Вопросительное местоимение что
по себе получать причинное или целевое значение: Что
закручинился? Ты что (= зачем) сюда пришел? (При-
ток как составляет целостную единицу.) Фактообра-
524
Часть V. Предложение и производные от него значения
логическими отношениями: логика упорядочивает факты и проц03й
ции. События могут быть неожиданными и непредвиденными, 0J111
могут обманывать ожидания, но они не могут вступать в противо^
чие друг с другом. Контрадикторность, а следовательно, и отрцГ(й
ние — удел пропозиций; каузальность — категория фактов (положи
тельных и отрицательных); целенаправленность упорядочивает чец
веческие действия. Непоследовательность нарушает любой вид
рядка. Она выявляет дезорганизующее начало человека. Она не м»
жет быть приписана естественному ходу событий. Развитие делает
скачки, но и в этом оно придерживается заданной программы. Каж
дый план имеет свои принципы организации и свои возможности дез.
организации. Язык их выявляет. Поэтому в позиции объекта глаг».
лов повествования между фактами и событиями не проходит четк»й
границы. Повествователь в «Подростке» Достоевского, подчеркивая
свою приверженность фактической стороне дела, пользуется обоими
терминами; ср.: А теперь — к делу, и факт за фактом; ... буду
продолжать лишь фактами иЯ записываю лишь события, ук-
лоняясь всеми силами от всего постороннего, а главное — от лите
ратурных красот.
Подведем итог. Точечность события сближает его с фактом. Вслед-
ствие этого формы совершенного вида и производные от них имена
наводят на мысль о факте. Сообщения с глаголом в совершенном виде
воспринимаются как констатация факта. Их можно условно назвать
констатирующими. Отсутствие временной протяженности, а
следовательно, и градуированности сближает, но не отождествляет
событие с фактом. Событие — это шаг от процесса в направлении к
факту. Однако его процессуальность при необходимости может быть
восстановлена. Точечность события не отменяет возможности «растя-
жения», превращающего событие в процесс или действие. Для этот»
достаточно предварить имя события такими словами, как во время. *
течение, в продолжение: во время войны, в продолжение всего врем?
ни переговоров. Само существительное событие обычно ставится в*
мн. числе: во время этих событий. Имена событий сочетаются с оп-
ределениями, указывающими на их продолжительность: столетняя
война, затянувшиеся переговоры, короткая перепалка. Бременив?
соотношение, при котором одно событие точечно, а другое имеет пр*'
тяженность, должно интерпретироваться в терминах «событие "
процесс», но не в терминах «факт — процесс»: Пока мы разжига111
костер, погода испортилась и начался дождь. Фактообразующее зна-
чение, как подчеркивалось, восходит к предложению (пропозИЦИ11’’
Оно не создается семантикой предиката и его видо-временными зна-
чениями. Для фактообразования безразлично, в какой форме стоИт
предикат предложения; ср. 1) Иванов неоднократно приезжал s
этот город —> Тот факт, что Иванов неоднократно приезжал *
этот город, сыграл в его жизни большую роль, и 2) Иванов приехал
наш город —> Тот факт, что Иванов приехал в наш город, сыграв
его жизни большую роль. Между тем для событийной номинализай1
11. «Факты» и «события» в контексте нейтрализации и контраста 525
ма исходного предиката не всегда безразлична; ср.: 1) Неодно-
* агПные приезды Иванова вносили разнообразие в культурную
*?иЗНЬ города и 2) Приезд Иванова внес разнообразие в культурную
мизнъ города.
Итак, ни одно точечно фиксируемое событие не совпадает с точкой
соответствующего ему факта, поскольку сами эти точки принадлежат
Принципиально разным пространствам: жизненному пространству,
пазделенному на пересекающиеся личные сферы, и эпистемическому
пространству. Поэтому и допустимы такие высказывания, как: Тот
факт, что это событие произошло, подтвердился; То, что это со-
бытие произошло, факт. Подтверждаясь, факты (точнее, сообщения)
входят в мир знаний. Однако и факты и события могут иметь место.
Этот общий для них предикат не специфицирует области бытия.
К сближению фактов и событий располагает отнесенность к плану
будущего, в особенности если пропозиция выражена инфинитивом и
зависит от интенсиональных глаголов: Я хочу есть, Я хочу сейчас
пообедать, Мне нужно с тобой повидаться и пр. Но и в этих случа-
ях существуют признаки, разграничивающие фактообразующее и со-
бытийное (процессуальное) значения. Так, например, желание-ощу-
щение, требующее удовлетворения жизненных потребностей, имеет в
качестве своего объекта процесс или событие. В этом случай инфини-
тив относится к процессу: Я хочу есть, Я хочу тебя видеть. Жела-
ние-намерение, формируемое расчетом, а не ощущением, ориентиро-
вано на факт: Я хочу сейчас пообедать, хотя еще и не голоден = Я
намерен сделать истинным суждение «Я пообедал». Процессуальное
прочтение пропозиции, зависимой от интенсионального глагола, более
естественно при одном субъекте; фактуальное прочтение естественнее
тогда, когда пропозиция относится к иному субъекту, чем вводящий
ее интенсиональный предикат. Русский язык различает эти ситуа-
• ции; ср.: Я хочу есть и Я хочу, чтобы ты поел; Я хочу видеть тебя
. «Я хочу, чтобы ты пришел.
К вопросу об интерпретации инфинитива мы еще вернемся. Сейчас
, Же достаточно констатировать, что план будущего ослабляет противо-
, Поставленность фактообразующего и событийного значений, но дале-
1 Ко Не во всех случаях его нейтрализует.
: Сближение фактов и событий может, наконец, быть вызвано отсут-
ствием или ограниченностью у событийных предикатов «образа дей-
ствия» (способа протекания или реализации), их «оголенностью». Со-
четание заключить договор не стимулирует вопроса как? и потому но-
^ннализация заключение договора воспринимается в фактообразующем
смысле. Такое сближение не ведет к неразделенности фактов и собы-
Тий; не имея способа действия, события происходят при определенных
обстоятельствах, и пока указание на эти обстоятельства может занять
п°зицию предиката (ремы) по отношению к непредметному имени,
Последнее не утрачивает своего событийного значения: Заключение
Оговора произошло (состоялось) в торжественной обстановке.
526
Часть V. Предложение и производные от него значения
Такие факторы, как точечность, отнесенность к плану будущег*
аспектизованность (распределенность по разным сферам), отсутст»^
способа действия, включенность в контекст предикатов психическ»г*
(эмоционального) воздействия, наличие каузальных значений у
менных отношений сближают событийное значение с фактообразу^
щим, но ни один из этих факторов не может стереть фундамента.^
ной для семантики границы, отделяющей жизненную сферу от эцй.
стемической. События могут входить в экстенсиональный контекст
факты — только в интенсиональный.
Различие между контекстами, принимающими пропозиции и ф»к.
ты, и контекстами, принимающими событийные значения, состоит >
том, что первые чувствительны к изменениям в логических акцентах
внутри пропозиции (номинализации), а вторые — нет. Ф. Дрецке
ратил внимание на то, что изменение места контрастивного ударения
внутри номинализации может повлиять на смысл всего высказыаа-
ния, а тем самым и на условия его истинности. Варианты одной и тай
же пропозиции, различающиеся местом логического ударения,
Ф. Дрецке называет пропозициональными алломорфами; ср., напри-
мер: Она оставила в кабинете свой блокнот и Она оставила cetii
блокнот в кабинете. Контексты, для которых такого рода различия
существенны, Дрецке характеризует как чувствительные к алле-
морфному варьированию пропозиции (allomorphically sensitive contexts)
[Dretske 1979, 371]. К их числу автор относит контексты, создаваемые
глаголами психологического состояния и возбуждения эмоций. Дрец-
ке особенно подчеркивает роль причинных отношений в выявлении
«алломорфных» (в его терминологии) различий между вариантами
пропозиций (с. 377). Автор при этом говорит не о фактах, а о событи-
ях. Пропозициональные алломорфы имеют, как полагает Дрецке,
также референцию к событию. Каузальный контекст производит рас-
щепление события на «каузальные сущности» (causal entities). Причи-
ны, а также, возможно, и следствия (effects) представляют собой грани
или черты (facets or features) событий. Они отличаются от событии
принципами идентификации. «Осуществлять референцию к собы-
тию, — пишет Дрецке, — значит пользоваться другим критерием
идентификации» (с. 375). Однако и те и другие, по Дрецке, однораД'
ны и входят в онтологию мира. Семантические вариации алломорф*’’
полагает он, есть лишь симптомы онтологических различий. Эти р*3'
личия нельзя считать побочным продуктом прагматики речи. В в*ры
ировании пропозиции проявляются различия в структуре мира-
ференция к событию, по Дрецке, относится к тому, что происходит ’
определенное время, в определенном месте и определенным способом-
Референция к алломорфу события относится не к происходящему ’
заданных координатах пространства и времени, а к тому, что оно С*
вершается в определенное время, в определенном месте и определ*11
ным способом (its occuring at that time, in that place or in that manner). В наП1е1Л
представлении это как раз и отвечает различию событий и факт*’’
Идентификация событий, пишет далее Дрецке, не влечет за со&*
Ц. «Факты» и «события» в контексте нейтрализации и контраста 527
йтификации алломорфов. Пропозициональные алломорфы обозна-
алломорфные события (Propositional allomorths designate allomorphic
4 gfjts). Последние составляют референт (wordly counterpart) алломорфов
Г 376). Мы привели пространный отрывок из статьи Ф. Дрецке для
г0 чтобы показать к каким противоречиям и сложностям приводит
различение событий и фактов. Ведь очевидно, что нельзя допустить
пазличий в принципах идентификации однородных сущностей. Не
иеяее ясно, что введение таких категорий, как пропозициональные
алломорфы и алломорфные пропозиции, запутывает анализ. Таким
образом, правильные наблюдения не получают у Дрецке адекватного
объяснения.
12. ОЦЕНКА ФАКТОВ И ПРОЦЕССОВ
Хорошо, что даже плохо
жить на белом свете хорошо
Аксиологическая проблематика ставит любого исследователя, будь
то логик, философ или лингвист, в ситуацию с двумя неизвестными:
одним неизвестным является природа объекта оценки, другим — при-
рода того свойства (или тех свойств), которые обозначаются оценоч-
ными предикатами. В логико-философской литературе основное вни-
мание уделяется второму из названных вопросов: дискуссия о суще-
ствовании и существе свойства «хорошести», а соответственно, о де-
скриптивности или недескриптивности аксиологических прилага-
тельных имеет долгую историю, которая была освещена в предыду-
щей главе. Однако, сколь бы ни был плодотворен анализ ценностных
свойств объектов, к которым приложимы оценочные предикаты, он
не должен вытеснить из поля рассмотрения первый из упомянутых
вопросов.
Логики ограничивают проблему объекта оценки дилеммой «пред-
мет или пропозиция». Выбор большей частью падает на пропозицио-
нальную структуру; считается, что оценочные предикаты относятся
не к предметам (thing-like entities), а к свойствам предметов или к по-
ложениям дел (proposition-like entities), то есть являются предикатами
второго порядка. Эта точка зрения особенно прочно утвердилась в ло-
ГцКе пРеДпочтения, оперирующей ценностным сравнением ситуаций
IWright 1963; Вригт 1986; Rescher 1966; Tondl 1974].
Ь предыдущих разделах было показано, что область непредметных
Ъектов неоднородна. Через нее проходит своего рода «линия гори-
ста», отделяющая «небо» (пропозиции и факты) от «земли» (собы-
и> процессов, ситуаций, состояний, положений дел, действий, по-
УПков, изменений и т. п.). Раньше мы брали в качестве представи-
. я событийного ряда концепт события, отстоящий от концепта
Та на наиболее близкое расстояние, поскольку наша задача со-
яла в том, чтобы показать, что и в этом случае сохраняются прин-
528 Часть V. Предложение и производные от него значения
ципиальные различия между рассматриваемыми двумя типами ,з*й
чений. Теперь мы будем придерживаться принципа максимально,
«раствора ножниц» и пользоваться в качестве представителя cojk.
тийного ряда концептом процесса.
Общеоценочные предикаты, как отмечалось, составляют одну*и,
немногих категорий среди предикатов второго порядка, которые спе
собны характеризовать оба типа непредметных объектов. Когда
идет о среде погружения человека, то оценка проистекает из отцуц^
ний и может быть дифференцирована в зависимости от способа i»(.
приятия объекта (ср. вкусный, ароматный и пр.). В этом случаев»,
ворят о гедонистической, или сенсорной, оценке. Если имеются в> жи
ду интенсиональные объекты (факты или пропозиции), то оценка
опирается на иные принципы (нормативность, утилитарность, ц|и.
чинно-следственные отношения и т. п.) и имеет рациональный харак
тер. Априорно достаточно ясное, это распределение затемнено двумя
обстоятельствами: 1) тем, что оба вида оценки могут быть выражены
одинаково, 2) тем, что разные объекты оценки могут быть обозначены
одинаковыми языковыми средствами. J
Между тем различие в оценке фактов и процессов (событий) На-
столько разительно, что разные оценки одного и того же явления,
рассматриваемого либо как факт, либо как процесс, совместимы вч>д
ном высказывании. Можно сказать: Хорошо, что я плохо спал, ийяче '
я не заметил бы, что загорелись провода. Чем болезненнее неизбеж
ный процесс (или событие), тем большее удовлетворение (но не '
вольствие) может доставить факт его свершения и завершения. На- ,
против, чем приятнее процесс, тем более нежелательные последствия -
можно ожидать от факта его осуществления. Преобразование процес-
са в факт (замена как на что) нередко меняет знак оценки на обрат-
ный. Процессы оцениваются с позиций настоящего момента (ощуФе
ния), факты — часто с позиций будущего (следствий). Процессы (вя-
заны с желаниями и потребностями, факты — с разумом и волей. Не-
согласованность в оценке процессов и фактов составляет, как зйает
всякий, основную коллизию человеческого бытия и поведения. Оден
ки фактов и процессов в принципе взаимонезависимы. Предложение
Мне хорошо выдернули зуб не только не равнозначно высказывали1*
Хорошо, что мне выдернули зуб, но и не имплицирует его. Из оценки
процесса может вытекать любая оценка соответствующего ему фаКгя
Верно и обратное: оценка факта допускает любую оценку своей И?*'
цессуальной основы. Веривший в конечную целесообразность МИР'1
мудрец говорил: «И нельзя сказать “Это хуже того”, ибо все в
время признано будет хорошим». Между тем человек на каждом
гу должен решать, что лучше и что хуже, и для этого ему нуф1*
привести факты и процессы к некоторому общему знаменателю.
Механизмы речеобразования согласуются с механизмами ЖИЗЙ11’
каждый вид оценки располагает своей синтаксической позицией
крайней мере, в ее первичной функции). Оценка процессов выр®^1
ется либо наречием (Я хорошо спал), либо предикативом, или «к(|ге
12. Оценка фактов и процессов
529
ойей состояния» (Хорошо спать на свежем воздухе). Оценка фактов
ГСражается аксиологическим оператором и соотносительными с ним
Впедикатами второго порядка (Хорошо, что ты сказал правду, То,
ты сказал правду, хорошо). Все три вида оценки совместимы в
«ном высказывании: Хорошо, что даже плохо жить на этом свете
хорошо. Рассмотрим подробнее каждую ситуацию на материале рус-
ского языка.
Процессы и события составляют, как было отмечено, среду физи-
ческого и психического погружения человека в действительность. Их
; роспринимает субъект прямого контакта, он их и оценивает. Оценка
г не нуждается ни в какой иной мотивировке, кроме отсылки к собст-
венным ощущениям. Например: Она не могла сказать, отчего ей
I. плохо, что давит сердце. Дом — полная чаша, муж любит больше
| далее, чем бы ей хотелось, свекровь меньше, чем все другие, кого она
е знает, жмет. Отчего же так мучительно, так бесконечно хочется
к выплакаться (Серафимович). Вопрос о причине психологического
I или иного дискомфорта, конечно, занимает человека, поскольку он
t желает ее устранить. Однако речь в этом случае не идет о мотиве
I оценки. Мотив оценки всегда связан с модусом суждения (По ряду
К соображений я считаю, что это хорошо). Высказывания сенсорной
I оценки в своих основных (исходных) формах не имеют выраженного
| модуса. Их не может вводить пропозициональная устайовка мнения,
г Не говорят: *Я думаю (считаю), что мне хорошо спалось (что я
| вкусно поел). Такие предложения не может вводить и предикат зна-
I ния, поскольку в области ощущений нет противопоставления знания
К незнанию. Нельзя сказать: *Я знаю (не знаю), что вкусно ем [Паду-
чева, Зализняк 1982].
Е Мнение может быть либо истинным, либо ложным. Сенсорная
В оценка всегда истинна. Чтобы быть истинной, ей довольно быть ис-
Вкренней. Сенсорная оценка, пока она не оторвалась от субъекта и
В времени ощущения, имеет статус неопровержимой субъективной ис-
тины. К этому заключению приходили многие философы. Дж. Локк
В Считал, что «вещи в момент их использования являются тем, чем они
В Кажутся; в этом случае кажущееся и действительное благо всегда
одинаковы» [Локк 1960, т. 1, 279]. Аналогичный вывод делает Спи-
Воза: «Удовольствие, рассматриваемое прямо, не дурно, а хорошо; не-
Удовольствие же, наоборот, прямо, дурно» [Спиноза 1957, т. 1, 556].
В Ио перестав ощущать удовольствие, человек может изменить
В °Ченку: Удовольствие всегда благо, и страдание всегда зло, но не
В вСегда полезно наслаждаться удовольствием, полезно порою и испы-
В страдание (Мальбранш), Наслаждение, которому мы отда-
е*ся безраздельно и безоглядно, становится самым неутолимым
У?агом. Большинство высказываний о гедонистических ценностях не
РИзывают к ним (в этом нет большой нужды), а предостерегают.
К Указанные выше два способа выражения сенсорной оценки (наре-
I е 11 предикатив) совместимы в одном высказывании. Они могут од-
°вРеменно характеризовать один и тот же процесс: Хорошо спать
530
Часть V. Предложение и производные от него значения
хорошо-, Плохо спать плохо. Допустимы и «сенсорные извращения».
Как хорошо плохо спать! Как плохо хорошо спать! Очевидно тац^
что Хорошо — жить не то же, что жить хорошо-, ср.: Жить — Хо^
шо, а хорошо жить еще лучше. Основное различие в значении дВух
видов оценки сводится к следующему: предикатив идентифицируй
состояние (ощущение), вызванное глобальным (неделимым)
ствием (оно выражено инфинитивом); наречие выделяет из класс*
действий или процессов (состояний) аксиологически охарактериз».
ванную разновидность.
Адвербиальная оценка действия, тесно связанная с лексическим
значением глагола и его видовыми характеристиками, может осуще.
ствляться на самых разных основаниях: по техническому норматив
(плохо стоять в строю), по этической норме (плохо поступать), п»
смешанному — эстетическому и техническому — нормативу (хорош»
играть на скрипке), по количеству объекта (хорошо зарабатывать),
по его качеству (хорошо писать), по отношению процесса к кульми-
нации, завершению (плохо провариться) и др. [Вольф 1985, 131 и
сл.]. Здесь нас будет интересовать только гедонистическая оценка,
выносимая на основании прямых ощущений, возникающих в процес-
се осуществления действия. Предложений с неличным субъектом мы
касаться не будем (ср.: Розы хорошо пахнут).
Гедонистическая оценка имеет своим объектом «приятные дейст-
вия», то, чему человек предается для собственного удовольствия или
для удовлетворения своих жизненных потребностей. Всякое действие,
совершаемое человеком «ради себя», должно соответствовать требоаа-
ниям, предъявляемым самим субъектом: Я хорошо пообедал значит
«Я остался доволен обедом». Оценочные суждения исходят от пераог*
лица [Вольф 1982, 325]. Употребление в третьем лице предполагает
отсылку к первоисточнику и может сопровождаться модальность»
неуверенности: Он говорит, что хорошо провел время-, Они, кажет-
ся, хорошо повеселились.
Соответствующий общеоценочным наречиям компаратив соотносит
однородные события: Сегодня я спал хуже, чем вчера. Сравниваемые
события не составляют альтернативы. Большей частью речь идет «б
изведанных процессах и пережитых событиях. Оценка основана В*
градации одного и того же признака.
Гедонистическая оценка, выраженная наречиями хорошо и плох*!
избегает характеристики узуальных действий, и это отличает ее »т
нормативной оценки. Высказывания Я хорошо пообедал (полежал и*
пляже) относятся к частному случаю, локализованному в простраВсТ’
ве и времени. Предложения типа *Я всегда хорошо купаюсь (лежу н*
пляже) не корректны: удовольствие не спешит оторваться от
кретных условий, в которых оно реализовалось. Если же этот отр*1*
происходит, то предложение квалифицирует вкусы и склонное
субъекта: Я люблю купаться. Когда оценивается действие само
себе, то глагол ставится в инфинитиве, а оценочное наречие преобР*
зуется в предикатив: Хорошо ходить на лыжах-, Как хорошо гул*
12. Оценка фактов и процессов
531
*
цветущим лугам! Оценка конкретизируется в самих ощущениях
Сворящего.
Р предложениях типа Хорошо гулять по лесу оценивается состоя-
обычно невольное, участника события. Речь не идет о целена-
оаВленных действиях. Инфинитив выключен из парадигмы спряже-
я, но может замещаться придаточным времени: Хорошо, когда
цдеШъ по лесУ- Это показывает, что состояние синхронизировано со
эмулирующим его процессом. При номинализации оценочное слово
Яе может быть свернуто к определению. Оно сохраняет за собой пози-
цию предиката: Хорошо гулять по лесу —> Прогулки по лесу хороши
(приятны) Как хороши прогулки по лесу! Словосочетание хорошая
прогулка по лесу соотносительно с адвербиальной конструкцией хо-
рошо прогуляться по лесу, которая противопоставляет хорошую про-
гулку плохой. Понятие прогулки в этом случае подпадает под дейст-
вие аксиологической таксономии, задаваемой миру человеком, а не
человеку миром.
В предложении Хорошо (приятно) гулять по лесу! понятие лесной
прогулки не участвует в каких-либо противопоставлениях, в том чис-
ле в оппозиции отрицанию. Из таких предложений нельзя вывести
никаких заключений относительно того, что плохо. Если гулять по
лесу хорошо, это не значит, что не гулять по лесу плохо или что пло-
хо гулять по полю. Гедонистическая оценка состояния логически не
импликативна, хотя практически всякий знает, что выключение из
неприятных переживаний или болезненных ощущений уже само по
себе дает облегчение. Поэтому позитивная оценка в предложениях,
содержащих явное или скрытое отрицание, приобретает импликатив-
ность: Хорошо быть здоровым (= не болеть). Положительные ощуще-
ния, вызываемые нормальным положением дел, возникают по кон-
трасту с испытанными отклонениями от нормы.
> Предикативы состояния хорошо и плохо входят в одну парадигму с
: Другими представителями этой категории, такими как весело, груст-
Ио, радостно, сладко, страшно, скучно, противно, приятно, непри-
? ятно, легко (на сердце, душе), тяжело, стыдно, смешно, обидно, до-
садно ит. д., но не такими как грешно, благородно, непринято, под-
!.Ло и др. (О разрядах внутри предикативов см. [Золотова 1982, 274 и
s ®л-]); о предикатах состояния см. [Семантические типы предикатов
а°2, 121-131, а также с. 320 и сл.]). Именно в позиции, присущей
Категории состояния (предикативу), происходит постепенный переход
; °т сенсорной оценки к рациональной. В предложениях типа Вредно
\ Лохо) есть на ночь грибы; Полезно (хорошо) по вечерам гулять ин-
• ?Иаитив приближается к фактообразующему значению в том отно-
еНии, что мотив оценки относится не к ощущениям, а к последст-
t Ям Действия. Следующим после утилитарной оценки шагом в раз-
ТИи аксиологического значения в позиции предикатива является
ачение этической оценки: Плохо (нехорошо, неэтично, невежливо,
[ ь Uzho, подло, неблагородно) так говорить; Хорошо (благородно) по-
I *°га»гъ друзьям.
поЛ
i ^гагпъ друз
532 Часть V. Предложение и производные от него значения
Инфинитивные конструкции выражают общие этические су>Кде
ния. При переходе от общего этического суждения к частному инф^
нитив заменяется ч/по-придаточным, а аксиологический оператор
лучает значение одобрения — этического или утилитарного: Хорош,
что ты помог мальчику; Хорошо, что ты пришел. Объектом одобц.
ния может быть только фактообразующее значение,
Таким образом, в позиции предикатива развертывается целый
спектр оценок от гедонистической до этической. Наименее свойствен,
на этой позиции эстетическая оценка, сублимирующая принцип геди.
низма. В соответствии с изменением критерия оценки варьируется ц
характер ее объекта: значение инфинитива движется по шкале пе>е-
ходов от процессуального до пропозитивного.
Сопоставим два типа инфинитивно-оценочных конструкций: 1) Хо-
рошо бродить по лесу и 2) Хорошо пойти сейчас в лес. В (1) сообщ*.
ется о вызванном некоторым процессом (действием) приятном состоя-
нии; (2) содержит оценку предстоящего события; оно фиксирует акт
выбора определенного курса действий среди других альтернатив; го-
ворящий хочет сделать истинным суждение «Я пошел в лес». В (1)
хорошо несет на себе ударение, оно эмоционально выделено. В (2) вы-
делен инфинитивный оборот (его рема), причем оценочное слово мо-
жет сочетаться с частицей бы: Хорошо бы в лес пойти. Оно выражает
желание или намерение осуществить некоторое действие или
«впасть» в некоторое состояние: Хорошо бы поспать часок. В (1) мо-
жет быть устранен инфинитивный оборот: Хорошо бродить по лесу ->
Как хорошо! В (2) устранимо оценочное слово: Хорошо бы в лес пай
ти —> Пойти бы в лес (при колебании: В лес что ли пойти).
В (1) субъект оценки и субъект действия обычно совпадают; одна-
ко возможны «оценки наблюдения»: Как хорошо детям плескаться о
море. В (2) субъект оценки может быть отделен от субъекта действия
только при наличии частицы бы: Хорошо бы тебе в лес за дровами
сходить; Хорошо, чтобы ты в лес за дровами сходил. В (1) место
инфинитива может занять придаточное: Хорошо, когда бродишь
лесу. В (2) — условное придаточное: Хорошо, если бы мы в лес nt-
шли. (1) либо относится к актуальной ситуации, либо выражает
щее суждение о классе ситуаций, соответствующее вкусам и склонно-
стям говорящего: Хорошо бродить по лесу (ср. Как хорошо бывает,
когда бродишь по лесу) часто интерпретируется как ‘Я люблю гуляТЬ
по лесу’. В (2) выражено намерение (твердое или «мечтательное») ®т'
носительно предстоящего проведения времени; высказывание не М*'
жет быть оторвано от актуальной ситуации. Сенсорно-оценочное**
рошо тяготеет к несовершенному инфинитиву процессуального деИсТ
вия: Хорошо бродить по лесу (купаться в море, нежиться на солн
це). Совершенный вид при гедонистической оценке означает «мГн*
венное» действие, стимулирующее длительное состояние, Хорошо У111
ром окунуться в холодную воду. В (2) обычно используется инфи^'1
тив совершенного вида, относящийся к будущему действию.
вершенный вид выражает повторность (Хорошо бы каждый день в
12. Оценка фактов и процессов
533
Лить), либо указывает на общеутилитарный характер оценки (Хо
Х ио по утрам делать гимнастику).
г Инфинитив в предложениях гедонистической оценки может заме-
ться разнообразными обстоятельственными оборотами: Хорошо с
обой; Плохо сейчас в лесу. Инфинитив в предложениях намерения
/желания) допускает замены только при наличии частицы бы: Хоро-
цд) бы в лес (В лес бы). В (1) обстоятельство отвечает на вопросы где?
как?, в (2) — на вопрос куда?, и это дает ощущение эллипсиса; ср.
Татьяна в лесу и Татьяна в лес.
В (1) дательный субъекта синтаксически связан с оценочным сло-
вом: Хорошо нам вдвоем; Кому на Руси жить хорошо? В (2) датель-
ный перешел от оценочного слова к инфинитиву: Хорошо бы тебе в
магазин сбегать; Не опоздать бы мне на работу. В (1) инфинитив
избегает отрицания, в (2) утверждение и отрицание равноправны. В
(1) оценка употребляется и в своем позитивном, и в своем негативном
варианте: Хорошо бродить по лесу; Плохо пробираться через колю-
чий кустарник. В (2) возможна только положительная оценка:
*Плохо мне опоздать на работу; *Плохо бы тебе сидеть дома. (Эти-
ческая и утилитарная оценки, естественно, допускают как одобрение,
так и порицание).
Этот пример показывает, насколько хрупка синтаксическая систе-
ма. Как только в употребление вовлекается та или друга'я модаль-
ность (в данном случае модальность желания, намерения) хорошо от-
рывается от плохо. Парадигматические отношения, основанные на
аксиологических оппозициях, нисколько не гарантируют тождества
условий употребления антонимических оценочных предикатов.
Суммируем теперь основные черты гедонистической оценки в ее
классической форме: 1) гедонистическая оценка релятивизована от-
носительно субъекта ощущения и обладает параметром субъективной
истины, 2) она не нуждается в мотивировке, 3) сенсорная оценка не
вводится пропозициональными глаголами мнения и знания, 4) срав-
нение, которое не является необходимым атрибутом сенсорной оцен-
ки, касается входящих в один класс событий, 5) ценностное сравне-
ИИе не предполагает дизъюнкции сопоставляемых процессов, 6) сен-
сорная оценка логически не импликативна, 7) противоположные
°Ценки не объединяются в единый скалярно-антонимический ком-
плекс (типа «маленький—большой»): положительные ощущения дос-
таточно определенно отделены от отрицательных, 8) положение объ-
екта вне сенсорной оценки определяется его неспособностью стимули-
Р°Вать ощущения, 9) сублиматом сенсорной оценки является эстети-
ческая оценка, 10) сенсорная оценка не пользуется понятием нормы.
Ранее уже был отмечен ряд черт, противополагающих оценку про-
весов оценке фактов. Сейчас выделим главное.
Р Позиции аксиологического оператора используются почти по-
учительно общеоценочные предикаты хорошо и плохо, выключен-
1е из парадигматических отношений со своими эмоциональными
534
Часть V. Предложение и производные от него значения
синонимами. Такие оценки, как отлично, превосходно, прекрасно
др., допускают только автономное (отлученное от фактообразующеге
придаточного) употребление типа Вот и отлично-, Превосходно! £Огп
это замечательно!
Аксиологический оператор может сблизиться с предикатами цси
хологической реакции, порождаемой не только процессами, ц0
фактами: Я рад, что вы пришли; Мы огорчились, когда узнали,
наш проект отклонен. Психологические реакции и состояния возни-
кают, как отмечалось, не только при прямом включении в события и
процессы, но и вследствие узнавания фактов. Этим определяется, чт»
такие имена, как событие и факт, могут входить в одинаковый кон-
текст: отрадными, прискорбными, пугающими, странными, волну
ющими, ужасными и т. д. могут быть как факты, так и события (про-
цессы).
Аксиологические операторы распространяют свое действие на це-
ликом взятую пропозицию, которая может быть выражена придаточ-
ным дополнительным с союзом что и без него, придаточным услов-
ным, а также инфинитивом: Хорошо, что ты мне помог; Хорош»
(бы) люди помогли; Было бы хорошо, если бы люди помогли; Будет
хорошо, если ты мне поможешь; Хорошо, если помогут; Хорошо п»
могать друзьям.
Все примеры, кроме второго, допускают оппозицию хорошо/плох».
Аксиологический оператор избегает прошедшего времени: не говорят
*Было хорошо, что ты мне помог. Значение рациональной оценки,
особенно этической, стремится освободиться от временных ограниче-
ний.
Поскольку критерием оценки фактов не служат ощущения, субъ-
ект оценки может не совпадать с субъектом, вовлеченным в оцени-
ваемое положение дел. Оценка фактов выражает точку зрения, и
она — явно или неявно — вводится пропозициональным отношением
мнения: Я считаю, что хорошо помогать друзьям; Я нахожу, чт*
было бы хорошо, если бы ты мне помог. Оценка стороннего наблюда-
теля может оказаться иной (возможно, более дальновидной), чем
мнение участника события, который не всегда пожелал бы себе те
перспективы, которые открывают перед ним другие, например: Был*
бы неплохо, если бы с нею случилось несчастье, неудачный роман
или что-нибудь в этом роде. Было бы для нее полезно, если б чШ*
нибудь согнуло ее гордость (Горький). (О субъекте оценки см. [Вольф
1985, 67 и сл.].)
Оценка фактов имеет рациональный характер и подлежит обосно-
ванию: Хорошо, что дождь пошел, а то (иначе, в противном случай
пришлось бы огород поливать. Мотивом оценки здесь служит ук03а
ние на отрицательное следствие из обратного реальному положен1111
дел. Оценка факта, таким образом, вводит пропозицию в контеКсТ
причинно-следственных отношений.
Если речь идет о сознательных действиях, то мотивом оценки 51 *
жет служить отношение к норме. Такой мотив вводит пропозИЦ0!0
12. Оценка фактов и процессов
535
альтернативы: Хорошо, что пришел ты, а не он; Хорошо,
все-таки пришел; Хорошо, что мы поехали в Крым, а не на
Особенно регулярно эксплицируется «противовес» в предло-
с именной ремой, допускающей множественность альтерна-
даже когда высказывание ограничено оценкой факТа, в нем
пмативный или дидактический контекст с характерными для него
ЙоДаЛЬНОСТЯМИ РазРешенности и запрета, необходимости и свободы:
^гглохо, что ты обидел девочку. Нельзя обижать слабых.
Сублиматом оценки фактов (а не процессов или событий) является
эТцческая оценка, которая, допустив обращенность на самого субъек-
та оценки, сформировала в недрах человеческой природы свой ор-
ган — совесть, способную правильно судить, даже не прибегая к мо-
^вировпам’ совесть превращает «нельзя» в «не могу», а «не хочу» в
«должен».
Этическая оценка сводит любое как к что: как ты поступил опре-
деляется тем, что ты сделал. Эстетическая оценка, напротив, преоб-
разует что в как.
Оценка фактов, выражающаяся аксиологическими операторами,
тесно связана со сравнением. Та или другая оценка данного факта им-
плицирует обратную оценку соответствующего отрицательного факта:
Хорошо, что ты сказал правду, а не солгал. Солгать было бы дурно.
Общеоценочный оператор часто используется в ситуации разре-
шенной
что ты
Кавказ.
жениях
тив. Но
заключено неявное сопоставление с соответствующим отрицательным
фактом, который либо сам по себе хуже положительного, либо мог бы
повлечь за собой отрицательные последствия. Высказывание Хорошо,
; что ты пришел может быть сделано хозяином, который рад видеть у
: себя гостя; оно также может быть произнесено в ситуации, когда
приход предотвратил несчастье: Хорошо, что ты пришел и выключил
( утюг. Речь здесь идет о счастливой случайности. Высокая вероят-
> ность обратной ситуации заставляет думать об удачном разрешении
f альтернативы, произведенном судьбой или, ненароком, самим чело-
веком; например, в речи Ноздрева: Рыб и балыков навезли чудных. Я
таки привез с собою один; хорошо, что догадался купить, когда бы-
ли еще деньги (Гоголь).
Компаративное значение аксиологического оператора ясно высту-
пает в конструкции с придаточным условным, выражающим допуще-
ние: Хорошо, если он сдаст экзамен на тройку, а не провалится (а
то может и провалиться). Речь в этом случае идет о сопоставлении
№ух гипотетических положений дел (характеристик, мнений, оце-
в°к), причем оба они отрицательны. Поэтому хорошо в такого рода
конструкциях не противопоставлено плохо. По значению оно при-
дается к лучше, от которого отличается следующим признаком:
^орошо употребляется тогда, когда выбор делается судьбой, а луч-
тогда, когда он зависит от воли человека, ср.: Хорошо, если по-
не опоздает; Хорошо, если мы не опоздаем на поезд и Лучше нам
опаздывать на поезд; Лучше будет, если мы поторопимся. Ком-
Ратив лучше связан с решением или рекомендацией.
536 Часть V. Предложение и производные от него значения
Суммируем основные черты, характерные для оценки пропозитив*
ного объекта, выраженной аксиологическими операторами хорошо и
плохо: 1) оценка фактов (возможностей) по существу своему компара-;
тивна, 2) обычно сопоставляется факт и возможность его неосуществ*'
ления, реальное и гипотетическое положение дел, утверждение и от-
рицание, 3) скалярно-антонимический комплекс, лежащий в основе
сравнения, достаточно ясно разделен на области положительной и от-
рицательной оценки, 4) оценки взаимно импликативны: из положи-
тельной оценки некоторого факта вытекает негативная оценка соот-:
ветствующего отрицательного факта, и наоборот, 5) субъект оценки?
не обязательно совпадает с субъектом действия или участником собы-
тия, 6) оценка мотивируется, причем мотив имеет рациональный ха-
рактер, 7) оценочное суждение может быть введено модусом полага-
ния, 8) положение вне оценки определяется невхождением в область^
интересов человека, 9) сублиматом оценки фактов является этическая.;
оценка, 10) этическая оценка пользуется понятием нормы. J
Различие в механизмах оценки процессов и фактов прослеживает-j
ся и в возможностях ее перехода на вовлеченные в них предметы.
Сенсорная оценка, выраженная наречием, прямо ассоциируется С
предметами. Из предложения Я хорошо пообедал обычно может быть:
выведено заключение о том, что обед был хорош. Склонность к про»?
цессам потребления тех или других видов объектов или к их воспри-
ятию часто представляется как «любовь» к самому объекту (в том:
числе и конкретному), если он допускает многоразовое употребление)»
Люди потребляют и истребляют то, что любят: Я люблю есть рыбу
Я люблю рыбу, Я люблю читать произведения Тургенева —> Я люблМ>
Тургенева. Оценка процессов созидания соответствует оценке их про»’
дукта. Из высказывания, что Тургенев хорошо писал, вытекает, чтв
он писал хорошие произведения.
Гедонистическая оценка имеет прямой выход в семантику. Благо»
даря ей язык обогащается недескриптивными предикатами, который
объединяют объекты не по их естественным свойствам, а по их воз-
действию — физическому и психическому — на человека. Соответст^
вующие таким предикатам классы объектов представляют собой на*
боры причин (стимулов), способных оказывать сходное воздействий
на человека. 1
Оценка фактов не связана с оценкой предметов. Высказывание Х&
рошо, что в доме есть кошка не предполагает со стороны говорящей
доброго отношения к кошкам вообще и даже к данной кошке в часй
ности. Он может просто считать пребывание в доме кошки меныпйь
злом сравнительно с деструктивной деятельностью мышей. Оценок
ному сравнению подвергаются альтернативы В доме есть кошка и Д
доме есть мыши. Но и сообщение Плохо, что в доме завелись лший|
не имплицирует с необходимостью неприязни к этому виду грызунов»
Извлечение из оценки факта характеристики предмета иногда имя
ет ироническое назначение, например: Предмет статьи до такая
степени чужд всяким интересам русской публики, что она не будем
j 12. Оценка фактов и процессов 537
прочтена почти никем. Именно тем она и хороша (Чернышевский).
’ Оценка факта (Хорошо, что эту статью никто не прочтет) перене-
сена на предмет (Статья тем и хороша, что ее никто не прочтет).
Полученный иронический эффект как раз и проистекает из принци-
пиального несовпадения оценки фактов и оценки предметов. Ср.
также: Я не про Белоконскую одну говорю: дрянная старушонка и
дрянная характером, да умна и их всех в руках умеет держать, —
хоть тем хороша (Достоевский).
Таким образом, различие в оценке процессов (состояний, событий)
и фактов сказывается и на ее переносе на предметы, и на возможно-
стях ее выхода в семантику прилагательных. Оценка предметов про-
изводна от оценки процессов, качеств, свойств и т. п., реализующих-
ся при их вхождении в орбиту жизнедеятельности человека.
Рассмотренный материал показывает, сколь важно для понимания
строя предложения различение разных типов непредметных объек-
тЬв, и в первую очередь событий (процессов, ситуаций) и фактов. Это
различие выявляет себя в оценочных структурах — сначала в пред-
ложениях, а через них и в словосочетаниях. Событийная и менталь-
ная стороны жизни гораздо богаче, чем предметная, сколь бы ни бы-
ло велико и разнообразно наше предметное окружение. Изучение ти-
пов непредметных объектов, вошедшее в фокус логико-лингвистиче-
ских исследований в последние десятилетия, представляет собой не
только увлекательную, но и нужную задачу.
В ходе изложения мы стремились к максимально четкому разли-
чению единиц непредметного значения, входящих в онтологическую
и эпистемическую сферы, мир и знание о мире. Однако обращение к
концепту события (в узком смысле) убедило в необходимости выделе-
ния еще и третьей, возможно промежуточной, области, отделившейся
или отделяющейся от онтологии мира. Это сфера жизни. В ее рамках
сложились свои единицы и свои отношения. Попав в сферу жизни,
концепт события ослабил свои связи с такими важными онтологиче-
скими категориями, как пространство и время. «Глобальные» собы-
тия распались и распределились по разным жизненным сферам.
«Событие» сблизилось с «фактом», принадлежащим области знания.
Биографическая анкета без труда превращает события в факты, хро-
ника легко делает историческое событие фактом истории. В жизнен-
ной сфере события выстраиваются в последовательности, в ней всту-
пают во взаимодействие внутренние (психофизические) и внешние со-
бытия, задается семантика конкретнособытийных имен. Наконец,
именно со сферой жизни связана оценка. Оценить — значит вклю-
чить в сферу жизни. Только к ней применимо понятие идеала. Кар-
тина мира и картина жизни написаны разными красками и под раз-
ным углом зрения. Для первой остается более важным пространст-
венное, для второй — временное измерение. Первая может быть упо-
доблена панораме, вторую естественнее сравнить с кинолентой.
538
Часть V. Предложение и производные от него значения
ЛИТЕРАТУРА
Августин Бл. Исповедь. М., 1997.
Адамец П. О семантико-синтаксических функциях девербативных и
деадъективных существительных // НДВШ. Сер. филол. наук. 1973.
№ 4.
Алисова Т. Б. Очерки синтаксиса современного итальянского языка. М.,
1971.
Апресян Ю. Д. Лексическая семантика: Синонимические средства языка.
М., 1974 (репринт: М., 1995).
Апресян Ю. Д. Перформативы в грамматике и словаре // Изв. АН СССР.
СЛЯ. 1986. № 3.
Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 2. М., 1978.
Арно А., Николь П. Логика или искусство мыслить. М., 1997.
Арутюнова Н. Д. Трудности перевода с испанского языка на русский. М.,
1965.
Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М., 1976.
Арутюнова Н. Д. Сокровенная связка: (К проблеме предикативного отно-
шения ) // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1980. № 4.
Арутюнова Н. Д. «Полагать» и «видеть» (К проблеме смешанных пропо-
зициональных установок) // Логический анализ языка: Проблемы ин-
тенсиональных и прагматических контекстов. М., 1989.
Архангельский А. Избранное. М., 1946.
Ахманов А. С. Логическое учение Аристотеля. М., 1960.
Барсов А. А. Российская грамматика. М., 1981.
Баскаков Н. А. Историко-типологическая характеристика структуры
тюркских языков: Словосочетание и предложение. М., 1975.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Беркли Дж. Сочинения. М., 1978.
Будагов Р. А. Литературные языки и языковые стили. М., 1967.
Булгаков С. Н. Сочинения. В 2 т. Т. 1. Философия хозяйства. Трагедия
философии. М., 1993.
Булыгина Т. В. К построению типологии предикатов в русском языке //
Семантические типы предикатов. М., 1982.
Буслаев Ф. И. Опыт исторической грамматики русского языка. М., 1858.
Вежбицкая А. Восприятие. Семантика абстрактного словаря // НЗЛ.
Вып. XVIII. Логический анализ естественного языка. М., 1986.
Вендлер 3. Причинные отношения // НЗЛ. Вып. XVIII. Логический ана-
лиз естественного языка. М., 1986.
Вендлер 3. Факты в языке // Философия. Логика. Язык. М., 1987.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.
Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. М., 1994.
Вольф Е. М. Состояния и признаки. Оценки состояний // Семантические
типы предикатов. М., 1982.
Вольф Е. М. Функциональная семантика оценки. М., 1985.
Вольф Б. М., Никонов Б. А. Португальский язык. М.: Изд-во МГУ, 1965.
Востоков А. X. Русская грамматика. СПб., 1831.
Вригт Г. X. фон. Логико-философские исследования. М., 1986.
Литература
539
Гаджиева Н. 3. Основные пути развития синтаксической структуры тюрк-
ских языков. М., 1973.
Гак В. Г. О двух типах знаков в языке (высказывание и слово) // Язык
как знаковая система особого рода. М., 1967.
Гак В. Г. Языковые преобразования. М., 1998.
Грамматика общая и рациональная Пор-Рояля. М., 1990.
Давыдов И. И. Опыт общесравнительной грамматики русского языка.
СПб., 1852.
Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. СПб.; М.,
1982.
Декарт Р. Избр. произведения. М., 1950.
Демъянков В. 3. «Событие» в семантике, прагматике и в координатах ин-
терпретации текста // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1983. № 4.
Дмитровская М. А. Знание и мнение: образ мира, образ человека И Ло-
гический анализ языка: Знание и мнение. М., 1988.
Дьячков М. В., Леонтьев А. А., Торсуева Е. И. Язык ток-писин (неомелане-
зийский). М., 1981.
Зализняк Анна А. Функциональная семантика предикатов внутреннего
состояния: (на материале французского языка): Автореф. дис. ... канд.
филол. наук. М., 1985.
Зализняк Анна А., Падучева Е. В. О семантике вводного употребления
глаголов // Вопросы кибернетики: Прикладные аспекты лингвистиче-
ской теории. М., 1987.
Зеликов М. В. Синтаксическая эмфаза в испанском языке: Учеб, пособие.
Л., 1987.
Золотова Г. А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М.,
1973.
Золотова Г. А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., 1982.
Иванов Вяч. Собр. соч. В 4 т. Т. 2. Brusselles, 1974.
Иванчикова Е. А. Парцелляция, ее коммуникативно-экспрессивные и
синтаксические функции // Морфология и синтаксис современного
русского литературного языка. М., 1968. Ч. IV.
Карнап Р. Философские основания физики. М., 1971.
Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972.
Крейдлин Г. Е. К проблеме перевода с ИЛЯ на русский: преобразование
«Введение классификаторов» // НТИ. Сер. 2. 1973. № 12.
Кручинина И. Н. Из наблюдений над синтактико-семантическим распре-
делением подчинительных союзов в русском языке // Русский язык:
Вопросы его истории и современного состояния. М., 1978.
Кубрякова Е. С. Номинативный аспект речевой деятельности. М., 1986.
Кузанский Н. Сочинения. В 2 т. М., 1979-1980.
Лесскис Г. А. О зависимости между размером предложения и характером
текста // ВЯ. 1963. № 3.
Локк Дж. Избр. философские произведения. М., 1960. Т. 1-2.
Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 7. Российская грамматика. М.; Л.,
1952.
Малкольм Н. Мур и Витгенштейн о значении выражения «Я знаю» //
Философия. Логика. Язык. М., 1987.
540
Часть V. Предложение и производные от него значения
Мандельштам О. Э. Записные книжки. Заметки / Публикация И. М. Се-
менко // Вопр. литературы. 1968. № 4.
Муравьева Г. Д. Субстантивная семантика имен действия в современном
итальянском языке: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1986.
Найссер У. Познание и реальность: (Смысл и принципы когнитивной пси-
хологии). М., 1981.
Орнатовский И. Новейшее начертание правил российской грамматики на
началах всеобщей основанных. Харьков, 1810.
Падучева Е. В. О семантике синтаксиса: Материалы к трансформацион-
ной грамматике русского языка. М., 1974.
Падучева Е. В. Тема языковой коммуникации в сказках Льюиса Кэрролла
// Семиотика и информатика. М., 1982. Вып. 18.
Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью.
М., 1985.
Падучева Е. В. О референции языковых выражений с непредметным зна-
чением // НТИ. Сер. 2. 1986. № 1.
Падучева Е. В., Зализняк Анна А. Семантические явления в высказыва-
ниях от 1-го лица // Finitis duodecim lustris: Сб. статей к 60-летию проф.
Ю. М. Лотмана. Таллин, 1982.
Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. М., 1958. Т. 1-2.
Радзиевская Т. В. Функционально-семантические закономерности соеди-
нения слов в предложении: Дис. ... канд. филол. наук. М., 1981.
Рассел Б. Человеческое познание. М., 1957.
Рассел Б. Дескрипции // НЗЛ. Вып. XIII. Логика и лингвистика: Про-
блемы референции. М., 1982.
Реферовская Е. A. «Le fait» на пути грамматизации // Общее и романское
языкознание. М., 1972.
Романова Г. С. Конструкции с общим значением событийности: (на мате-
риале испанского, итальянского и французского языков): Автореф.
дис. ... канд. филол. наук. М., 1979.
Сааринен Е. Являются ли суждения объектами пропозициональных уста-
новок? // Модальные и интенсиональные логики и их применение к
проблемам методологии науки. М., 1984.
Свасьян К. А. Проблема символа в современной философии. Критика и
анализ. Ереван, 1980.
Селиверстова О. Н. Компонентный анализ многозначных слов. М., 1975.
Семантические типы предикатов. М., 1982.
Спиноза Б. Избр. произведения. В 2 т. Т. 1. М., 1957.
Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка: Семиотические про-
блемы лингвистики, философии, искусства. М., 1985.
Тарский А. Истина и доказательство // Вопр. философии. 1972. № 8.
Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Л., 1924.
Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л., 1929.
Филлмор Ч. Дело о падеже // НЗЛ. Вып. X. Лингвистическая семантика.
М., 1981.
Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. 1977. № 8.
Литература
541
Фреге Г. Понятие и вещь (Begriff und Gegenstand) // Семиотика и информа-
тика. 1978. № 10.
Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., 1980.
Чичерин А. В. Идеи и стиль. М., 1968.
Шатуновский. И. Б. Номинализация предикатных существительных //
Предикация и текст. Пермь, 1984.
Шатуновский И. Б. Семантика предложения, «связка» и проблемы зна-
чения нереферентных слов. Ташкент, 1985. Деп. в ИНИОН АН СССР,
№ 21868.
Шатуновский И. Б. Семантика предложения и нереферентные слова. М.,
1996.
Шкловский В. Жили-были. М., 1966.
Эйхенбаум Э. О поэзии. Л., 1969.
Якоб Л.-Г. Начертание всеобщей грамматики. СПб., 1812.
AkmajianA., Steele S. М„ WasowTh. The category AUX in universal grammar //
Linguistic Inquiry. 1979. Vol. 10. N 1.
Austin J. Philosophical papers / Oxford UP. L, 1970.
Bally Ch. Syntaxe de la modalite explicite // Cahiers F. de Saussure. 1942. N. 2.
Cassirer E. An essay on man. New Haven, 1970. Pt. 1. Ch. 2.
Clark R. Old foundations for a logic of perception // Synthese. 1976. Vol. 33. № 1.
Coxito A. A. Logica, semantica e conhecimento. Coimbra, 1981
Davidson D. The individuation of events // Essays in honor of C.G. Hempel.
Dordrecht, 1969.
Dretske F. I. Referring to events // Contemporary perspectives in the philosophy of
language / Minnesota UP. Minneapolis, 1979.
Gossen C. Studien zur Hervorhebung in modernen Italianisch. Berlin, 1954
Graham A. C. «Being» in Classical Chinese // The verb «be» and its synonyms.
Dordrecht, 1967. Pt. 1.
HintikkaJ. On the logic of perception // HintikkaJ. Models for modalities. Dordrecht,
1969.
Hjemslev L. Le verbe et la phrase nominale // M61anges J. Marouzeau. P., 1948.
Howell R. Seeing as // Synthese. 1972. Vol. 23.
HurfordJ. R. Deriving S from S + is// Syntax and semantics. V. 2. N. Y.; L., 1973.
Kim J. Events and their descriptions: some considerations // Essays in honor of
C. G. Hempel. Dordrecht, 1969.
Kim J. Causation, emphasis, and events // Contemporary perspectives in the philosophy
of language. Minnesota UP; Minneapolis, 1979,
Kiparsky P., Kiparsky C. Fact // Progress in linguistics. The Hague; P., 1970.
Kirsner R., Thompson S. The role of pragmatic inference in semantics: a study of sensory
verb complements in English // Glossa. 1976. Vol. 10. № 2.
Leech E. G. N. Towards a semantic description of English. London, 1969.
Lees R. B. The grammar of English nominalization. The Hague, 1960.
Meillet A. La phrase nominale en indo-europeen // Memoires de la Societe de Linguis-
tique. P., 1906. Vol. 14.
Moody E. Truth and consequence in Mediaeval logic. Amsterdam, 1953.
MooreC. E. Philosophical papers. Ch. 3. Facts and propositions. L.; N.Y., 1959.
MourelatosA. Events, processes, and states // Linguistics and philosophy. 1978. Vol.
2. N 3.
542
Часть V. Предложение и производные от него значения
Milller-Hauser М. L. La mise en relief d’une idee en fran^ais moderne // Romanica-
Helvetica, V. 21. Geneve: Erlenbach, 1943.
Quine ИС V. Philosophy of logic. N.Y., 1970.
Ramsey F Facts and propositions // Ramsey F. Foundations of mathematics. N.Y.,
1950.
Rescher N. Semantic foundations for the logic of preference // The logic of decision and
action. Pittsburg, 1966.
Ross J. Auxiliaries as main verbs // Studies in philosophical linguistics. Evanston (111.),
1967. Ser. 1.
Saarinen E. On the logic of perception sentences // Synthese. 1983. Vol. 54. № 1.
Searle J. Speech acts: An essay in the philosophy of language. Cambridge (Mass.),
1976.,
Seriot P. Factivite ou oblicite? // IV Colloque de linguistique russe (Toulouse, 1984):
Actes. Toulouse, 1986.
SlupeckiJ. St. Lesniewski's calculus of names // Studia logica. Warszawa, 1955. T. 3.
Steele S. The category AUX as a language universal // Universals of human language.
Vol. Ill / J. Greenberg (ed.). Stanford, 1978.
Strawson P. F Logico-linguistic papers. L., 1971.
Tondl L. Types of preference // Kybemetika. 1974. Vol. 10. N 5.
VendlerZ. Linguistics in philosophy. Ithaca; N.Y., 1967.
VendlerZ. Say what you think // Studies in thought and language / Arizona UP. 1970.
VendlerZ. Res cogitans. Ithaca; N.Y.; L., 1972.
VendlerZ. Causal relations // The logic of grammar. Encino (Calif.), 1975.
VerhaarJ. (ed.). The verb «be» and its synonyms. Dordrecht, 1967-1972. Pt. 1-5.
VibergA. A universal lexicalization hierarchy for the verbs of perception // Papers from
the 7-th Scandinavian Conference of linguistics. Helsinki, 1983.
Wittgenstein L. Philosophical inverstigations. 3rd ed. N. Y.: The Macmillan Company,
1953.
Wright G. H. von. The logic of preference. Edinburgh, 1963.
Zimek R. Problematika spony v ruStine v porovnani s CeStinou. Pr., 1963.
ЧАСТЬ VI
ИСТИНА И ПРАВДА
Всеустый язык справес,
оправды и сверхправды, всегорлой оррави:
— Не надо правды!
— Дай правду!
В. Хлебников
1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ*
Концепт истины фундаментален для всех сфер знания, и вместе с
тем он лежит в основании веры. Он присутствует в обыденном созна-
нии людей и закреплен во всех языках в слове или ряде слов, вокруг
которых группируется лексикон, которым истина «говорит» в повсе-
дневной речи и в художественных текстах, в Священном Писании и в
языке науки. Концепт истины является объектом двух наук (точнее,
метанаук) — философии и логики. Тема истины, таким образом, про-
ходит сквозной нитью через сознание и знание человека, через его
язык, веру, восприятие и интуицию.
Истина и Бог — центральные понятия веры. Между тем вопрос о
существовании истины не ставится: он не требует доказательств. Пи-
лат не спрашивал у Христа, существует ли истина. Он спросил: «Что
есть истина?» Истина презумптивна. Напротив, вопрос о существова-
нии Бога встает. Он важен и для философов, и для простых смерт-
ных. Вопрос о вере тождествен вопросу о бытии Божием. Верить в
Бога значит прежде всего верить в то, что Бог есть. Вера не предпо-
лагает никаких доказательств. Однако доказательство бытия Божия
постоянно занимает умы философов и теологов.
В известном разговоре Ивана и Алеши Карамазовых Иван говорит:
«Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? <...> о чем они бу-
дут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых
вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие?» И Алеша вто-
рит брату: «Да, настоящим русским вопросы о том, есть ли Бог и есть
ли бессмертие... конечно, первые вопросы» (Достоевский). Первыми
являются в этом случае последние вопросы. Обсуждая вопрос о суще-
ствовании Бога, Иван не выказывает никаких сомнений в существо-
вании истины.
Хотя Бог неотделим от истины и даже ее объемлет, отрицание бы-
тия Бога не имеет своим следствием отрицание существования истины.
Впервые опубликованы в кн.: Истина и истинность в культуре и языке.
М., 1995.
544
Часть VI. Истина и правда
Тезис о непреложности существования истины составляет основ-
ную предпосылку развития научного знания. Без нее не может быть
логики. Однако анализу самого концепта истины она наносит урон.
Априорно принятое положение о существовании истины вывело из
рассмотрения вопрос о концептуальном фоне истины — о тех услови-
ях, без которых понятие истины не может быть сформировано. Ос-
тался, в частности, вне рассмотрения вопрос о природе познающего
субъекта и его сознания, вводимых обычно в дефиницию истины1.
Презумптивный статус истины не свидетельствует ни о первично-
сти (абсолютности), ни об универсальности этого понятия. Он не сни-
мает вопроса о предпосылках существования истины. Возможна ли
истина .в мире, в котором не существует человек, или она родилась
лишь на шестой день творения? Распространяется ли понятие истины
на «чистое» (неконцептуализированное) и не дающее сбоев воспри-
ятие? Или понятие истины могло появиться только после того, как
дам и Ева вкусили плодов от древа познания: «И открылись глазау
них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сде-
лали себе опоясания» (Быт. 3, 7). Первая истина тем самым состояла
не в ощущении, а именно в осознании человеком своей наготы и ста-
ла стимулом к действию. Но связано ли осознание с языком? Можно
ли говорить об истине в мире существ, не владеющих знаковыми сис-
темами? Иначе говоря, является ли связь с коммуникацией органич-
ной для понятия истины? Напомним слова Бл. Августина: «Истина
скрыта в глубине души. Она не нуждается в органе языка, в самом
языке, еврейском, греческом, и во всяком ином варварском. Она жи-
вет в мышлении моем» [Августин 1914, 304].
Может быть, самым важным для выяснения концептуальных исто-
ков истины является вопрос о той оппозиции, которая лежит в ее ос-
нове. Родилась ли истина из противопоставления земной реальности
другому миру, данному человеку в откровении? Идет ли речь об оппо-
зиции сущности (идеи) и явления? Или истина предполагает оппози-
цию лжи (ложному высказыванию)? Этим противопоставлениям соот-
ветствуют разные концепты истины. Есть ли у них общие черты? Их
объединяют по крайней мере четыре признака: вечность, неизмен-
ность, единственность и принадлежность к идеальному миру. Исти-
ной не может быть непрерывно изменяющаяся во времени реальность.
Проблема оппозиций истины имеет еще один аспект. Исключает ли
истина (ведь она единственна) своего контрагента? Означает ли при-
знание за истину одного из членов оппозиции элиминацию другого?
Для разных контрагентов истины этот вопрос решается по-разному.
Если истиной признается некий «другой мир» или Бог (таков ре-
лигиозный концепт истины), то существование тварного мира (контр-
1 См. определение ИСТИНЫ в «Философском энциклопедическом словаре»
;М., 1983. С. 226): «истина, адекватное отражение объекта познающим субъ-
ектом, воспроизведение его таким, каким он существует сам по себе, вне и
независимо от человека и его сознания; объективное содержание чув-
ственного], эмпирического] опыта, понятий, суждений, теорий, учений и
целостной картины мира в диалектике ее развития».
1. Вступительные замечания 545
агента истины) предполагается. При его отсутствии понятие истины
теряет свой смысл. До сотворения мира существовало Царство Божие.
Само по себе духовное начало вне его отнесенности к земной (или
иной) реальности не порождает понятия истины. Бытие Бога являет-
ся необходимым, но недостаточным условием существования истины
в религиозном ее понимании.
То же касается и философского понимания истины как ноумена,
который необходимо противостоит феномену, логически с ним связан
и не может его элиминировать. Иначе обстоит дело, когда речь идет о
логической истине, противочленом которой выступает ложь (ложное
высказывание). В этом случае члены оппозиции принадлежат одному
плану — миру суждений. Выбор истинного суждения исключает аль-
тернативы. Все ложное должно быть отброшено. Функция истины со-
стоит в том, чтобы свести множественность к единичности.
Истина единственна, но она возможна только при условии, если
мир двойствен, то есть распадается на мир реальный и мир идеаль-
ный. Последний отражает (или моделирует) реальный мир и в этом
смысле вторичен. В то же время он предопределяет реальный мир и в
этом смысле первичен. В первом случае множественность сводится к
единому образу, во втором единый образ порождает множественность
форм (воплощений). В креативном смысле верно второе утверждение,
в познавательном — первое. В первом случае воля Божия и данный
Богом человеку Закон составляют Истину и возвышаются над миром.
Во втором случае Истина скрыта в глубине мира. В первом случае
она открывается человеку, во втором ее открывает человек.
Из сказанного выше следует, что первые два противопоставле-
ния — оппозиция материи и духа и противопоставление феномена и
ноумена — могут быть отнесены к необходимым условиям формиро-
вания понятия истины в религиозном и философском понимании.
Противопоставление же истины и лжи имеет прагматические основа-
ния и обусловлено природой человека как субъекта познания, с одной
стороны, и как субъекта речи — с другой. Если бы в качестве субъ-
екта был выбран Всеведущий и верный своему слову Бог, то нужда в
понятии (логической) истины, возможно, отпала бы. Истина, таким
образом, вызвана к жизни спецификой человека, его сознания, его
языка, его мира. Условия ее возникновения в известном смысле
прагматичны. Истина — это попытка преодолеть прагматику земного
бытия, поставить субъекта познания во внешнюю по отношению к
нему позицию, чтобы затем вновь погрузить истину в поток жизни и
положить в основу человеческой деятельности.
Истина живет в постоянной борьбе. Она стремится преодолеть не-
совершенство познания мира человеком и субъективные свойства его
восприятия. Ее враг не только прагматика земного бытия, но и праг-
матика повседневного общения между людьми. Ей столь же необхо-
дим, как и враждебен, сам язык, ибо он лукав и неопределенен. В
нем отложилось лукавство человека. Ему трудно выразить истину. В
нем много туманных понятий (fuzzy concepts). Но сложна и сама ре-
546
Часть VI. Истина и правда
альность, о которой говорит язык. Она изменяется во времени. Ее
грани неисчислимы. Знания человека о ней неполны. В этих услови-
ях язык развивается одновременно в двух противоположных направ-
лениях: одно из них определено стремлением к максимально полному
и точному выражению истины, другое — желанием ее утаить, от-
странить от себя или прикрыть ее лицо маской правдоподобия.
Язык постоянно ищет баланс между неполнотой информации и не-
обходимостью вынести о ней истинное суждение. Он избегает катего-
ричности. Естественный язык живет в борьбе с двузначной логикой,
расшатывает ее законы, скрывает ясные смыслы, а логика борется
против естественного языка и вместе с тем постоянно к нему обраща-
ется. Набор естественно-языковых средств уклонения от истины очень
велик. -Дж. Лакофф назвал их обобщенным именем hedges — «смягче-
ния» (букв, ‘ограждения, страховка’) [Lakoff 1995]. К их числу, кроме
модальных слов, принадлежат многообразные и многочисленные зна-
ки приблизительности: приблизительность градуирования {более или
менее, довольно, в основном, по большей, части, преимущественно),
приблизительность обобщения {вообще, в целом, в общем, вообще-то),
приблизительность способа речи {строго говоря, грубо говоря, вообще
говоря), приблизительность, создаваемая знаками неопределенности
{как-то, какой-либо, какой-нибудь, кое-какой, нечто, некогда ит. п.),
приблизительность оценочных и неконкретных значений (ср. такие
неполноценные предикаты, как странный, особенный, необычный и
др.), количественная неопределенность {около, приблизительно, поч-
ти, примерно, предлог с — километра с два будет), приблизитель-
ность сравнения {как если бы, как бы, как будто бы, вроде) и мн. др.
Истинностная оценка становится градуированной. Это сближает ее с
концептом подобия. В сферу истинности вторгается сравнение. Дейст-
вительность сопоставляется с присутствующими в человеческом созна-
нии образами: степень сходства свидетельствует о степени истинности.
2. ИСТИНА: ФОН И КОННОТАЦИИ*
Грек верил, что в разуме и понятиях он
обретает саму реальность. Мы же полага-
ем, что разум и понятия только предметы
домашнего обихода, которыми мы пользу-
емся, чтобы определить свое положение в
бесконечной и крайне проблематичной
действительности, называемой жизнью.
X. Ортега-и-Гассет
Трудно представить себе язык, в котором не было бы выражено
понятие истины. В русском языке ему соответствуют два слова —ис-
тина и правда. В настоящем разделе мы коротко остановится на сле-
* Впервые опубликовано в кн.: Логический анализ языка. Культурные
концепты. М., 1991.
2. Истина: фон и коннотации 547
дующих проблемах: 1) концептуальный фон, на котором формируется
понятие истины, 2) распределение этого понятия между знаниями
слов истина и правда в современном русском употреблении.
Истина принадлежит к числу основных концептов, регулирующих
взаимодействие человека с действительностью и другими людьми.
Для того чтобы это понятие сложилось, необходимы условия, опреде-
ляющие восприятие мира человеком.
Главное из них состоит в осознании человеком двойственности бы-
тия. Дуализм своей природы человек проецирует вовне, противопо-
ставляя mundus sensibilis и mundus intelligibilis, постигаемое чувством и
постигаемое разумом. Истина — знак двоения. Это понятие не может
зародиться в контексте унитарного мира. Сформулированное условие
подтверждается самим содержанием понятия истины, которое, сколь-
ко бы оно ни варьировалось, всегда апеллирует либо к «другому ми-
ру», прообразу реального, либо к отношению между двумя мирами.
Вторым — дополняющим первое — условием является принципи-
альное различие в природе соотносительных миров, один из которых
принадлежит реальному, другой — идеальному (в разных версиях)
плану. При таком условии само отношение между разносущностными
мирами получает статус особой категории-связки, принимающей раз-
ные значения (модальности).
Представление о двух мирах идет вразрез с верой, предполагающей
единственность своего объекта. Их примиряет понятие подлинности:
вера выбирает подлинный мир и противопоставляет его мнимому.
Оппозиция подлинного и мнимого — итог двоения мира и
орудие двоения понятий, спасающее их от деградации.
Идея дуалистичности укоренена в человеческом сознании — обы-
денном, религиозном, художественном и философском. В любом обра-
зе мира противопоставляется: 1) временному вечное: бренное (прах,
тлен) и нетленное, конечное и бесконечное, смертное и бессмерт-
ное, преходящее и пребывающее («Небо и земля прейдут, но слова
мои не прейдут» Лк. 21. 29); 2) изменчивому неизменное: хлябь и
твердь, текучее и неподвижное, колеблющееся (зыбкое) и незыбле-
мое, явление и сущность, существующее и существенное, частное
(индивидное) и общее, аномалия и норма (идеал), предмет и идея
(образ), варианты и инвариант-, 3) наблюдаемому ненаблюдаемое:
естественное и сверхъестественное, чувственное и сверхчувствен-
ное, предельное и запредельное (трансцендентное), бытие и инобы-
тие, дольний мир и горний мир, земное и неземное, зримое и умо-
зрительное (умопостигаемое), физическое и метафизическое, от-
крытое (явное) и сокровенное, вещь и вещь в себе, феномен и ноумен-,
4) ненастоящему настоящее: призрачное (мнимое, иллюзорное, кажу-
щееся, мираж, фикция, видимость, симулакро, псевдо ) и подлинное
(истинное).
Все названные типы противопоставлений имеют прямое отношение
к понятию истины, которую характеризуют признаки, выраженные
вторыми членами оппозиций. Прежде других истине приписывается
548
Часть VI. Истина и правда
свойство вечности: «Люди преходят, но истина Господня пребывает
во веки». Основной враг истины — время. Временных истин не быва-
ет. Греческое аЛ.т|0Е1.а ‘истина’ интерпретируется П. А. Флоренским
как то, что не может быть поглощено рекой забвения Летой: «Истина
в понимании эллина есть dA.r|0ei.a, т. е. нечто превозмогающее время,
нечто стоящее и не текущее, нечто вечно помятуемое... Незабвенное
сущее, которого ищет сознание, эта алетейа есть покоящийся поток,
пребывающее течение, неподвижный вихрь бытия» [Флоренский
1929, 18—19]. Истина в таком понимании выявляет и вместе с тем
снимает противоречие между временем и вечностью.
Из признака вечности вытекает модальность необходимого суще-
ствования. Истины не может не быть, но она сокровенна. Ее нужно
найти 'и открыть. Она есть и она неизменна. Отзвук этого ее
свойства слышен в слове аминь ‘воистину’, восходящем к древнеев-
рейскому эмет ‘истина’, которое в применении к Слову Божьему оз-
начало «слово мое твердо и неотменимо» [Флоренский 1929, 21; The-
ologisches Worterbuch 1933, Bd. 1, 339]. Неизменность истины имплици-
рует ее тождественность самой себе.
Наконец, истине присуща истинность: истинный и значит ‘под-
линный, настоящий’.
Таким образом, основные противопоставления, возникшие на поч-
ве дуалистического мировосприятия и характеризующие онтологию
«другого мира», и составляют основные признаки истины. Это под-
тверждает мысль о неотделимости концепта истины от представлений
о двойственности бытия. Если с ней согласиться, то можно заклю-
чить, что различия в понимании истины зависят от различий в кон-
цепции «другого мира». «Другой мир» составляет предмет вероуче-
ний и учений (религии и науки). Они и внесли основной вклад в
формирование понятия истины.
Связь истины с религиозным сознанием очевидна. Истина и Боже-
ственный мир христианской религии характеризуются одними и теми
же атрибутами, в число которых наряду с уже отмеченными входят
оценки. Истина совершенна и целостна. Приобщение к ней дарует
благодать. Истина — одна из непреходящих целей деятельности че-
ловека, один из его высоких идеалов. Она стоит в одном ряду с Доб-
ром и Красотой.
Божественная Истина познается откровением. М. Хайдеггер, по-
нимавший греч. aA.T|0ei.a как то, что «надлежит вырвать у утаенности»
[Хайдеггер 1989, 135-136], определяет истину как «откровение бы-
тия». Истина не говорит, а «показывает» себя. Откровение («образ
истины») не нуждается в обосновании. Оно дается верой, имплици-
рующей единственность истины. То, во что человек верит, он не мо-
жет забыть. Истина незабвенна и незабываема. Можно допустить, что
именно с этим связана внутренняя форма греч. аА/цвеих («то, что не
погружается в забвение») в понимании П. А. Флоренского.
Существует и другой аспект отношений между Божественным ми-
ром и человеческим. Он основан на принципе силы. Божественный
2. Истина: фон и коннотации
549
мир осуществляет над людьми все те виды власти, которые разделены
в обществе: предопределяющую (ср. понятия провидения, промысла,
судьбы, рока), законодательную, судебную и отчасти исполнитель-
ную. Суд Неба творит высшую справедливость. Он воздает человеку
«по истине его». В контексте этих отношений язык истины подобен
языку права. Истина понимается как Закон, по соответствию которо-
му оцениваются человеческие действия. Заповеди, несмотря на их
прескриптивную модальность, нередко называют «вечными христи-
анскими истинами». Такая интерпретация порождает этические оп-
позиции греха и добродетели, праведной и неправедной жизни, но
она не вводит истину в оппозицию ко лжи: истинное противостоит
недолжному, а не ложному. Язык истины как законоуложения поль-
зуется деонтической модальностью.
Таким образом, в религиозном контексте понятие Истины приме-
няется либо к Божественному миру, либо к отношению между ним и
человеческим миром, интерпретируемому в прескриптивных терминах.
Сам концепт Истины, как и другие понятия религиозного созна-
ния, определяется как совокупность взаимонезависимых признаков —
атрибутов некоторой сущности, обозначаемой символом. Истину ха-
рактеризуют: 1) онтологические признаки: а) вечность, б) неиз-
менность (тождественность самой себе), в) единственность, г) сокро-
венность; 2) гносеологические признаки: а) связь с модусом ве-
ры, б) доступность через откровение; 3) аксиологические при-
знаки: а) благодать, б) идеал и конечная цель бытия; 4) модаль-
ные признаки: а) необходимое существование, б) прескриптивность.
Перечисленные признаки лежат в основе «языка истины». Дейст-
вительно, об истине говорят в терминах религии и права. Это память
языка. Истину называют божественной, небесной, святой и священ-
ной. Истина выносит высший приговор человеку и его творениям.
Этот приговор справедлив, но суров: истине недоступно милосердие и
прощение.
Христианское представление о Божественном мире хотя и включа-
ет космогонию, сосредоточено на его отношении к человеку: божест-
венное противостоит скорее человеческому, чем природному. Все на-
званные выше группы признаков, кроме первой, непосредственно свя-
заны с человеком и его жизнедеятельностью. Язык истины хорошо
приспособлен к тому, чтобы передать отношения между Божествен-
ной истиной и человеком: истине поклоняются, ей служат, к ее
алтарю приносят добровольные жертвы, люди бывают одержимы
истиной, им свойственна жажда истины, к истине стремятся, но
путь к ней тяжек, истину обретают через страдания и находят в
ней блаженство; истина, подобно солнцу, слепит; стезя истины
ведет человека ввысь.
Понятие истины формируется не только в религиозном, но и в
эпистемическом контексте — контексте рационального знания, эмпи-
рического и теоретического. Здесь истина не «показывает себя» и не
предписывает, а сообщает: это — «высказанная сущность мира». Она
550
Часть VI. Истина и правда
подчинена разуму, создающему «другой мир» как мир понятий и
фактов, законов и моделей, находящихся в регулярном отношении к
действительности и определяемых ею. Эпистемическая истина соот-
носится с природой (шире — космосом) и человеком как ее частью.
Она разделяет с религиозной истиной ее онтологические признаки,
которые в новом контексте звучат метафорой, но отличается по при-
знакам гносеологическим и модальным. Рациональная истина (она
включает и конкретные факты) — объект знания, а не веры. Для то-
го чтобы сохранить признак единственности (снять альтернативы),
она должна быть доказана. Для ее познания нужен вещий ум, а не
вещее сердце. Религиозная истина достигается откровением, эписте,
мическая — открытием, судебная — раскрытием.
Религиозную истину ощущают в сердце, рациональную — в голове
(разуме). Сердцу довольно символов, голове нужны понятия и слова,:
Перемещение из сердца в голову — рационализация истины — лиша*
ет ее опоры. «Два человека могут согласно верить или чувствовать
истину, но никогда согласно думать о ней, тем менее свое согласие
выразить словами» (В. Ф. Одоевский); ср. также у Л. Толстого: «Пье-=
ра в первый раз поразило на этом собрании... то, что никакая истина5
одинаково не представляется двум людям». Истина, выраженная су-
ждением, в принципе всегда может быть оспорена. Всякое «да» имеет
свое «нет» и свое «но», и наоборот. В эпистемическом контексте по*!
нятие истины становится реляционным. Оно замыкается на связке.
Истина превращается в истинность. Она противопоставлена ложно-
сти, т. е. подчинена режиму алетической, а не деонтической мой
дальности.
Существительные истина и ложь, будучи значениями, принимае-
мыми связкой, легко сдвигаются в своем употреблении в сторону це-5
лого суждения: То, что Земля вращается вокруг Солнца, истина,-
Эта истина известна всем. Вместе с тем верифицированное сужде-
ние, т. е. истина, часто отождествляется и с самим явлением дейст-
вительности. Словари толкуют истину как ‘то, что есть в действи-,
тельности, соответствует действительности’. Понятие истины как бы5
вписывается в контекст двух разных пространств: первая часть опре-;
деления локализует истину в действительности, а вторая — в пром
странстве знания. Последнее утверждение верно, первое — нет.
Различие между рациональной истиной и действительностью (по-,
ложением дел) аналогично различию между фактом и событием (см.<
часть V, разделы 8, 9, 10). Суть его состоит в том, что истина (как и|
факт) локализована в логическом (эпистемическом) пространстве, а|
положение дел (как и событие) — в действительности. Это подтверй
ждается тем, что существительное истина может входить только м
интенсиональные контексты: истину знают, ее подтверждают, d
ней спорят, ее понимают, из нее делают выводы и извлекают след®
ствия. Сочетаясь с истиной, предикаты физических действий подуй
чают метафорический смысл: до истины докапываются, не пользуясь
лопатой. Понятие истины атемпорально. Истина поэтому может слуЛ
2. Истина: фон и коннотации
551
вить звеном в цепи рассуждений, но не в цепи развертывающихся во
(ремени событий. В отличие от событий и положений дел («того, что
ють в действительности»), истины не происходят, не случаются и не
вкладываются, их нельзя наблюдать, в них нельзя принимать уча-
стие. Истина — о действительности, но она ей не тождественна. Ино-
гда, впрочем, встречается перенос имени истина на действительность,
сак, например, у Достоевского в «Сне смешного человека», где под
истиной разумеется воплощенный идеал: «...я видел истину, я видел
I знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв спо-
собности жить на земле... Но как мне не веровать: я видел истину, —
не то, что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил
душу мою навеки» (Достоевский. Поли. собр. соч. в 30 т., т. 25. Л.,
1983, с. 118). Такое употребление ощущается в современном языке
$ак фигуральное, эмфатическое: в нем слышен метонимический пе-
ренос.
* Допустим также сдвиг в сторону действительности имени правда’,
рр. оппозицию «правда — сон»: «Во второй половине ночи ему стали
Являться короткие, быстро сменяющиеся сновидения из времени дет-
ства..., которые легко было принять за правду» (Пастернак).
Религиозная Истина и рациональная истина различны по природе.
Различен и акт их познания. Религиозной Истиной проникаются, и
она преобразует душу; эпистемическую узнают или открывают, и
она расширяет сферу знания. В общих рассуждениях о знании и про-
свещении нередко используется язык религиозной Истины: Свет
Истины озарит всю Землю и проникнет в самые темнейшие пещеры
невежества (Карамзин). Высказывание В. И. Вернадского «Основою
жизни искание истины» могло бы принадлежать человеку, решивше-
му посвятить себя Богу. Но в нем заметна и разница между языком
научной и религиозной истины. Ученый ищет истину, которая от не-
го скрыта в глубинах и недрах мира; религиозной истине скорее
служат, и она надмирна. Истина — это прообраз, положенный Твор-
цом в основу творения. Это последнее утверждение приводит понятия
религиозной и эпистемической истины к общему знаменателю.
Итак, существует два представления об истине — религиозное и
эпистемическое. Посмотрим теперь, как они соотносятся с понятиями
истины и правды. (О значении этих слов см. [Степанов 1972; Kegler
1975; Успенский 1983; Перцова 1988].)
В современном русском употреблении вырисовывается следующая
схема. О Божественном мире и его аналогах говорят в терминах ис-
тины. Это же слово используется в эпистемических контекстах. Ему
отдается предпочтение (часто из соображений стиля) и тогда, когда
речь идет о человечестве, его идеалах и конечных целях, между тем
как проекция Божественного мира на жизнь и речевую деятельность
людей обозначается словом правда. Правда — это отраженная Исти-
на, истина в зеркале жизни, преломившаяся в бесчисленных его гра-
нях. Ранее уже был коротко охарактеризован язык истины. Ниже мы
остановимся на языке правды. Поскольку наша задача — подтвер-
552
Часть VI. Истина и правда
дить предложенную интерпретацию этого понятия, мы сосредоточим^
ся только на одном аспекте языка правды: отражении в нем динами!
ки и механизмов жизни. fl
Принадлежность правды сфере жизни заметна уже по тому, что гой
ворят о правде жизни и жизненной правде, но не об *истине жизни и
^жизненной истине. Правда касается только одушевленного мирам
Мы узнаем правду о войне, но не *правду об атомах и молекулах®
Правда о землетрясении повествует о человеческих бедах и жертвах^
а истина — о геофизических причинах неуравновешенности природ
ды. Сколько бы человек ни одушевлял природу, он не говорит о ней
языком правды. я
Имя правда иногда относят к сущности того или другого феномене]
(этноса, направления в искусстве, исторического события и др.). Пом
правдой народа, например, разумеют те его характеристики, который
определяют и оправдывают роль, исполняемую им на мировой сценёй
О правде народа обычно говорят в связи с ее выражением в художвм
ственном произведении. |
Ходасевич в одном из своих очерков писал о «попытке слить вон
едино жизнь и творчество» как о «правде символизма». Дальнейшим
текст показывает, что и в этом, более глубинном, смысле понятий
правды не покидает пределов мира человеческой жизни: «Эта правда!
за ним и останется, хотя она ему не принадлежит. Это — вечная
правда, символизмом только наиболее глубоко и ярко пережитая. Щ
из нее же возникает и великое заблуждение символизма, его смерти
ный грех. Провозгласив культ личности, символизм не поставил пей
ред ней никаких задач» (Ходасевич В. Колеблемый треножник. М/(
1991. С. 270-271). »
Будучи категорией жизни, правда распределена между множеств
вом ее сфер: У каждого Павла своя правда. Истина же у всех одна,
но человек волен выбирать к ней свой путь. Истина имеет однога
Владельца («Наставь меня, Господи, на путь Твой и буду ходить в ис>
тине Твоей»), правда — многих: И моя правда, и твоя правда, и ве$
де правда, а где она? Говорят о правде народа, о сермяжной и соя
датской, лагерной и гражданской правде, о правде всех и правда
одиночек: Каждый человек живет правдой своей. И всякий человек
умирает от неправды своей (Розанов). Слово истина в приведенные
контекстах неуместно. Й
К правде легко «переходят» характеристики человека. Один
рассказов А. Веселого называется «Босая правда»; ср. у него же: Я®
ша правда терпит плетку. Наша правда пахнет водкой. 4
Попадая на почву разных жизненных сфер, правда множится: п®
является другая правда, ср. также: «Третья правда» (рассказ Л. Бора,
дина). 4
«Правды» разных микромиров сравниваются. Правда становится
градуированным понятием. Одна правда может быть истиннее другой
«Дело не в том, какая из двух правд истиннее и какая идея вер|
нее», — писал Л. Анненский в статье об упомянутом рассказе Бор®
2. Истина: фон и коннотации
553
Йина (Лит, газета. 1990. № 45). И хотя говорят о высшей правде, не
бывает правды в последней инстанции. Конечность — свойство Исти-
ны, а не правды. Правда не всегда выдерживает испытание истиной.
Р Правда, какова бы она ни была, связана с самым теплым в челове-
ке — его сердцем, истина — с самым холодным в нем — разумом.
Сопоставляя истину и правду, Тургенев пишет: «Истина не может
доставить блаженства ... Вот правда может. Это человеческое, наше
Земное дело ... Правда и справедливость! За правду и умереть согла-
сен» (Тургенев. Истина и правда); ср., впрочем, у Пушкина: «Я здесь,
от суетных оков освобожденный, / Учуся в истине блаженство нахо-
дить» (Деревня).
Когда речь идет об устройстве жизни людей, то разные правды
легко вступают между собой в борьбу. Истину проповедуют, за правду
Сражаются. Однако в ситуации изначального неравенства сторон
•двоения» правды не происходит. Понятие правды ассоциируется
’только с теми, кто находится в слабой позиции. Правда может пах-
нуть потом, но не духами. Как бы ни складывались судьбы дворян и
аристократов, они не имеют «своей» правды: правда народа сущест-
вует, *правда дворян — нет. В понятия дворянства и аристократии не
Входит идея обездоленности. Сочетание интеллигентская правда
^оказалось возможно потому, что интеллигенция присвоила себе мис-
сию защиты интересов угнетенного народа, стремясь, по словам
;Н. А. Бердяева, соединить «правду-истину» с «правдой-справедливо-
стью». Оно обозначает именно эту сторону мировоззрения интелли-
генции, причем обычно употребляется в речи ее противников и имеет
Отрицательные коннотации.
«За правду!» — девиз восставших. Защитники устоев борются под
^другими лозунгами (например, «За отечество!»). Правда в контексте
’борьбы ассоциируется с бунтом. Даже «голос правды» воспринимает-
ся как призыв к неповиновению. Не случайно пушкинский Цензор
Звал «глас правды мятежом, Куницына Маратом» («Послание Цензо-
ру»)-
Правда превращает «борьбу против» в «борьбу за», а своих вра-
гов — во врагов правды. Истине служат жрецы религии и науки,
’Правде — борцы и защитники угнетенных. Истина требует жертвы
собой, правде приносят в жертву себя и других. Стихия истины —
Горения духа, стихия правды — социальная борьба. «Я знаю правду.
Все прежние правды прочь. — Не надо людям с людьми на Земле бо-
роться!». «Правда», которая в отличие от Истины связана с категори-
ей времени, не отозвалась на этот призыв М. Цветаевой.
р Метафорика языка правды создается преимущественно лексиконом
^враждебных и защитных действий. Если противники находятся в
|равных условиях, каждая сторона вооружается идеей правды. Враж-
дебные действия квалифицируются как выпады против правды. Враги
правды чинят над правдой расправу, издеваются над ней, шельму-
ет правду, втаптывают ее в грязь, обезглавливают, удушают и
четвертуют. Так поступают с «нашей» и «моей» правдой «наши» и
554 Часть VI. Истина и правда
«мои» враги, они же враги правды. «Мы» же и «я» боремся за прав-
ду, отстаиваем и защищаем ее, жертвуем собой, не жалеем ради
правды сил и живота своего (как, впрочем, и чужого). Если же мы
побеждаем, ожидается торжество правды, если проигрываем, то
правда идет на плаху. Истина погибает в споре, правда — в борьбе.
Та правда, за которую борются, принадлежит светлому будущему.
Это — цель борьбы, воля к которой вызвана «темной правдой» про-
шлого и настоящего. Актуальная правда бывает горькой, тягостной,
жестокой, трагической, унылой и неутешительной. Эти определе-
ния относятся не к понятию правды как таковому, а к той жизни,
которая под ним разумеется. Существительное правда может «перетя-
гивать» к себе не только определения человека (см. выше), но и опре-
деления его жизни, причем и в том и в другом случае только отрица-
тельные. Жизнь иногда бывает сладкой и счастливой, правда — ни-
когда. Борясь за правду, борются за светлое будущее и счастливую
жизнь, но не за *светлую и счастливую правду. Правда принимает
на себя то качество жизни, которое толкает к ее переустройству, и
атрибуты тех людей, которые нуждаются в защите. Сказанное под-
тверждает исконную связь понятия правды с миром человека.
Негативные коннотации правды поддерживаются еще одним свой-
ством этого понятия. Правда разделяет с истиной посылку сокровен-
ности. Однако принадлежность истины и правды разным пространст-
вам ведет к разному осмыслению этой общей для них пресуппозиции.
Истина скрыта от человека по природе вещей, правда — по воле че-
ловека. Истина сокровенна, правда укрываема; истина есть тайна,
оберегаемая миром, правда — секрет, хранимый человеком. Человек
же хранит в секрете преимущественно отрицательные факты своей
жизни, а социальные «фигуры» — отрицательные аспекты своей дея-
тельности, то, что грозит посрамлением или возмездием. Когда секре-
ты раскрываются, говорят о «времени правды». Выражение «все тай-
ное становится явным» подразумевает утаенную правду, а не сокро-
венную истину. Правда иногда противопоставляется идеалу, исти-
на — никогда.
Связь правды с миром человека естественно вводит это понятие в
этический контекст. В нем правда составляет высшую ценность, а
стремление жить по правде — первейший долг человека. Когда долг
поднимается до доблести, человека называют праведником. В этиче-
ском контексте правда характеризуется метафорами высоты, света и
солнца. Нет *светлой правды жизни, но есть свет правды, солнце
правды, луч и сияние правды. «Правда жизни» всегда негативна, но
на этическом уровне она оценивается как высшая и непререкаемая
ценность. Ценна не правда факта, а ценен факт правды. Благодаря
ему больная и болезненная правда жизни становится источником ду-
ховного здоровья.
Столь же естественно присутствие правды в эстетических контек-
стах: предметом искусства может быть только мир человека. Поэтому
говорят о правде искусства, правде поэзии, правде художественного
2. Истина: фон и коннотации
555
/пира Толстого, художественной правде. Описывая события, историк
стремится к истине, писатель — к правде. «Эту разницу отлично по-
нимал Пушкин — достаточно вспомнить, сколь разными вышли об-
разы Пугачева и пугачевщины в создававшихся практически одно-
временно “Истории пугачевского бунта”, ориентированного на выяс-
нение истины, и “Капитанской дочки”, где верх берет стремление к
Художественной правде» (С. Чупринин). Искусство превращает вы-
мысел в правду.
? Правда искусства, как и правда жизни, не стремится к наготе. Она
нуждается в деталях. Ей не чужды тропы. Метафора вне истинност-
ной оценки, но можно говорить о правде метафоры. Она начинается
там, где кончается ее истинность. «Одеяния» не столь опасны для
Правды, как примесь лжи. Для нее важнее быть чистой, чем голой.
Истина же стремится быть голой и нагой. Этот эпитет сопровождает
ее и в олицетворениях: Твердили: «Истина нагая / В колодезь убра-
лась тайком». / И дружно воду выпивая, / Кричали: «Здесь ее най-
дем» (Пушкин); ср. также у Жуковского: Однажды Истина нагая, /
Оставя кладезь свой, / На белый вышла свет. Ассоциация с чисто-
той влечет за собой образ правды как жидкости, родника, из которого
можно зачерпнуть чистую правду чувств и мыслей, открытий и
откровений. Можно испить чашу правды. Правда утоляет иссушаю-
щую человека жажду. «Черный хлеб правды» насыщает. В приведен-
ных контекстах речь идет о правде искусства. Свойственные ей об-
разные коннотации чужды «нагой истине».
Стремление к наготе сближает истину с фактом. Судебное рассле-
дование занимается фактами. Поэтому принято говорить, что следо-
ватель устанавливает истину (а не правду). Судьи же принимают во
внимание смягчающие вину обстоятельства и судят по правде, т. е. по
справедливости. Следствие занимается фактами, суд — судьбами лю-
дей. Первое требует истины, второй — правды. Истина отвлечена от
человеческой судьбы, и она не знает снисхождения, правде оно зна-
комо.
Установление истины требует, чтобы на следствии и суде говорили
правду. В применении к речевым актам в современном русском язы-
ке используется слово правда. Идея правды тесно связана с представ-
лением о справедливом суде. Внедряясь в жизнь, она моделирует ее
как длящийся судебный процесс (см. ниже, раздел 4).
Ситуация борьбы сторон, а также различие в задачах следствия и
суда приводят к тесному переплетению в языке права правды и ис-
тины. Выбор слова определяется не только различием в соответст-
вующих понятиях, но и «скрещением шпаг», которое вовлекает как
правду, так и истину в контекст цитации и кавычек. Приведем при-
мер из письма А. Белого Асе Тургеневой, писанного в 1921 г.: «В
стом “сказании” мне твоего отношения ко мне была “истина”, но не
“правда”. А “истина” есть ложь правды, лежачая правда, убитая
правда. Ибо истина есть абстрактное положение; все, что полагает —
“лагает”, т. е. лжет: лог — Luge, лог — ложь. “Истины” всегда правда
556
Часть VI. Истина и правда
в параличе. И вот “честной”, параличной “истиною” своего отношеа
ния ко мне Ты угодила мне в сердце» {Белый А. Воздушные пути
Нью-Йорк, 1967, т. 5, с. 297-298). Приведенный пример подтверждай
ет не только принадлежность правды миру человека, но и ее причал
стность к укоренившемуся представлению о жизни как тяжбе разных!
сторон (их «судьбе»), в которой человек выступает то в роли судьи, тш
в роли просителя или подсудимого. Человек qua человек хочет правде!
и суда по правде. Правда, как и он, «теплокровна». Истина же, утра#!
тившая связь с Божественным миром, холодна. Она остается холод-1
ной даже тогда, когда проникает в мир людей. J
Ситуация истины в житейском контексте отлична от положения з
нем п’равды. Истина становится в нем максимой, сентенцией, резЮ|»
мирующей жизненный опыт. Она содержит поведенческую установки
и внутренне прескриптивна: Искусство управлять собой — самой,
трудное-, это азбучная истина (Мамин-Сибиряк); Да, стало быпщ
лучше не говорить лишнего. Это истина вечная. Слово серебро, а
молчание золото (Пастернак). Правда подразумевает только конкре?!
ные высказывания (в выражении сказать правду), истина — только
общие. Обычно речь идет о нормативных суждениях, не подлежащие
верификации. Человек не склонен доверять чужому опыту. «Чем иб(
тины выше, — заметил Гоголь, — тем нужно быть осторожнее с ни»
ми; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам не в«н
рят». Действительно, нравоучительные истины нередко получают о®
рицательные квалификации: истины могут быть старые, прописные
банальные, пошлые, низкие, надоедливые, навязшие в зубах, изби-
тые, плоские и бездарные. От истины исходит холод: Поверь, лой
друг, она придет, / Пора унылых сожалений, / Холодных истиняА
забот / И бесполезных размышлений (Пушкин). Даже свет истинш
не радует: Докучной истины я поздний вижу свет (Пушкин). Если
истина-сентенция пригодилась, она заслуживает положительной утии
литарной оценки: Полезной истине пути не заграждает (Пушкин^
Между тем правда никогда не получает таких определений, посколь
ку она нравственна, но не нравоучительна. Истины (не Истина) вы
ражают житейский опыт, правда — нравственный идеал. )
Итак, основные различия между правдой и истиной коренятся>|
том, что эти концепты локализованы в принципиально разных про»
странствах: Истина относится к Божественному миру, истина и ис
тинность — к эпистемическому (логическому) пространству, прах
да — к миру человека. При вхождении в один мир — сферу челова
ческой жизни — эти понятия дифференцируются и по содержанию, ^
по оценочным коннотациям. I
Язык правды и язык истины зависят от двух факторов: 1) призна
ков, характеризующих онтологию соответствующего пространства, I
2) функций, выполняемых каждым понятием в жизни людей. ч
3. Истина и этика
557
3. ИСТИНА И ЭТИКА*
«Истина, Добро и Красота» — эта мета-
физическая триада есть не три разных на-
чала, а одно. Это — одна и та же духовная
жизнь, но под разными углами зрения рас-
сматриваемая. Духовная жизнь, как из Я
исходящая, в Я свое средоточие имею-
щая — есть Истина. Воспринимаемая как
непосредственное действие другого — она
есть Добро. Предметно же созерцаемое
третьим, как вовне лучащаяся — Красота.
Речь идет о трех рассмотрениях по раз-
ным модусам: по модусу Я, по модусу Ты и
по модусу Он.
П. А. Флоренский.
Столп и утверждение истины.
Письмо четвертое. Свет истины
Истина и этика в сознании современного человека составляют от-
Кельные и даже далекие друг от друга понятийные сферы. Истина
относится к познанию мира, этика — к человеческому поведению.
Между тем язык свидетельствует о взаимодействии этих сфер. Они
могут быть связаны только через феномен человека. Истину и этику
соединяет концепт правды; ср. говорить {знать) правду и судить {по-
купать) по правде, следовать стезею правды. Два разных и разно-
Квправленных отношения — отношение суждения (высказывания,
экста) к действительности и отношение действия (поведения) к нор-
fee — сочетаются в одном концепте, концепте правды, и затем расхо-
дятся по разным компонентам деривативного гнезда, нарушая его
единство, ср.: правдивый ‘говорящий правду’ и праведный ‘поступаю-
щий по правде, соблюдающий нравственный закон’. Общее направле-
ние семантической эволюции «правды» шло от закона к истине, от
этической оценки к истинностной. Отношение к установлению и от-
ношение к миру обнаруживали в ходе этой эволюции то взаимное тя-
готение, то взаимное отталкивание. «Правда» — одно из ключевых
Понятий русской культуры, и оно в высшей степени противоречиво.
Сама история его развития часто парадоксальна. Само же соединение
В одном понятии истинностной и этической оценки не составляет па-
радокса. Оно заложено уже в библейском концепте истины как про-
образе тварного мира, в котором сочетаются законы, управляющие
йриродой, и нормы, регулирующие поведение человека. Первая же
заповедь, данная человеку Богом, задает модель этического текста: И
* Впервые опубликовано в кн.: Логический анализ языка: Истина и ис-
тинность в культуре и языке. М., 1995.
558
Часть VI. Истина и правда
заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду тъ
будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибоч
день, в который вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2. 16-17).
Ниже будут в общих чертах рассмотрены причины и условия вза
имодействия истинностной и деонтической оценок, их сближения 1
размежевания в русском языке.
1
Основное значение концепта Истины (мы отвлекаемся пока от вы-
ражающих его слов) состоит в устранении множественности. Истина^
как и течение жизни, отбрасывает альтернативы, версии и варианты!)
Она единственна. «Из истины не существует выхода» (А. Платонов)»
Истиной может быть только одна вера, один закон, одно учение, один
образ (прообраз, замысел) мира, один мир — мир духа или плоти,од-
но будущее, когда оно становится настоящим, наконец, один Бог,
единственный для данного народа (наш Бог), а следовательно, истин1
ный Творец и Владыка Вселенной.
Очевидно, однако, что сведение множественности к единственности
не может быть осуществлено в тварном мире. Тварный мир состоит из
индивидных объектов, пребывающих в пространстве, и индивидный
положений дел, сменяющих друг друга во времени. Сами по себе ня
те ни другие не находятся между собой в отношениях дизъюнкции»
Между тем наличие дизъюнктивных отношений составляет необхо-
димое условие формирования понятий истины и истинности.
Образ истины вырисовывается на фоне «другого мира», мира духа)
поскольку именно в нем происходит «умножение сущностей», взаи*
моисключающих друг друга: мнений, учений, суждений и верований
может быть сколь угодно много, но истинно — адекватно
реальности — лишь одно из них. «Но да будет слово ваше: “да, да”,
“нет, нет”; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5. 37).
Единственность истины, таким образом, достигается ценой двойст-
венности мира: мир, доступный чувству, отделяется от мира, прони-
цаемого верой и разумом. Истина — знак единственности и вместе с
тем знак двоения. Земной мир противостоит небесному, реальный -*
идеальному, временный — вечному, феномен — ноумену, онтоло-
гия — метафизике, видимое — невидимому, предметный мир — миру
идей (прообразов). С. Л. Франк связывал двойственность мира с хри-
стианством. «Нельзя,— писал он,— уложить смысл христианского
сознания в какую-либо одну отвлеченную формулу; однако можно веб
же отвлеченно выразить наиболее существенный его признак. Он со-
стоит в том, что христианскому жизнечувствию и жизнепониманию
присуще сознание коренной, “нераздельной и неслиянной”, до конца
мира и его чаемого последнего преображения неустранимой двойст-
венности сфер бытия, в которой живет и к которой причастен хри-
стианин. В каких бы словах мы ни формулировали эту двойствен-
ность — как царство “небесное” и царство “земное”, как внутреннюю
3. Истина и этика
559
жизнь с Богом или “во Христе” — и жизнь “в мире”, как сферу
^.церкви” (в основном, мистическом смысле этого понятия) и сферу
“мира” или как сферу “благодати” и сферу “закона”,— самый факт
этой двойственности и его существенный смысл непосредственно по-
нятен и очевиден всякому сознанию, внутренне причастному христи-
‘анскому откровению» [Франк 1990а, 236].
Реальный мир многолик, текуч и изменчив, но он не способен к
♦умножению»: что было, то было; что есть, то есть; что будет, то будет.
♦Другой мир», напротив, к этому склонен. Поэтому к нему, и только
к нему, применима идея выбора единственно истинного, истины.
Истинное выбирается по соответствию действительности, структуру
которой определяет принцип конъюнкции (безальтернативности):
данность есть данность, в ней совмещено даже несовместное. Концепт
истины переносит этот принцип в мир образов, учений, верований,
правил (общих суждений), высказываний, текстов.
Итак, истина выполняет свою основную функцию — сведения
множественности к единственности — в пространстве идеальных ми-
ров, «перенаселенных» взаимоисключающими друг друга сущностя-
ми. Этим маркируются варианты и границы концепта истины. Они
колеблются от образа (прообраза) к понятию, от истины «художест-
венной», лежащей в основе творения, к истине эпистемической, ле-
жащей в основе познания, от истины логической, лежащей в основе
вывода, к истине фактической, лежащей в основе расследования, от
истины житейской, лежащей в основе практического решения, к ис-
тине деонтической, лежащей в основе нравственного выбора. Гори-
зонт истины охватывает все виды духовной деятельности человека и
определяет его жизненные пути. Истина есть одновременно условие и
результат выбора.
2
Формирование понятия истины восходит к мифологическому соз-
нанию. В нем видна изначальная связь сущего и порядка (установле-
ния, закона), ибо творение вносит гармонию в хаос, превращая его в
космос. Соприсутствие в понятии истины значений, относящихся к
закону и существованию, подтверждается этимологиями индоевро-
пейских слов круга права и истины (см. [Топорова 1995]). Закон все-
гда и то, что есть, и то, что должно быть. Тетическое значение в нем
слито с экзистенциальным, алетическая модальность — с деонтиче-
ской. Этим создается почва для сближения творения мира и законо-
творчества, а в перспективе — категорий мироздания и категорий
нравственности, истины и этики. Исконная связь истины с культом
была подчеркнута П. А. Флоренским, обратившим, в частности, вни-
мание на значения производных от индоевропейской праформы *var,
ср. санскр. vra-ta-m ‘священное действие, обет’, греч. Рре-тад ‘нечто по-
читаемое, кумир, истукан’; лат. vereor и revereor, а также verecundia
обозначали мистический страх при приближении к священным мес-
560 Часть VI. Истина и правда i
-------------------------«-j
там; ср. также титул духовных лиц — reverendus ‘почитаемый’. Кульц
товые значения, в свою очередь, ассоциировались с юридическими
установлениями — законом и судом: verdic-tus ‘приговор’, verax ‘спра-5
ведливый’. Имя veritas также принадлежало сначала области права,:
обозначая нормы, правила. Лишь Цицерон вводит его в язык фило*:
софии. Veritas у Цицерона означает действительное (в противополож-’
ность ложному, вымышленному) положение дел, справедливость,^
правоту истца и лишь изредка истину [Флоренский 1929, 19-20]. Та*:
ким образом, закон, право, суд образуют с истиной один понятийный
комплекс. Близость истины и закона, суждения и суда естественна^
справедливый суд нуждается в верификации суждений.
Взаимодействие истины и этики хорошо прослеживается в контек-
сте веры, объединяющей модель мира и нравственный закон челове-
ка. Убедительное подтверждение этому можно найти в Ветхом и Но-
вом Завете, исповедующих веру в единого Бога. Монотеизм придал
понятию истины всеобъемлющее значение: вера в ее целостности бы-
ла отождествлена с истиной.
Первая заповедь, полученная Моисеем, гласит: «Слушай, Израиль:
Господь, Бог наш, Господь един есть» (Втор. 6. 4). В христианстве
«един Бог, един и посредник между Богом и человеком, человек
Христос Иисус» (1 Тим. 2. 5). Идея единственности (единобожия) яв-
ляется основополагающей в библейских текстах: «...Мы знаем, что
идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого. Ибо хотя и
есть так называемые боги, или на небе, или на земле, так как есть
много богов и господ много; Но у нас один Бог Отец, из Которого все,
и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым все, и мы
Им» (1 Кор. 8. 5-6).
Бог един и в том смысле, что нет иного Бога, кроме единого, и в
том смысле, что он соединяет в себе Творца (Создателя), Законодате-
ля, Судью и карающую Силу.
Единый Бог — могущественный Господин, Владыка и Вседержи-
тель — выполняет все функции относительно тварного мира. Бог соз-
дал мир и дал ему закон — природный и человеческий. Познавший
добро и зло человек получил нравственное установление. Оно было
дано Моисею через откровение, т. е. точно так же, как дается челове-
ку приобщение к Божественной истине. Моисей говорит, обращаясь к
народу Израиля: «Вот заповеди, постановления и законы, которым
повелел Господь, Бог ваш, научить вас, чтобы вы поступали так...»
(Втор. 6. 1). Отступления от закона грозят карою, ибо «един Законо-
датель и Судия, могущий спасти и погубить» (Иак. 4. 12).
В Новом Завете истина обычно подразумевает Слово Божие, прине-
сенное и проповедуемое Иисусом и его апостолами. В нем этический
компонент занимает центральное место. В христианской этике Закон,
внешний по отношению к человеку, был заменен (или завершен)
внутренним нравственным принципом — даром любви к ближнему.
Идти путем истины (быть праведным) стало значить ‘следовать за-
поведи любви’: «Вы слышали, что сказано: “люби ближнего твоего и
3. Истина и этика
561
ненавидь врага твоего”. А я говорю вам: любите врагов ваших, благо-
i словляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и мо-
литесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5, 43-44).
Таким образом, и в Ветхом и в Новом Завете этический компонент
изначально входит в понятие истины. Но в первом случае он пред-
ставлен скорее в юридических терминах, а во втором — в духовных
(см. подробнее [Theologisches Worterbuch 1933, Bd. I]). Отождествленное с
верой, понятие истины стало синкретичным.
Этическая тема в Библии занимает несравненно больше места, чем
тема сотворения мира. Об этом свидетельствует название христиан-
ского учения — Закон Божий. Законом называлось и «все ветхоза-
ветное писание, как пространное изложение закона Моисеева» [Дья-
ченко 1993, 193].
Небезынтересно отметить, что, по очень неполным данным Симфо-
нии [Симфония 1900, т. II], в Новом Завете Бог назван Творцом всего
один раз: «Они заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и
служили твари вместо Творца» (Рим. 1. 25). Только один раз Бог на-
зван Создателем, причем в судейском контексте: «Ибо время начаться
суду с дома Божия; И если праведник едва спасается, то нечестивый
н грешный где явится? Итак, страждущие по воле Божией да преда-
дут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро» (1 Петр. 4.
17-19). О сотворении мира в Новом Завете упоминается, по данным
Симфонии, 17 раз, судейская же тема является сквозной. Так, о
Божьем суде речь идет более 60 раз, о судном дне — 20 раз, о суде
человеческом — 52 раза. Теме Божьей кары и возмездия целиком по-
священо Откровение Иоанна Богослова. Судейская тема дополняется
темой спасения, ибо Иисус Христос пришел не судить, но спасти мир.
Слова, относящиеся к этической теме и особенно к механизмам пра-
восудия, обладают в Новом Завете достаточно высокой частотностью.
К их числу принадлежат: благо, праведность, заповедь, завет, вина,
обвинение, оправдание, спасение, осуждение, воздаяние, наказание,
гнев Божий, послушание, грех, добродетель, искупление, покаяние,
помилование и многие другие слова, входящие в одно словообразова-
тельное гнездо с вышеназванными. В Библии (Ветхом и Новом Заве-
те) о творении, Творце, создании, созидании и Создателе говорится
около 100 раз, в то время как о суде, Судье, судьях, судилище — бо-
лее 500 раз. Таким образом, тема суда превалирует над темой сотво-
рения мира не только в Новом Завете, но и в Библии в целом.
Следовательно, это объясняется не только эсхатологической на-
правленностью христианского учения — завершением истории мира
Страшным судом, но и общей склонностью человека истолковывать
постигающие его несчастия как Божию кару за грехи, а спасение от
бед — как проявление Божией милости. Вопрос «За что?!» постоянно
встает перед человеком, осмысляющим свою жизнь как длящийся
судебный процесс. В Ветхом Завете этой теме непосредственно по-
священа Книга Иова.
562
Часть VI. Истина и правда
Таким образом, и в Ветхом и в Новом Завете этический компонент
входил в понятие истины (истинной веры) в качестве неотъемлемой
составной части.
3
До сих пор речь шла о понятии истины-веры в библейском контек-
сте в отвлечении от тех слов, через которые оно реализовывалось. Об-
ратимся теперь к языковому «образу истины» в церковнославянском
и русском переводах Библии.
Дл# греческого языка, не испытавшего влияние монотеизма, все-
объемлющее религиозное понятие истины-веры не было характерно, а
круг слов, относящихся к рациональной (постигаемой разумом) исти-
не, и круг слов, относящихся к этике (справедливости, закону, суду),
различались. В первом случае использовалось слово ali']0eia ‘истина’,
букв, ‘несокрытое’ и производные от него аХдвюд ‘истинный’ и аХт|96д
‘истинно’ (см. подробнее [Гринцер 1991]). Во втором случае цен-
тральное место занимало слово SiKauxruvr] ‘справедливый’ (от имени
богини правосудия А1кт|) и однокоренные с ним слова: SiKociog,
‘справедливый’, бгксаох; ‘справедливо’, aStKog ‘несправедливый’, aSuda
‘несправедливость’.
В греческих текстах Библии эти понятия начали сближаться (см.
подробно [Kegler 1975, 23-41]). Это особенно сказалось на употребле-
нии прилагательного SiKaioq (др.-евр. sadak, hasid ‘праведный’), которое
означало следование Закону Моисееву, взятому в его целостности —
от веры в единого Бога и верности ему до соблюдения всех законов,
нравственных и ритуальных. В Новом Завете мотив веры выдвинулся
на первый план: праведным назывался прежде всего человек, уверо-
вавший в истинного Бога (т. е. «правоверный», ср. также «право-
славный»). Идея оправдания верою, которым в Ветхом Завете Бог от-
метил Авраама, является одним из основных мотивов Нового Завета:
«Если Авраам оправдался делами, он имеет похвалу, но не пред Бо-
гом. Ибо что говорит Писание? “Поверил Авраам Богу, и это вмени-
лось ему в праведность”» (Быт. 15. 6). Воздаяние делающему вменя-
ется не по милости, но по долгу. А не делающему, но верующему в
Того, Кто оправдывает нечестивого, вера его вменяется в правед-
ность» (Рим. 4. 2-6). Праведник в применении к Иисусу Христу мог-
ло означать не только ‘справедливый Судия’, но и ‘носитель истины
(истинной веры)’: «Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили
предвозвестивших пришествие Праведника...» (Деян. 7. 52).
Такое употребление свидетельствует о существенном изменении,
происшедшем в понятийном содержании «правды» (греч. StKatcxTuvT]),
которое повлекло за собой в церковнославянском и русском языках
сближение понятий истины (истинной веры) и правды, в то время
как в латыни и романских языках этого не произошло, ср. лат. justitia
‘праведность’ (от jus ‘закон’, justus ‘праведный’, т. е. ‘следующий за-
кону’).
3. Истина и этика
563
к Основная причина, Послужившая толчком к изменению понятий-
ного содержания правды, по-видимому, кроется в изменении ценно-
Ивых коннотаций. В библейских текстах, повлиявших на формиро-
вание семантики правды, в фокусе внимания постоянно находится
справедливый Божий суд, а не неправедный суд людей. Когда гово-
рят о «правде с небеси», также имеют в виду судейскую акцию небес,
шраведливость суда, а не истинность суждений.
В Ветхом Завете речь идет о суде (др.-евр. mispat) единого (нашего,
jioero) Бога, заключившего Союз-Завет с народом Израиля и его обе-
регающего. Суд по правде предполагает милосердие к народу, храня-
щему верность своему Богу; ср. «Молитву о правде»: «Боже! даруй
царю Твой суд и сыну царя Твою правду, да судит праведно людей
Гвоих и нищих Твоих на суде. Да принесут горы мир людям и холмы
[йравду. Да судит нищих народа, да спасет сынов убогого, и смирит
[притеснителя» (Пс. 71. 1-4).
I Положительные коннотации резко возросли в Новом Завете, в ко-
кором суд по правде стал ассоциироваться с искуплением грехов че-
ловеческих Христовой жертвой. Зазвучала тема надежды и проще-
|ния: «И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать;
[Ибо закон дан чрез Моисея, благодать же и истина произошли чрез
[Иисуса Христа» (Ин. 1. 16-17).
I На «правду» упал отблеск «благодати» (греч. /арц, ‘добро, благо,
^радость’); ср. у Илариона: «Вынес Моисей с горы Синай закон, а не
Йлагодать, подобие, а не истину» [Иларион Киевский 1988, 47], и не-
умного раньше: «Закон предтечей был и слугой благодати и истине,
ристина же и благодать — слуги будущему веку, жизни нетленной»
[там же, 46]. Закон был запечатлен в сердцах людей, ибо «любовь
[Божия излилась в сердца наши Духом Святым» (Рим. 5. 5). Закон
’обвиняет и взыскивает, благодать оправдывает и прощает.
| Употребление имени правда в значении, близком благодати,
^встречается в апостольских посланиях. Особенно ясно это значение
^прочитывается в посланиях апостола Павла, согласно которому под-
линная правда уже не столько справедливый суд, сколько Божия ми-
лость, проявленное им милосердие (лат. gratia Dei): «Но мы знаем, что
(закон, если что говорит, говорит к состоящим под законом, так что
^заграждаются всякие уста, и весь мир становится виновен пред Бо-
нгом, потому что делами закона не оправдается пред Ним никакая
вплоть; ибо законом познается грех. Но ныне, независимо от закона,
Sявилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и пророки,
^Правда Божия чрез веру в Иисуса Христа во всех и на всех верую-
^щих, ибо нет различия; потому что все согрешили и лишены славы
^Божией, получая оправдание даром, по благодати Его, искуплением
У во Христе Иисусе, Которого Бог предложил в жертву умилостивления
(в Крови Его через веру, для показания правды Его в прощении гре-
ков, соделанных прежде, во время долготерпения Божия, к показа-
нию правды Его в настоящее время, да явится Он праведным и on-
564
Часть VI. Истина и правда
равдывающим верующего в Иисуса» (Рим. 3. 19-26; курсив везде
мой. — Н. А.).
Семантика правды, однако, не слилась со значением благодати', и:
понятия, и выражающие их слова различны. Слово благодать в его
христианском смысле не вошло в обиходный язык и осталось бого-
словским термином, но оно передало правде сильные положительные
коннотации: правда стала высшим благом.
Сильные позитивные коннотации оказали решающее воздействие
на семантику правды: правда постепенно утратила значение закона,
бывшее для церковнославянского и древнерусского языка основным.
В «СлЪваре церковно-славянского языка» Г. Дьяченко [1993] правда]
интерйретируется через понятия, связанные с моралью, судом и про-'
щением: ‘закон, законный поступок, добродетель, или совокупность!
добродетелей, оправдание грешника заслугами Христовыми’. В той
же статье приводится выражение правда царя со следующей интер-
претацией: «Под “правдою” (то Згкспсоца) царя, по употреблению этого
слова в св. Писании, разумеется начальническое, верховное право ца-
ря на личность и имение своих подданных, а также и право суда над;
ними (1 Цар. 8. 9)». Значение же истинности отсутствует совсем. Для
русского слова правда, включенного в тот же словарь, оно дано по-:
следним: 1) право производить суд и расправу; 2) суд; 3) закон; 4) до-
казательство; 5) истина. Все включенные в эту статью выражения от-
носятся к судопроизводству: взирать в правду ‘справляться с зако-
ном’, всудитъ в правду ‘судить по закону’ и др. ’
В статье правда «Словаря древнерусского языка» И. И. Срезневско-'
го [1958] значение ‘истина’ дано первым. Однако большинство при-
меров, приводимых под этим значением, позволяет толковать правду
и как ‘справедливость, правосудие, закон’: Блаженны алчущие и
жаждущие правды, где правда соответствует греч. ЗгксаоЩАц; ср.
также сказать в Божью правду, целовать крест по любви в правду и,
др., что значит ‘поступать в соответствии с Божьим правилом’, в
правде, по правде — ‘без обмана’, т. е. тоже согласно норме. Далее;
Срезневский дает следующие значения (к некоторым из них мы при-
водим примеры в современной форме): 2) справедливость; 3) доброде-
тель, добрые дела, праведность; 4) правость, правота; 5) доброе имя:;
затерети правду ‘потерять доброе имя’; 6) честность; 7) обет, обеща-
ние: Дал есмь правду крепкую брату своему, 8) присяга: Дали правду
всею землею. Мамаевы же князи... давше ему правду по своей вере’',
9) повеление, заповедь: в правде твоей поучу с я’, 10) постановление,
правило: в правду ‘как следует, по правилу’; 11) свод правил, зако-
ны; 12) договор, условие договора; 13) права: Ты, господине, свою1
правду сказываешь, а они свою ‘ты предъявляешь свои права, а они
свои’; 14) признание прав; 15) оправдание: ‘правда дата’, этот же
пример приводится и к значению ‘справедливость’ и интерпретирует-,
ся как ‘относиться справедливо’; 16) суд: послать на правду ‘отдать
под суд’; 17) право суда; 18) судебные издержки; 19) пошлина за!
призыв свидетеля: А доводчику имати хоженое и езда и правда по.
3. Истина и этика
565
•рамоте, 20) свидетель: и судьи спросили правды Тимофея-, 21) под-
аверждение, доказательство: правда дата ‘представить доказательст-
во’. Значение правды как предъявляемого на суде права хорошо объ-
ясняет феномен «умножения правд» (принцип «у каждого Павла своя
фавда»), распределенность «правды» между конфликтующими сто-
юнами (см. пример под № 13).
Приведенные Срезневским значения (они у него не пронумерова-
ны, но каждое дано с новой строки и выделено тире) недвусмысленно
даидетельствуют об общей правовой (юридической) ориентации прав-
ды, ее преимущественной ассоциации с человеческим судом и мир-
жими делами. Между тем в современном языке, несмотря на живое
Присутствие однокоренных слов круга права и на прямую оппозицию
j.nape о-прав-дание — о сужд ение, правда не только утратила значе-
ние закона, но даже ассоциацию с понятиями, относящимися к пра-
Ву. Это показали письменные опросы. Поле правды заполняется та-
кими словами, как ложь, неправда, кривда, жизнь, известие, откро-
венность, искренность, чистота, честность, прямота, горькая,
высшая, святая правда и т. п. Интересно отметить, что правиль-
ность попадает в ассоциативное поле истины, а не правды. Прямые
вопросы о возможности смысловых пересечений между полями прав-
ды, с одной стороны, и закона и суда — с другой, получали отрица-
тельный ответ даже от филологов. Точно так же не включалось в ас-
социативное поле правды слово совесть, несмотря на прямую связь
соответствующих понятий с нравственным началом, ср. судить (по-
ступать) по правде и судить (поступать) по совести: в нем правды
нет и в нем нет совести.
* Одной из причин разрыва смысловых связей между правдой и со-
циальным правом (судом) является, как отмечалось, фактор оценки.
Правда может быть святой, человеческий суд — никогда. Мирской
суд ассоциируется со страхом, расправой, пыткой, несправедливо-
стью, сутяжничеством, ср. пословицы: Где суд, там и суть (= сутяж-
ничество); В суд пойдешь — правды не найдешь, Порешил суд, и бу-
дешь худ и т. п. Приводя эти и другие пословицы, В. Даль делает
примечание: «У нас не было ни одной пословицы впохвалу судам, а
ныне я одну слышал: Ныне перед судом, что перед Богом: все равны»
[Даль 1980, 355].
Правда в аксиологическом плане ассоциируется со светом, солн-
цем, сиянием, святостью, Царством Божиим, идеалом, подлинностью,
высшей справедливостью, милосердием, милостью Божией. Все эти
ассоциации относятся только к Божиему суду — правде Божией и
восходят к библейским текстам.
, Таким образом, утрата именем правда первичного значения ‘закон’
И отчуждение ассоциаций с правом произошли под прямым воздейст-
вием религиозных концепций, противопоставляющих высшую спра-
ведливость людскому беззаконию.
Правда стала мыслиться как некий идеал праведности и совершен-
ства. Как всякий идеал, правда была отнесена в план будущего.
566
Часть VI. Истина и правда
Правда превратилась в цель. Это отдалило ее от представлений о бла-,
годати. Понятие правды-оправдания видоизменяется. Правда-цель
оправдывает жертвы как средства. Понятие правды как нравственной
заповеди клонится в сторону правды как оправдания нарушений за-
поведей. Будущая правда оправдывает неправду в настоящем. Правда
получает право на неправду. Ради осуществления этого права усили-
вается окружающий правду ореол света, влекущего к правде. Правда
вошла в контекст борьбы за справедливость, за права обездоленных.
Значение высшей правды, перейдя из сферы религии в область соци-
альных отношений, подверглось демагогической обработке; см. по-
дробнее в предыдущем разделе.
Итак, под влиянием веры и религиозных текстов правда утратила,
ассоциацию с законом и судом, но сохранила связь с нравственно-,
стью. Концепт правды стал обобщением нравственного закона, пред-
ставлением об идеальных социальных и человеческих отношениях
(3-е значение в словаре Д. Н. Ушакова).
4
Теперь обратимся к другому значению имени правда — значению
соответствия действительности, общему у него со значением истины.
Значения правды и истины достаточно четко различались в древ-
нерусском языке и церковнославянских текстах — обычно переводах
с греческого, в которых отношение к действительности и отношение
к норме выражалось разными словами. Это различие сохранялось
очень долго, несмотря на близость этических понятий к представле-
ниям о сущности мира, их нераздельность в рамках веры в единого
Бога — Творца и Верховного Судию (см. выше). Однако уже в биб-
лейских текстах наметилось сближение истины и правды. Оно было
обусловлено тем, что истинным стал признаваться «другой мир» —
Божественный, а не земной: истина «мира сего» тем самым перешла
в Божественную сферу. Выражения правда Божия и истина Божия в
церковнославянских и русских переводах Библии часто не противо-
поставлены друг другу. В переводах Ветхого Завета оба слова, истиг
на и правда, могли относиться к нравственному закону, справедли-
вому суду, праведности; ср., например, в Псалтири: «Скажите наро-
дам: Господь царствует!.. Он будет судить народы по правде... Он бу-
дет судить вселенную по правде, и народы — по истине Своей» (Пс.
95. 10, 13).
В таких контекстах правда и истина воспринимаются как слова,
очень близкие по значению. Современный носитель языка не улавли-
вает между ними разницы. Однако различие здесь есть. Суд по прав-
де предполагает объективную справедливость. Это суд по закону. Суд
по истине апеллирует к верности Бога своему народу, милости к не-
му. В переводах, выполненных с древнееврейского, это различие со-
храняется: amal переводится как ‘верность’: Он будет судить вселен-
ную правдою и народы верностию Своею (Священные книги Ветхого
3. Истина и этика
567
Завета. Вена, 1897, т. 2). Это же различие сохраняется и в переводах
На другие языки. Так, во французском о «суде и правде» говорится в
Терминах справедливости, а о «суде и истине» — в терминах верно-
сти: il jugera les peuples avec equite... il jugera le monde en justice, et les peuples
selon sa fidelite. В Новом Завете в аналогичных контекстах речь идет о
Суде и прощении по вере (ex fide), а не из верности обетованию.
; В современном русском языке правда и истина употребляются си-
нонимично в значении соответствия высказывания действительности,
При том что сам круг высказываний, которым дается истинностная
Сценка, различен. Об этом см. подробнее выше, раздел 1.
Таким образом, оказывается, что в период сближения истины и
этики в рамках веры язык их различал. Синонимизация истины и
правды намечалась скорее в этической сфере. Напротив, тогда, когда
сфера этики (закона, заповеди, нормы, правила, установления, суда)
И сфера истины размежевались, в языке произошла синонимизация
слов истина и правда на почве значения истинности (отношения к
действительности). Иначе говоря, семантическое сближение правды и
истины протекало параллельно с концептуальным отдалением друг
от друга сфер морали и знания, этических норм и естественных зако-
лов, мира человека, подлежащего суду, и мира природы, катаклизмы
которой не влекут за собой кары, разве что, вторгаясь в жизнь лю-
дей, сами несут в себе возмездие. Концептуальное размежевание и
одновременное семантическое сближение отозвались противоречиво-
стью и синкретизмом значений слов правда и истина. Этими черта-
ми в особо большой степени отмечено слово правда.
Синонимизация правды и истины произошла на базе значения ис-
тинностной оценки. Второстепенное и производное в древнерусском
языке (см. выше), оно постепенно выдвинулось на первый план и оп-
ределило большую частотность употребления слова правда в совре-
менной русской речи.
Значение истинностной оценки вторично для слова правда. Оно,
видимо, вычленялось из выражений типа говорить по правде, по
правде сказать, т. е. ‘действовать (поступать) по закону (правилу)’,
ер. также говорить неправду по аналогии с творить неправду, т. е.
совершать противозаконное действие. Выражение говорить правду
характеризует субъекта речи как совершающего действие, согласное с
правилом речевого общения (максимой качества Грайса); ср.: Маль-
чик всегда говорит правду = ‘мальчик правдив’. Денотатом этого вы-
ражения (оно обычно употребляется анафорически или прескриптив-
но) является речевой акт или совокупность речевых актов. Само же
слово правда, вычлененное из выражения и акцентно выделенное,
характеризует содержание входящего в речевой акт высказывания
как адекватное действительности: Мальчик правду говорит = ‘то, что
сказал мальчик, правда’.
Субъектом выражения говорить правду является говорящий, субъ-
ектом имени правда — суждение. Речевой акт говорения правды не-
зависимо от содержания печи получает положительную оценку: гово-
568
Часть VI. Истина и правда
рение правды (разумеется, если это не донос) «вменяется человекум
праведность». Иначе обстоит дело с содержанием высказывания^
Проблема говорения правды обычно возникает в аномальных ситуа*
циях, т. е. тогда, когда сообщение истинной информации может по<
влечь за собой негативные для говорящего или его адресата последе*!
вия. Поэтому правда, отождествляемая с положением дел, получав?
отрицательные коннотации. Выражения скрывать правду, узнаватЪ
правду обычно подразумевают сообщения об отрицательных событий
ях — ужасной, трагической, жестокой, неприкрашенной, горькой
правде. То же касается и обобщенных оценок жизни: правда о горь-
кой жизни становится горькой правдой жизни.
Существительное правда перетягивает к себе отрицательные опре;
деления жизни. Темная (ужасная, унылая и т. п.) правда жизни
это и правда (то, что есть), и неправда (то, чего не должно быть):
Правда отдельного факта соответствует алетической оценке. Правде
обобщения соединяет алетическую модальность с деонтической. «Гря^
дущая правда» — светлая или темная — содержит только деонтичей
скую оценку. Так, под светлой правдой будущего подразумевают мм
ропорядок, который бы соответствовал этическим нормам. В обобщен!
ной правде об актуальной жизни положительная истинностная и по«
ложительная деонтическая оценки несовместимы: о существующем по!
рядке, каков бы он ни был, не говорят в терминах «светлой правды».^
Хотя оценка истинности высказываний в терминах правды исполь^
зуется преимущественно в применении к отрицательным явлениям!
жизни, само понятие правды не становится от этого негативным: «®|
чем» правда не влияет на ценность правды. Правда вынесла из рели»?
гиозного контекста функциональность, способность влиять на отшй
шение к жизни и на поведение людей. Функции правды — извлекать
добро из зла, оправдывать жертвы, подчинять человека нравственно-^
му императиву, отличать подлинное от мнимого. Можно сказать: «KaKs
ни горька правда, это правда, и она во благо» или короче: «Горькая,
правда, но правда».
Правда связывает истину и этику, речевую деятельность и дела. В*
следующем примере осуществлен незаметный переход от правды как1
‘истинного сообщения’ (признания в преступлении) к правде как ‘под-'
линности’ (в противовес ‘мнимому, неистинному’) и от нее к правда
как ‘Божественному императиву, идеалу’: — Идите, говорю, — объя1
вите правду людям. Все минется, одна правда останется... Поймут
все подвиг ваш, — говорю ему, — не сейчас, так потом поймут, ибо
правде послужили, высшей правде, неземной (Достоевский). Признак
ние правды становится служением Правде. f
Получая обобщенное значение, правда указывает не на соответст-
вие «поверхностной действительности» (фактам), а на соответствие»
глубинной природе вещей, подлинность в противоположность фаль-
шивому, мнимому. Правда может быть и общей, и дискретной, исти-
на (прообраз мира) — глобальна. Можно говорить о всей правде и по*
луправде, но не о всей истине и полуистине.
3. Истина и этика
569
J Ситуация правды имеет, однако, и другой аспект. В период общего
размежевания этики и истины, распада целостного Закона внутри
рнцепта правды образовалась трещина, разделяющая нравственную
Правду (правду-справедливость) и правду соответствия действительно-
вти (правду-истину). Эта граница особенно заметна, как уже отмеча-
лось, тогда, когда речь идет о конкретных фактах. Правда в этом
Случае становится «голой» (ср. голая правда и голые факты). Между
правдой факта и правдой человека возникает конфликт: правда факта
^Вбвиняет, правда человека оправдывает.
I В «Идиоте» Аглая говорит князю Мышкину: А с вашей стороны
нахожу, что все это очень дурно, потому что очень грубо так
смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас
нежности нет: одна правда, стало быть несправедливо (Достоев-
«ский).
< Аглая имеет в виду «голые факты». Она пеняет Мышкину, что он
подменяет правду человека правдой факта. Правда в устах Аглаи по-
дучает отрицательные коннотации. Ей противостоит милосердие, жа-
лость, понимание душевной жизни (ср. «У вас жалости нет»). То раз-
личие, которое имеет в виду Аглая, чаще ассоциируется с оппозицией
правды и истины, должного и существующего: правде соответствует
этический концепт, истине — алетический.
Истинностная и этическая оценки распределены внутри концепта
«правды по разным значениям. Однако связь между ними не разорва-
ла. Этическая оценка оказала влияние на экстенсионал тех сужде-
ний, истинность которых оценивается в терминах правды. Предикат
правда приложим только к сфере человеческой жизни, иначе говоря,
этическая и истинностная оценки, выражаемые именем правда, сов-
падают по экстенсцоналу в том смысле, что этическая правда подра-
зумевает нормы человеческой жизни (поступать по правде), а прав-
да-истина оценивает суждения о человеческой жизни (То, что Сол-
женицын вернулся в Россию, правда). В первом случае правда подра-
зумевает общие суждения, во втором — эмпирические факты, кон-
кретные события. Концепт правды неприменим к оценке явлений и
Законов природы. Он судит человека и о человеке (см. подробнее вы-
ше, раздел 1). Поэтому не говорят о мертвой правде, тогда как мерт-
вые истины возможны, нет также выводной правды. Из двух видов
истины, выделенных Лейбницем, — the truth of reasoning и the truth of
fact — правда выбирает второй.
Итак, понятие правды неустойчиво и синкретично [Перцова 1988],
аксиологически противоречиво и семантически двойственно. Оно
формировалось одновременно в сфере права и веры, в законоуложе-
ниях и Библии. В Ветхом Завете понятие правды-закона эволюцио-
нировало в сторону правды-справедливости Бога и правды-праведно-
сти человека. В Новом Завете правда-справедливость приблизилась к
правде как благодати Божией. Попав на почву социальной жизни,
путь правды стал путем к правде, а путь к правде — путем борьбы за
570
Часть VI. Истина и правда
правду. Правда отдалилась от милосердия, но сохранила высоки!
ценностный «рейтинг». Намеченная линия развития отражает ценное
стные модификации «правды». Семантическая эволюция вела правда
от юридических значений к значению истинностной оценки.
Параллельно развитию концепта правды эволюционировали семан-
тические отношения правды и истины, сохранявших в рамках еди-
ной веры сначала раздельность под влиянием греческих версий биб-
лейских текстов, затем сблизившихся, чтобы вновь разойтись: исти-
на сохранила за собой сферы религии и рационального знания, прав-
да оставила за собой сферу этики и получила способность сочетать
алетическую и деонтическую оценки. Истина (прообраз творения) на-
чинает мир, правда (Последний, или Страшный, суд) его завершает. »
5
Теперь рассмотрим взаимодействие истины и этики в структуре
суждения (см. подробнее [Arutjunova 1993]).
Текст, повествующий о делах людских, не может быть только де-
скриптивным. В нем так или иначе выражается отношение к норме,
а следовательно, этическая оценка. В большинстве тех суждений, ко-
торые выносятся о жизни и поведении человека, истинностная оцен-
ка совмещена с этической или утилитарной.
Объектом оценки является одновременно и речевой и поведенче-
ский акт. В высказывании Ты лжешь совмещены значения ложности
и лжи. Первое выражает истинностную оценку суждения, второе —
этическую оценку поступка. Связь концепта правды с этической
оценкой проявляет себя, в частности, в том, что в терминах правды
не могут быть охарактеризованы ментальные действия. Отношение
высказывания к действительности и отношение этой последней к
норме устанавливаются совместно. Алетическая модальность как бы
слита с деонтической. Когда говорят «Этот человек совершил кражу»,
констатируют факт присвоения субъектом чужого имущества (алети-
ческая модальность) и вместе с тем указывают на несоответствие это-
го действия этической норме, его непозволительность (деонтическая
модальность). Отношение к норме вмонтировано в номинацию дейст-
вия (значение предиката). К тем случаям, когда присвоение чужого
имущества не нарушает этического запрета (например, если речь идет
о находке и присвоении потерянных кем-либо вещей), выражение со-
вершить кражу не применяется. Лексическая семантика в высокой
степени ориентирована на обозначение неординарных и аномальных
явлений.
Норма — общее деонтическое суждение — обычно формулируется
как отрицание аномалии. Это отличает деонтические нормы от указов
и инструкций, регламентирующих практические действия и социаль-
ное поведение людей. Почти все заповеди отрицательны: ...да не бу-
дет у тебя других богов пред лицом Моим-, Не сотвори себе куми-
ра...; Не произноси имени Господа всуе; Не убивай; Не прелюбодей-
3. Истина и этика
571
ветвуй; Не кради-, Не произноси ложного свидетельства-, Не желай
Мола и жены ближнего твоего. Это запреты; ср. также «законы о
^справедливости»: «Не внимай пустому слуху, не давай руки твоей
^нечестивому, чтоб быть свидетелем неправды. Не следуй за большин-
ством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от прав-
ды» (Исх. 23. 1-2) и т. д.
1 Суждения о человеческих поступках соотносятся и с действитель-
ностью, и с формулой заповеди. Истинностная и этическая оценки
Г могут как совпадать, так и не совпадать. Если действие соответствует
(.норме (не нарушает запрета) и суждение о нем истинно, то выстраи-
вается следующий ряд: не убил (действие) — «не убил» (истинное
суждение о действии) — «не убей» (этическая норма, запрет). Сквозь
' весь ряд проходит отрицание. Оно может быть внутренним: соблю-
дать заповеди (права человека, закон, правила) — значит их ‘не на-
рушать’, прийти вовремя — значит ‘не опоздать’. Не преступая пра-
‘ вил и заповедей в условиях нормальной жизни, не совершают по-
’ ступка. С языковой точки зрения норма непродуктивна. О недействии
(не судят, поскольку не судят за недействие2. О нем обычно и не со-
общают. Оно часто лишено прямого обозначения. Недействие не име-
S ет ни способов осуществления, ни мотивов, ни целей. Высказывание
о нем с трудом развертывается в текст. Норма — это точка отсчета, ее
; трудно определить. А. П. Чехов писал: «Норма мне неизвестна, как
не известна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный по-
ступок, но что такое честь, мы не знаем». Соблюдение норм удовле-
творяет требованиям слабой этики.
В практике жизни соответствие суждения действительности регу-
лярно совмещается с ее несоответствием норме: текущая информация
и бытовые разговоры о делах людских касаются прежде всего непо-
вседневных действий и событий. Разговор о норме не поощряется и в
художественной литературе. Достоевский, даже увидев царство Исти-
ны глазами смешного человека (в «Сне смешного человека»), никогда
не писал о нем в своих произведениях.
2 В семинарском докладе «Симметрия, асимметрия и семантика русских
лев- и прав » проф. А. Ченки (Alan Cienki) показал, что корень -прав- обнару-
живает исключительную деривативную и семантическую продуктивность, об-
разуя большие группы производных со значением: 1) пространственной ори-
ентации; 2) направления; 3) исправления и восстановления; 4) правильности
(соответствия норме); 5) права и закона: 6) суда; 7) нравственности; 8) прав-
ления и контроля; 9) истинности; 10) политической позиции. В общей слож-
ности в современном русском языке имеется более 150 слов (некоторые из
Них квазиомонимы) с корнем -прав-, тогда как от -лев- образуются только
производные со значением пространственной ориентации, политической по-
зиции и незаконных действий, причем эта последняя группа слов метафорич-
!на. Всего от корня -лев- образовано немногим более 10 производных. Оказы-
вается, таким образом, что вопрос о продуктивности нормы и аномалии ре-
шается в пользу нормы тогда, когда речь идет об общем обозначении, и в
пользу аномалии тогда, когда дело касается частных разновидностей. В пер-
вом случае продуктивность проявляет себя в образовании деривативного гнез-
да, во втором — в создании многочисленных видовых обозначений.
572 Часть VI. Истина и правда i
--------------------------------------------------------------
В условиях нормальной жизни суждения выносят о тех действ
виях и событиях, которые выходят за рамки нормы: убил (девд
ствие) — «убил» (суждение о действии) — «не убей» (заповедь). Суж-:
дение о нормативном поведении часто имеет отрицательную форму};
не нарушал, не преступал, не крал, не завидовал, не доносил, не
клеветал, не воровал и пр. Суждение об аномальном поступке ил»
неординарном событии имеет форму утверждения. Утверждение лег^
ко развертывается в текст. Из констатирующего оно становится десю
риптивным, экспликативным или судейским: «что» дополняете®
«как» и «почему», «при каких обстоятельствах», «с какой целью»,
«в каком состоянии», «кто помогал или препятствовал», «каковй
были последствия» и т. п. Благодаря дополнительным характеристик
кам классы аномальных действий начинают распадаться на виды.
В условиях аномальной жизни, напротив, сообщают о следов®
нии этической норме: не предал (поступок) — «не предал» (суждений
о поступке) — «не предай» (заповедь). Неуклонное следование норме
в этом случае воспринимается как отклонение от поведенческог®
стандарта, недействие — как действие, запрет — как предписаний
императив. Отрицание вновь становится сквозным. Оно не препятст»,
вует развертыванию суждения путем реализации уступительных и
обстоятельственных валентностей: не донес, несмотря на угрозы и
вопреки опасности. Итак, отношения в приведенном ряду унифиця
ровались благодаря дисгармонии жизни, на фоне которой слабая эти»
ка превращается в сильную, запреты заменяются императивом.
Присутствие отрицания в заповеди открывает путь к констатаций
факта. Для этого достаточно его устранить и заменить деонтическу®
модальность алетической: не укради — украл. Отсутствие же отрица-
ния в суждениях об аномальных действиях открывает путь к таксе
номии, служащей основанием для меры пресечения. j
Норма одна. Отношение к ней двузначно: она может выполняться
или не выполняться. Отклонениям от нормы несть числа. Множеству
ненормативных действий распадается на подмножества. Акт сужд$
ния (констатация факта) оборачивается актом таксономии. Отрицая®
соответствия действия норме осуществляется через утверждение еп
принадлежности определенному виду аномалий. -ij
Истинностная оценка выражается преимущественно грамматичен
ски (модальностью), этическая — лексически. Это естественно. Дл|
того чтобы судить и осудить или оправдать, нужно не только устава»
вить факт совершения ненормативного поступка, но и его квалифи
цировать, т. е. подвести под тот или другой вид санкционируемые
действий. Иначе говоря, ненормативные действия должны быть по)
именованы. Даже Закон Божий требует, чтобы грехи и преступлени)
были названы. |
В послании апостола Павла к римлянам содержится подробны^
перечень противозаконных действий, дурных помыслов и пороков
«И как они (люди) не заботились иметь Бога в разуме, то предал ш
Бог превратному уму — делать непотребства, так что они исполнен!
3. Истина и этика
573
’ всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполне-
s ны зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, кле-
ветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобре-
t тателъны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны,
L нелюбовны, непримиримы, немилостивы. Они знают праведный суд
. Божий, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только
t их делают, но и делающих одобряют» (Рим. 1. 28-32) (курсив мой. —
i Н. А.).
( Уголовный кодекс, классифицируя подсудные действия, широко
пользуется лексикой естественных языков, ибо он должен быть не
i только доступен для понимания юристу, но и служить предостереже-
; нием всем тем, на кого он распространяется. Так, завладение личным
имуществом граждан может быть квалифицировано как кража (тай-
; ное похищение чужой собственности), грабеж (открытое похищение
чужого имущества), разбой (похищение личного имущества путем на-
силия, опасного для жизни и здоровья потерпевшего), мошенничест-
во (завладение чужим имуществом путем обмана или злоупотребле-
ния доверием), вымогательство, ныне именуемое рэкетом (завладе-
ние чужим имуществом под угрозой насилия или путем шантажа).
Все эти виды преступных действий распадаются на категории в зави-
симости от того, как они осуществлены (по предварительному сговору
с другими лицами, с причинением телесных повреждений), кто их
произвел (новичок или рецидивист) и пр. Принципы классификации
аномальных действий — их число неопределенно — включают пси-
хологические факторы (контролируемость психики, предумышлен-
ность действия), мотивы и цели действия, способ осуществления, об-
стоятельства и др. Подклассы аномалий неравноценны. Каждому из
них сопоставляется некоторый количественный эквивалент. Их ие-
рархия измеряется по шкале, на которой маркировано отстояние от
нормы, та дистанция, которая берется в расчет при вынесении вер-
дикта. Истинностная оценка, устанавливающая качество суждения,
исключает скалярность, этическая ее предполагает. Она основана на
мере: мера отклонения соответствует мере пресечения. Качественная
и количественная оценки объединяются в едином суждении.
Заповедь предустановлена. Это — надчеловеческая категория. За-
кон. Виды аномалий и их отдаленность от нормы (количественный
эквивалент) определяются «по соглашению». Наряду с вопросом о
нарушении (истинностной оценкой) ставится вопрос о мере наруше-
ния (тяжести вины), т. е. об этической оценке. Выбор термина для
обозначения аномального действия (его таксономия) во многом зави-
сит от участников ситуации. Рядом с вопросом «Кто виноват?» встает
вопрос «А судьи кто?» Истина независима от человека, судейскую
оценку выносит «исторический человек», и она различна в разных
социальных условиях.
Скрещение истинностной и этической оценок происходит практи-
чески всегда, когда речь идет о поведении людей и событиях их жиз-
ни. Текст человеческой жизни выстраивается по принципу судебного
574
Часть VI. Истина и правда
----------------------------------------------------------
разбирательства, требующего верификации суждений о совершен®
поступков и их квалификации. Он подобен барометру, стрелка кота
рого отклоняется то в сторону добра, то в направлении зла. Это теки
правды.
4. ВТОРИЧНЫЕ ИСТИННОСТНЫЕ ОЦЕНКИ:
ПРАВИЛЬНО, ВЕРНО* J
-i
1 1
Лейбниц распространил сформулированный им закон о взаимоза
менимости кореферентных имен с сохранением истинности сужден®
(salva veritate) на высказывания. «Я говорю, — писал он, — что выска-
зывания совпадают, если одно может быть подставлено вместо друге
го без нарушения истины, т. е. если они заключают в себе друг др?
га» [Лейбниц 1984, т. 3, 580]. Правила отождествления высказывании
построены Лейбницем на принципе рефлексивности, эксплицируй
щем истинностную оценку и помещающем ее во внешнюю позиций
«Совпадают: (прямое) высказывание L и (рефлексивное) высказываний
“L истинно”. Отсюда совпадают: “Истинно (ложно), что L истинно” j
“Следовательно, L истинно (ложно)” и т. д.» [там же]. Предикаты ив,
тинно и ложно имеют в качестве своего субъекта пропозицию, в вд
торой уже присутствует значение истинности. Они выражают, таки!
образом, вторичную оценку, которая не всегда совпадает с первичной!
Истинностные оценки могут итерироваться сколь угодно больше
число раз, создавая цепочки эквивалентных высказываний: истинно
что р = истинно, что р истинно = истинно, что истинно, что ]
истинно и т. д. «Последнее слово» всегда принадлежит предикат?
занимающему крайнюю (наиболее внешнюю) позицию: он производя
акт супероценки (supervaluation) (см. об этом [Herberger 1975]). Ц
В логическом смысле порядок расположения отождествляемых вй
сказываний, как показывают ряды, приводимые Лейбницем, не суще;
ствен, однако он небезразличен для хода теоретического рассуждений
с одной стороны, и реальных процессов коммуникации — с другой.
Анализ научного мышления привел Г. Фреге к разграничений
мысли (внечувственного объекта, к которому может быть применей
понятие истинности), суждения и утверждения. «Итак, — писал он, -4
мы будем различать: 1) формулирование мысли — мышление (Defl
ken), 2) констатацию истинности мысли — суждение (Urteilen), 3) ви
ражение этого суждения — утверждение (Behaupten). Построение о(
щего вопроса относится к первому этапу этого процесса. Прогресс^
науке обычно происходит так, что вначале формулируется мысль
выражаемая, например, в виде общего вопроса, и только впоследщ
Впервые опубликовано в кн.: Логический анализ языка. МентальнУ
действия. М., 1993. "t.
> 4. Вторичные истинностные оценки... 575
дай, после необходимых исследований, эта мысль признается истин-
ной. Констатацию истинности мы выражаем в форме утвердительного
предложения. При этом слово истинный нам не требуется. И даже
если мы употребим это слово, собственно утверждающая сила при-
надлежит не ему, а форме утвердительного предложения как тако-
вой» [Фреге 1987, 24-25]. Итак, исходным пунктом идеальной моде-
ли научного мышления является мысль, характеризуемая дизъюнк-
цией истинности и ложности, т. е. проблема или гипотеза, а конечной
целью — утверждение ее истинности или ложности. Предполагается,
что выбранная в качестве отправной точки мысль может быть либо
доказана, либо опровергнута.
В повседневной речи далеко не каждое высказывание верифици-
руемо. В ней выражаются мнения, предположения, оценки, прогнозы
и общие суждения о жизни. Их нельзя проверить, но они претендуют
на истинность. Их истинностное значение может стать предметом об-
суждения и обдумывания. «Другой» ее часто оспаривает, выдвигая
свою супероценку. Общение легко превращается в затянутую верифи-
кацию неверифицируемых суждений или выяснение истинных мыс-
лей собеседников; см. об этом [Шатуновский 1991].
Таким образом, значение истинности в обыденной речи релевантно
для гораздо более обширного круга высказываний, чем это допускает
теоретическое рассуждение. Его обслуживает большой набор предика-
тов. Назовем выражаемую ими оценку квазиистинностной. Она (для
большинства предикатов) допускает градуирование.
Вторичная истинностная оценка реализуется не грамматическими,
а лексическими средствами языка. Последние многообразны и тонко
дифференцированы. Так, в русском языке значение истинности вы-
ражают предикаты: правда, истина, истинно, верно, достоверно,
точно, правильно, справедливо, факт, несомненно, так, так и есть
и некоторые другие. Создаваемые ими квазиистины едва ли не важ-
нее фундаментальных научных истин. Они ориентируют людей и ле-
жат в основе их практического взгляда на жизнь.
В отличие от теоретического рассуждения, завершающегося истин-
ным утверждением, текущее мышление и общение нередко начина-
ются именно с утверждения, за которым может следовать реакция
возражения или поддержки, согласия или несогласия, одобрения или
обвинения. Причины прагматизации вторичной истинностной оценки
очевидны. Ее объектом в большинстве случаев является не собственно
суждение, а речеповеденческий акт, соединяющий в себе суждение и
речевое действие. Реакция на него также может объединять оценки
суждения и действия; см. подробнее ниже, раздел 5. В реплике
Лжешь! совмещены значения ложности и лжи. Оценка суждения пе-
ренесена ad hominem. Истина соединилась с этикой.
Практически все дескрипции речеповеденческих актов лжи (имена,
глаголы и перифразы) включают в свою семантику этическую оценку.
Она принимает во внимание сознательность действия, его мотивы и
цели, состояние сознания говорящего, прагматическую ситуацию и
576
Часть VI. Истина и правда
др. Истинностная оценка учитывает пропорцию правды и неправды и?
степень полноты истинной информации. Виды отклонений от нормы
многочисленны, ср. лгать, врать, прилгнуть, завираться, клевер
тать, говорить неправду, ошибаться, выдумывать, фантазировать,,
нести вздор {околесицу, чепуху), путать, ошибаться и т. п. Семан-
тическое варьирование таких предикатов осуществляется за счет двух
факторов: структуры речевого действия и содержания высказывания.
Оценки действия и суждения могут получить не только одинако-
вые, но и разные ценностные показатели. Так, например, доносы не-
редко содержат истинную информацию, но доносительство порицает-;
ся; напротив, ложь во спасение ближнего или фантазирование не
удовлетворяют условиям истинности, но соответствующее им дейст-’
вие оценивается положительно. J
Итак, предикаты вторичной истинностной оценки могут одновре*,’
менно характеризовать действие и суждение. В речевой сфере оценка^
действия является вторичной по отношению к оценке сообщения.;!
Возможна и обратная ситуация, когда оценка истинности производна^
от оценки действия. В первом случае отношение к правилу (норме;
речевого поведения) вытекает из оценки истинности высказывания;^
во втором, напротив, истинность суждения выводится из его соответ-^
ствия правилу. Первая ситуация характерна преимущественно для»
предикатов со значением лжи, вторая — для концепта правильности^
(ср. правильно рассудить). При этом сам концепт правильности имеет
своим источником нормативную оценку действия (см. ниже). 3
Если анализ видов неистины включает прагматику речевых дейст-.
вий, то изучение видов квазиистины обнаруживает более глубоки®
причины их дифференциации, связанные с моделированием действие
тельности и ее познанием. Поэтому оно представляет особый интерес. )
2
Ниже будут рассмотрены основные предикаты квазиистинностной*
оценки русского языка — ВЕРНО и ПРАВИЛЬНО. )
Сделаем некоторые предварительные замечания. Каждый из этих
предикатов имеет пучок отмечаемых словарями значений. Основный
предметом нашего внимания является значение истинностной оценки;
(3-е значение в словаре под ред. Д. Н. Ушакова) и его положение в
общем семантическом поле. Это значение формулируется следующим
образом: ВЕРНЫЙ: правильный, истинный, согласный с действитель-
ностью; ПРАВИЛЬНЫЙ: верный, истинный, соответствующий действие
тельности. Тождественность толкований отражает тот факт, что в ряй
де контекстов эти предикаты взаимозаменимы без заметных измене^
ний значения: верно {правильно) решить задачу, верно {правильно!
подытожить. Такой параллелизм был большим в XIX в., причем
предикат верный, употреблялся шире, чем в современном языке, ней
пример: В 1800, 801, 802 ли году я родился, утвердительно не значбъ
но знаю верно, что это было с 14-го на 15-ое декабря за полночи
| 4. Вторичные истинностные оценки... 577
ЙПушкин) (теперь сказали бы точно или достоверно). Прежнее упот-
ребление обеспечивало единство выражения оценки в эпистемических
контекстах, ср. узнать от верного человека (из верного источника),
получить верные сведения, знать верно (наверно). В современном
•языке говорят об информированных (надежных) источниках, точном
знании, достоверных сведениях.
? Вместе с тем, некоторые из словарных иллюстраций 3-го значения
Освидетельствуют о семантических различиях между толкуемыми пре-
дикатами. Так, в статье ВЕРНЫЙ приводятся сочетания верное изо-
бражение и верный взгляд на дело, в которых замена верный на пра-
вильный отражается на смысле выражений и предполагает их упот-
ребление в неодинаковых контекстах. В статье ПРАВИЛЬНЫЙ даются
Сочетания правильное рассуждение, правильно понять, которые так-
же варьируют свое значение при замене правильный на верный.
Обе анализируемые оценки употребляются в разных синтаксиче-
ских позициях: 1) в апелляции к модусу адресата: Сегодня вторник,
верно (правильно) ? — Да, верно (правильно); 2) в модусе ретроспек-
тивной оценки: А ведь верно, что основы нашей морали неверны
(такой модус эквивалентен предикату); 3) в предикате при препози-
тивном субъекте и его эквивалентах: То, что ты говоришь, верно
(правильно). Это правильно (верно). Это рассуждение правильно (вер-
но); 4) в приименном определении в составе предиката: Это правиль-
ное (верное) заключение; 5) в форме наречного определения при гла-
голах ментального или речевого действия: верно (правильно) сказать
(заметить, рассудить), верно замечено (сказано); 6) в прямых реак-
циях на сообщение: — Завтра ведь праздник. — Да, верно; — Волга
впадает в Каспийское море. — Правильно; 7) в позиции имени бы-
тующего предмета, обычно с количественным показателем: В этих
наблюдениях много верного (правильного).
Хотя различия в позиции могут сопровождаться смысловым раз-
личием, мы рассмотрим приведенные модели совместно, поскольку во
всех них оценка вынесена в рему относительно пропозитивной темы.
Будут привлекаться к анализу также номинализации верность и
правильность в таких контекстах, как Его суждения поражали пра-
вильностью (верностью).
Теперь обратимся к существу различий между предикатами вер-
ный и правильный. Оба они оценивают отношение утверждения или
утверждений к действительности. При верификации суждений, одна-
ко, редко обращаются к непосредственной и «сырой» данности. Суж-
дения верифицируются относительно некоторой модели мира — его
прообраза (идеи, эйдоса) или конструкции. Основное различие между
предикатами вторичной истинностной оценки (точнее, квазиоценки)
как раз и следует искать в том, с какой моделью действительности
производится сопоставление.
Модель мира может быть построена в форме эксплицированных
законов, правил, общих схем и норм. Это конструкт, отношение к ко-
торому устанавливается методом экспертизы, проверки. Однако мо-
578
Часть VI. Истина и правда
дель может мыслиться и как истинный прообраз мира, постигаемы!
интуицией. Каждая из этих моделей задает свой метод верификация
и свою область суждений. |
Отношение к модели-конструкту характерно для предиката правилу
ный, отношение к модели-образу — для предиката верный. Такое pae*j
пределение вытекает из этимологической связи первого с правилами, а
второго — с верой и истиной. О понятии образа см. часть IV, раздел3.J
3
Начнем с концепта ПРАВИЛЬНОСТИ. Правила и прескрипции нуж|
ны, чтобы регулировать движение людей по дорогам жизни. Экстещ
сионал этого понятия образован областью действий — ментальных К
реальных, оцениваемых по их отношению к норме. Это отношений
нестабильно, ибо нестабильна сама норма. Можно заведомо утвер,
ждать, что концепт правильности не имеет твердой точки опоры. Ей
расшатывают по крайней мере следующие три фактора: 1) конвент
циональность норм и правил; 2) наличие разных систем правил, при,
лагаемых к разным аспектам одного действия; 3) возможность выбору
действия (хода) в рамках одной системы правил (принцип игры).
Мы говорим о правильном времени дня, правильном летосчисл^,
нии, возрасте, времени года, днях недели и т. д., основываясь нй
принятых конвенциях. При этом одни конвенции могут противоре-
чить другим. Так, при переходе на летнее время действуют одновре-
менно две системы: одна применяется в рамках социальной жизни,
другая — в астрономических расчетах. Поэтому можно сделать два
разных утверждения о часе восхода или захода солнца, и оба они бу,
дут правильны. Летосчисление различно в разных календарях. Ус,
ловно проводятся границы между периодами человеческой жизни -*
детством, отрочеством, молодостью и старостью и т. д. Подобные раз-
личия не мешают оценивать как правильные или неправильные ут-
верждения о времени и временах, датах и эпохах. Их правильность
зависит от принятого стандарта. Это отличает ее от истинности.
Однако основной источник дестабилизации, как и природа самого
понятия правильности, определяется не столько условностью и из-
менчивостью правил, сколько структурой концепта действия. Созна-
тельное действие по определению целенаправленно. Связь с целью
имеет фундаментальное значение для развития понятия правильно,
сти. Можно даже утверждать, что его формируют две противополож-
ные силы: стремление к цели и к независимости от нее.
Целью абстрактных ментальных действий (теоретического рассуж»
дения) является получение истинного суждения. Иные цели должны
быть исключены. Сообразно этой цели и строятся правила. Поэтому
их соблюдение уже само по себе гарантирует достижение цели (пра-
вильность результата). Оценка действия по соответствию правилу пе-
реносится на его итог и тем самым преобразуется в истинностную
оценку суждения.
4. Вторичные истинностные оценки...
579
j' Таким образом, значение соответствия действительности, т. е. ис-
тинности, является для понятия правильности производным от значе-
ния нормативной оценки действия. Этим обусловлены ограничения
на употребления соответствующих предикатов в применении к мен-
тальной сфере. В терминах правильности не судят о конкретных,
фактических утверждениях, сделанных на основе прямых наблюде-
ний. Не говорят: *То, что вчера был дождь, правильно, *То, что по-
езд опоздал, правильно. В этих случаях предпочитают предикаты
правда или факт: То, что поезд опоздал, правда (факт). Такие ут-
верждения не требуют ментальных действий. Но если они входят в
рассуждение, к ним применима оценка по правильности. Сыщик мо-
жет сказать: «То, что поезд опоздал, конечно, правильно, но преступ-
ник мог сойти раньше и быть в городе еще до его прихода». Это зна-
чит, что факт опоздания следует принимать во внимание, но нельзя
только из него выводить алиби подозреваемого лица. Оценка «пра-
вильно» вводит высказывание в контекст связного рассуждения, в
котором следует придерживаться правил перехода от оснований к вы-
воду. Следователь оценит свидетельские показания, несмотря на их
чисто фактическое содержание, как правильные, если ему нужно сде-
лать из них соответствующие заключения.
Итак, даже получая значение истинностной оценки, предикаты
правильный и правильно уместны только в применении к менталь-
ным действиям и их результатам.
Это хорошо показывает употребление наречия правильно. Оно регу-
лярно сочетается со всеми предикатами ментальных действий, особен-
но тех, которые направлены на счет и исчисление: правильно утвер-
ждать, отрицать, рассуждать, судить, оценивать, заключать, обоб-
щать, сосчитать и подсчитать, рассчитать и насчитать, вычис-
лить, решать (уравнение, задачу), подытожить и пр. Характерно, что
арифметические и математические операции подводятся под категорию
действия, и все они оцениваются в терминах правильности: правиль-
но сложить, перемножить, извлечь квадратный корень, вычесть и т. п.
Наречие правильно, напротив, не сочетается с предикатами мен-
тальных процессов и состояний, даже если их содержание истинно. В
религиозном контексте говорят не о правильной, а об истинной вере.
Нельзя правильно верить, быть правильно убежденным (или убе-
диться) в чем-либо, правильно сознавать (или осознать) что-либо. О
мнениях говорят в терминах справедливости, но с глаголом считать,
не утратившим ассоциации с действием счета, соединяется также и
наречие правильно. Сочетание правильно считать более естественно,
чем правильно полагать (думать).
Показательно, что правильно не сочетается с глаголом знать, хотя
знания можно оценивать в терминах достоверности. Можно сказать:
Я знаю это наверное (точно, верно, достоверно, наверняка, опреде-
ленно). Дело здесь поэтому не в пресуппозиции истинности глагола
знать, которую часто эксплицируют, а в том, что он обозначает мен-
тальное состояние, а не действие.
580
Часть VI. Истина и правда
Положение концепта правильности в применении к реальным дей^
ствиям имеет свою специфику. Она определяется следующими факте-!
рами: 1) структурой принимаемой модели мира, 2) соприсутствием
ней разнонаправленных норм, 3) включенностью оценки в значение^
номинации действия. V?
Правила могут обеспечить достижение желаемого результата в ло-|
гике и математике, но не в применении к действиям человека. В этом!
случае мир моделируется не просто как совокупность правил, а как!
совокупность правил игры. Игра предоставляет возможность выбора^
хода, цричем его соответствие правилу не дает гарантии достижения^
цели, ибо фактор неопределенности очень велик. Игроки не могут н$)
придерживаться конституирующих игру правил, но лишь один из!
них выигрывает партию. Его тактика в итоге и оценивается как пра«д
вильная. , J
Тактика и стратегия игры разрабатываются в ходе особой формы?
ментальной деятельности — практического рассуждения, программи-i
рующего действия. В. И. Вернадский писал: «Мы говорим о ра- ;
зумной, рассуждающей деятельности человека. Несомненно,!
такая рассуждающая деятельность возможна лишь тогда, когда есть;
средства разумом вывести правильное действие». Программы,
предлагаемые в итоге практического рассуждения, верифицируются!
осуществлением, после которого только и возможен вердикт об их
правильности. Когда говорят о правильных программах, проектах,
планах и прогнозах, это значит только, что им отдают предпочтение
сравнительно с другими вариантами. После своего осуществления
правильная программа часто оказывается неправильной. Мораль од-
ной английской сказки сформулирована так: The reasoning seemed to be s
correct, but the result was poor ‘Рассуждение казалось правильным, но ре-,
зультат был плачевным’. Если бы план не был проведен в жизнь, он,
возможно, навеки остался бы правильным.
Жизнь усложняет игровую модель не только своей неисчислимо-
стью, но еще и тем, что положительный эффект от достижения цели
может быть перевешен его отрицательными последствиями. Когда по-
беда оборачивается поражением, о правильности действий не говорят.
Действия человека, в отличие от игровых ходов, оцениваются по
двойному стандарту — целесообразности и соответствию этической
норме. Последнее условие считается обязательным и независимым от
первого. Поэтому, поощряя несоблюдение нормы, ее заменяют новым
этическим принципом (ср., например, формулу «цель оправдывает
средства»). Концепт правильности отражает именно такую ситуацию.
Он применим до тех пор, пока отступления могут быть преобразованы
в правила, например: Строжайше запрещалось только одно — хоть
на йоту поддаться правде. Старика заставили лгать — и это было
правильно; то, что она, приняв по эстафете эту ложь, или, вернее,
эту условную правду, собиралась укрепить и узаконить ее очной
ставкой, — это тоже было правильно (это же операция, а на one-
4. Вторичные истинностные оценки... 581
Чации дозволено все), то, что за эту узаконенную ложь, или услов-
ную правду, Зыбин получил бы срок... — это была сама социалисти-
ческая законность (Ю. Домбровский). В таких контекстах говорят
Именно о правильности действий и воздерживаются от таких оценок,
рак хорошо или нравственно, связанных с неизменной идеей добра.
Концепт правильности «уступчив». Его цель — достигнуть компро-
мисса между нравственностью и целесообразностью. Выражаемая им
Этическая оценка формальна. Не случайно этикет оперирует именно
Понятиями правильности (корректности).
1 В терминах правильности в принципе можно оценивать любое це-
ленаправленное действие. Из этого не следует, однако, что сочетае-
|мость предиката правильный (правильно) с глаголами действий без-
гранична. Ее ограничивают: 1) присутствие в значении глагола ука-
зания на отношение к норме и 2) необходимость эксплицировать кри-
терий нормативной оценки.
Лексические значения в большой степени ориентированы на не-
нормативные явления. Это касается и номинаций действий. Значение
Несоответствия норме блокирует сочетаемость с наречием правильно.
Оно не соединяется с такими глаголами, как портить, пережари-
вать, недожаривать (применительно к практическим действиям), и с
|такими, как лгать, обманывать, красть, предавать, нарушать
’ й т. п. (в применении к поступкам и поведению).
р Номинация действия может отсылать к наиболее естественному
^критерию его оценки. Но о поступках, осуществляемых тем или дру-
гим действием, судят по другому стандарту. Так, сочетание правиль-
но писать (говорить) относит непосредственно к соблюдению правил
е орфографии, орфоэпии и грамматики, правильно информировать —
Гк достоверности сообщаемых сведений. Чтобы исключить эти крите-
рии, выбирают глаголы неконкретной семантики: делать, посту-
[пать, вести себя. В сочетании с глаголом поступать — правильно
к имеет значение этической оценки, в сочетании с делать — практиче-
ской, в сочетании с вести себя— этической или этикетной. Кон-
кретное содержание оцениваемого действия эксплицируется в зави-
симом обороте: Ты правильно сделал, что написал мне письмо
; (своевременно меня информировал о своем приезде). Он правильно по-
ступил, что отказался от участия в этой акции. Нередко глаголы
[делать и поступать остаются «за кадром»: Правильно, что пришел;
’ Правильно, что не подписал письма. В таких сокращенных формах
: выражается нормативная оценка действия, а не истинностная оценка
; суждения. >
Оценка действия сопровождается прагматическими коннотациями
одобрения или солидаризации. Это особенно заметно в постпозиции
или в реплике-реакции: Он написал мне об этом письмо, и правиль-
но сделал!; — Я написал ему письмо. — И правильно сделал (или
просто: И правильно!).
582
Часть VI. Истина и правда
Концепт ВЕРНОСТИ, к рассмотрению которого мы переходим, ори-
ентирован на другую модель мира и на иной способ его постижения
сравнительно с понятием ПРАВИЛЬНОСТИ. Верность соотносит сужде-
ния с сущностью бытия, его глубинными основаниями. Здесь дейст-
вует оппозиция не правильности/неправильности, а подлинно-
сти/мнимости. Оба этих противопоставления подводимы под более
общую оппозицию истинности/ложности. Подлинность отделяется от
мнимости не столько знанием правил, сколько интуицией. Верный
выбор-жизненного пути или линии поведения свидетельствует о со-
гласованности не с внешней ситуацией, а с внутренней природой че-
ловека, его призванием. Поэтому правильный путь ведет к непосред-
ственной и близкой цели, а верный — к пункту назначения.
Связь концепта верности с судьбой и предназначением человека
объясняет употребление прилагательного верный в значении ‘неиз-
бежный’: Вся жизнь моя была залогом / Свиданья верного с тобой
(Пушкин).
Оба предиката — правильный и верный — могут быть отнесены к
мыслям и суждениям о жизни. Правильно судит о жизни практич-
ный человек, верно — мудрый. Правильный взгляд на жизнь обеспе-
чивает человеку выход из сложных положений; верный взгляд помо-
гает не остановиться перед жертвами ради более высокой и дальней
цели. Неверный шаг может быть губительным, неправильное дейст-
вие исправимо. Следующий пример демонстрирует контекст, в кото-
рый хорошо вписывается верный взгляд на жизнь: Талантливость,
серьезность, внутренняя правдивость, откровенный и верный взгляд
на жизнь Менцеля восхищали Тургенева (Л. Пич).
Верные наблюдения, как и верные суждения, о жизни и людях не
требуют формального обоснования и не опираются на правила. Они
подсказаны интуицией и верой. Правильность ближе к практике,
верность — к истине. Когда устами младенца говорит истина, его вы-
сказывание оценивается как верное. Юродивые и безумцы могут су-
дить верно, хотя и не правильно.
В терминах правильности чаще говорят о теоретическом и практи-
ческом рассуждении, в терминах верности — о нравственном; напри--
мер: У Гоголя есть очень верное нравственное рассуждение (В. Кос-
тиков).
Верные мысли направлены в глубину бытия, ср.: глубоко верная
мысль. Правильная мысль не имеет глубины (^глубоко правильная,
мысль). Это естественно: правила не бывают глубокими, а для веры й?
истины это самое важное измерение. !
Прилагательное верный естественно входит в конъюнктивные от4
ношения с такими партнерами, как глубокий, зоркий, мудрый, мет*
кий, быстрый, а также парадоксальный, нетривиальный, например^
Многое намечается им верно и зорко (Ходасевич); Тургенев с любо*
4. Вторичные истинностные оценки... 583
вью останавливался на указаниях Пушкина... поражался их верно-
стью и глубиной. (А. Кони); При всей кажущейся парадоксальности
этих суждений, они тем не менее верны (В. Костиков); Его суждения
обыкновенно были быстры и верны (Пушкин).
Правильность, как отмечалось, предсказуема и прогностична, она
не. ведет к открытию; верность суждений может быть неожиданной,
она поражает, ср.: поразительно (удивительно, неожиданно) верно.
«Верность» открывает человеку ранее им не замеченное.
Верное суждение требует проницательности, меткости, внезапного
озарения. Верно то, что вдруг выхвачено из множества «подсказок»
жизни. Поэтому естественны сочетания верно схвачено (подмечено,
замечено, угадано), верно уловить. П. В. Анненков пишет о Тургене-
ве: «Нельзя не сказать о замечательной его способности подмечать
характерные общественные явления, мелькавшие у него перед глаза-
ми, и делать из них картины, выражавшие дух и физиономию данно-
го момента с поразительной верностью». Этот пример показывает, что
концепт верности связан не только с глубинной сутью жизни, но и с
ее выявлением в конкретных моментах бытия. Можно верно запечат-
леть мгновение. Если правильность допускает релятивизацию во вре-
мени (правильное там и тогда перестает им быть здесь и сейчас), то
верность, даже схватывая мимолетное, не становится относительной:
она делает мгновение вечным.
Поэтому естественно, что об искусстве судят в терминах верности.
Релевантность для концепта верности эстетического параметра в от-
ношении к действительности заметна не только в большом, но и в
малом. Так, говорят о правильной речи и правильном произношении,
но о верном глазе и слухе, ср. также правильно произнести слово, но
верно взять ноту, верно спеть; правильно записать арию, но верно
ее исполнить’, ср., у Пушкина: Клянусь тебе, Лаура, никогда / С
таким ты совершенством не играла. / Как роль свою ты верно по-
няла! Верен должен быть голос не только певца, но и поэта: Внемли
ж и днесь / Наш верный глас (Пушкин).
Правильным является тот перевод, в котором адекватно понят и
передан смысл текста, верным назовут перевод художественного про-
изведения, передающий его дух и форму. «Подстрочный перевод ни-
когда не может быть верен», — писал Пушкин.
Переводимость в некотором роде обратно пропорциональна худо-
жественной верности. Чем менее поддается текст переводу, переска-
зу, перефразированию, тем он более верен феномену жизни. Приве-
дем один пример. Художник А. П. Боголюбов вспоминает, что, ком-
ментируя бранную реплику подвыпившего мужика, Тургенев сказал:
«Непереводимо, сильно и верно». Художественная верность опирает-
ся не только на смысл, без которого она в принципе может обойтись
(ср. такие явления, как заумь, говорение языками и т. п.), но и на
эффект формы.
Художественное выражение (воплощение, изображение) имплици-
рует непосредственное отношение к жизни, и оно закреплено в реля-
584
Часть VI. Истина и правда
ционном значении прилагательного верный (верен). Когда говорят^
что портрет верен оригиналу, не ограничивают сходство внешней сто-'
роной: верный портрет создает образ, синтезирующий внутреннюю к
внешнюю стороны модели или явления: И современный человек |
Изображен довольно верно, / С его безнравственной душой, / Себялю\
бивой и сухой (Пушкин). Образ бывает только верным. Правильным
бывает чертеж, диаграмма, график, схема, план местности, рису-
нок — все то, что передает внешнее соответствие, достигаемое приме-
нением технических средств. Правильность характеризует технику
исполнения, верность — выражение духа оригинала; ср.: правильный
рисунок и верный рисунок, правильный слепок и верный слепок. Вер-
ное отражение ожидаемо от произведения искусства, правильное — от
зеркала. Верное изображение раскрывает правду жизни, правильнее
позволяет узнать оригинал или ориентироваться в местности^
Г. А. Лопатин пишет о картине «Не ждали»: «Я был поражен верно-
стью лиц, поз и выражений». Такое суждение может предполагать
узнаваемость явления, но не конкретных людей. Портрет-робот стре-
мится к правильности, художественный портрет — к верности.
Составляя анамнез или ведя историю болезни, психиатр должен
найти правильные термины, чтобы определить внутреннее состояние
больного. Передавая душевные переживания своих героев, писатель
ищет верные слова. Перечитывая в зрелые годы «Кавказского плен*
ника», Пушкин заметил: «Все это слабо, молодо, неполно, но многое
угадано и выражено верно».
Концепт верности предпочитается не только в разговоре об искус-
стве, но и в разговоре о художественной критике. Так, Вл. Вейде(
разбирая отзыв М. Цветаевой о поэзии раннего Пастернака, пишет:
«Все, что этими словами сказано, верно. Верно, прежде всего, что
Пастернак большой поэт: с тех пор это стало еще гораздо более верно,
но верно было и тогда, а увидеть это было тогда трудней. Верно о
стремительности: “некогда договаривать”, “грудь не вмещает”; это ив
самом деле одна из основных его черт... Верно и очень остро схваче-
но — “лепет, щебет” — о ребяческой невразумительности, о младен-
честве... Верно, наконец, и совсем уже пророчески звучит... что он
будет, что он весь в завтра» (курсив мой. — Н. А.).
Искусство призвано быть непосредственно верным феномену жиз-
ни. Ему не нужен конвенциональный конструкт. Однако художест-
венное отражение мира подчинено правилам мастерства. Их соблюде-
ние определяется в терминах правильности. Отступление от них, если
оно соответствует сути явления, не препятствует художественной
верности образа. Цель здесь не отделена от средств и потому может
их оправдывать.
В разговоре об искусстве различие между правильным и верным
достигает наибольшей степени: отрицание одной из этих оценок ока-
зывается часто совместимым с утверждением другой. Можно говорить
о том, что изображение правильно, но неверно или, наоборот, верно,
j 4. Вторичные истинностные оценки... 585
но неправильно. А. Платонов так и записал в своих «Дневниках»:
♦Это правильно, но неверно».
Противоречивость оценок возможна и в других случаях. Так, ре-
шения технических и математических задач могут быть верными по
методу и неправильными по исполнению (например, расчетам). В за-
висимости от того, чему отдается предпочтение — духу или букве за-
кона, судейские решения могут оказаться верными, но неправильны-
ми или, наоборот, правильными, но неверными. Однако о суде и мне-
ниях более принято говорить в терминах справедливости, чем верно-
сти.
В заключение подчеркнем, что концепт правильности относит к
миру как выстроенному человеком дому, в котором следует соблюдать
правила поведения; концепт верности относит к миру как воплоще-
нию замысла Творца. Правильность определяет программы действий
человека, верность — его предназначение. Концепт правильности,
сформировавшийся на базе целенаправленных действий, ориентиро-
ван преимущественно на результат: правильность характеризует ло-
гические следствия, выводы, заключения, итоги, диагнозы, решения;
верность — первоосновы, аксиомы, принципы, предпосылки, основа-
ния. Верным должен быть отправной пункт, правильным — конеч-
ный. Не случайно в математике аксиомы и теоремы квалифицируют-
ся как верные, а решения задач с их применением — как правильные
(на это обратил мое внимание Г. Е. Крейдлин).
5. РЕЧЕПОВЕДЕНЧЕСКИЕ АКТЫ И ИСТИННОСТЬ*
1. Истинностная оценка в контексте диалога
Истинностная оценка важна для многих форм духовной деятельно-
сти человека: научных и исторических исследований, статистики и
социологии, текущих новостей, деятельности информационных и
следственных служб, повседневной коммуникации. Она имеет отно-
шение также к философии, искусству и религии. Важность понятия
истины сделала ее предметом специальной науки — логики, поль-
зующейся особой терминологией и искусственным языком.
Традиционно истинность рассматривается как категория теорети-
ческого мышления и как свойство его знаковой (языковой или сим-
вольной) репрезентации — представления знания. Однако истинность
не менее важна и для практического мышления, уходящего корнями
в восприятие чувственных данных, опыт и интуицию. Истинность
пронизывает и объединяет большой когнитивный цикл, обеспечи-
вающий адекватность человеческого поведения. Правильная реакция
* Впервые опубликовано в кн.: Человеческий фактор в языке: Коммуника-
пия. Модальность. Дейксис. М., 1992.
586
Часть VI. Истина и правда
на происходящее возможна лишь тогда, когда человек изоморфна
воспринимает действительность, умеет отобрать релевантные призна*
ки, правильно их структурировать и соразмерить, соотнести с преж-(
ним опытом, концептуализировать и, если нужно, сделать истинно®
сообщение, ориентирующее его в движении событий и служащее ори*
ентации другого. Истинность — центральный компонент «бытия-в^
мире». 4
Таким образом, истинность берет свое начало в доконцептуальном.
образе мира и, проходя ряд ступеней, достигает уровня истинностно^
оценки естественно-языковых высказываний. Истинность «изнутри Й
постепенно становится истинностью «извне», интуиция — рефлексии
ей, иррациональное понимание — рациональным, навык — действие
ем, know-how — know-what. Применительно ко всем этим уровням можй
но говорить о знании, а ключевым для знания, несомненно, является?
понятие истины.
Вполне естественно, что в языках существует обширный фонд,
слов, прямо или косвенно относящихся к понятию истины. Разнооб-
разие этих слов связано не с оценками теоретических суждений, а-
как раз с участием истинности в механизмах текущей жизни, прак-
тического мышления и речевого обмена. Речь способствует ориента*
ции человека в потоке происходящего, и ее истинность является не*
обходимым условием успешного выполнения этой ее функции.
Проблема истинности в логике, основывающаяся на установлении^
отношения суждения к действительности или к правилам вывода^
оперирует немногими понятиями. Логическая истинность не имеет;
дела с прагматическими факторами; в естественном языке они не мо-
гут не приниматься во внимание. Для выражения прагматических^
различий, сопутствующих истинностной оценке, языки располагают
предикатами, различающимися по своим грамматическим характери-
стикам. Ими могут быть модусные слова (несомненно), существитель-
ные (правда, ложь), личные глаголы (ошибаться, лгать), наречия
(именно так, верно), фразеологизмы (само собой разумеется), экви-
валентные предложению слова общего подтверждения и отрицания
(да, нет).
Выбор выражения истинностной оценки в живом общении обу-
словлен многочисленными факторами: присутствием в ситуации «но-
сителя истины» (говорящего) и его адресата, отношениями между
ними, источником информации, вытекающими из сообщения следст-
виями, затронутостью интересов собеседников или близких им лиц,
переносом оценки ad hominem, намерениями говорящего, степенью ве-
рифицируемости сообщения, типом выраженного в нем суждения,'
объемом оцениваемой информации, местом в высказывании, функци-
ей реплики в диалоге и др.
Предикаты со значением истины и не-истины количественно раз-'
личны. Вторая категория многочисленнее первой и характеризуется
большей экспрессивностью и стилистической маркированностью (см.
об этом ниже).
5. Речеповеденческие акты и истинность
587
р Прагматика речевого общения (если не имеются в виду судебные
^показания) не требует с необходимостью подтверждения истинности
^полученной информации. Предполагается, что ненадежность переда-
иваемого сообщения непременно должна оговариваться. Если же адре-
сат имеет основания сомневаться в достоверности полученных сведе-
S ннй или знает, что сообщение ложно, он должен в общем случае об
! Этом сказать. Знак подтверждения служит для поддержания комму-
никативного контакта, знак отрицания важен по существу разговора.
’ Достоверность сообщения, согласованность взглядов собеседников
Пиих добрые намерения принимаются за идеальную норму общения, а
' норма располагает обычно скудным инвентарем для своего выраже-
i ния; отклонения же от нормы разнообразны по своим причинам и
• опасны по своим последствиям. Для их экспликации всегда имеется
богатый инвентарь. Лексика более развернута к аномалиям, чем к
норме. Вместе с тем, не столь уж малочисленны и слова со значением
i истины. Причина этого кроется в жизненных аберрациях, толкаю-
щих говорящего к отклонениям от правил коммуникации — ложным
; высказываниям. Когда ожидается ложь, истинность сообщения вос-
принимается как нарушение нормы ожидания. Нормативность явле-
ния в социальной жизни может не совпадать с его частотностью.
Понятие истинностной оценки в диалоге расширено. Оно распро-
страняется на суждения субъективного и оценочного содержания, не-
верифицируемые мысли, общие суждения о жизни, планы и замыс-
лы. Практически к любому сообщению можно присоединить апелли-
рующий к истинностной оценке вопрос: Отличный фильм, не правда
ли?\ Я правильно поступил, не так ли?’, Ты пойдешь с нами, прав-
да?; Тебе ведь будет трудно справиться с этой задачей одному, да?
Апелляция к истинности незаметно переходит в апелляцию к согла-
сию или одобрению. В реплике-реакции подтверждение истинности
сообщения граничит с солидаризацией, а отрицание истинности часто
возникает из желания противоречить или противопоставить себя со-
беседнику.
Обе реакции — положительная и отрицательная — двойственны.
Они соотносятся не с «сырой действительностью», а с суждением о
действительности, задающим условия истинности. Вместе с тем при
верификации суждения говорящему приходится обращаться непо-
средственно к положению вещей в мире, просматриваемому сквозь
призму полученного сообщения [Рассел 1957, 155].
Слова истинностной оценки могут быть основой непосредственных
речевых реакций и в то же время служить номинацией определенного
класса речевых актов. Именно этот вид двойственности и создает па-
радокс лжеца. «Я лгу» автореферентно: это и высказывание, и его
описание. Условия истинности высказывания и условия истинности
дескрипции высказывания взаимно исключают друг друга. «Я лгу»
как описание речевого акта лжи истинно, если содержание реплики
«Я лгу» ложно, и, соответственно, наоборот. Норма общения избегает
яптопесЬепентного употребления истинностных оценок. Высказывание
588 Часть VI. Истина и правда
«Я не лгу» («Я лгу» — реплика «иллокутивного самоубийства»^
обычно относят к предшествующим или последующим сообщениям. |
Заверение «Я говорю тебе правду» — реплика, но она построена н|
номинации, объединяющей определенную группу актов речи («гово^
рение правды»). Такого рода наименования широко используются |
любом тексте, предметом которого являются высказывания. Акть|
«говорения правды», в свою очередь, могут рассматриваться!
двояко — со стороны их истинности и со стороны осуществляемой^
ими поведенческого действия. Назовем такие акты речеповеден-
ческими. Будучи причастными к речевой коммуникации, они всеЦ
гда адресованы. Этим речеповеденческое действие отличается от по!
ступка,- который не обязательно обращен к другому.
Ниже мы остановимся на некоторых аспектах выражения истину
ности в речевых актах и их классификаторах. «Это — ложь» — рече|
вой акт истинностной оценки; глагол лгать и имя ложь — классифвд
каторы речевых актов, или их дескрипции (номинации).
!'«
2. Речеповеденческий акт говорения правды s
Речеповеденческне акты одновременно включены и в контекст ре-;
чи, и в контекст жизни: они ориентируют адресата и влияют на era1
действия. Категория истинности объединяет вокруг себя большую;
группу речеповеденческих действий. Норма общения требует соблюл
дения «максимы качества»; если не делается оговорок, сообщаемая!
информация принимается как истинная. К категории речеповеденче-(
ских относятся прежде всего акты, не соблюдающие принципа hcJ
тинности. Они становятся точкой отсчета для «группы риска» в ком-1
муникации. Ее ядром является «говорение правды». «Говорят прав-?
ду» тогда, когда давление жизни делает вероятной ложь. «Говорение!
правды» отвечает супернорме речевого действия. J
Речеповеденческие акты являются объектом как истинностной^
так и нравственной оценок. Это создает еще один вид двойственности,^
имеющий лингвистическую релевантность. Предметом этической^
оценки являются поступки и те, кто их совершает. Истинностной i
оценке подлежат суждения, составляющие содержание высказыва-5
ний. Речеповеденческие акты имеют двойную ориентацию: они ха-,
рактеризуют и содержание высказывания со стороны его истинности,^
и говорящее лицо со стороны нравственности совершенного им дейст-
вия. Речеповеденческие действия обозначаются личными глаголами;;
семантика которых, в свою очередь, двойственна: она выражает и";
свойства говорящего, и содержание сказанного — обманывать, гово-
рить правду (неправду), лгать, врать, клеветать, привирать, хва:,\
стать, сплетничать, оговаривать, оболгать и т. п. Эти глаголь^
служат источником имен лица, указывающих не столько на речевое^
действие, сколько на нравственные качества говорящего; ср. лгун, j
клеветник, хвастун, обманщик, правдолюб и др. Таким образом»?
I 5. Речеповеденческие акты и истинность 589
[предикаты речевого поведения двухсубъектны. Это особенно хорошо
ридно тогда, когда они перифрастичны: в выражении говорить прав-
ду имя правда характеризует содержание сообщения (или класса со-
общений), а целиком взятое выражение относится к личному субъек-
(ту и характеризует его поведенческий акт.
В предложениях типа Он сказал правду, Они лгут как бы объеди-
нены два суждения, из которых одно — суждение истинностной
[ оценки — является суждением второго порядка, а другое — характе-
ристика лица — первого. Источник такой двойственности очевиден:
^приведенные высказывания соотносительны с косвенной речью —
। структурой, в которой объединено указание на речевое действие гово-
>’ рящего и эксплицировано содержание высказывания. Замена содер-
< жания высказывания его истинностной оценкой придает ему речепо-
ведениеское значение. Истинностная оценка оборачивается в этом
• случае этической оценкой, ср.: Иван сказал: «Я никогда не был в
Риме» -» Иван сказал, что он никогда не был в Риме -» Иван сказал
неправду-> Иван солгал. В приведенном ряду зафиксированы этапы
пути от сообщения о речевом акте к сообщению о речевом поведении,
г Тогда, когда истинностная оценка выражена именем (говорить прав-
ду), оно соотносительно с информацией (замещенным высказыванием)
и с истинностной оценкой высказывания. В первом случае имени
свойственна функция, близкая к анафорической, во втором — только
значение истинности или ложности.
В реальной коммуникации на первый план может выдвигаться ли-
бо свойство лица, либо качество суждения. Так, в конкретных сужде-
ниях акцент делается на предикате истинностной оценки: —Я не был
здесь вчера. — Ты говоришь неправду (= То, что ты говоришь, не-
правда). Однако и здесь присутствует этическая оценка поведения го-
ворящего; ср. такие реплики, как «Неправда!» и «Ты сказал неправ-
ду», «Лжешь» и «Лжец!». Но даже тогда, когда реплика не содержит
личного глагола и не сведена к имени лица («Ложь!»; «Неправда!»;
«Глупости!»), она, рикошетом отскакивая от характеристики выска-
зывания, бьет по собеседнику. В общих суждениях типа Я всегда гово-
рю правду, Он всегда лжет на первый план выдвигается характеристи-
ка лица по его речевому поведению. Этическая оценка имеет в этом
случае конкретный субъект (определенное лицо), а истинностная —
неопределенный (открытый класс высказываний данного лица).
Связь речеповеденческих актов с этикой и их вхождение в кон-
текст жизни вовлекают в их орбиту «фигуры умолчания», те случаи,
когда человек должен был бы сообщить некоторую (вполне опреде-
ленную) информацию, но не сообщил. Члены общества имеют по от-
ношению друг к другу более или менее строгие информативные обя-
занности, входящие в этику и семиотику поведения [Свинцов 1982;
1990]. Естественно, что они касаются не только прямого диалога. Акт
умолчания, однако, принадлежит по преимуществу сфере устного
общения. Он может входить также в контекст переписки — аналога
диалогического общения. И в том и в другом случае имеется в виду
590 Часть VI. Истина и правда
несообщение заинтересованному лицу важной для него информация
тогда, когда оно подпадает под этические санкции. Умолчание если
адресованный акт, точно так же как отрицательные формы не говОВД
ритъ, не сказать, не сообщить. Я
Обращение к актам умолчания дает возможность показать взаимоч
действие истинностных и этических оценок и их влияние на семан4
тические отношения между номинациями речеповеденческих актов. J
Если говорить правду тл лгать — антонимы, то можно ли сделатаи
из этого вывод, что говорить правду и не лгать, с одной стороны, ш
не говорить правды и лгать — с другой, — синонимы (или квазисиад
нонимвг)? J
Симметрия этих пар нарушена тем, что в экстенсионал формы
говорить правды наряду с актами лжи входят еще и акты несообще-!
ния истинной информации, а в экстенсионал формы не лгать наряди
с сообщением истинной информации входят и акты ее укрытия.
Согласно житейской логике, не сообщая ничего, не говорят лжи, а*
не прибегая ко лжи, не лгут. Логика эта имеет изъян: несообщение!
информации (умолчание) подразумевает только истинную информа-]
цию, правду. Это видно из того, что, даже допуская близость между*
умалчивать и не лгать, мы никогда не сблизим не умалчивать и
лгать.
Житейская логика имеет под собой чисто прагматическое основа-'
ние. На нежелательные прямые вопросы дознания или выпытывания]
либо молчат (или ссылаются на незнание), либо лгут: Они вас cnpa-i
шивают, а вы либо молчите, либо говорите им неправду. Зачем
лгать своим друзьям? (Ю. Домбровский). Поэтому умолчание и со-
поставляется с ложью. Спрашивающий приравнивает умолчание ко
лжи, отвечающий (умалчивающий) — к не-лжи. Эта последняя ин-3
терпретация учитывает прагматику употребления, но не семантику^
глагола умолчать, перефразируемого как «укрыть правду». Противбй
положные интерпретации — мы хотим это подчеркнуть — возможны!
потому, что они относятся не к речевому, а к речеповеденческому
действию, являющемуся объектом не истинностных, а этических
оценок, которые могут производиться в соответствии с разными сис-
темами ценностей, причем под нравственное осуждение может подпа-
дать и тот, кто выпытывает, и тот, кто запирается (см. ниже).
Именно в этом и кроется причина асимметрии пар лгать и не
лгать, говорить правду и не лгать, не говорить правды и лгать.
Впрочем, в этом последнем случае язык сделал шаг к дифференциа-
ции значений, использовав для этого перенос отрицания, ср.: не гово-
рить правды (= скрывать правду) и говорить неправду (= лгать).
Рассмотрим пару говорить правду и не лгать. Как обозначения
собственно речевых действий эти выражения синонимичны. Однако в
применении к речеповеденческим актам их употребление расходится:
не лгать может быть отнесено и к сообщению правды, и к ее несооб-
щению. Выражение же говорить правду, естественно, неприменимо к
акту умолчания, но оно может различить местом логического ударе-
5. Речеповеденческие акты и истинность 591
I-----------------------------------------;---------------------
Вия акт неумолчания и акт не-лжи, ср. сказать правду (= не умол-
уатъ) и сказать правду (= не солгать). В первом случае дается эти-
уеская оценка поведения, во втором — истинностная оценка сообще-
ния. Истинностная оценка устанавливается только на основе одного
Критерия, этическая оценка может пользоваться разными нормами.
|>то чревато заметными семантическими последствиями.
; Нравственные оценки мотивируются отношением к этическим пра-
вилам. Этические правила имеют форму запретов и предписаний. За-
прет выражает слабое этическое требование, а предписание — силь-
ное, ср.: Не твори зла и Твори добро; Не вреди ближнему своему и
Помогай ближнему. Все то, что квалифицируется как отрицательное
(ненормативное) действие, подпадает под запрет.
j Не нарушая запретов, человек соблюдает норму поведения. Норма
й этом смысле не имеет позитивного определения. Все то, что оцени-
вается положительно, составляет область этических предписаний. Вы-
полняя предписание, человек превышает норму поведения и заслу-
живает награды. Предписание может стать внутренним императивом.
‘Императив превращает «должен» в «не могу не...». Нарушение за-
|претов мотивирует судебный приговор, невыполнение предписаний —
этический. «Не лги!» — запрет. «Говори правду!» — предписание.
«Не могу молчать» — внутренний императив.
Синонимия выражений не лгать и говорить правду нарушена их
разным положением в этической системе. Первое относится преимуще-
ственно к норме общения и обычно не предполагает риска, второе —
к экстремальным ситуациям, опасность которых создает соблазн лжи.
Де случайно на следствии и в суде пользуются формулой не запрета,
а предписания: Говорите правду, всю правду и ничего, кроме правды.
\ Запреты препятствуют аномальным действиям в условиях нор-
мальной жизни, т. е. преступлениям (преступают запрет, а не пред-
писание). Предписания требуют выполнения нормальных действий в
условиях аномальной жизни. Аномальная жизнь повышает требова-
.ния, заменяя норму супернормой.
Запрет «Не лгите!» требует исполнения коммуникативных обяза-
тельств (норм общения); прескрипция «говорите правду» требует ис-
полнения этических предписаний. Акт умолчания выделим только в
системе нравственных обязательств, т. е. в рамках сильной этики, бе-
зоговорочно требующей сообщения правды. Нормы общения рекомен-
'дуют иногда смолчать, прескрипции исключают умолчание. Они не-
укоснительно требуют сообщения правды. Выполнение этого требова-
ния безальтернативно, а невыполнение соответствует двум поведенче-
ским вариантам: лжи и умолчанию. Сильная этика относит умолча-
ние и ложь к одной категории и оценивает оба этих речеповеденче-
ских акта отрицательно. Слабая этика, оперирующая нормами обще-
ния, приравнивает несообщение информации к акту не-лжи. Этика
прескрипций, напротив, склонна приравнять умолчание ко лжи.
pl. Толстой записал в «Дневнике» 1853 г.: «Мало того, чтобы прямо
не лгать, нужно стараться не лгать отрицательно — умалчивая».
592
Часть VI. Истина и правда
В системе сильной этики принимается оппозиция «умолчать—ска-?
зать правду», в системе слабой этики — «умолчать—солгать». СилМ
ная этика утверждает: «Сокрытие правды — та же ложь», «Умол-.
чание — это молчаливая ложь», «Умолчание — это ложь молчания».
Слабая этика на это возражает: «Я промолчал, но не солгал», «Умол-.
чать — не значит солгать», «Может быть, мы о чем-то и умолчали, да;
неправды не сказали». ;
Этика прескрипций упрекает или обвиняет, этика запретов оправ-
дывает. «Ты мне не сказал правды» — упрек или обвинение. «Я не<
лгал тебе» — оправдание. Можно сказать «Он не лжет, а говорит су-,
щую правду», где противопоставлены лгать и говорить правду. Ска-,
зать же «Он не лжет, а умалчивает» или «Он не солгал, а умолчал» ,
странно. Однако возможно сказать «Он не солгал, но промолчал». В;
этом случае лгать и смолчать (промолчать) получают одинаковую эти-,
ческую оценку, т. е. не находятся в оппозиции, а все высказывание'
является возражением против оправдания «Он все же не солгал».
Глагол промолчал значит в приведенном контексте ‘не сказал правды’.
Оценочный диалог, в котором собеседники пользуются разными
мерками, сразу попадает в порочный круг: — Ты мне не сказал прав-
ды. — Я тебе, может быть, и не сказал правды, но и не солгал. —
Ты мне, может быть, и не солгал, но и правды не сказал.
Этика запретов понимает умолчать как «не солгать», этика пре-
скрипций — как «не сказать правды». Этика запретов указывает на
отсутствие ложной информации, этика прескрипции — на отсутствие
истинной информации. Этика запретов исходит в своей оценке из
принципа истинности высказывания, этика предписаний — из прав-
ды поступка.
Таким образом, вытекающие из категории истинности этические
оценки непосредственно влияют на употребление предикатов, обозна-
чающих речеповеденческие действия, внося асимметрию в синономи-
ческие отношения между ними.
Центральное место в поле речеповеденческих актов, связанных с
категорией истинности, занимает концепт «правды». Синтезируя ис-
тинность и этику, он хорошо согласуется с природой речеповеденче-
ских действий, которые одним своим аспектом связаны с речевыми
высказываниями, а другим — с нравственными нормами (о понятиях
«правда» и «истина» в русском языке см. [Степанов 1972; Kegler
1975; Успенский 1983; Перцова 1988], см. также выше, разделы 2,3).
3. «Правда» в контексте диалога
(прагматизация «правды»)
Правда — ключевое слово истинностной оценки в ходе повседнев-
ного речевого обмена. Имя правда входит в состав самих диалогиче-
ских реплик и участвует в обозначении речеповеденческих актов.
Действительно, реплики самого разнообразного предназначения ба-
зируются на слове правда. Усомнившись в достоверности или ис-
5. Речеповеденческие акты и истинность 593
бренности сообщения, спрашивают «Правда?», «Это правда?», «Ты
Iправду говоришь?», «Ты правда так думаешь?» Подтверждая истин-
ность или искренность своих слов, заверяют: «Да, правда». Опровер-
гая сообщение или ему не веря, говорят: «Неправда». Делая призна-
ние, предупреждают: «Я говорю правду». Порыв откровенности часто
предваряют словами: «Я сейчас расскажу тебе всю правду» или «Слу-
щай мою правду». Оправдываясь, утверждают: «Это неправда». Со-
глашаясь с собеседником, говорят: «Да, правда», не соглашаясь —
«Правда, но...»; апеллируя к согласию или единодушию, спрашива-
ют: «Не правда ли?» Удивление выражают восклицанием: «Неужто
правда?» или «Неужели это правда?» Отвечая на напоминание, тоже
пользуются словом правда: — У нас ведь на сегодня билеты в те-
атр. — Да, правда, а я и забыл. «Правда» органически связана с
прагматикой речи.
Реплики сомнения, подтверждения, опровержения и оправдания,
признания, согласия и апелляции к согласию, компромисса, удивле-
ния и некоторые другие легко и естественно оперируют словом прав-
да, постепенно отдаляя его от значения истинности. Многие из этих
реплик представляют собой речевые клише. Таково, например, вы-
ражение Не правда ли?, аналогичное фр. n’est-ce pas? и английским
tag-questions, автоматически присоединяемым практически к любой
реплике {She is very nice, isn’t she? ‘Она очень мила, не правда ли?’)- Не
правда ли настраивает собеседников на общий лад и нередко выпол-
няет функцию поддержания контакта. Систематическое употребление
этого выражения — характеристика человека, обращенного к друго-
му, ср., например, в речи Лары — героини романа Б. Пастернака
«Доктор Живаго»: — Вы позволите мне еще раз вернуться к этому
и расспросить вас обо всех частностях? Здесь дорога мне каждая
мелочь. А сейчас я не в состоянии. Не правда ли? Я слишком взвол-
нована. Я немного помолчу, передохну, соберусь с мыслями. Не прав-
да ли? — О, конечно, конечно. Пожалуйста. — Не правда ли? — Ра-
зумеется... Всю жизнь мне приходится кого-нибудь разыскивать, не
правда ли и т. д.; ср. также у Гоголя: Ноздрев: Послушай, Чичи-
ков, да ты скотина, ей-богу скотина, вот и его превосходительство
здесь, не правда ли, прокурор?
Наблюдение над живым диалогом иногда создает впечатление, что
собеседники пасуются словом правда: Это правда? — Да, правда; Не-
ужели правда? — Совершенная правда; Ой, правда ли? — Истинная
правда. Слово правда входит также в серию вводных слов, служащих
заверением в истинности или искренности высказывания: по правде
говоря, правда, сказать правду, по правде, правду молвить, взаправ-
ду [Янко 1995]. Семантические и прагматические различия между
правдой и истиной сохраняются и в восходящих к ним вводных сло-
вах [Яковлева 1995, 166-168]. При этом от имени истина образуются
как семантические, так и модальные операторы (ср.: Она была ис-
тинно стыдлива и Истинно (воистину), она была стыдлива), тогда
594
Часть VI. Истина и правда
как от слова правда — только модальные: Она правда (по правде,
вправду) была стыдлива3.
Однако далеко не все правда-реплнки и высказывания с назван-
ными вводными (модальными) словами могут быть подведены под
«говорение правды».
Такие высказывания, как Правду молвить, молодица уж и впрямь
была царица или Латынь из моды вышла ныне: / Так, если правду
вам сказать, / Он знал довольно по-латыне, / Чтоб эпиграфы раз-
бирать..., едва ли могут быть отнесены к речеповеденческим актам
говорения правды. К ним не всегда принадлежат и те сообщения, е
которых в тексте или диалоге сказано: Я сказал тебе правду, Он
правду’ говорит или Да, ты говоришь правду. Ударение в них стоит
на слове правда. В этих репликах содержится только истинностная
оценка сообщения: это (сказанное) — правда. Поведенческий компо-
нент значения в них нейтрализован. Их цель не в том, чтобы сооб-
щить о выполнении требования говорить правду, а в том, чтобы снять
сомнения в истинности высказывания.
Сколь бы ни были разнообразны перечисленные употребления, вся
область функционирования правды в репликах и в выражении гово-
рить правду имеет общий семантический стержень. Имя правда пре-
жде всего предикат, субъектом которого служит некоторая информа-
ция — суждение или совокупность суждений, выраженных словесно:
правда не сочетается с глаголами мыслительных актов. Нельзя ду-
мать (считать, полагать) правду. Выражение любить правду ха-
рактеризует человека со стороны его речевой, а не мыслительной дея-
тельности. Например: «Он [М. О. Гершензон] любил правду, всю,
полностью, какова бы она ни была. Он говорил все, что думал, прямо
в глаза: — Начистоту! — покрикивал он, — начистоту!» (Ходасевич).
Специфика сообщаемой информации отражается на концепте праа-
ды и отличает его от концепта истины.
«Правда» дает истинностную оценку конкретным утверждениям о
жизни людей, «истина» — общим суждениям о Вселенной и религи-
озным представлениям о сущности Мира: То, что Пушкин не бывал
в Европе, правда или истинная правда (но не истина)-, То, что чис-
ло планет равно девяти, истина или достоверно (но не правда)-, То,
что дважды два пять, ложно (но не ложь или неправда)-, То, что все
люди смертны, истина (но не правда). Однако ребенок, не знавший
ранее об этой истине и впервые осознавший, что она распространяет-
ся и на его жизнь, мог бы спросить: «Правда ли, что все-все люди
смертны?» — и получить ответ: «Да, это правда». Прикосновение к
конкретной жизни — первый шаг к превращению истины в правду.
3 Модальные слова взаправду и вправду в словаре Ушакова причислены к
наречиям, хотя они не соприкасаются с лексическим значением глагола (ср.
пример из словаря: Так вы и вправду едете?). Вводные слова правда, по
правде, вправду, взаправду и др. относятся к связке — носителю истинност-
ного значения.
Г
5. Речеповеденческие акты и истинность
595
L Содержанием «правды» не могут стать «мысли о жизни». Если
/пришлось бы сказать к слову или применительно к конкретному слу-
чаю: «Людям свойственно ошибаться» или «Тише едешь, дальше бу-
дешь», на такое сообщение скорее откликнутся репликой «Верно»,
кем скажут: «Это правда». Наблюдения, резюмирующие жизненный
/Опыт, бывают верными, правильными, глубокими или поверхност-
ными. «Правда» же, сообщаемая в речевых актах, лишена верти-
кального измерения, она не может быть ни глубокой, ни высокой. Это
легко понять: «правда», составляющая содержание речевого акта,
имеет статус факта, конкретной информации, иногда мнения и оцен-
ки, но не мысли. Истинность мысли требует доказательства, истина
слов (кстати, раньше именно так говорили: Испытал я сам собою /
(^Истину сих правых слов) — подтверждения. Мысли, как и истины,
могут быть глубокими, причем глубина мысли не предполагает с не-
обходимостью ее верифицируемость. Употребление выражений Он
высказал глубокую мысль и Он сказал правду не могут быть исполь-
зованы в одной прагматической ситуации, даже если мысль подда-
лась верификации. Она в этом случае стала истиной или истинной,
но не правдой и не правдивой.
Во всех отмеченных выше разнообразных употреблениях имени
правда в контексте диалога и при номинации речевых актов сохранен
./общий признак правды — ее связь с конкретным жизненным мате-
риалом. Правда — это истина человека, и поэтому она неотделима от
этических коннотаций. Этические оценки приложимы только к мате-
риалу жизни и больше всего к действиям и поведению людей. Даже в
иарентетическом употреблении правда и производные от этого имени
[модальные и вводные слова сохраняют эту связь. Они не используют-
|ся в научном тексте. Едва ли уместно сказать: По правде говоря, в го-
fdy не точно 365 дней, а несколько больше или Если сказать правду,
^Вселенная состоит в основном из нейтрино. В таких контекстах
Iпользуются выражением на самом деле. Даже стертое в своем перво-
начальном смысле контактообразующее не правда ли не будет при-
соединено к сообщениям объективной и абстрактной информации:
|Вселенная расширяется, не правда ли? Однако, объясняя ученикам,
/как устроена Вселенная, можно спросить: Теперь мы знаем, что Все-
ленная расширяется, не правда ли? В этом случае говорящий апел-
|лирует не к теоретической истине, а к знанию ее аудиторией.
Соотнесенность концепта правды с конкретным жизненным мате-
риалом делает естественной его связь с живой коммуникацией и ре-
чевыми актами. По сравнению с прошлым веком эта связь укрепи-
лась. «Правда» и «истина» более определенно разграничили свои по-
. нятийные горизонты.
( В XIX и начале XX в. с глаголом говорить очень часто употребля-
|лось имя истина: Человек, при дверях гроба, может говорить только
[истину (Н. Карамзин); Здесь имею нужду в твердости духа, чтобы
^сказать истину (Н. Карамзин). В современном языке такое употреб-
596
Часть VI. Истина и правда
ление имеет архаизирующий оттенок, ср. глаголать (проповедовать,
вещать) истину и говорить (сообщать) правду.
Однако далеко не обо всех сообщениях «из жизни» можно гово-
рить в терминах «правды». Когда нормативная прагматическая си-
туация предполагает, что сообщение достоверной информации было
бы предосудительным актом — предательством, нарушением обеща-
ния, обманом доверия, раскрытием тайны или чужого секрета, если
оно могло бы нанести ущерб достоинству и правым интересам людей
или угрожало бы их свободе и жизни, выражение сказать правду не
употребляется. Его мог бы, и то с натяжкой, применить сам доносчик
или его работодатель, но никак не стороннее лицо. Понятие «сказать
правду», какие бы эпитеты ни стояли при имени (горькая, едкая,
жестокая, ужасная правда), всегда соответствует позитивному нрав-
ственному акту. Именно с этим актом соотносится акт умолчания,
квалифицируемый отрицательно (см. выше). Этически одобряемое
сокрытие информации обозначается глаголами не выдать, не пре-
дать, не расколоться, не проболтаться, не донести, укрыть и пр. '
В отрицательном контексте соответствующие речевые акты харак-’
теризуются не как «говорение правды», а как раскрытие тайны (сек-:
рета), выдача секретной информации, донос, осведомительство, науш-
ничество и т. п. Если речь идет о неконтролируемом речевом дейст-
вии, то пользуются глаголами проговориться, проболтаться, сболт-
нуть, ляпнуть, брякнуть и др.; если акция была совершена под дав-
лением, употребляется глагол расколоться. Все эти предикаты имеют
пресуппозицию сообщения достоверной информации, но не «правды».
Разведка и шпионаж приносят той или другой стороне практиче-
скую пользу. Более того, получение секретных сведений опасно й
требует от разведчика мужества, но этот род занятий в принципе не
нацелен на торжество справедливости. В ситуации борьбы сторон все-
гда применяются неодобряемые моральным кодексом приемы — об-
ман, мистификация и др. Поэтому удачливый разведчик, как и удач-
ливый ученый, говорит о «моменте истины», а не о «моменте прав-
ды». О разведке (особенно в мирное время) пишут в терминах инфор-
мации, а не «правды». Но вот дезинформация нарушает нравствен-
ный кодекс, и, опровергая, ее могут квалифицировать как ложь, не-
правда, клевета, злостный вымысел и т. п. Цель «говорения прав-
ды» имеет этическую природу, независимо от его практической зада-
чи и от того, каково содержание «правды». Именно поэтому прини-
мается некоторая схема уравновешивания ценностей: горькая и жес-
токая правда подлежит оглашению ради торжества добра. Механизм
«говорения правды» служит обращению зла в добро. Открытое при-
знание правды (покаяние) приносит очищение. «Говорить правду» —
сильная этическая прескрипция, но она небезусловна, и это отличает
ее от безусловных запретов слабой этики.
5. Речеповеденческие акты и истинность
597
4. «Правда» в эпистемическом контексте
К Наряду с речеповеденческим для «правды» характерен эпистеми-
(еский контекст. Эти виды контекстов неразрывно между собой свя-
» Для того чтобы сказать правду, нужно ее знать. Выражения гово-
рить и знать правду (в отличие от *думатъ правду) одинаково упо-
фебительны, но их характеристики не во всем совпадают. В говорить
ipaedy акцент, как отмечалось, может делаться и на первом и на
|тором слове. Форма сказать правду относится к речеповеденческому
акту и является целостным предикатом. Форма сказать правду дает
Истинностную оценку содержания речевого акта: то, что он сказал,
Правда. В сочетании знать правду сам глагол знать имплицирует
Истинность зависимого от него суждения. Поэтому сообщение То, что
Он знает, правда выражало бы аналитическую истину. В норме же
Сообщение Он знает правду означает ‘Ему известна истинная инфор-
мация’. Он не знает правды = ‘Ему неизвестно истинное положение
Цел’. Имя правда подразумевает вполне определенную информацию,
Обычно уже известную говорящим. Оно не выражает истинностной
Оценки, как в высказывании Он говорит правду. Поэтому ударение в
Нем падает на глагол знать. Сообщения о «знании правды» делаются
Обычно тогда, когда сам факт знания может повлечь за собой те или
другие жизненные последствия, поскольку знание (или незнание)
Правды влияет на поведение людей: того, кто не знает, и того другого,
Кто знает, что он (не) знает, или того, кто не знает, что он (не) знает.
i Таким образом, тот эпистемический контекст, в который входит
Имя правда, имеет своим предметом не отвлеченную информацию, а
конкретные сведения. Речь идет о тех данных, которые следует учи-
тывать в ситуации принятия решения и с которыми нужно сообразо-
вывать свои действия, мнения и оценки. Поскольку необходимость в
Принятии решений возникает в условиях сбоев в заведенном порядке
вещей, в экстенсионал имени правда попадает преимущественно «от-
клоняющийся материал», имеющий важные жизненные последствия,
г Знание правды является предпосылкой речеповеденческих актов,
обозначаемых выражениями сказать правду (ложь, неправду),
скрыть (утаить) правду, умолчать, солгать и т. п.
i Очевидно, что, поскольку сама по себе истинностная оценка ин-
формации, являющейся объектом знания, избыточна, вхождение име-
ни правда в эпистемический контекст вторично. Действительно, упо-
требление сочетания знать (узнать) правду формируется по соотне-
сенности с употреблением сочетания говорить (сказать) правду.
Связь речевого и эпистемического контекстов обнаруживает себя не
Только в содержании информации, но уже в самом ее источнике.
г Есть знание, извлекаемое непосредственно из недр мира и глубин
жизни, — это познание неведомого, но есть и знание, таимое людьми,
знание ведомое, которое человек получает от другого человека, ска-
598
Часть VI. Истина и правда
завшего правду, или выясняет сам. Выражение знать правду можно
отнести только к ведомому знанию, инс)юрмации, скрываемой чело-
веком от человека. Поясним это простым примером. Предположим,
что отказал магнитофон и причины неполадки были обнаружены. Ес-
ли окажется, что поломка — дело рук ребенка, то можно сказать: «Я
выяснил (узнал, теперь знаю) правду». Такая реплика чаще всего бу-
дет обращена к виновному. Она содержит в себе угрозу наказания.
Если же окажется, что неполадки возникли сами собой, никто не не-
сет за них ответственности и ранее о них не знал, то было бы неуме-
стно сказать: «Я узнал правду». В таких случаях говорят: «Я выяс-
нил, в чем дело (причина)» или «Я обнаружил, почему не работает
магнитофон». Правду непременно должен кто-то изначально знать.
Это условие естественно вытекает из того, что о делах человеческих
не могут не знать сами люди. Оно сохраняется и тогда, когда носите-
лей информации уже нет в живых. В том, что касается деяний и по-
ступков людей, сколь бы давними они ни были, всегда можно гово-
рить об обнаружении (выяснении, узнавании, восстановлении) прав-
ды. О деятельности Ивана Грозного мы узнаем правду, а о причинах
землетрясения — истину. Мы хотим также знать правду о причинах
и следствиях Чернобыльской катастрофы, поскольку есть не только
<<те, кто знает», но и те, кто виновен и должен нести ответственность.
Итак, правда в эпистемическом контексте не может относиться к
новым данным, она может относиться только к новой для одних, но
известной другим (или ранее бывшей известной) информации. А сама
эта информация касается больше всего тех дел и деяний людей, по
которым они судятся. Когда говорят: «Бог правду видит, да не скоро
скажет», то подразумевают не акт речи, а акт справедливого суда.
5. «Правда» в интересах говорящего
Содержание речевых актов, подводимых под категорию говорения
правды, зависит от того, кому они адресованы. Так, «правда прямо-
ты», «правда в глаза (в лицо)» и «правда невзирая на лица» предпо-
лагают, что ее предметом являются изъяны адресата или близкого
ему круга лиц, а целью — их исправление. В область «правды пря-
моты» входят не только факты (они обычно известны адресату), но
также мнения и оценки. О такой правде говорят: «Правда глаза ко-
лет», «Правда уши дерет». Если сообщение не колет глаза, оно не
квалифицируется как «правда в глаза». На этом построен юмористи-
ческий эффект реплики: «Теперь я скажу тебе правду: ты таланти-
ще» (Е. Шварц).
Когда правду (всю правду) высказывают, это значит, что в душе
говорящего скопилось слишком много «правды» (возмущения, обид,
недовольства, претензий и пр.) и настало время освободить от нее
душу (свести счеты).
5. Речеповеденческие акты и истинность 599
Если адресат занимает более высокое место в социальной иерархии
или обладает средствами отмщения, «правда в лицо» становится
«правдой невзирая на лица». Ее сообщение требует мужества: Доброе
дело — правду говорить смело. Такую правду режут или рубят:
Хлеб-соль ешь, а правду-матку режь- Царев хлеб ешь, а правду режь;
Правду говори, что дрова руби.
Предполагается, что этические слабости не должны вуалироваться.
Правда о слабостях тела в круг «говорения правды» не включается.
Такие речевые акты расцениваются как бестактность или невоспи-
танность. Их цель — сказать собеседнику неприятное. Правда же не-
совместима со злым умыслом. Правда колет глаза, но колкость не
назовут правдой, а колкого человека — правдивым (правдолюбом). В
экстенсионал правды могут входить исправимые дефекты, но не то,
над чем человек не властен. Правда предполагает нравственный урок.
Кроме «правды в глаза» есть, конечно, и «правда за глаза». В этом
случае «предмет» и адресат говорения правды не совпадают. Если об-
суждаются дела и свойства ближнего с целью его осуждения или да-
же одобрения, то входящие в обсуждение речевые акты, сколь бы ис-
тинным ни было их содержание, не квалифицируются как говорение
правды. Вынесение этической оценки в условиях праздного разговора
не может быть целью правды.
Однако же, когда предметом речи становятся фигуры, выступаю-
щие на социальной арене, то правда за глаза, если она говорится не с
глазу на глаз, а адресована дееспособным силам, квалифицируется в
терминах «говорения правды» и ее цель считается позитивной.
Есть и другой вид адресованной правды. Это «правда откровенно-
сти». Ее содержанием является новая для адресата информация, и
касается она большей частью самого говорящего, той сферы его жиз-
ни, сообщение о которой не входит в норму повседневной коммуни-
кации. «Правда откровенности» открывает сокровенное. Когда гово-
рят, что кто-то разоткровенничался, этим имплицируют, что он гово-
рил правду. «Правда откровенности» относится избирательно к адре-
сату и обстоятельствам речевого акта.
Если же человек всем и всегда открывает доступ в свою личную
сферу, то можно говорить о «правде открытости». Правда открытости
неразборчива в выборе собеседников и не считается с прагматикой
речи. Ее предмет — сфера говорящего. Человек, режущий негатив-
ную правду в глаза и за глаза, не называется открытым.
«Правде открытости» противостоит по признаку адресатности
«правда доверия». Ее предмет также составляет личная сфера гово-
рящего (факты его жизни, мнения и оценки), но она адресована
только тем, кому говорящий верит. «Правда доверия» поэтому часто
содержит опасную для говорящего информацию, которую можно со-
общить только тем, кто не использует ее во зло. Если правда доверя-
ется под честное слово, то можно говорить о «правде по секрету»:
ложь под секретом не сообщается.
600
Часть VI. Истина и правда
Несколько особняком в этом ряду стоит «правда искренности»
[Шатуновский 1991]. Искренность — это истинность чувства, выяв-
ляемого в вербальном общении. Искренними бывают те эмоции, ко-
торые сопровождают высказывание. Можно искренне обидеться, уди-
виться, расхохотаться, рассердиться, растеряться, смутиться,
устыдиться, оробеть, испугаться, возмутиться, сочувствовать,
радоваться, огорчаться, горевать и т. п. Большей частью речь идет о
реакциях на реплику говорящего. Например: — А зачем, бы он стал
говорить мне об этом? — искренне удивился Корнилов (Ю. Домбров-
ский); Если бы кто-нибудь к тому же его назвал аполитичным, он,
конечно, искренне бы обиделся, но он действительно был глубоко
аполибгичен по самому существу души (Ю. Домбровский).
Искренность требует присутствия «другого». Это компонент обще-
ния. Если эмоциональная реакция никому не адресована и не имела
свидетелей, о ней не говорят в терминах искренности. Определение
искренний здесь было бы избыточно: в ситуации одиночества излиш-
не притворяться. Искренний же значит ‘непритворный, подлинный’.
Это понятие применимо только там, где возможна оппозиция «ис-
кренний — притворный». Странно было бы сказать: «Мальчик ис-
кренне боится темноты (грозы, волков)». Однако, если он проявлял
свой страх в присутствии других или говорил им о своем страхе, то
такое высказывание уместно.
Искренность семиотична.
Будучи категорией общения, искренность обладает конвенцио-
нальными средствами выражения. Она не только «прочитывается»
собеседником, но и сам говорящий может пользоваться «языком ис-
кренности»: искренним тоном, голосом, взглядом, выражением лица.
Искренность поддастся имитации, ее можно симулировать, она может
быть притворной, фальшивой, напускной, мнимой, наигранной, пре-
увеличенной, показной.
Чувства изменчивы и мимолетны, нестабильны и отношения меж-
ду людьми. Поэтому искренность в разные моменты и в разных праг-
матических условиях может, не становясь притворной, сопровождать
разные высказывания и выражения противоположных чувств.
Однако «правда искренности» не ограничена эмоциями. В ее экс-
тенсионал входят также оценки, взгляды, убеждения и мнения. К
этим компонентам внутреннего мира человека адресат может предъя-
вить требование относительной стабильности и независимости от си-
туативного горизонта. Говорящий, однако, чувствует себя вправе и в
этих случаях придерживаться «принципа мимолетности». Это создает
ножницы: то, что для говорящего искренность, для другого — двое-
душие. Приведем пример. Убедившись, что авторитетный писатель
отозвался о поэме «Бабий яр» положительно в личной беседе и отри-
цательно в публичной, Евтушенко счел его неискренним в разговоре с
глазу на глаз. Собеседник Евтушенко обратил его внимание на ситуа-
тивную обусловленность искренности. Вот как вспоминает об этом
эпизоде Евтушенко: «Я остолбенело выпустил газету из рук. — Как
5. Речеповеденческие акты и истинность 601
ке так... — пробормотал я. — Ведь мне показалось, он был таким
аскренним со мной... Значит, он на самом деле был неискренен? —
Почему же он обязательно был неискренен? — спросил дон Алеханд-
ро. — Только у него их навалом, искренностей, — и все разные. Це-
'лый пульт, на котором много-много кнопок. Когда выгодно, он вклю-
чает нужную ему искренность, а выключает ненужную. Такова была
теория кнопочной искренности, поведанная мне доном Алехандро в
Гаване в 1961 г.» (Лит. газета. 1991. № З)4.
Но, даже оставив в стороне ситуации «корыстной искренности»,
можно в известной мере допустить, что искренность — это правда мо-
мента, правда роли; ср. следующий разговор между Алешей Карамазо-
вым и Хохлаковой: — Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу,
что вы искренни в высшей, степени, а потому вы и правы. — Но ведь
это только в эту минуту. А что такое эта минута? Всего лишь
[вчерашнее оскорбление, вот что значит эта минута (Достоевский).
[Условия искренности прагматичны, тогда как условия истинности
j онтологичны. Искренность — свойство общения, истинность — свойст-
во суждения. Истинность не зависит от вхождения или невхождения
[высказывания в коммуникативный контекст. Это — качество мысли.
В диалоге подтверждение искренности нужно тогда, когда в чувст-
ве, мнении и оценке можно усомниться. Не случайно искренне и ис-
кренний регулярно входят в состав этикетных перформативов: ис-
кренне благодарю, искренне рад за вас, искренне поздравляю, ис-
кренне желаю благополучия, выражаю искреннее соболезнование
и т. п. Искренность сопутствует выражению отношения к адресату.
В экстенсионал «правды искренности» обычно входят отрицатель-
ные самооценки и положительные оценки адресата. Искренность —
это правда самоуничижения, с одной стороны, и правда доброжела-
тельности — с другой. В обоих случаях адресат склонен не доверять.
В ситуациях первого типа он отводит отрицательную самооценку: —
Меня никто не любит. — Зачем ты говоришь неправду? У тебя
много преданных друзей. В ситуациях второго типа адресат выражает
сомнение в искренности комплимента: — Твой концерт прошел за-
мечательно. Публика была в восторге. — Ты правду говоришь? Ты
действительно так думаешь? Второй тип ситуаций является логиче-
ским развитием первого, поскольку на акт самоуничижения принято
отвечать в комплиментарном духе.
4 Способность человека к смене вер, верований, оценок, идей и убеждений
с сохранением искренности лежит в основе таких феноменов, как оборотниче-
ство и ренегатство, тонкий анализ которых дан Ф. А. Степуном (Степун Ф. А.
Мысли о России // Новый мир. 1991. № 6). Автор приходит к следующему
заключению: «Если ренегатство представляет собой категорию этическую, то
оборотень представляет собою категорию религиозную. Если ренегатство —
грехопадение категорического императива, то провокация — ниспавшая во
грех coincidentio oppositorum. Если обличье ренегата — имитация идеи человека,
то обличье оборотня — имитация идеи Бога. Если ренегат — предельно пав-
ший человек, то оборотень в своем пределе — павший ангел» (с. 213).
602
Часть VI. Истина и правда
Искренность создает гармонию в отношениях между собеседника-
ми. Поэтому данное свойство редко приписывается выражению недо-
брых чувств к адресату или его отрицательным оценкам. При описа-
нии речеповеденческих актов не говорят: Он сказал это с искренней
ненавистью (враждебностью, неприязнью, неуважением, пренебре-
жением, язвительностью); Он произнес эти слова с искренним же-
ланием сказать гадость (сделать больно, уколоть, вызвать раздра-
жение, ненависть, неприязнь и пр.). В этом случае говорят об откро-
венном желании сказать неприятное (уколоть, досадить и т. п.). Ис-
кренность создает атмосферу единодушия, задушевности и согласия.
Поэтому искренними бывают разговоры, беседы, признания, но не
споры, -ссоры, полемика и перепалка. Нельзя также искренне клеве-
тать, сплетничать, злословить и т. п. Искренность легче поддается
имитации, чем «правда прямоты», «правда откровенности» и «правда
открытости», суть которых сосредоточена не столько в выражении
чувств, сколько в содержании сообщения. Искренность создаст лад,
«правда прямоты» — разлад. Искренние разговоры ведут к унисону,
прямые и нелицеприятные — к диссонансу. Можно прийти к искрен-
нему согласию, но не к *искреннему разногласию.
Характерный для понятия искренности контекст согласия, довери-
тельности соответствует этимологическому значению слова: искрен-
ний. значило ‘близкий, приближенный, находящийся рядом’.
Однако, как свойства человека, откровенность, открытость и до-
верчивость поддаются имитации, поскольку они формируют опреде-
ленные социальные маски. Человек может не только быть откровен-
ным, открытым и доверчивым, но и казаться таким, например: Со
мгновенной переимчивостью, как говорится — с ходу, усвоил Руська
волчьи законы ГУЛага, всегда был насторожен, лишь с немногими
откровенен, а со всеми — только казался откровенным (Солженицын).
Искренность, как было сказано, более конвенциональна, чем от-
крытость и откровенность, она более связана с языком чувств и легче
опознается в интонации, тоне голоса, жесте. Вместе с тем, именно
искренность, в отличие от открытости и откровенности, может транс-
понироваться во внутренний мир человека: искренними бывают
взгляды, убеждения, намерения, мотивы поступков, стремления к
тем или другим целям. Особенно часто в терминах искренности гово-
рят о вере, заблуждениях и ошибках. При этом речь не обязательно
идет о выраженных и ориентированных на другого мнениях и заблу-
ждениях. Естественно сказать: «Он, судя по всему (по-видимому, как
кажется), искренне убежден в своей непогрешимости (в своем пре-
восходстве над всеми нами)». О переставших быть выгодными заблу-
ждениях их бывшие носители и выразители говорят: «Я тогда ис-
кренне верил в истинность этого учения». К ресурсу искренности
прибегают с целью самооправдания или оправдания себя в глазах
других. Привычная идентификация себя с догматом не позволяет
достоверно восстановить аутентичность прошлых ментальных состоя-
ний.
5. Речеповеденческие акты и истинность
603
Связь понятия искренности с тактикой оправдания объясняет не-
которые особенности его контекстов. Можно оправдываться, ссылаясь
на незнание или непонимание. Поэтому можно искренне не понимать
чего-либо и искренне не ведать о возможных последствиях своих дей-
ствий (но не ~1!искренне закрывать на них глаза). Знание и понима-
ние, напротив, свидетельствуют в пользу обвинения. Поэтому они не
могут быть, в отличие от непонимания, незнания, ошибок, мнений,
убеждений и веры, искренними.
Искренним бывает раскаяние, и оно уменьшает вину в юридиче-
ском контексте и снимает грех в религиозном. В область искреннего
признания не входят факты. Сообщение о своих поступках также на-
зывают признанием, но о признании фактов не говорят в терминах
искренности, поскольку раскрытие обстоятельств дела не связано с
раскаянием, признание же своей вины его предполагает. Поэтому
можно искренне признать себя виновным, но нельзя *искренне на-
звать имена преступников. Предложение «Я искренне говорю (при-
знаю), что занимался грабежами» удивило бы следователя. К сообще-
нию информации предъявляется требование истинности, а не искрен-
ности. Искренность далека от правды факта. Ее источник — чистое
сердце в христианском смысле этого слова — все сердце, отданное
одной вере (одному желанию или помыслу), принимаемой за истин-
ную, но не ставящей проблемы истинности.
Искренность свойственна не только непосредственному общению,
но также взаимодействию автора и литературного адресата. Ф. Ис-
кандер пишет: «Настоящая искренность предполагает отсутствие про-
тиворечия между сознанием и подсознанием. Искусственная искрен-
ность — это попытка, иногда достаточно удачная, преодолеть это про-
тиворечие» (Лит. газета. 1992. № 46).
Открытость и откровенность также предполагают, что человек от-
крывает другому свое сердце (душу). Однако здесь нет коннотации
«чистого сердца». Содержание откровенностей (не откровений) может
быть любым. «Правда откровенности» не предполагает ни раскаяния,
ни вступления на стезю добродетели. Вспомним рассказы о самом
дурном своем поступке Фердыщенко, генерала Епанчина и Тоцко-
го — персонажей романа Достоевского «Идиот».
«Правда откровенности» и «правда открытости» — это преимуще-
ственно правда о себе, сообщаемая добровольно. Когда правда о себе
становится глобальной, говорят о «правде исповеди». Нормативно ис-
поведь включает сообщение об отрицательных поступках и мыслях
говорящего — его грехах, и она обращена к духовному лицу, наде-
ленному правом их отпущения. Исповедь есть акт раскаяния и по-
каяния, а чтобы раскаяться, нужно прежде дать названия грехам. Но
в миру — это духовная автобиография, предполагающая правдивость
и искренность и имеющая своей целью очищение через слово, обра-
щенное к людям. На этой основе сформировался и литературный
жанр исповеди.
604
Часть VI. Истина и правда
В сообщении исповедальной правды заинтересован не адресат, а
сам говорящий. Именно говорящему важно, чтобы его выслушали, о
нем знали, его поняли, простили. «Правда исповеди» не должна вы-
зывать у исповедника (адресата) любопытства. В семантику слов, обо-
значающих речеповеденческие акты покаяния, раскаяния, призна-
ния, исповеди, входит сема искренности.
Итак, «говорение правды» имеет прагматически обусловленные
варианты. Могут быть выделены: правда в глаза и за глаза, правда с
глазу на глаз (доверия, по секрету), правда откровенности и правда
открытости, правда искренности5, правда признания и правда испо-
веди. Qhh имеют частные варианты, но все они соотносятся с модусом
говорения: говорить прямо (в глаза), говорить за глаза, говорить
откровенно, открыто, искренне, доверительно, нелицеприятно, по
секрету и пр. Это — «правда в интересах говорящего».
Виды «говорения правды» характеризуют речеповеденческие при-
вычки говорящего, ср.: прямой, откровенный, открытый^ искрен-
ний, доверчивый человек. Таковы же и противоположные характери-
стики: непрямой, неоткровенный, скрытный, лицемерный, неис-
кренний человек. Очевидно, что скрытный человек скрывает от дру-
гих правду о себе, но не ложь.
Все названные речеповеденческие акты имплицируют истинность
сообщаемой информации, а выведенные из них определения человека
характеризуют его по его отношению к правде совершаемых им рече-
вых действий. Само понятие открывания, давшее серию такого рода
характеристик (открытый, скрытный, откровенный), ассоциируется
с истиной: истину скрывают и открывают. Содержание же речевых
актов под влиянием прагматических условий сдвигается в сторону
чувств, мнений, убеждений, оценок, взглядов и психологии говоря-
щих: открывают не только истину, но и душу (сердце).
Правда, содержащаяся в речеповеденческих актах, все дальше от-
ходит от верифицируемой истины и все более явно распределяется по
«владельцам», истина превращается в личную правду, например: Ну
ин ладно, доктор. Я не все тебе сказал. Не сказал главного. Ну,
ладно, слушай мою правду колкую, не взыщи, я тебе все в глаза
скажу (Пастернак). «Моя правда» в данном случае подразумевает
правду обо мне. Здесь коренится главная причина, дестабилизирую-
щая правду речеповеденческих актов. Будучи соотнесенной с жизнью
человека, правда естественно сосредоточена и на самом человеке.
Правда — это не только истина человека, но и истина о человеке.
Сколь бы ни варьировалось содержание разных видов говорения
правды, оно больше всего сфокусировано на человеке: исповедь, при-
знание, откровенность, излияние, правда в глаза и за глаза, правда с
глазу на глаз и правда невзирая на лица, правда по секрету и довери-
тельная правда прямо или косвенно касается людей. Откровенности,
5 О различиях между искренностью и откровенностью см.: Ларошфу-
ко Ф. де. Мемуары. Максимы. М., 1993. С. 210.
5. Речеповеденческие акты и истинность
605
признания и исповеди содержат правду о говорящем, правда в
глаза — об адресате, правда за глаза — о других. Правда о челове-
ке — это очень специфическая правда. Человек как объект познания
и самопознания представляет собой зыбкую и противоречивую реаль-
ность. Правда о нем изменчива, зависит от того, кто и когда ее вы-
сказывает, и не исключает контрадикторных суждений. Но
человек — не только объект правды, но и ее носитель. Он прежде
всего носитель правды о себе самом. Досье не может содержать всей
правды о человеке. В нем заключена только правда факта. Правда же
предполагает осмысление фактов, установление между ними связей.
Осмысление граничит с интерпретацией, а к интерпретации не
предъявляется условие единственности. Правда о человеке множится.
Она множественна и потому, что сам человек является ее источни-
ком, и потому, что факты о нем имеют разных интерпретаторов, а
сама интерпретация делается с разными целями. Она множественна и
потому, что имеет разные локализации во внутреннем мире человека.
«Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой», гово-
рил Дмитрий Карамазов.
6. «Правда» в интересах другого
Выше были описаны некоторые разновидности «правды для себя»
(правды в интересах говорящего). Она высказывается человеком доб-
ровольно — по чувству долга, по склонности к дидактике или ради
нравственного очищения. Ниже будет рассмотрена ситуация «правды
для другого». Начнем с вопроса о соотношении эпистемического и ре-
чевого контекстов «правды». Ранее уже отмечалось, что информатив-
ное содержание правды в контексте знания аналогично типичному со-
держанию правды в контексте речи. Однако прагматические условия
употребления выражений знать правду и говорить правду различны.
Конечно, для того чтобы сказать правду, нужно ее знать. Того, кто не
знал правды, не упрекнут в том, что он ее не сказал. Истинное сооб-
щение предполагает истинное знание. Поэтому в ситуации «говорения
правды» нет нужды специально сообщать о ее знании. Высказывания
Он знает и говорит правду или Он знал и сказал правду семантиче-
ски избыточны. Обратное, однако, неверно: знание правды не импли-
цирует ее сообщения (см. выше об умолчании правды). Именно си-
туация разрыва между знанием и говорением объединяет соответст-
вующие выражения в один текст. Основной принцип его построе-
ния — «знаю, да не скажу»: Всяк правду знает, да не всяк правду
бает1, Знает сват Сила правду, да не всякому сказывает-, Не всяку
правду муж жене сказывает.
Утайка правды предполагает конфликт интересов носителя инфор-
мации и ее искателя. Типичная ситуация информационного кон-
фликта характеризуется следующими чертами: 1) «носитель истины»
знает некоторую информацию; 2) искатель информации знает о суще-
606
Часть VI. Истина и правда
ствовании этой информации, но не о ее конкретном содержании;
3) «носитель истины» заинтересован в ее сокрытии; 4) искатель — в
ее получении; 5) он нуждается в ней для определенной цели; 6) ohj
считает «носителя истины» наиболее удобным источником ее получе-
ния; 7) «носитель истины» прилагает усилия, чтобы ее скрыть, «ис-;
катель истины» — чтобы заставить его тем или другим способом со-
общить нужную информацию.
Перечисленные признаки прагматики «добывания правды» соот-
ветствуют вполне определенному жизненному сценарию — сценарию
допроса, дознания, шире — судебного разбирательства. Это отличает
прагматику правды от прагматики истины. Контекст истины — спор.
«Теоретические истины не только спорны, но все их значение и сила
именно в том, что они — предмет спора. Они вытекают из спора, жи-
вут, лишь пока он ведется, и созданы исключительно для него» [Ор-
тега-и-Гассет 1989, 117]. Контекст правды («говорения правды») —
борьба; см. выше, раздел 1. Научная дискуссия — это спор, допроси
дознание — борьба. В споре не признаются и не выдают сообщников,
судебное разбирательство предполагает и то, и другое. Полемика со-
четает черты спора и борьбы. Понятие правды колеблется не только
из-за промежуточности своего положения, т. е. двойственности отно-
шения — отношение к норме и к аномалии. В нем совмещены отри-
цательная по своей форме заповедь (не укради!) и «веер» возможных
от нее отклонений (кража со взломом, карманная кража и пр.). Когда
речь идет об отклонении от нормы, правда факта прежде всего кон-
статирует отношение к запрету, а правда человека — к виду анома-
лии. Она требует учета привходящих факторов — предусмотренных и
непредусмотренных. Правда человека не может быть голой.
В аномальной ситуации правда констатирует факт нарушения
нормы (заповеди) и определяет его место на шкале аномалий. Запо-
ведь предустановлена. К ней применимо слово истина. Библейские
заповеди нередко называются истинами или христианскими истина-
ми. Это надчеловеческая категория (Закон).
Классификация отклонений («правда человека») устанавливается
по соглашению или по ощущению. В аномальной ситуации концепт
правды охватывает оба этих отношения — отношение к запрету
(истина) и отношение к таксономии отклонений. В этом смысле мож-
но утверждать, что в концепт правды входит и истина. Правда зави-
сит от человека. Она противоречива. В нее входят «за» и «против»,
соотношение которых постоянно колеблется.
Погружаясь в контекст борьбы, правда приносит пользу одним и
таит в себе угрозу для других. Она становится амбивалентной. Сооб-
щение правды ассоциируется с опасностью. Вот характерный пример:
Анкета спокойно спрашивала: «В каком году вы родились?» — но от
одного вида этой строки человек начинал волноваться и у него про-
падала способность говорить правду, так как он знал: всякая прав-
да именно и есть тот неосторожный шаг вблизи западни, при ко-
тором капкан захлопывается и губит. И человек начинал нервно
5. Речеповеденческие акты и истинность
607
думать: «Указать на год позже или на год раньше? Что безопас-
нее?» Ложь, конечно, была бессмысленна и груба, но правда была гу-
бительна, потому что она была правдой (Н. Нароков).
Страх перед правдой, естественно, развивает технику ее сокрытия,
|) одной стороны, и добывания — с другой.
В наиболее очевидной форме «игры с правдой» прослеживаются в
Профессионально отработанном сценарии дознания. Разные виды до-
знания втягивают правду в механизмы жизни, в которых ее нравствен-
ная ценность девальвируется: правда становится ставкой в игре, ору-
дием манипуляций, выстраивающихся в маневренные тактики. Речь
Идет уже не о правде, а об истинной информации. Предикаты (глаго-
ды и существительные), описывающие ходы в играх с информацией,
|Йиногочисленны. Они могут быть разделены на обозначения маневров
[Носителя информации и маневров ее искателя, причем искатель, не
^обладая достаточной информацией, в то же время наделен силой,
Рвластью (или правом) требовать ее сообщения. Поменяться ролями —
(значило бы нарушить правила игры; ср. наблюдение подследственно-
|го: — Ведь ты следователь, а я арестант, преступник. Так как же
^следователь может врать арестанту? Это арестант врет следо-
вателю, а тот его ловит, уличает, к стенке прижимает... А если
все станет вверх ногами, тогда что будет? (Ю. Домбровский).
Тактика искателя истины основывается на приемах
(вынуждения — силового, логического, эмоционального, нравственно-
го, торгового (обменного). Это тактика наступления: сильная сторона
{обличает, уличает, изобличает, загоняет в угол (тупик), припира-
‘.:ет к стенке, подлавливает, запутывает, сбивает с толку, выво-
дит на чистую воду, угрожает, запугивает, блефует, апеллирует к
'совести, убеждает, сулит награды.
I Носитель информации обороняется, стараясь не отступить: он от-
пирается, умалчивает, утаивает, увиливает, юлит, лжет, врет,
{-обманывает, прикидывается, симулирует, оправдывается, наводит
на ложный след, сваливает вину на другого, вводит в заблуждение,
фальсифицирует, искажает правду, прибегает к уловкам, сбивает,
запутывает, сообщает частичную правду. Все эти глаголы так или
иначе связаны с категорией истинности. Ложь в отличие от фантазии
и вымысла проистекает из истины. В ответе на общий вопрос это мо-
жет быть ложь отрицания или неведения (Не было; Не знаю; Не ви-
дел — ложь запирающегося). В ответе на частный вопрос — это ложь
устранения себя из актантной позиции (Не я — ложь отпирающегося)
или замещение актанта (Не я, а он— ложь клеветника и доносчика).
В ответе на просьбу изложить известную информацию это ложь не-
полноты сообщения или тасовки истины и лжи.
Истинные сообщения в контексте дознания могут соответствовать
неконтролируемым действиям, нечаянной правде (попасться в ло-
вушку, проболтаться, проговориться, ляпнуть) или контролируе-
мым речевым актам (признаться, расколоться, перестать запи-
раться, начать давать показания).
608
Часть VI. Истина и правда
—------------------------------------------------------------’
Большинство приведенных выше предикатов описывает ход в ре|
чевой игре. Аналогия допроса с игрой проявляется в том, что речевьи|
действия нередко обозначаются карточными терминами: блефовать^
темнить, передергивать, подыгрывать, пойти ва-банк, сделать
рискованный ход, сыграть на чем-нибудь, приберегать козыри и др»
Эти и подобные им термины, разумеется, используются и в применен
нии к другим речевым играм. Допрос в этом отношении, однако, осад
бенно показателен, так как придерживается отработанной техники:
нем сконцентрированы черты, встречающиеся в разных видах речевая
го поведения.
К явлениям естественной жизни социума нередко применяются
термины, взятые из ее искусственных моделей и моделей искусства^
Это объяснимо: в модели текучий материал живой жизни сведен Я
немногим ситуациям, соответствующим четким понятиям. Положе^
ния дел в жизни часто интерпретируются театральными, юридиче»|
скими, экономическими и иными терминами. д
Другим источником языка описания допросов и дознаний являете^
их аналогия с охотой — спортом с изначально неравными позициям^
партнеров: расставлять ловушки {силки), загонять в западню, зф
метать следы, наводить на ложный след, прибегать к подсадный
уткам. В том и другом случае правда живет в контексте разный
форм борьбы — реальной или спортивной. 1
Все речевые акты, цель которых скрыть правду, с одной стороны^
и выявить ее — с другой, имеют речеповеденческий характер. Cot*
держание правды составляет фактическая информация, относящаяся^
к конкретным обстоятельствам жизни. Оно не сдвигается в сторону,
оценок, но обнаружение правды затрагивает интересы и судьбы лю^
дей. Отношение «правда — действительность» оборачивается отноше»,]
нием «правда — судьба».
Характерно, что все приводимые здесь предикаты агентивны. Одм
нако они различаются второй актантной позицией. Собственно пове-;
денческие предикаты непереходны {вилять, прибегать к уловкам),*
предикаты самозащиты возвратны {оправдываться, отпираться)^
предикаты межличностных отношений направлены на одушевленный
объект {обманывать кого-либо, вводить кого-либо в заблуждение, на-\
водить кого-либо на ложный след), предикаты предательства часто
имеют косвенный одушевленный объект {сваливать вину, возводить^
поклеп, клеветать на другого). Только сравнительно небольшая^
часть предикатов имеет в качестве своего дополнения имя правда
(или его пропозициональный эквивалент): искажать правду, утаи-
вать правду, скрывать правду.
К этой же категории может быть отнесен глагол лгать, имеющий
внутренний объект: лгать = ‘говорить неправду’. Но и этот глагол,
будучи агентивным, сообщает, как уже отмечалось, не только о со*
держании речевого акта (его отношении к действительности), но и о
поведенческих навыках говорящего: его значение может «переходить*
и на пропозицию (ложь), и на говорящее лицо {лжец, лгун). Харак*
5. Речеповеденческие акты и истинность
609
терно, что глагол лгать редко расщепляется, выделяя в позицию до-
полнения внутренний объект, ср.: лгать и говорить ложь. Это свиде-
тельство того, что поведенческий (этический) мотив в его семантике
Преобладает над истинностной оценкой. Последняя выражается не-
агентивными конструкциями: Это — неправда {ложь).
Мы могли убедиться, что речевые акты, входящие в целенаправ-
ленный и обычно устный диалог, в ходе которого выявляется инфор-
мация, прямо влияющая на судьбы конкретных людей, обозначаются
преимущественно агентивными (поведенческими) предикатами.
^Шахматная партия может воспроизводиться и обсуждаться без апел-
ляции к игрокам. Партия — это всего лишь последовательность хо-
дов. Она и составляет примененную играющим тактику. Допрос и
особенно бытовое дознание, напротив, легко описать, не обращаясь к
содержанию правды. Речь идет о человеческих действиях, опреде-
ляемых по тактической цели. Вот пример такого описания: Следова-
тель Якобсон... был настоящим инквизитором, соединявшим ум и
блестящее образование с убежденностью маниака. Более опасного
.следователя нельзя было бы выбрать, чтобы подвести под расстрел
! Гумилева. Если бы следователь испытывал его мужество или честь,
I он бы, конечно, ничего от Гумилева не добился. Но Якобсон Гумиле-
। ва чаровал и льстил ему. Называл его лучшим русским поэтом, чи-
I тал наизусть гумилевские стихи, изощренно спорил с Гумилевым и
I потом уступал в споре, сдаваясь или притворяясь, что сдался перед
умственным превосходством противника. Я уже говорил о большой
i доверчивости Гумилева. Если прибавить к этому его пристрастие
ко всякому проявлению ума, эрудиции, умственной изобретательно-
'' сти — наконец, не чуждую Гумилеву слабость к лести, — легко се-
бе представить, как, незаметно для себя, Гумилев попал в рас-
' ставленную ему Якобсоном ловушку (Г. Иванов).
г
L 7. Отрицание истинности высказывания
I
I Выше в самых общих чертах было обрисовано положение истинно-
j сти относительно повседневных речевых актов. В норме люди говорят
друг другу правду, и нет нужды об этом предупреждать. О «говоре-
I нии правды» речь заходит либо тогда, когда нарушается норма обще-
I ния, либо тогда, когда аномальная прагматическая ситуация толкает
f говорящего на ложь, а его адресата заставляет сомневаться в истин-
i ности сообщения. В первом случае порочна природа человека, во вто-
г ром неисправны механизмы жизни. Те и другие аномалии многочис-
। ленны, и язык откликается на них богатым репертуаром слов не
г только со значением лжи, но и со значением правды.
Ложь преломилась во многих гранях семантики. Разнообразие слов
; со значением неистинности сообщения отвечает определенным прин-
ципам: 1) нейтральное отрицание истинности: неправда, неверно, не-
! правильно: эти предикаты имеют сроим субъектом суждение, и толь-
610 Часть VI. Истина и правда 5
ко его; их употребление различается содержанием суждения: неправ-]
да относится к конкретному сообщению, затрагивающему интересы*
говорящих, неверно — к общим суждениям о жизни, неправильно -д
к суждению и рассуждению, в основе которых лежат правила; 2) от-
рицание истинности в условиях, когда говорящий, зная правду, за-
мещает ее ложью: врать; 3) отрицание истинности, осложненное ука-1
занием на неумышленность лжи: заблуждаться, ошибаться, быть
неправым; 4) отрицание истинности, осложненное указанием на злой
умысел, цель которого — кого-либо опорочить: клеветать, сплетни-
чать; навет, поклеп, очернительство; 5) отрицание истинности, ос-
ложненное указанием на то, что ложное сообщение имело своей це-
лью ввести противную сторону в заблуждение: дезинформировать,
инсинуировать; 6) отрицание истинности путем указания на невоз-
можность соответствия сообщаемого действительности: не может
быть, невозможно, не верится, трудно поверить; 7) отрицание ис-
тинности путем указания на абсурдность или глупость сообщения
(апелляция к смыслу суждения или здравому смыслу говорящего):
бред, вздор, глупости, чушь, чепуха, нонсенс.
Приведенная «номенклатура» лжи показывает, что выход за пре-
делы нейтрального типа связан с появлением в семантике предиката
второго субъекта — говорящего (автора лжи), его намерений, целей,
способа поведения и рассуждения.
Указание на ложность суждения — прерогатива адресата (получа-
теля сообщения), т. е. преимущественное свойство второй реплики
диалога. Этим обусловлена стилистическая окраска предикатов лжи,
относящаяся к форме общения, коннотация вежливости (Ты неправ)
и коннотация грубости (Врешь!; Какая чушь!). Они могут сохраняться
и тогда, когда предикат лжи используется при описании речепове-
денческих действий.
Указание на истинность суждения — прерогатива говорящего, т. е.
преимущественное свойство инициальной (независимой) реплики
диалога. Говорящий знает, что в аномальных ситуациях (к ним могут
быть отнесены и этикетные речевые акты) от него ожидается откло-
нение от истины или от искренности в выражении чувств и оценки.
Поэтому он стремится заранее отвести эти подозрения. Упредитель-
ной цели служат вводные слова (откровенно говоря, честно говоря,
по правде говоря, правду сказать, ей-богу, честное слово). Статус
вводных слов, связанных с миром говорящего, блокирует их приме-
нение в дескриптивной функции. При описании речеповеденческих
актов используются формулы, отражающие прагматические условия
речи: правду говорят открыто, доверительно, искренно, по секрету
и пр. (см. выше).
Таким образом, имеются два типа употребления предикатов лжи (в
прямой реплике получателя речи и при дескрипции речепове-денче-
ского акта) и два типа — предикатов истины (автооценка и дескрип-
ция речевого акта). Есть и промежуточные типы: запросы об истин-
ности сообщения (Ты правду говоришь?) и прескрипции (Говори прав-
5. Речеповеденческие акты и истинность 611
ду!; Не лги!). Первые ближе к автооценке, вторые — к оценке выска-
зывания другого.
Оценка «ложно» направлена преимущественно на речь другого, а
оценка «истинно» — на высказывание самого говорящего или лиц его
круга. Асимметрия в механизмах формирования значений предика-
тов истины и лжи объясняется, следовательно, не только их разными
ценностными характеристиками — позитивностью правды и негатив-
ностью лжи, — но и различиями в прагматических условиях их
употребления: «истину» говорящий ассоциирует с собой и своими ре-
чевыми актами, ложь — с другими и их речевым поведением. Про-
блема оппозиции своего и чужого, таким образом, связана с катего-
рией истинности и семантикой соответствующих групп предикатов.
8. Истинностная оценка текста
Совсем иначе обстоит дело, когда истинностная оценка относится к
содержанию текстов о событиях социальной жизни — политических,
исторических, публицистических, критических. В этом случае на
первый план выдвигаются сами концепты правды и лжи и именно
вокруг них, а не вокруг тактик человеческого поведения развертыва-
ется семантическое поле слов, указывающих на отношение содержа-
ния текста к действительности: версия, легенда, сказки, фантазия,
миф, вымысел, бред, чепуха, ерунда, глупости, домысел, выдумка,
россказни, сплетни, навет, извет, клевета, фальшивка, фальсифи-
кация, дезинформация, полуправда, частичная (усеченная) правда и
др. Многие из этих имен не соотносятся с глаголами (навет, извет),
другие отошли от них по смыслу (фальшивить — фальшивка), неко-
торые имена связали данное значение с формой множественного чис-
ла (сказки, россказни, отчасти домыслы, вымыслы, выдумки).
Таким образом, если в ситуации дознания речевые акты называ-
лись поведенческими глаголами, то при истинностной оценке текста
эту функцию выполняют имена, соотносительные с концептом исти-
ны. Часть из них сохранила в своей семантике следы человека и его
действий: «придумывания» (домыслы, вымыслы и пр.), невольных
ошибок (заблуждение), безответственных разговоров (сплетни, рос-
сказни), подделки (фальсификация), оговора (клевета, навет и др.).
Другая часть не имплицирует человеческих действий: версия, леген-
да, миф, сказки.
Однако и в том и в другом случае в фокусе находится текст, а не
его автор. Отношение «человек — правда» или «говорящий — прав-
да— адресат» заменяется отношением «дискурс — правда». Мы поль-
зуемся термином «дискурс», поскольку концепт правды (в отличие от
истины) связан с личностным (авторским) и адресованным текстом,
включенным в поток текущей жизни. Автор текста может не прини-
маться во внимание, но он может быть при необходимости введен в
фокус.
612
Часть VI. Истина и правда
«Правда» как действие заменяется массовидной «правдой», пребы-
вающей в пространстве текста, Агентивное отношение уступает место
пространственному, ср.: Он сказал правду и В его словах много прав-
ды. Для ситуации «дискурс — правда» проблема межличностных от-
ношений вторична. Для нее важнее позиции, чем занимающие их
фигуры. При этом позиции интерпретируются не столько как игро-
вые, сколько как этические: отношение к противнику заменяется от-
ношением к правде. Поэтому аналогии со спортом — игрой и
охотой — отходят на задний план. Сам же контекст борьбы не только
сохраняется, но и обостряется.
Это имеет определенные последствия. Борьба есть «борьба против»,
а не «борьба за». Без противника нет борьбы. Цель часто достигается
преодолением трудностей и препятствий, но только если препятствия
создавались врагом и их устранение требовало действий против врага,
можно говорить о том, что к цели привел путь борьбы. Контрагентом
в борьбе является враг. Отношение вражды связывает людей, а не че-
ловека и нежелательную для него цель: можно враждовать со сторон-
никами реформ, но не с реформами. Выражения типа борьба за каче-
ство или против безграмотности не более чем социометафоры.
В борьбе развиваются оружие и боевая техника. Поэтому лексика,
указывающая на отступление от правды, резко перевешивает лексику
положительной истинностной оценки. Имен со значением «истин-
но» — кроме самого слова правда и образуемых им словосочетаний —
практически нет. В позитивном смысле используются предикативы:
верно замечено (указано), правильно изложено, хорошо проанализи-
ровано, достоверно изображено, правдиво рассказано и т. п.
Дух борьбы придает словам со значением отрицательной истинно-
стной оценки «обвинительные» коннотации: отступление от истины
интерпретируется одновременно как отступление от этических норм.
Даже такие невинные слова, как сказки, миф, заблуждения и вымы-
сел, намекают на умысел.
Наконец, контекст борьбы отводит имени правда специфическую
текстовую функцию: оно входит в сочетания с глаголами физических
акций, например: чинить над правдой расправу, втаптывать прав-
ду в грязь и т. п. (подробнее см. выше, раздел 1).
Правда здесь, как и в дознании, становится предметом манипуля-
ций, направленных преимущественно на ее дозирование. Централь-
ной для истинностной оценки текста становится проблема количества
правды. В применении к отдельному речевому акту она практически
не возникает. Когда речь идет о дискурсе, квантификация правды
важна, ибо количество правды влияет на ее качество. Ниже мы ко-
ротко остановимся на этом вопросе. Он дает возможность подойти с
другой стороны к несообщению истинной информации (правды). В
новой ситуации правда входит в социальный контекст, в котором ин-
формативный долг разных членов социума — общественных фигур,
организаций, деятелей культуры, частных лиц — не определен одно-
значно. Деятелям искусства обычно предъявляется сильное этическое
5. Речеповеденческие акты и истинность 613
требование: говорить всю и полную правду; простому смертному —
слабое: не лгать (не жить по лжи). В обоих случаях молчание отлич-
но от акта умолчания. Оно не имеет фиксированного содержания и
конкретной адресации. Оно поэтому не приравнивается ко лжи. Од-
'нако применительно к дискурсу возникает проблема полуправды, или
частичной правды, которая иногда оценивается наравне с ложью, а
^иногда наравне с не-ложью. В первом случае она служит аргументом
обвинения, во втором — оправдания.
Приведем пример столкновения двух этических принципов: Что
j-ни прохвост, то именно так и оправдывается, дескать всей правды
М не говорил, но зато и не лгал, а даже с некоторой смелостью прого-
Iваривал маленькие правдежки, — другие и этого не делали (Л. Боро-
здин).
Итак, правда квантифицируется, например: Если первая крохот-
ная капля правды разорвалась как психологическая бомба — что бу-
' дет в нашей стране, когда Правда обрушится водопадами? (Солже-
ницын); Я начинаю подозревать, что хотя мы отверзли уста ныне,
? но количество правды, выдаваемой кусками, огромным большинст-
вом воспринимается как очередная сенсация (Б. Васильев). В подоб-
ных контекстах иногда встречается и истина. Такое употребление
слегка сдвинуто в сторону высокого стилистического регистра. Сино-
нимизация правды и истины в этом случае происходит в семантиче-
ском ареале правды. Поэтому мы будем говорить об особенностях
квантификации правды.
Приведенные выше примеры наводят на мысль о том, что правда
квантифицируется по аналогии с массами жидких, сыпучих или
твердых тел. Действительно, приходится слышать о каплях, крупи-
цах и даже кусках правды. Правды может быть много и мало. Одна-
ко эта аналогия верна лишь отчасти. Массы чаще квантифицируются
в абсолютных мерах (литрах, граммах, кубометрах), чем по отноше-
нию к целому. Количество правды — величина относительная. Она
определяется по отношению к некоторому объему — «всей правде»
или «полной правде». Поэтому и можно говорить не только о каплях
и крупицах правды, но и о полуправде (половине «всей правды»), не
всей правде и неполной правде. Вот несколько примеров: Главное
значение Хрущев придавал необходимости высказать правду о пре-
ступлениях 30-х гг. и других периодов. Но сама эта правда, увы,
была половинчатой, неполной. Не сказав правды о себе, он
не мог сказать всей правды о других (Ф. Бурлацкий); Но, на-
верно, это была все-таки не чепуха, а часть какой-то прав-
ды (Ю. Домбровский); Конечно, очень многой правды нельзя
было написать... А сейчас следовало писать хоть ту четвертую,
восьмую, шестнадцатую, тридцать вторую, ту, черт
ее подери, часть правды, которую разрешалось, хоть о поцелуях
и о природе — хоть что-нибудь лучше, чем ничего (Солженицын).
Полнота правды может задаваться двояко: фрагментом информа-
ции (сообщением, текстом) или фрагментом действительности (пред-
614
Часть VI. Истина и правда
метом, темой правды). «Малая толика» правды количественно раз-
лична в следующих контекстах: В твоих словах лишь малая толика
правда и Он сообщил лишь малую толику правды. Первая «толика»
мала сравнительно с объемом сообщаемой информации, вторая —
сравнительно с объемом требуемой информации. В первом случае
правильная конструкция ставит имя правда в позицию предиката:
лишь малая толика в твоих словах правда.
Полнота правды относительно фрагмента действительности совмес-
тима с ее ущербностью относительно содержания сообщения, и на-
оборот. Можно сказать: «В этом рассказе содержится вся правда о со-
бытиях той ночи, но не все в нем правда». Это значит, что правда
была разбавлена ложью. Правда легко смешивается с неправдой, ис-
тина — с ересью. Однако можно сказать и так: «В этом рассказе все
правда, но не вся правда». Это значит, что в рассказе имеются лаку-
ны. Это значит также, что верификация была произведена пофразно.
Формулы «все правда», «не все правда» квантифицируют содер-
жащуюся в тексте или сообщении информацию — субъект истинно-
стной оценки, правда же сохраняет за собой позицию предиката.
Квантификация относительно содержания сообщения характерна для
экзистенциальных предложений, в которых область бытия — речевое
произведение: В его словах (рассказе, сообщении) нет ни грана прав-
ды-, В его мемуарах есть правда, но есть и ложь (фантазия). Во всех
этих случаях сообщение касается истинностной оценки информации.
Квантификация истинной информации обычно пользуется квантором
всеобщности (все правда) и квантором существования (есть правда).
Когда полнота правды задается фрагментом действительности, речь
идет не об истинностной оценке сообщения, а о том, какая часть ис-
тинной информации вошла в сообщение. В этом случае граница ин-
формации определяется темой правды: правда о войне, правда о при-
чинах аварии. Сочетания правда о народе, правда народа имеют раз-
ный смысл: правда о народе подразумевает фактическую информа-
цию, позволяющую составить правильное о нем представление; прав-
да народа — это осмысление его жизни и оправдание его истории. В
первом случае речь идет о правде со стороны, во втором — о правде
изнутри.
Тема (предмет) правды может быть узкой и широкой. В минимуме
правда — это единичный факт, в максимуме она объемлет народы и
эпохи: правда о нашем времени, правда о прошлом. Правду широкого
охвата мы будем называть панорамной. И при малом и при боль-
шом объеме тема правды в принципе неисчерпаема, ибо это жизнь.
Хотя говорят: «Правду не ситом сеять», практически ее отсевают то
одним, то другим ситом. Отбор информации, составляющей полную
правду о чем-либо, целеориентирован. Знание правды необходимо не
для того, чтобы прийти к логическому выводу, а для того, чтобы вы-
нести нормативное или оценочное суждение. Это отличает правду от
истины. Истина сама есть цель, правда имеет цель. В правде заложен
переход от алетической модальности к деонтической, от есть и нет к
5. Речеповеденческие акты и истинность 615
должно и не должно. Сказанное особенно верно в применении к па-
норамной правде. Разговор об исторической правде (именно правде, а
не о фактах и событиях) нацелен скорее на суд истории, чем на выве-
дение законов развития общества.
Из того, что «вся правда» нужна для формирования ценностного
• суждения, вытекает, что она структурирована по принципу практиче-
ского рассуждения (или, если угодно, судейского разбирательства), в
котором устанавливается соотношение pro и contra. Входящие в правду
факты, как правило, имеют аксиологические характеристики. Правда
не может быть односторонней. «Вся правда» о войне не должна огра-
ничиваться фактами одержанных в ней побед без указания заплачен-
ной за них цены.
Частицы и крупицы правды, пусть сами по себе и ценные, недос-
таточны для адекватной оценки. Частицы правды оборачиваются час-
тичной правдой, а частичная правда — полуправдой. Полуправда же,
если она соотносительна с содержанием текста, необходимо дополня-
ется ложью или вымыслом, ибо текст (особенно сюжетный) не может
быть полуправдивым и полупустым. Две полуправды поэтому не дают
полной правды. Такая правда (как и умолчание) приравнивается ко
лжи. Некоторые даже склонны считать, что полуправда дезориенти-
рует больше, чем ложь: Известно, что полуправда — еще хуже лжи
(С. Говорухин).
Малое количество здесь незамедлительно переходит в плохое каче-
ство. Полуправда открывает путь не к правде, а ко лжи (ср. название
рецензии В. Ходасевича на мемуары А. Белого «От полуправды к не-
правде»).
Прямым языковым проявлением ненадежности частичной правды
является ее участие в противительных, компенсационных и уступи-
тельных отношениях. Правда отдельного факта оценивается по ее
месту в полной правде. Оставаясь правдой, она может быть отведена в
качестве аргумента общей оценки. Не случайно слово правда (но не
цетина) приобрело значение уступительности: Правда, она не слиш-
> ком умна, но зато у нее доброе сердце [Баранов 1982]. Полнота прав-
ды определяется не столько количеством информации, сколько ее
«ассортиментом». То, что не компенсируемо никаким противовесом,
необходимо должно войти в ее состав. Именно этим объясняется тре-
бование «всей правды» о преступных деяниях: Необходимо довести
i до конца — до полной правды, а не до взвешенной на весах полуправ-
: ды — разоблачение сталинизма (А. Д. Сахаров).
! Полная правда должна осветить все стороны явления не только
' для того, чтобы адекватно его оценить, но и чтобы правильно его ос-
мыслить. Осмысление предполагает наряду со знанием фактов их
связность. Крупицы и зерна правды не дисперсны. Правда включает
г каузальные отношения между фактами и событиями, мотивы поступ-
ков, цели и замыслы действий. Входящие в правду факты должны
. быть голыми (неприукрашенными), но не бессвязными. Это касается
616
Часть VI. Истина и правда
прежде всего панорамной правды. Факты являются объектом знания,
отношения — скорее объектом понимания. «Вся правда» соединяет и
то и другое. Поэтому правду можно не только знать, но и понимать,
постигать, усваивать. Постигнутая правда становится частью внут-
реннего мира людей, компонентом их мироощущения.
Таким образом, правда структурирована в двух планах: в ней, во-
первых, должна быть соблюдена пропорция положительных и отри-
цательных сторон явления, и, во-вторых, входящие в нее факты
должны быть организованы в связную картину. Правда — это ключ к
этической оценке и осмыслению действительности. Она руководит
человеком.
Истинность правды определяется не только количеством фактиче-
ской информации, но и ее структурой. Если истины, ассоциируемые с
общими суждениями, терпят ущерб от невозможности их верифика-
ции, то правда, ассоциирумая с фактической информацией, несет
урон от ее неполноты, «перекосов» в отборе и искажения связей меж-
ду ее частицами.
Правда зависит от информации, но не сводится к ней. В информа-
ции ценятся новизна, полезность и интересность. Правда не бывает
новой или интересной (а утилитарная оценка скорее унижает, чем
возвышает правду). Частичная правда может перестать быть правдой;
неполная информация, если она достоверна, сохраняет истинность.
Информация, для того чтобы стать правдой, должна удовлетворять
следующим требованиям: 1) иметь тему, относящуюся к жизни лю-
дей; 2) быть истинной; 3) иметь фактический характер; 4) образовы-
вать связный текст; 5) быть полной, т. е. достаточной для вынесения
адекватного ценностного суждения и правильного осмысления соот-
ветствующего фрагмента жизни.
Информация обеспечивает практическую деятельность, правда
нужна для справедливого суда.
6. ИСТИНА И СУДЬБА
(к проблеме текстообразования)*
1
Размышляя над последним и роковым выбором Пушкина, В. С. Со-
ловьев писал: «Есть предметы порядка духовного, которых жизнен-
ное значение для нас прямо определяется, кроме их собственных ре-
альных свойств, еще и тем понятием, которое мы о них имеем [Со-
ловьев 1990, 343]. Такого рода понятия образуют практическую фи-
лософию человека, или, как ее называл В. Н. Волошинов, жизненную
* Впервые опубликовано в кн.: Понятие судьбы в контексте разных куль-
тур. М., 1990.
6. Истина и судьба
617
^идеологию [Волошинов 1929, 21]. Он подчеркивал связь жизненной
г.идеологии с речью и ее зависимость от языковых ресурсов.
^Жизненная идеология, — писал он, — стихия неупорядоченной и
5незафиксированной внутренней и внешней речи, осмысляющей каж-
дый наш поступок, действие и каждое “сознательное” состояние»; и
немного ранее: «Можно сказать, что не столько выражение приспо-
сабливается к нашему внутреннему миру, сколько наш внутренний
► мир приспосабливается к возможностям нашего выражения и его
^возможным путям и направлениям» [там же, 108].
Л. Витгенштейн позднего периода призывал вернуть словам их
собственное значение и из него извлекать философски значимые кон-
цепты [Витгенштейн 1994, 127 и сл.]. Этот тезис определил методику
исследования, принятую лингвистической философией и получившую
особенно интересные результаты в анализе этических терминов (язы-
ка морали); см. часть III, раздел 1 (8, 9).
' Именно язык, несмотря на действующие в нем процессы историче-
ских изменений, дает ключ к реконструкции сознания и обеспечивает
относительную стабильность основных терминов духовной культуры.
Практическая философия складывается в результате действия ряда
факторов: национальной традиции и фольклора, религии и социаль-
ной идеологии, воспитания и жизненного опыта, моделей, заданных
личностью вождей, кумиров и героев, непосредственных ощущений и
систем ценностей, свойств характера и социальной среды, образа
жизни и образов искусства.
Понятия жизненной философии выполняют функцию «посредни-
ка», координирующего микро- и макромиры. Они закреплены в обы-
денных аналогах, или эквивалентах, философских и этических тер-
минов, составляющих обширный пласт лексики естественных язы-
ков. В нем выделимы два полюса — объективный и субъективный.
Вокруг первого — обозначим его словом ИСТИНА — группируются по-
нятия, интерпретирующие сущность мира. Второй — обозначим его
словом СУДЬБА — объединяет термины, интерпретирующие жизнь че-
ловека. Между ними расположена зона ДЕЙСТВИЯ — поведения, по-
ступков, деятельности человека, ментальных и речевых актов. Она
испытывает на себе влияние сил круга истины и судьбы, имеющих
противоположные направления.
Оба полярных понятия — истина и судьба — определяются через
соотношение двух миров — идеального и реального, горнего и доль-
него, метафизики и онтологии, ноумена и феномена, прообраза и его
воплощения: истина противопоставляет суть сущему, судьба — мо-
дель ее жизненной реализации.
Понятия Истины и Судьбы аналогичны по своей композиции. Их
сходство заметно не сразу и нуждается в обосновании. Оно затемнено
рядом различий, которые, однако, не нарушают параллелизма в
структуре этих концептов.
Истина существует, судьба осуществляется. Сила истины состоит в
ее необходимом существовании. Власть судьбы — в неизбежном осу-
618
Часть VI. Истина и правда
*
ществлении. Истина связана с настоящим и прошлым, и ее сила пасм
сивна. Судьба проецируется в будущее, и ее сила активна: она воз|
действует на ход событий. В аспекте конкретных фактов истине под-
чинено прошлое, судьбе — будущее. %
Истина есть то, из чего человек исходит в своих решениях и пой
ступках, судьба — то, что управляет жизнью человека и вносит кор|
рективы в его планы и действия. Истина есть сила, с которой следуем
считаться, судьба — власть, которой приходится покориться. Поня-
тие власти не гомогенно. Оно, в частности, предполагает не только
обладание силой, но и наличие программы, на исполнение которой
она направлена. Этот же тип двойственности присущ концепту судй
бы. Судьба объединяет текст (сценарий жизни) и активную силу)
обеспечивающую его осуществление, следствием чего является ис«
тинность текста сценария.
В обыденных представлениях о судьбе (как, впрочем, и о власт^
идея силы выдвигается на первый план. Такие названия судьбы, как
рок и фатум, этимологически связанные с глаголами говорения, т.
с порождением текста, вызывают представление не об актах речи, а
скорее об актах насилия.
Дуализм концепта судьбы объясняет двоение соответствующего
ему семантического поля. Обозначения судьбы как жизни в перепек!
тиве акцентируют содержательную сторону этого концепта (текст){
предначертание, предопределение, предустановление, промысел;
предзнание, провидение, предречение, пророчество. Судьба-текст от;
ражена в таких выражениях, как на роду написано, книга судеб,
смерть {победа, удача) в сражении ему писана. В ряду синонимов!
обозначающих реализацию программы жизни, акцент ставится нО
понятие неодолимой силы, действие которой получает те или другие
ценностные коннотации: судьба, доля, удел, жребий, рок, фатум;
фортуна, планида, звезда. Этот компонент является ведущим в вьй
ражениях: Чему быть, того не миновать; Дураку воля, что умном#
доля: сам себя губит; От судьбы не уйдешь; ...и от судеб защиту
нет (Пушкин); воля {власть, сила, произвол) судьбы. "4
Объединение в одном концепте понятий активной силы (воли) И
текста очень естественно. Оно составляет основу сознательной и целей
направленной деятельности человека (ср. программа действий). Прей
скриптивность является постоянным спутником не только высказы-
ваний, но и целых текстов. Соединение с прескриптивной модальной
стью не чуждо и концепту истины как вероучения, включающего Зай
кон, данный человеку свыше. В применении к Слову Божию истина
характеризует как верифицированные утверждения, так и прорицай
ния: священные тексты обладают необходимой истинностью. }
Аналогия между Истиной и Судьбой очевидна. Она особенно за*
метна тогда, когда речь идет о глобальной (религиозной) Истине, по*
нимаемой как замысел (модель, прообраз) тварного мира — выбор
лучшего из возможных миров. Истина задает творение, так же кая
судьба задает отдельную жизнь. Лишь то обстоятельство, что во мной
6. Истина и судьба
619
тих версиях с понятием судьбы связывается действие слепой, темной
и неразумной силы, а Истина в любом варианте ассоциируется с си-
лой высшего разума и Божьей волей, заслоняет сходство в компози-
ции этих понятий. Оба они предполагают существование некоторого
текста (программы, суждения, сценария) и его соответствие сущности
или состоянию мира. Содержание текста, разумеется, в каждом слу-
чае имеет свою специфику и свои ограничения.
Соответствие текста действительности исключает варианты. Опера-
тор истинности связывает его содержание. Оба понятия — истина и
судьба — осуществляют переход от множественности к единичности.
Они отбрасывают альтернативы. Истинность суждения снимает воз-
можность его оспорить, истинность сценария судьбы снимает воз-
можность его преодолеть. Их сила заключена в необходимой и непре-
ложной единственности выбора. Истина выбирает один из возможных
миров, одно из возможных вероучений, одно логическое значение
суждения; судьба реализует один из возможных вариантов жизни.
Наличие содержательного компонента создает еще одно свойство,
общее у концептов истины и судьбы: им обоим присущ мощный тек-
стообразующий потенциал. Для них характерны не только специфи-
ческие микроконтексты, они задают модели целых текстов и в ко-
нечном счете литературных жанров.
2
Истина и судьба ставят предел «умножению сущностей». Вместе с
тем, они сами суть универсалии, для отсечения которых как раз и
была отточена бритва Оккама. Судьба и истина — универсалии, и
они, кроме того, универсальны. Они присутствуют во всех формах
мировоззрения — мифологии и религии, философии и искусстве. Они
живут в обыденном сознании людей — национальном и индивиду-
альном. Нет народа, который бы не искал опоры в истине, нет чело-
века, который бы не думал о жизни в терминах судьбы. Однако су-
ществование денотатов этих понятий не может быть ни доказано, ни
опровергнуто.
Жизнь — онтологический феномен, судьба — концепт, стихийно
сложившийся в сознании людей и питаемый ощущением того, что
«ход и исход нашей жизни зависит от чего-то кроме нас самих, от
какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей
должны подчиниться [Соловьев 1990, 342]. Существование жизни и
даже необъяснимость ее поворотов не подтверждают существования
судьбы, так же как научные факты и даже возможность чуда не под-
тверждают существования Истины. Истина и судьба являются объек-
тами веры. Поэтому, утверждая единственность выбора, понятия ис-
тины и судьбы сами допускают модификации. Их варьирование ве-
лико, но не беспредельно. Оно не выходит за рамки модели, которая
будет рассмотрена нами ниже.
620
Часть VI. Истина и правда
Нельзя доказать существование Истины и Судьбы, но можно прослы
дить, как они складываются и каковы их концептуальные предпосылки*
Необходимым условием формирования этих понятий, как отмечав
лось, является осознание человеком двойственности бытия. Оба кон*;
цепта — истина и судьба, — сколько бы они ни варьировались, все;:
гда апеллируют либо к «другому миру», либо к отношению между
двумя мирами. Второе — дополняющее первое — условие состоит в
принципиальном различии в природе соотносительных миров, один;
из которых принадлежит реальному, другой — идеальному плану,
Идеальный план дан в форме образов или текстов. Наконец, третье
условие заключается в том, что эти миры не автономны: между ними
существует тот или другой вид зависимости, осмысляемой в разных
терминах. Это придает отношению между разносущностными мирами
статус особой категории, способной принимать разные значения, в
том числе модальные, а также иметь разную направленность.
Таким образом, в основе обоих понятий — истины и судьбы — ле*
жит трехкомпонентная модель. Она состоит из двух терминов, проти-
вопоставляемых по тем или другим признакам, и соединяющего их
отношения (связи). Этой моделью задается само содержание понятий,
а также возможности и границы их развития.
Концепт истины противопоставляет идеальный и материальный
миры. Идеальный мир может мыслиться как сущность Вселенной, ее
божественный прообраз (эйдос, идея, модель) или как эпистемическое
(логическое) пространство. В первом случае речь идет о целостной ре-
лигиозной Истине (ее мы здесь касаться не будем), во втором — о
бесконечном множестве истинных суждений, верифицируемых отно-
сительно тех или других аспектов или фрагментов мира. Истина де-
лает временное вечным, превращает события, локализованные в ре-
альном мире, в факты, существующие в логическом пространстве.
События минуются, факты остаются; см. часть V, разделы 9, 10, 11.'
Итак, истина преодолевает время выходом из реального простран-
ства в логическое. Этим определяется структура «текста истины». Его
цель — познание. Он диалектичен. Это диалог сторон, каждая из ко-
торых аргументирует свою точку зрения.
Текст истины складывается из аксиом, посылок, тезисов, гипотез,
предположений, утверждений, подтверждений, отрицаний, возраже-
ний, опровержений, контрутверждений, доказательств, доводов и вы-
водов, мотивировок, аргументов и контраргументов, умозаключений,
следствий и т. п.
Все перечисленные категории высказываний обозначены через со-
ответствующие им ментальные акты, охарактеризованные по их
функции в рамках целенаправленного теоретического рассуждения,
компоненты которого связаны логическими отношениями.
Предметом «текста истины» является объективная реальность —
мир законов и фактов. Текст истины имеет ряд вариантов — научных
и юридических. Их состав и структура хорошо изучены. Логика и
юриспруденция вывели их формальные модели.
6. Истина и судьба 621
t,'
г 3
>
i Понятие Истины допускает еще один вид варьирования. Он обу-
словлен выбором «другого» реального мира. Тогда, когда реальный
tap представлен как пространство жизни, в русском языке понятие
Истины модифицируется. В этом случае говорят не об истине, а о
Правде. Если понятие Истины есть знак двоения мира, то более част-
Иое понятие правды есть знак двоения реальности, ее распада на под-
чиненный строгим законам объективный мир и пространство челове-
ческой жизни; см. подробнее выше, раздел 1.
Истина относится к образу мира. Она констатирует его вечную и
^неизменную норму. Правда относится к человеческой жизни — ее ано-
малиям, сбоям, случайностям, неожиданным поворотам, с одной сторо-
ны, и к внутреннему миру человека, его мотивам, мыслям, чувство-
ваниям, правам и претензиям — с другой. Но суть различия этих ми-
(ров не в степени регулярности действия в них причинно-следственных
^Отношений, а в приложимости к миру человека нравственного закона.
> Истина устанавливается относительно мира как объекта знания,
^правда — относительно жизни людей. Она проецирует на дела люд-
гские не «другой мир», взятый в его целостности, а прежде всего его
регулятивный механизм— заповеди, правила, моральные нормы.
'Слово правда первоначально и имело значение ‘правило, закон’ (ср.
• Русская правда — свод законов). Концепт правды, таким образом,
избирателен как применительно к идеальному, так и применительно
, к реальному миру.
!. Соотнесенность с жизнью человека, с одной стороны, и с нормами
и правилами — с другой, расшатывает понятие правды. Отнесенная к
• пространству жизни, правда распределена между множеством ее сфер
и наделов. В. Шаламов заметил как-то: «Писатель должен помнить,
что на свете тысяча правд».
' Чувство правды определяется ощущением жизни; ср. в «Снах Чан-
га» И. А. Бунина: «Было когда-то две правды на свете, постоянно
( Сменявшие друг друга: первая та, что жизнь несказанно прекрасна, а
• другая — что жизнь мыслима лишь для сумасшедших. Теперь капи-
тан утверждает, что есть, была и во веки веков будет только одна
правда, последняя, правда еврея Иова, правда мудреца из неведомого
племени, Екклезиаста». Но в конце рассказа у собаки Чанга возника-
ет ощущение единственности правды: «в том безначальном и беско-
нечном мире, что не доступен Смерти ... должна быть только одна
правда, — третья, — а какая она — про то знает тот последний Хо-
зяин». «Третья правда» Чанга и есть Истина.
Вера и правда объединяют и разделяют людей. Истина к этому
процессу не причастна. Существуют люди разной веры, но не разной
истины.
Отношение между нормой (правилом, заповедью) и действительно-
стью опосредовано суждением. Природа суждения-посредника двой-
622 Часть VI. Истина и правда
ственна. В своем отношении к положению дел оно имеет алетическуюч
модальность, констатируя факт. В своей ориентации на норму оно !
пользуется деонтическими терминами, обычно определяющими де--и
виации, такими, как кража, обман, предательство, измена и др. В j
суждении-посреднике .алетическая модальность неотделима от пред- j
ставления о должном и недолжном; см. подробнее выше, раздел 2 (5). j
Совместные действия этики и истины создают текст правды — по-
вествование о человеческих деяниях и человеческой душе. Он необ- ;
ходимо осложнен деонтической модальностью. Истинная информа-
ция, входящая в текст правды, не случайна. Ее подбор ориентирован
на формирование мнения, итоговой оценки, вердикта, судейского ре- ‘
шения.* «Вся правда» или «полная правда» не предполагает охвата
всех фактов, относящихся к данному фрагменту жизни, но она долж-
на осветить те его компоненты, которые релевантны для справедливо-
го суда. В тексте правды информация распределяется между обвине-
нием и оправданием. Этим же принципом определяется диалог
сторон — защиты и обвинения.
Итак, цель текста правды не объективная истина, а справедливый
суд или покаяние. Когда говорят: «Бог правду видит, да нескоро
скажет», имеют в виду не акт речи, а акт воздаяния. Было бы стран-
но сказать: «Бог знает истину», ибо он и есть Истина. Всеведение Бо-
га распространяется на дела людские и на судьбы мира и человека.
Даже историческая правда нацелена больше на суд истории, чем на
выведение закономерностей развития общества.
Из того, что «вся правда» нужна для формирования ценностного
суждения, вытекает, что ее текст структурирован по принципу прак-
тического рассуждения, целью которого является принятие решения.
В таком тексте значима Не только истинность, но также отношение к
норме и иерархия ценностей.
Основным для текста правды человека является мотив отношения
его деяний и помыслов к нравственным установлениям, заповедям.
Поэтому естественно, что текст правды более всего сосредоточен на
отступлениях от стереотипа. Это заметно в применении не только к
документальным, но и к художественным текстам.
Нарративная и жанровая структуры текста правды разнообразны.
По принципу текста правды построен жанр исповеди, раскрывающий
правду души, разные виды жизнеописаний, повествования, обна-
жающие отрицательные стороны жизни. Здесь не место останавли-
ваться на этом вопросе. Для наших целей важно подчеркнуть, что оба
концепта — истина и правда — обладают сильным текстообразующим
потенциалом. Однако текст истины и текст правды следуют разным
принципам. Эти различия вытекают из различий между самими кон-
цептами. Текст истины ориентирован на выведение истинного сужде-
ния и строится по принципу теоретического рассуждения. Текст
правды ориентирован на выведение ценностного суждения и строится
по принципу практического рассуждения. Первый базируется на ло-
гических, второй — на аксиологических отношениях. В классиче-
6. Истина и судьба
623
«ком случае текст истины оперирует фактами и общими суждениями,
Относящимися к строению Вселенной, текст правды — фактами и
Общими нормативными (деонтическими) суждениями, относящимися
ж миру человеческой жизни.
L Будучи обращен к сфере жизни, концепт правды обеспечивает ес-
тественный переход от понятия Истины к понятию Судьбы. Текст
Правды и текст судьбы могут оба иметь в своей основе историю инди-
видуальной жизни — документальной или вымышленной. Однако
[различие в структуре соответствующих концептов обусловливает раз-
мичие в выборе жизненного материала и его интерпретации.
’’ Концепт судьбы, как отмечалось, так же как и понятия истины и
^правды, предполагает взаимодействие двух миров, но сами эти миры
и связывающие их отношения осмысляются в других терминах.
Идеальный мир в рамках понятия судьбы предстает как зара-
нее заданный сценарий жизни человека. В нем констатируются опор-
ные факты, которые, реализуясь (т. е. становясь событиями), вопло-
щаются в индивидуальной жизни человека. Сценарий судьбы пер-
спективен. Он прочитывается по мере его осуществления. Закончен-
ное представление о судьбе складывается тогда, когда наступает раз-
'зязка, т. е. после смерти человека. Поэтому о судьбе судят ретроспек-
тивно, хотя концепт судьбы предполагает предварение событий, их
пред-определенность. Если судьба была предсказана, то говорят, что
предсказание сбылось. Отношение предсказаний и пророчеств к дей-
ствительности составляет особую проблему. Их текст допускает мета-
форы, символику и иносказание. В нем не прослеживается логика
развития событий, отсутствуют связи и экспликации. Предсказания
поэтому обладают другими условиями истинности сравнительно с тем
сценарием судьбы, который реконструируется «по фактам» прожитой
жизни.
Реальный мир в рамках понятия судьбы представлен индивиду-
альной жизнью личности, выделенной из социально регламентиро-
ванного бытия коллектива, сюжетно организованной и обычно целе-
направленной. В отличие от истины, судьба линейна. Линейность за-
дает такие важные параметры судьбы как последовательность собы-
тий и целенаправленность действий. Она исключает ветвление. Пере-
ход будущего в настоящее снимает альтернативы. Вместе с тем, на
линии судьбы отмечаются прежде всего точки наибольшей энтропии
в развитии событий. Понятие судьбы вырастает не только и не столь-
ко из чувства предначертанности пути, сколько из осознания его не-
исповедимости. Сила и непреложность закономерного, в частности
очевидный факт Смерти всего смертного, наводит на мысли о бренно-
сти жизни и суете сует в духе Екклезиаста, а случайность и внезап-
ность ее наступления заставляет задуматься о судьбе. «Открытие на-
чинается с осознания аномалии, т. е. установления того факта, что
624
Часть VI. Истина и правда
природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожида-
ния» [Кун 1977, 80]. В рамках судьбы случай сильнее закона, а сами
ее закономерности прослеживаются через интерпретацию случайных
связей. Они превращают случайную истину (contingent truth) в необхо-
димую. Судьба, в отличие от истины, конкретна и как все индивид-
ное, противится обобщению, но взаимодействие судеб и их совокуп-
ность так или иначе упорядочиваются. Понятие предопределенности,
утверждая произвол, в то же время регламентирует хаос. «Провиде-
ние есть сам божественный разум, стоящий во главе всех вещей и
располагающий все вещи, судьба же есть связующее расположение
изменяющихся вещей, посредством нее провидение упорядочивает их
существование. Провидение объемлет в равной степени все, как от-
дельное, так и бесконечное. Судьба же упорядочивает движением от-
дельное, распределяя и наделяя местом и формой [Боэций 1990, 265].
Парадокс судьбы, таким образом, заключен в необходимости слу-
чайного. Загадка судьбы состоит в том, чтобы найти способ разреше-
ния этого противоречия.
Рассмотрим теперь отношения между двумя мирами — идеальным
и реальным.
Истинность определяется как соответствие суждения или текста
действительности (ср. the correspondence theory of truth). Установить исти-
ну — значит верифицировать суждение. Между тем сценарий судьбы
истинен по определению. Его необходимая истинность осознается как
неизбежность, подавляющая любое сопротивление. Судьба, следова-
тельно, сосредоточивает в себе высшую власть. Поэтому в рамках
концепта судьбы отношения между двумя мирами мыслятся прежде
всего в силовых терминах — как взаимодействие полей, создавае-
мых двумя источниками силы. Более слабый из них — человек. Дру-
гой источник силы должен быть ему подобен. Действительно, высшая
власть обычно олицетворяется или обожествляется. Отношения меж-
ду нею и волей человека приобретают интерперсональный характер.
Перевод отношений между двумя мирами в межличностный регистр
существенно расширяет и видоизменяет модель судьбы: в нее вводят-
ся два сложных персоноцентричных образования, каждое из которых
включает волю, целеполагание, стереотипы поведения и программы
действий. Межличностное представление отношений между судьбой и
человеком имплицирует, что между ними возможно общение: человек
задает вопросы судьбе, просит помощи или пощады, судьба ему отве-
чает, а иногда сама подает знаки.
Итак, в отличие от истины, избегающей персонификации (если от-
влечься от той нагой Истины, что «в колодезь убралась тайком»), по-
нятие судьбы антропоморфно. Это заметно уже в метафорике «языка
судьбы»; он описан в [Жолковский, Разлогова 1972]. Судьба имеет
многочисленные мифологические воплощения, специфика которых
определяется практикой и тактикой власти. Этим воплощениям соот-
ветствуют варианты концепта судьбы. Пользуясь склонностью чело-
века персонифицировать судьбу, обозначим эти варианты названиями
6. Истина и судьба
625
социальных функций. Власть, предопределяющая жизнь человека,
может принимать разные облики: Распределителя, Игрока, Режиссе-
ра, Заимодавца, Судьи. Возможны и другие, более частные, вариан-
ты. В мифологии модели судьбы редко предстают в чистом виде, но в
каждом образе выделима профилирующая черта.
Судьба Дистрибутор — это греческие Мойры и римские Парки.
Они наугад и вслепую распределяют социально заданные варианты
жизни. Случайность заложена в этой модели судьбы изначально. Она
присутствует в самом акте раздачи. Судьба безлична, безразлична и
безрассудна. В ее действиях нет логики. Иррациональность придает
Судьбе Распределяющей женские образы. Судьба наделяет каждого
его долей, частью, участью, уделом, недолей (греч. poipa ‘Мойра’ име-
ет значение ‘часть, доля’). Судьба как доля предполагает понятие
структурированного целого — общего достояния мира, а следователь-
но, более высоко стоящего Владельца, делегирующего Паркам дист-
рибутивную функцию. Человек фигурирует в этой модели как пас-
сивный получатель своей части и ее потребитель. Он еще не сформи-
рован в качестве свободно действующего начала. С долей поэтому не
ассоциируется идея последовательности событий и соединяющих их
отношений. Доля, часть, удел — понятия преимущественно количе-
ственные. Нити судьбы не являются путеводными. Они прежде всего
отмеряют продолжительность жизни6. Судьба Распределительница
избегает взаимодействия с волей и индивидуальным характером че-
ловека. Она действует подобно Природе, отводящей каждому естест-
венному роду особое место в мироздании.
К Судьбе Распределительнице близок тип Судьбы Играющей: Тю-
хе, Фортуны или Лахесис — Мойры, вытаскивающей жребий. В этой
модели профилирует идея превратностей, неожиданных поворотов,
непредвиденных обстоятельств, с одной стороны, а с другой — идея
личной удачи или неудалости. Если нить, которую прядут Парки, ас-
социируется с отмеренной длиной, то линию судьбы в игровой модели
характеризуют изломы, усложняющие измерение. Судьба Играющая
утрачивает безличность, но не безрассудство. У нее есть выражение
лица — улыбающееся или неблагосклонное. Фортуна слепа, но дву-
лика. Философия говорит Боэцию: «Ты разгадал, что у слепой богини
два лица» [Боэций 1990, 95]. Оба они женские. Женскому характеру
приписывается нелогичность поведения, прихоти и непостоянство в
выборе баловней и фаворитов. В этой модели случай присутствует
именно как случай — событие столь же необъяснимое, как необъяс-
нимы капризы женщины. Монтень назвал судьбу остроумной вы-
думщицей, которая «дожидается определенного часа, чтобы сыграть с
нами шутку» [Монтэнь 1988, 389]. В образ Судьбы Играющей вводят-
ся черты, заимствованные из поведенческих стереотипов человека. И
6 Прядя нити, Парки, впрочем, пели песнь о грядущем; см. песнь Парок
свадьбе Пелея и Фетиды о судьбе их будущего сына Ахилла (Катулл.
ига стихотворений. М., 1986. 64-ое стихотворение. С. 67-72).
626 Часть VI. Истина и правда |
наоборот, игры и повороты судьбы моделируют внутренний мир и по- ’
ведение людей: Игра судьбы. Игра добра и зла. Игра ума. Игра вооб- .
ражения (Г. Иванов). В игровой модели и человек — носитель судь- \
бы — становится игроком. Он не получает удел, а выигрывает ставку,
которую снова ставит на кон. Случай заслоняет собой закон и зако-
номерность. Авантюрист не умирает естественной смертью. Он посто-
янно рискует. Его действия нерасчетливы, так как он рассчитывает
на удачу. Он берет то, что подбросит ему Фортуна. Его награда в на-
ходке, а не в созидании. Его задача не упустить случай.
В игровой модели последовательность событий представляется как
смена периодов везения и невезения. «Что иное представляет быстро-
течное счастье, как не некое предзнаменование будущих невзгод?» —
спрашивает Философия у Боэция [1990, 205].
Когда игра становится зловещей и бесовской, модель Судьбы Игра-
ющей приобретает фаталистические черты. Ее олицетворяет мужской
образ; ср., например, образ Мак-Фатума в «Лолите» В. Набокова.
Рационализация понятия судьбы превращает ее в Режиссера, ста-
вящего грандиозный спектакль на театральных подмостках Вселен-
ной. Режиссер распределяет роли, отдавая главные своим избранни-
кам — мужам рока, людям судьбы. Судьба метит их знаками. Иногда
она подает им свой голос. Судьба не балует своих избранников, но
хранит их до окончания спектакля. Люди, судьбой не отмеченные,
получают роли в массовых сценах. Носитель судьбы в театральной
модели предстает как исполнитель роли. Роль интерпретируется че-
рез предназначение человека7 (ср. англ, destiny, франц, destinee, destin
‘судьба’). Предназначение необходимо осуществляется. Избранник
подвластен судьбе. Если судьба была ему предсказана и она трагична,
он стремится уклониться от своей миссии, но всегда ее выполняет. В
этой модели судьба зряча, а человек часто слеп. Он не ведает, что
творит. Судьба уверенно направляет его действия к финалу. Развязка
позволяет осмыслить сценарий. Случай целенаправлен. «Величайшие
события происходят совершенно непреднамеренно: случай исправляет
ошибки и расширяет сферу действия умно задуманных предприятий»
(Лихтенберг). Судьба внесла коррективы в замысел Колумба, и он от-
крыл новый континент.
В этой модели избранник судьбы предстает как избранник Бога, а
голос судьбы идентифицируется с гласом Божьим (ср., например, го-
лос, руководивший действиями Жанны д’Арк).
Таким образом, в театральную модель судьбы введено понятие це-
ли. Цель внеположна человеку, но он должен принять участие в дей-
ствиях, направленных на ее достижение. Его функция инструмен-
тальна. Она исключает или ограничивает творческое соучастие чело-
века. Спектакль не ставится по законам commedia dell'arte.
Модель судьбы меняется, как только предназначение осмысляется
как призвание. Призвание имплицирует талант, ссуженный судьбой
7 О различии между понятиями цели и предназначения см. [Крейдлин 1992].
/ ' 6. Истина и судьба 627
яли Богом в долг и в рост как в евангельской притче о талантах
’(Мф. 25. 14). Судьба Заимодавец дает ссуду под проценты. Предна-
значение ассоциируется с высшей силой, призвание — с природным
даром. Поэтами и музыкантами рождаются, но ими нужно стать.
^Критик С. Лурье писал о И. Бродском: «Поэзия управляет биографи-
ей, превращает ее в судьбу... И связан механизм этот управления,
’Видимо, с тем, что не просто человек рождается с дарованием, а даро-
[вание формируется одновременно с сюжетом, который призван его
оформить и выразить» [Лурье 1988, 105]. Вынуждение силой сменя-
ется долгом перед даром. Дар требует жертв. Жизнь становится слу-
жением. В модели Судьбы Заимодавца цель человека и цель судьбы
совпадают. Но человеку нужно, прежде чем поставить перед собой
[эту цель, обрести в ней уверенность. Он должен «не искать призна-
.гния, а искать призвания». В этом ему помогает случай. Случай в этой
йюдели судьбы часто выполняет семиотическую функцию. Он утвер-
[ ждает в правильности выбора и способствует реализации дара.
[ Призвание не исключает свободы воли: его можно принять или от-
торгнуть. Отказ оборачивается гибелью таланта. «Снижение, ‘деграда-
ция жизни — вот судьба того, кто отказался быть тем, чем он при-
I- зван быть. Его подлинное естество, однако, не умирает; оно становит-
ься тенью, призраком, который — постоянно напоминает ему его зна-
| чение, заставляет его чувствовать свою вину и показывает его паде-
Ьние. Он — выживший самоубийца» [Ортега-и-Гассет 1989, 177]. Сце-
нарий судьбы, начертанный Природой, может тем самым оказаться
^ложным. Тогда, когда речь идет о предназначении (в модели Судьбы
^Режиссера), тексту судьбы заведомо приписывается истинность. Он
’ не может быть ложным, но сам его смысл открывается только по
прибытии к месту назначения. Таким образом, в одном случае конеч-
ный пункт позволяет верифицировать текст судьбы, в другом — его
। осмыслить.
Наконец, высшая власть может принять образ Судьи. В этой моде-
ли связь между событиями интерпретируется в этических терминах.
Случай часто вершит суд. Через него осуществляется возмездие или
вознаграждение. Человек выступает в роли ответчика.
Модель судьбы как длящегося суда варьируется в зависимости от
ряда факторов, в частности от того, как представляется воздаяние —
заключено ли оно в самом деянии, в его логических следствиях, в
карающей руке случая, в тоске и угрызениях совести, в награде уда-
чей, в чувстве выполненного долга, в «блаженстве безгрешных духов
под кущами райских садов» или в муках ада.
Понятие суда имплицирует наличие закона, который человек во-
лен блюсти или нарушать. Свобода воли несовместима с предопреде-
лением (необходимостью) — основным признаком, интуитивно при-
писываемым судьбе. Возможность выбора из ряда альтернатив не со-
гласуется с Божественным предзнанием. Это противоречие так или
иначе пытались разрешить крупнейшие философы до- и постхристи-
анской эпохи: Аристотель, стоики, Цицерон, Прокл, Боэций, позднее
628
Часть VI. Истина и правда
Лейбниц в своей «Теодицее». Боэций, в частности, искал выход в|
том, что относил предопределение (Божественное знание) к вечности; 1
выбор же осуществляется человеком во времени. Христианство,
(кроме протестантизма), принесшее человеку свободу, не приемлет!
понятия судьбы в его фаталистическом варианте, но допускает мысль
о действии высшей силы через свободный выбор человека. В. Соловь-.
ев заканчивает свои размышления о судьбе Пушкина следующими,
словами: «Судьба вообще не есть простая стихия, она разлагается на?
два элемента: высшее добро и высший разум, и присущая ей необхо-;
димость есть преодолевающая сила разумно-нравственного порядка,!
независимого от нас по существу, но воплощающегося в нашей жизни!
только .через нашу собственную волю. А если так, то я думаю, что?
темное слово «судьба» лучше нам будет заменить ясным и определен- !
ным выражением — Провидение Божие» [Соловьев 1990, 365].
Выше были схематически охарактеризованы пять моделей концеп-!
та судьбы. Примечательно, что каждая из них следует своей интер- i
претации случая. Судьба Распределяющая изначально случайна: слу-1
чай предопределяет все события жизни с самого ее порога. В Судьбе!
Играющей каждое событие не более чем случайность, и оно оценива-|
ется в терминах удачи или проигрыша. В Судьбе Режиссирующей'^
случай целенаправлен, он как бы ненароком придает событиям нуж-
ную ориентацию и даже несчастье может пойти во благо. В Судьбе'
Заимодавце случай семиотичен: он является знаком, указывающим-
правильный путь. Наконец, Судьба Правосудная пользуется случаем,
чтобы воздать человеку по делам его.
Выделенные пять основных моделей понятия судьбы в известной
мере отражают историческую перспективу в его развитии. Нам, одна-
ко, важнее подчеркнуть другое. Сколь бы различны ни были эти ва-.
рианты, они могут сосуществовать не только в сознании народа, нои-
в сознании одного человека. Понятие судьбы реализуется через боль-!
шой синонимический ряд (см. выше). Варьирование понятия, как-
уже отмечалось, вызвано разной оценкой одних и тех же коллизий, С
одной стороны, и разнообразием интерпретируемых ситуаций — 6
другой. Концептуальные варианты «уживаются» в значении одно-;
го — наиболее емкого синонима — в слове судьба. Это хорошо демон-!
стрирует противоречивость его употребления — синтаксис, фразеолоч
гия, метафоры меняются в зависимости от того, к какому жизненно-’
му материалу они прилагаются. В одних случаях говорят, что судьба
играет человеком, в других — что человек играет своей судьбой.
Можно сказать: «Судьба распорядилась иначе», но это не помешает
при других обстоятельствах говорить о том, что человек иначе распо-
рядился своей судьбой. Иногда судьба выбирает человека, но случает^;
ся сказать, что человек сам выбрал свою судьбу.
Понятие судьбы обнаруживает специфику значения обыденных
аналогов мировоззренческих терминов. Она состоит в том, что один й
тот же термин может отсылать к множеству противоречивых жизЧ
ненных позиций и ситуаций, при этом за говорящим оставляется НЙ
6. Истина и судьба 629
только право выбора наиболее для него приемлемого варианта, но
также право быть непоследовательным в своих выборах. Столь же
непоследовательно интерпретируется судьба и в мифах.
Однако в нарративных жанрах, как правило, профилирует одна
определенная модель судьбы с характерной для нее оценкой случая.
Судьба Распределяющая просматривается в повестях о печальной
участи или горькой доли человека из народа. Судьба Играющая соз-
дает причудливые сюжеты литературы о странствиях, приключениях
I и похождениях смельчаков и бродяг, плутов и авантюристов. Судьба
Режиссирующая занимает основное место в эпопеях о подвигах геро-
I ев и в классической трагедии. Судьба Заимодавец лежит в основе по-
[ вестей из жизни замечательных людей. Судьба Правосудная просле-
[ живается в дидактических жанрах и рождественских рассказах.
! Перечисленные виды повествования исходят из той или другой
концепции судьбы, но не все они создают то, что может быть квали-
фицированно как «текст судьбы». Под «текстом судьбы» имеется в
1 виду жизнеописание, построенное с ориентацией на другой текст —
: сценарий, предопределяющий «распорядок действий» и ту роль, ко-
’ торая отведена в нем носителю судьбы (см. ниже). Его основная зада-
! ча — интерпретировать случайные связи между событиями.
, Любопытно заметить, что, какой бы вариант концепта судьбы ни
приобретал ключевого значения, в заглавие повести, если бы при-
шлось выбирать из синонимического ряда, может быть вынесено
только слово судьба. Можно рассказать судьбу Юлия Цезаря или Бо-
жественного Августа, но не его рок, фатум или фортуну. Эти сино-
нимы не входят в отношения принадлежности с носителем судьбы. Не
могут они фигурировать и в качестве конкретной речевой деятельно-
сти: *говоритъ (рассказывать) о роке (фатуме, фортуне). Удел, доля,
участь, а также жребий и звезда имеют «владельца», но они тоже не
могут стоять в названии повести. Можно сочувствовать участи бедной
Лизы, но рассказ о ее судьбе нельзя назвать «Участь бедной Лизы»,
«Печальный жребий бедной Лизы», «Горькая доля бедной Лизы».
Только понятие судьбы, подобно жизни, допускает «растягивание» в
линию, на которой можно разместить события. Рок, фатум и форту-
на ассоциируются с точками, поворотными пунктами в судьбе; удел и
доля — с количественным параметром жизни (имением): обычно де-
фицитом благ и избытком бед. Жизнь мыслима только в паре с судь-
бой (ср. «Жизнь и судьба» В. Гроссмана), но не в паре с другими си-
нонимами: *Жизнь и рок (удел, фатум, доля, жребий). Парность
жизни и судьбы не исключает различий в оценке. Можно «извлечь»
счастливую судьбу из несчастной жизни. Г. Иванов писал о судьбе
Н. Гумилева: «Гумилев был расстрелян. Ужасная, бессмысленная ги-
бель. Нет — ужасная, но имеющая глубокий смысл. Лучшей смерти
сам Гумилев не мог себе пожелать» [Иванов 1989, 408, см. также
434]. Наделяя смыслом случайность, судьба меняет знак оценки.
Судьба, подобно жизни, линейна. Можно говорить о линии жизни
и о линии судьбы. Вместе с тем, линия жизни измеряется в длину, а
линия судьбы — нет; ср. долгая (длинная, короткая) жизнь и *дол-
630
Часть VI. Истина и правда
гая (короткая, длинная) судьба. Для линии судьбы важна не длина, i
прямизна или изгибы. Однако, несмотря на переломы, судьба не распа
дается напасти. «Судьба мыслится как целостное, нечленимое событий»
ное образование» [Радзиевская 1991, 71]. Поэтому рассказы о судьбал
обычно ретроспективны: повествование ведется post mortem человека. •,
Именно благодаря своей «линейности» понятие судьбы обладай
текстообразующим потенциалом. Связь понятия судьбы с нарратив»
ным регистром была отмечена Т. В. Радзиевской [там же]. j
Жизнь человека служит основой для разных нарративных жай
ров — жизнеописания и «жизни», жития и деяний (агиографии), био-
графии; автобиографии, истории, летописи и хроники жизни, испо-
веди-покаяния и исповеди-самопознания, судьбы избранника (героя;
и судьбы статиста. ?
В полное жизнеописание входит образ героя, правда его души,
фактическая и событийная стороны жизни. Однако обычно ведущий
оказывается один из этих компонентов. Исповедальные тексты вводя
в фокус правду души, жанр портрета сосредоточен на фигуре прота<
гониста, биографии излагают факты, истории и летописи жизни опи-
сывают поток происходящего. К этой последней категории примыкав
ет текст судьбы. Ему, однако, неинтересно мерное течение событий j
русле, не знающем поворотов. Текст судьбы строится на изломах. Егс
привлекают неисповедимые пути. О жизни Грибоедова и Жуковский
легче говорить в терминах судьбы, чем о жизни Крылова. Цель тек
ста судьбы не ограничена изложением событий. Его автор ставит пе-
ред собой задачу их осмысления, в зависимости от которого он ий
терпретирует случай и случайные связи между событиями. Он ищет j
конкретной жизни проявление высшего разума и высшей воли. В кд
честве носителя судьбы обычно избирается лицо, отмеченное индивй
дуальностью и призванием. Поэтому для нарративного дискурса суд^
бы характерна семиологичность. |
В нем постоянно звучат голоса судьбы, присутствуют знаки, явлений;
знамения, предзнаменования, встречи, случайности и нечаянности, не
ожиданности и совпадения, метаморфозы и превращения. Носители
судьбы не столько переживает жизнь, сколько прочитывает в ней ди©
курс судьбы. Он ищет путеводную нить: Я ловлю в далеком отголоске,^
Что случится на моем веку (Пастернак). Семиологизируется сам фо|
жизни: Что ты значишь, скучный шепот? / Укоризна или ропот
Мной утраченного дня? / От меня чего ты хочешь? /'Ты зовешь шц
пророчишь? / Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу (Пушкин)»
Семиологическими интерпретациями занят и носитель судьбы, я
автор повествования. Он сосредоточен на неслучайных случайности^
«Очень существенно, что все эти многообразные типы знаков, оповй
щающие о “голосе” судьбы и исходящие от разных субъектов, в ц«
лом тяготеют к вхождению в некую более или менее единую система!
которая развертывается в своего рода “текст судьбы”», — пишет
В. Н. Топоров в статье, посвященной судьбе Энея [Топоров 1992, 178|
см. также [Топоров 1993]. 3
6. Истина и судьба 631
* В одном из своих рассказов В. Набоков формулирует принцип соз-
дания текста судьбы: «В жизни много случайного, но и много не-
“фбычного. Слову дано высокое право из случайности создавать не-
обычность, необычное делать не случайным». Эта мысль более под-
робно развита В. Набоковым в заключительной части «Дара».
В тексте судьбы, в отличие от текста правды, сравнительно не-
большое место занимают этические оценки. В нем поступки и пове-
дение человека оцениваются с точки зрения следования «линии судь-
бы». Осознание себя и своего назначения, с одной стороны, и его реа-
лизация — с другой, определяют динамику текста судьбы.
В русской литературе середины XX в. текст судьбы представлен та-
кими произведениями, как «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Мастер
и Маргарита» М. Булгакова, «Дар» и «Лолита» В. Набокова, «Линии
судьбы, или сундучок Милашевича» М. Харитонова. Их основная тема
прочитывается как осмысление жизни через понятия дара и долга.
У поэта Игоря Чиннова есть такие строки: Слишком много неиз-
вестных: / Счастье, истина, душа. Этот ряд можно умножить, при-
соединив к нему судьбу. Тексты судьбы и факты жизни не снимают
покрова с этого понятия. Тайна судьбы (если это не симулакр) вечна.
Понятию жизни как судьбы, пути которой таинственны и неиспо-
ведимы, противостоит концепт жизни как пути, ведущего к пункту
назначения. Как и судьба, путь представляет жизнь как целостное,
хотя и делимое на этапы, образование, но, в отличие от судьбы, чело-
век начинает свой жизненный путь не в момент рождения, а в момент
первой развилки и первого выбора. Судьба снимает с человека ответ-
ственность за прожитую жизнь, путь, напротив, ее возлагает. Если на
судьбу часто жалуются, пеняя ей за свои неудачи, то на путь сетовать
не пристало. Если свою судьбу имеет всякий человек — праведный и
грешный, великий и скромный, то в терминах пути принято говорить
о жизни людей науки и искусства, исторических фигур и всех тех,
кто идет к значительной и позитивной цели. Грешники обретают
путь, став на путь истины, заблудшие — обратившись в истинную веру.
7. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Он в жизнь от грезы отвлеченной
Пугливой воле кажет путь.
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле.
Вяч. Иванов. Русский ум
Понятие сходства (подобия) фундаментально. Без него не может
обойтись ни жизненная практика, ни научная теория, ни природа, ни
искусство. Сколько бы ни стремилось искусство отдалиться от приро-
ды и опровергнуть концепцию мимезиса, оно не может изменить тот
632
Часть VI. Истина и правда
пункт, от которого отсчитывается дистанция. Уподобление и распо-
добление формируют материальные и духовные ценности, социаль-
ную жизнь и культуру - массовую и элитарную. От понятия подобия
ведут пути в сторону семиотики и семантики, фигур речи и фигур,
фигурирующих на подмостках, кафедрах, трибунах и экранах. Ранее
нами было рассмотрено взаимодействие понятий подобия и тождест-
ва, а также намечен путь, идущий от них к семиотике (см. часть IV).
Теперь мы хотим обратить внимание на близость подобия к истинно-
стной оценке.
Отношения между действительностью и теми или иными формами
ее воспроизведения развиваются по шкале, идущей от подобия к ис-
тинности. Эти отношения находятся между собой в постоянном взаи-
модействии, которое отражено в употреблении соответствующих слов.
Так, подобие легко входит в концептуальное поле истинности. При-
ходится слышать о правдо подобии и о правдо-подобных предположен
ниях (версиях, гипотезах). Близость к истине нередко характеризует-
ся как сходство с правдой; ср. реплики типа Похоже на правду, По.;
хоже, что так или просто Похоже: — А я говорю «Весна», — гово-
рю. — Она говорит «Похоже». О высказываниях Ноздрева, утратив-
ших всякое правдоподобие, сказано: «Это уже вовсе ни на что не по-
хоже». Портреты бывают похожи или не похожи на оригинал. Любая
форма изображения, кроме иконописных образов, допускает сужде-
ния в терминах сходства с моделью. Образы, запечатленные в созна-
нии, этого избегают. Они сделали шаг от подобия в сторону конвен-
циональности (см. часть IV, 3). Это относится прежде всего к литера-
турным образам. О них можно судить только в терминах верности,
правды и правдивости. Это отличает так называемый литературный
портрет от живописного. О портрете можно сказать, обращаясь к его
модели, «Ты здесь совсем на себя не похож». Портрет, фотография и
фоторобот входят с оригиналом как бы в одну «область бытия», вос-
принимаемую зрением. Словесное искусство отделяет образ от ориги-
нала: образ локализован в сознании, а оригинал — в действительно-
сти. Информация о них поступает по разным каналам связи. Отно-
шения между словесным образом и соответствующей ему действи-
тельностью семиотизируются, и им дается истинностная оценка.
Правда ближе, чем истина, к непосредственно воспринимаемому
жизненному материалу. Правда иногда прямо отождествляется с дей-
ствительностью. Так, можно принять сон за правду. Именно понятие
правды граничит с концептом подобия. Язык мирится с правдо-подр-
бием, но не допускает подобия истине. В перцептивном контексте по-
добие означает близость изображения к оригиналу. В семиотической
контексте, т. е. тогда, когда в оригинале присутствует духовное нача-
ло (незримая суть), подобие, ограниченное внешним сходством, пере-
мещается в сторону ложности. Истина отвергает перцептивный кри-
терий оценки. Она борется с подобием. Вместе с ним она отвергает
время. Она проходит мимо внешней стороны явлений. «Все преходя-
щее есть лишь подобие» (Гете. «Фауст»). Так истина уходит в мир
вечной Истины, оставляя человеку правду.
7. Заключение
633
Итак, отношение действительности к ее воспроизведению в той
мере, в какой оно определяется непосредственным восприятием, кон-
статируется в терминах сходства — похожести, подобия; в той мере,
в какой оно определяется воображением, знанием или верой, оно
констатируется в терминах истинности — верности, правды, истины.
Восприятие допускает градуирование: сходство может быть большим
или меньшим. Знание и вера требуют определенности: они не любят
степеней. Подобие тянет в сторону семантики, смысловых классов и
смысловых вариантов. Истинностная оценка ведет в сторону варьиро-
вания по модальности.
Подобие и истинность — категории сопредельные, но раздельные.
Первая опирается на чувственные данные (sensibilia), вторая — на по-
стигаемое разумом (intellegibilia). Граница между этими областями не
проходит четко. Об этом свидетельствуют, в частности, такие преди-
каты, как правильный и верный. Верными могут быть и образы, и
суждения (мнения, наблюдения); правильными — и рисунки (черте-
жи, портреты), и мысли (наблюдения, суждения): см. об этом в спе-
циальном разделе.
В русском языке шкала отношений между действительностью и
разными формами ее воспроизведения может быть разделена на три
основных зоны: зону подобия, зону правды и зону истины.
Зона подобия объемлет все изображения, портреты, чувственно
воспринимаемые образы и сообщения, рассчитанные на наглядное
подтверждение: — Гроза собирается. — Не похоже; — Петя ничего
не понял. — Похоже.
Зона правды объемлет конкретный жизненный материал, поток
происходящего, а также образы, локализованные в сознании. Правда
в своем отношении к содержанию сознания преходяща, она фиксиру-
ет лишь момент быстротекущей жизни. Правда отталкивает от себя
определение вечная, истина его притягивает.
Зона истины объемлет суждения и представления о скрытом ми-
ре — абстрактном, трансцендентном, запредельном, идеальном. Ис-
тина стремится к целостности и вечности. Образ истинного мира в во-
ображении человека имеет чувственно воспринимаемые формы. «Я
видел Истину», — говорит герой рассказа Достоевского «Сон смеш-
ного человека», увидевший мир в его первозданном состоянии, мир,
сотворенный по «образу и подобию». Истина, таким образом, не сво-
бодна от идеи подобия, хотя и стремится ее преодолеть.
Намеченные зоны пересекаются между собой. Это указывалось в
соответствующих разделах. Сейчас нам важно было показать, что в
русском языке на шкале истинности центральное место занимает об-
ширная и очень специфическая зона правды, соответствующая миру
жизни и примыкающая, с одной стороны, к области подобия, а с дру-
гой — к зоне истины, объемлющей идеи, идеалы и прообразы.
Итак, «правда» — одно из ключевых понятий русского нацио-
нального сознания. Оно неизменно фигурирует во всех философских
634 Часть VI. Истина и правда
-----------------------------------------------------------------
системах, возникших на русской почве, — славянофильстве и запад-
ничестве, народничестве и русском марксизме, социальной и религий
озной философии. Правдой озабочены деятели культуры и искусства-1!
писатели и их критики. Мыслители и общественные деятели, верую*
щие разных конфессий, «народные философы» и простые люди обра-’
зуют весьма пестрое и неоднородное сообщество правдоискателей.-
Достоевский пишет о россиянах, которым «нужна лишь правда» и
«которые ищут правды прежде всего, и если бы только узнали, где’
она, то для достижения ее готовы пожертвовать всем, и даже жиз-
нью»: «Характернейшая черта еще в том, что они ... принадлежат ко
всевозможным разрядам и убеждениям: тут и аристократы и проле-
тарии, й духовные и неверующие, и богачи и бедные, и ученые и не-
учи, историки и девочки, и славянофилы и западники» [Достоевский
1972-1990, т. 25, 57, 63]. Достоевский употребляет параллельно вы-
ражения искание правды и искание честности (с. 57). Это показыва-
ет, что речь идет о нравственных исканиях. Правда определяет фор-
мирование идеалов и выбор целей, межличностное и социальное по-
ведение, отношение между человеком и властью, идеологию борьбы и
мира. И русский народ, и русская интеллигенция искали «царство,
основанное на правде». Разночинцы, интеллигенты и дворяне шли в
народ, чтобы открыть в нем правду — христианскую или социальную;
см.: [Бердяев 1989; 1990а]. О понятии правды, его месте в сознании
русских людей и социальных коллективов, его отношении к истине
задумывались философы и историософы, верующие (христиане) и
атеисты, революционеры и хранители устоев; см. об этом [Степанов
1997, 328-332]. Жажда правды не знает идеологических различий.
Но она заботится об их сохранении. Объединяя, она разделяет.
В любом сочинении, посвященном «русской идее», русской исто-
рии, судьбе России и ее народа, пережитых им катаклизмах и катаст-
рофах, фигурируют такие сочетания, как правда (простого, трудово-
го) народа, неправда господствующего режима, искание (Божией)
правды, стремление к правде, социальная правда, народная правда,
правда революции, осуществление правды, победа правды, правда (не-
правда) истории, народ — хранитель правды, мораль, основанная на
правде, правда-справедливость и правда-истина (их начал различать
Н. К. Михайловский [1896]) и т. п.; см. [Степанов 1997, 330-331].
Правда в такого рода выражениях становится основным мерилом
оценки. Она оценивает феномен по его отношению к некоторому
идеалу — модели или конструкту, прообразу или замыслу Творца,
вторгаясь в этом последнем случае в зону истины. В книге под назва-
нием «Душа России», сочиненной в эмиграции, Иван Шмелев писал:
«Нужно пересмотреть путь и выбрать верный, что по душе России,
путь не мелкой, заманной псевдо-правды, а Великой Правды, правды
величайшего дерзанья, Правды и любви великой» [Шмелев 1967, 15].
Деятели искусства в России видели цель своего творчества в слу-
жении правде. Л. Толстой, отметив, что ни один из описанных им
7. Заключение
635
персонажей не может быть ни злодеем, ни героем, заканчивает по-
весть «Севастополь в мае» следующими словами: «Герой же моей по-
вести, которого я люблю всеми силами души, которого старался вос-
произвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет
прекрасен, — правда» [Толстой 1979, 145].
Подчеркивая устремленность Толстого к истине, В. Набоков поль-
зуется в своей лекции о нем как словом правда, так и словом исти-
на. Например: Толстой рвался наперекор всему к истине (truth) ...
правда (truth), которую он так мучительно искал и порой чудом на-
ходил у себя под ногами, и без того всегда была с ним, ибо Толстой-
художник и был этой правдой (truth). Приведем фрагмент из лекции
Набокова: «Старая русская истина (Truth) с ее неистовством и тяже-
лой поступью никогда не была приятной собеседницей. Не будничная
правда (pravda), но бессмертная Истина (istina), не просто правда (truth),
но озаряющий собой весь мир свет правды (truth) ... Истина (Essential
truth, istina) — одно из немногих русских слов, которое ни с чем не
рифмуется. У него нет пары, в русском языке оно стоит одиноко, особ-
няком от других слов, незыблемое как скала, и лишь смутное сходст-
во с корнем слова “стоять” (to stand) мерцает в густом блеске этой
предвечной громады. Большинство русских писателей страшно зани-
мали ее точный адрес (the Truth’s exact where-abouts) и опознавательные
знаки. ... Толстой шел к истине (truth) напролом, склонив голову и
сжав кулаки, и приходил то к подножию креста, то к собственному
своему подножию» ([Набоков 1996, 224]; в скобках представлены анг-
лийские эквиваленты, употребленные В. В. Набоковым в оригинале:
Nabokov V. Lectures on Russian Literature. N. Y.; London, 1981, p. 140-141).
Как можно убедиться, в разговоре Набокова о Толстом на первый
план выдвинуто понятие истины. Набоков ощущал «истину» выше и
ближе «правды», получившей нежелательные для него ассоциации.
Набоков хотел подчеркнуть также, что смысл творчества Толстого-
художника не ограничивается реалистическим изображением дейст-
вительности. В центре творчества Толстого находятся, по мнению На-
бокова, прежде всего вечные вопросы жизни и смерти. Но тогда по-
чему ответы на них может дать беседа со «старой русской истиной»?
Истина не любит национальных границ. Их любит правда. Классиче-
ская русская литература устремлена скорее к «старой русской правде
с ее неистовством и тяжелой походкой». Истина — даже Достоевско-
го — не может состоять из крови и слез, истерики и пота, как ее оп-
ределил Набоков (с. 224). Метафора Набокова больше подходит к
правде Достоевского, чем к той истине, которую постигает читатель
его произведений. Можно заметить также, что «одиночество» слова
скорее проблема семантики, чем звучания, а семантически истина не
одинока: у нее есть постоянный спутник — правда, которая по части
рифм еще более обездолена (или выделена), чем истина: правда не
рифмуется даже с кривдой.
Отстранясь от «правды», Набоков слегка отстранил от себя рус-
ский язык и русское сознание с его обширным «полем правды». Сло-
636
Часть VI. Истина и правда
во правда обделено рифмой, но наделено громадным числом дерива-
тов: в русском языке, как отмечалось выше, насчитывается более 150
слов с корнем прав-, тогда как от основы истпин-а образуются только
прилагательное, наречие и имя качества (истинный, истинно, ис-
тинность). Истина и вправду одинока.
Слово правда обладает, кроме того, высокой частотностью. Его рей-
тинг — 579 на один миллион словоупотреблений. Они распределены ме-
жду периодикой (124), драматургией (230), научной и публицистиче-
ской литературой (84) и художественной прозой (141). Рейтинг истины
в семь раз ниже — 79 словоупотреблений, имеющих следующее распре-
деление по указанным выше жанрам: 25 — 8 — 34 — 12 [ЧСРЯз 1977].
Что Касается художественного мира Толстого, то о нем обычно пи-
сали прежде всего в терминах правды. Приведем тому пример из
Н. А. Бердяева: «Там (в повести «Казаки» и романах) утверждалась
правда первичной народной жизни и ложь цивилизации ... Повсюду и
всегда Толстой изображает правду жизни, близкой к природе, правду
труда, глубину рождения и смерти по сравнению с лживостью и не-
подлинностью так называемой «исторической» жизни и цивилизации
... Правда для них в природно-бессознательном, ложь — в цивилизо-
ванно-сознательном» [Бердяев 1990а, № 2, 92]. В том же духе пишет
Достоевский о чтении «Анны Карениной»: «И вот вдруг явилась сце-
на смерти героини (потом она снова выздоровела) — и я понял всю
существенную часть целей автора. В самом центре мелкой и наглой
жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом
все озарила ... Вся скорлупа их ( мелких и лживых людей) исчезла и
явилась одна их истина ... Читатель почувствовал, что есть правда
жизненная, самая реальная и самая неминуемая, в которую и надо
верить» ([Достоевский 1972-1990, т. 25, 52], курсив мой. — Н.А.).
Достоевский только раз и точно употребляет слово истина, подразу-
мевая под ней прообраз человека. Метафорика языка истины и лжи в
текстах Толстого — художественных, религиозных и публицистиче-
ских — проанализирована в [Danaher, рукопись].
Небезынтересно отметить, что европейские критики русской класси-
ческой литературы также обращали внимание на ключевую роль для
нее концепта правды. Они связывали это с этической направленностью
русской культуры, которой соответствовала семантика правды. Так, Де
Вогюэ — один из первых французских специалистов по русской лите-
ратуре— писал о русских писателях: «Каждое их произведение моти-
вируется двойным стремлением — к истине и справедливости. Это
стремление двойное для нас и единое для них. Русское слово правда,
соответствующее понятиям истина и справедливость, имеет два смысла
или, лучше сказать, имеет две идеи в одном нераздельном понятии.
Это дает повод для серьезных размышлений, ибо язык заключает в се-
бе философию нации (les langues trahissent les conceptions philosophiques des
races» [De Vogiie 1897, 312]. Нравственный императив для русского соз-
нания — это прежде всего требование справедливости и справедливого
суда, а не выполнения христианских заповедей, причем суда не столь-
ко личного, сколько социального. Этический компонент, присут-
j; 7. Заключение 637
[ствующий в семантике «правды», осмысляется именно в терминах
справедливости. Это недвусмысленно выразил Н. К. Михайловский. Он
! начинает предисловие к первому тому своих сочинений следующими
[словами: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово правда, я не
могу не восхищаться его поразительною внутренней красотой. Такого
( слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только
(по-русски истина и справедливость сливаются в одно великое целое...
1Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти
такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость
(являлись бы рука об руку, одна другую пополняя» [Михайловский
1896, V]. В том же духе высказывался Н. А. Бердяев: «Все историче-
ские и психологические данные говорят за то, что русская интеллиген-
ция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания
и веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность
интеллигенции в органическом соединении теории и практики, “прав-
ды-истины” и “правды-справедливости”» [Бердяев 19906, 25].
Суждения русских социологов и даже философов о том или другом
феномене часто редуцировались к утверждению наличия или отсутст-
вия в нем правды; ср. такие выражения, как неправда крепостного
права (капитализма), правда гуманизма, правда (неправда) револю-
ции и др. Такого рода оценки подразумевали прежде всего фактор
справедливости по отношению к человеку, вовлеченному в те или
другие социальные отношения. Выражение «Правда у Бога, а кривда
на земле» имеет в виду справедливость Божьего суда и несправедли-
вость человеческого.
Правда постоянно соседствует со справедливостью. В одном из
своих стихотворений в прозе (оно называется «Истина и правда»)
Тургенев восклицает: «Правда и справедливость! За правду и уме-
реть согласен» [Тургенев 1953—1958, т. 8, 522]. Справедливость при-
ближается к правде по своему ценностному рейтингу. Один из героев
Тургенева говорит: «...добро есть на сем свете одно: справедливость,
да и самая добродетель есть не что иное, как справедливость» [там
же, 214). Чувство справедливости свойственно всем слоям общества.
Достоевский, наблюдая за поведением каторжников, приходит к сле-
дующему заключению: «Высшая и самая характеристическая черта
нашего народа — это чувство справедливости и жажда ее» [Достоев-
ский 1972—1990, т. 4, 121]. Дворянское сословие, не менее, чем ка-
торжники, также стремится к справедливости; об этом свидетельству-
ет, например, разговор между Левиным и Стивой Облонским о спра-
ведливости сословных преимуществ. Облонский сознает, что его пре-
имущества несправедливы, но пользуется ими с удовольствием. Ле-
вин ему отвечает: «Нет, если б это было несправедливо, ты бы не мог
пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере, я не
мог бы, мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват». Этот диа-
лог послужил поводом для пространных комментариев Достоевского
[там же, т. 25, 51 и сл.], а позднее В. В. Розанова, сосредоточившего-
ся уже не столько на тексте Толстого, сколько на соображениях Дос-
тоевского [Розанов 1996, 490-501; 580-593].
638
Часть VI. Истина и правда
Правда для русского сознания прежде всего справедливый суд, ной
суд милосердный. Он основан на понимании «правды человека» и адм
любви-жалости к ближнему. «Пожалей ближнего как самого себя» -Д
таков смысл христианской заповеди. Андрей Белый писал о любввд
жалости: «Слово то для меня есть слияние, символ: Любви, Света,]
Истины; в “жалости” — корень конкретной, доступной нам прав?]
ды; она и есть — Совесть. ... недостаточно любви к человечеству, К|
нации, классу. ... Начало любви к человечеству в любви-жалости
имярек, к одному, к единственному, к обывателю, к малому ... Оправ»|
дываю тебя, ближний мой, малый, как я, — в твоем малом, которое^
больше “великого”; и обнимаю тебя целиком: ты страдаешь» [Белый!
1922, 124-125]. Так А. Белый в присущей ему стилистической мане*!
ре воссоединил правду с любовью-жалостью и совестью. О любви?!
жалости см. также [Достоевский 1972-1990, т. 4, 46, 67 и сл.]. <]
Связь концепта правды с русским национальным сознанием чувст- :
вовали и зарубежные писатели, знакомые с русской культурой,?
Р. М. Рильке, создавая образ России в своих «Историях о Господе Бо,-
ге», одну из них назвал «Песнью о правде». В ней рассказывается о)
том, как слепой кобзарь Остап, призывая украинцев к борьбе против
поляков, пропел три песни о правде и о том, как «кривда пятой безза-.
конной повсюду ее попирает» [Рильке 1996, 191]. Это, впрочем, неуди-
вительно. Рильке хорошо знал русскую литературу и фольклор. Он
даже говорил о России, как о своей потенциальной родине: «То, что?
Россия могла бы быть моей родиной, принадлежит к тем загадочным?
достоверностям, которыми я живу» (цит. по кн. [Ло Гатто 1992, 79]); <
см. об этом [Хольтхузен 1998, 64]. Это, однако, не обесценивает того
факта, что, характеризуя русскую духовную культуру, Рильке остано-
вил свое внимание именно на понятии правды и показал его действен-
ную силу. Концепт истины не несет в себе столь же сильного магнети-
ческого заряда. В цитированном уже стихотворении в прозе Тургенев
иронически (и полемически) описывает такую сцену: в общество юных
студентов вбегает их товарищ. Глаза его блестят необычайным бле-
ском, он задыхается от восторга. «Друзья мои, послушайте, что я уз-
нал, какую истину: угол падения равен углу отражения! — О какое
блаженство! — кричат молодые люди ... Вы смеетесь?» — обращается
Тургенев к читателям и заключает: «Истина не может доставить бла-
женства. Вот правда может» [Тургенев 1953-1958, т. 8, 522]. Ср.,
впрочем, у Пушкина: Я здесь, / от суетных оков освобожденный, /
Учуся в истине блаженство находить, / Свободною душой закон бого-
творить, / Роптанью не внимать толпы непросвещенной («Деревня»).
Совершенно то же наблюдение, хотя и с противоположных пози-
ций — позиций ученого и социолога — сделал И. П. Павлов. В 1918 г.
Павлов прочел две публичные лекции, которые назывались «Об уме
вообще и русском в частности». Вторая была целиком посвящена рус-
скому уму. Под «умом» Павлов имел в виду «массовый, общежизнен-
ный ум, который определяет судьбу народа», но не ум «низших
масс», а «ум интеллигентный». Павлов подходит к «жизненному,
уму» с теми же критериями, по которым оценивается ум ученого: «У
7. Заключение
639
каждого ума одна задача — это правильно видеть действительность,
понимать ее и соответственно этому держаться». Характеризуя рус-
ский ум, Павлов говорит: «У нас прежде всего, первое — это стрем-
ление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-нибудь узнать, и
интерес наш кончается. ... Истинные любители истины любуются на
старые истины; для них это процесс наслаждения. А у нас — это про-
писная, избитая истина и она больше нас не интересует, мы ее забы-
ваем» (цит. по: Лит. газ. 1991. 31 июля). Истина не искрится, правда,
напротив, искрометна, а от искры, как известно, возгорается пламя.
Аналогичные наблюдения делал С. Л. Франк. В сборнике «Вехи»
(1909 г.) он писал: «Теоретическая, научная истина, строгое и чистое
знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному интел-
лектуальному отображению мира и овладению им никогда не могли
укорениться в интеллигентском сознании» [Франк 19906, 153].
С. Л. Франк называет умонастроение интеллигенции морализмом. Он
пишет: «Нравственность, нравственные оценки и нравственные моти-
вы занимают в душе русского интеллигента совершенно исключи-
тельное место» (с. 152). Истина приобрела моральный ореол и стала
правдой. Правда переместилась в сердце. Ф. А. Степун пишет о тех
молодых людях, которые, увидев зло революции, вместе с ней от-
вергли и демократию: «Конечно в их головах много путаницы, но в
их сердцах много самой настоящей правды, покаянной правды за не-
отмщенную Россию» [Степун 1991, 210].
Таким образом, концепт правды, отделившись от понятия истины
и от понятия закона, которое было ему первоначально близко, их гу-
манизировал, «очеловечил», приблизил к миру жизни, отразив тем
самым специфику русского менталитета и русской социальной психо-
логии. В них не укоренено понятие закона, ни юридического, ни на-
учного, ни общественного. Русскому человеку указ не указка. Он не
боится наказания. Он верит в сказку. В заметке под названием «Рус-
ский ум» С. С. Аверинцев пишет: «Русская мысль не привыкла дове-
рять той свободе, которую обеспечивают институции. Поэтому она
сама не институциональна» [Аверинцев 1989, 195]. Русский человек
не склонен полагаться ни на суд, ни на науку. Он не мыслит форму-
лами и общими положениями. Они для него внечеловечны. Он не лю-
бит «мундира, рубрики и буквы» (по выражению Достоевского).
«Подпольный человек» Достоевского упорно боролся против «рассуд-
ка и истины», формул и логарифмических таблиц, превращающих
человека в «фортепианную клавишу или органный штифтик». Он го-
ворит: «Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная ...
Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги ру-
ки в боки и плюется» [Достоевский 1972-1990, т. 5, 119]. И несколь-
ко ранее: «...а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а
начало смерти» (с. 118). Русская ментальность не формальна. В ней
поверх триады истина — закон — право {правило) расположена дру-
гая триада: правда — совесть — справедливость, сосредоточившая в
себе основные ценности. Она представляет не внешнюю по отноше-
640
Часть VI. Истина и правда
нию к человеку, а внутреннюю силу. Может быть, это сила коллек-
тивного бессознательного. Именно к этой силе апеллируют лозунги и
призывы. Не случайно все три слова обладают магией воздействия.
Правозащитники, чтобы быть услышанными, должны звать не к за-
щите прав, а к борьбе за правду и справедливость. Ради правды рус-
ский человек готов стать узником совести. Однако судить по правде,
поступать по совести и быть справедливым вовсе не означает для него
неукоснительно следовать правилам, соблюдать законы и стремиться
к истине. Культ правды, справедливости и совести призван компен-
сировать равнодушие к правилам и законам, обесцененным социаль-
ной практикой. Он в то же время нарушает нравственное равновесие
в человеке и обществе.
ЛИТЕРАТУРА
Августин. Исповедь. М., 1914.
Аверинцев С. С. Русский ум. // Новый мир. 1989. № 1.
Арутюнова Н. Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М.,
1988.
Арутюнова Н. Д. Истина: фон и коннотации .// Логический анализ язы-
ка: Культурные концепты. М., 1991.
Арутюнова Н. Д. Речеповеденческие акты и истинность // Человеческий
фактор в языке: Коммуникация, модальность, дейксис. М., 1992.
Белый А. Так говорит правда // Записки мечтателей. 1922. № 5.
Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма // Юность. 1989.
№ 11.
Бердяев Н. А. Русская идея // Вопр. философии. 1990а. №1,2.
Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда: Репринт,
воспроизв. изд. 1909 г. // Вехи. М., 19906.
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. 2-е изд.
1909 г. Брюссель, 1983.
Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1990.
Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Фило-
софские работы. М., 1994.
Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929. С. 21.
Гринцер Н. П. Греческая dXiqOeia: очевидность слова и тайна значения //
Логический анализ языка: Культурные концепты. М., 1991.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. М.,
1979. Т. 4. М., 1980.
Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. В 30 т. М., 1972-1990.
Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь: Репринт, воспроизв.
изд. 1900 г. М., 1993.
Евангелие от Матфея на греческом, церковнославянском, латинском и
русском языках с историко-текстологическими приложениями. М.,
1993.
Жолковский А. К., Разлогова Е. Э. Статья судить, судьба, судьбы // 19 сло-
варных статей толково-комбинаторного словаря русского языка. М., 1972.
Литература
641
Иванов Г. Стихотворения. Петербургские зимы. Китайские тени. М.,
1989.
Йларион Киевский. Слово о законе и благодати // Поляков Л. В. Фило-
софские идеи в культуре Древней Руси. М., 1988.
Крейдлин Г. Е. К проблеме языкового анализа концептов «цель» и «пред-
назначение» // Логический анализ языка: Модели действия. М., 1992.
Кун Т. Структура научных революций. М., 1977.
[Лебедева Л. Б. Слово и слова // Логический анализ языка: Культурные
концепты. М., 1991.
Лейбниц Г. В. Общие исследования, касающиеся анализа понятий и истин
// Лейбниц Г. В. Сочинения. В 4 т. Т. 3. М., 1984.
Ло Гатто Э. Мои встречи с Россией. М., 1992.
Лурье С. Правда отчаяния // Синтаксис. П., 1988. № 23.
Михайловский Н. К. Соч. Т. I. СПб., 1896.
Монтэнь М. Избранное. М., 1988.
Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М., 1996.
Ортега-и-Гассет X. Восстание масс // Вопр. философии. 1989. № 4.
Перцова Н. Н. Формализация толкования слова. М., 1988.
Радзиевская Т. В. Слово СУДЬБА в современных контекстах // Логиче-
ский анализ языка: Культурные концепты. М., 1991.
Рассел Б. Человеческое познание. М., 1957.
Рильке Р.-М. Стихи. Истории о Господе Боге. СПб., 1996.
Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М.,
1996.
Свинцов В. И. Заблуждение, ложь, дезинформация // НДВШ. Фи л ос.
науки. 1982. № 1.
Свинцов В. И. Истинностные аспекты коммуникации и проблема совер-
шенствования речевого сообщения // Оптимизация речевого воздейст-
вия. М., 1990.
Симфония на Ветхий и Новый Завет: Репринт, воспроизв. изд. 1890 г.
Т. I—II. СПб., 1994.
Словарь Библейского богословия. Bruxelles, 1990.
Соловьев В. С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. М., 1990.
Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка по письменным памят-
никам. М., 1958.
Степанов Ю. С. Слова правда и цивилизация в русском языке: (К вопро-
су о методе в семиотике языка и культуры) // Изв. АН СССР. СЛЯ.
1972. Т. 31. № 2.
Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 1997.
Степун Ф. А. Мысли о России // Новый мир. 1991. № 6.
Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. М. 1978-1985.
Топоров В. Н. Эней — человек судьбы (к «средиземноморской» персоноло-
гии) // Балканские чтения—2. Симпозиум по структуре текста. М.,
1992.
Топоров В. Н. Эней — человек судьбы. Ч. I. М., 1993.
Топорова Т. В. Древнегерманские представления о праве и правде // Логи-
ческий анализ языка: Истина и истинность в культуре и языке. М.,
1995.
Тургенев И. С. Собр. соч. В 12 т. М., 1953-1958.
642
Часть VI. Истина и правда
Успенский Б. А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для ис»|
тории русского литературного языка. М., 1983. Л
Успенский Б. А. Краткий очерк истории русского литературного языка;!
(XI-XIX вв.). М., 1994. :
Философский энциклопедический словарь. М., 1983. ч
Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Берлин, 1929. i
Франк С. JI. По ту сторону «правого» и «левого» // Новый мир. 1990а<’
№ 4. Л
Франк С. JI. Этика нигилизма // Вехи. М., 19906. Репринт, воспроизв. 1
изд. 1909 г. J
Фреге Г. Мысль: логическое исследование // Философия. Логика. Язык.1
М., J987. |
Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопр. философии. 1989.1
№ 9.* |
Холыпхузен Г. Э. Райнер Мария Рильке. М., 1998. 1
Частотный словарь русского языка. / Ред. Л. Н. Засорина. М., 1977. |
Шатуновский И. Б. «Правда», «истина», «искренность», «правильность»!
и «ложь» как показатели соответствия/несоответствия содержания^
предложения мысли и действительности // Логический анализ языка:!
Культурные концепты. М., 1991. 1
Шмелев И. Душа России. Париж, 1967. Гя
Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели про-]
странства, времени и восприятия). М., 1995. а
Янко Т. Е. Коммуникативный статус выражений со словом правда // Ло-|
гический анализ языка: Истина и истинность в культуре и языке. М.,'|
1995. j
Arutjunova N. D. [Арутюнова H. Д.] Veritd et ethique. Relations inter- et intra-i
predicatives // Cahiers de 1’Institut de Linguistique et des Sciences du Language.!
Lausanne, 1993. № 3. 1
DanaherD. S. Metaphors for truth and lies in Russian, English, and Tolstoy. Рукопись. |
De Vogue E. M. Le roman russe. P., 1897. 1
Herzberger H. G. Dimensions of truth // Contemporary research in philosophical logicM
and linguistic semantics. Dordrecht, 1975.
Kegler D. Untersuchungen zur Bedeutungsgeschichte von Istina und Pravda im Russischen.4
Frankfurt a. M., 1975. |
Lakoff G. Hedges: A study in meaning criteria and the logic of fuzzy concepts // Contend, j
porary research in philosophical logic and linguistic semantics. Dordrecht; Boston, !
1975. j
Theologisches WSrterbuch zum Neuen Testament / Hrsg. von G. Kittel. Stuttgart, 1933.1
Bd. 1. I
VendlerZ. Causal relations // The logic of grammar. Encino (Calif.), 1975. .<
ЧАСТЬ VII
ПРОБЛЕМЫ КОММУНИКАЦИИ
1. РЕЧЕПОВЕДЕНЧЕСКИЕ АКТЫ И ДИАЛОГ*
1. Речь как адресованное поведение
Речь и поведение неразрывно между собой связаны.
Связь речи и поведения делают очевидной многие названия форм
речеповеденческой деятельности, объединяющей как речевые, так и
неречевые акции: хитрить, юлить, третировать, соблазнять, уни-
жать и унижаться, ухаживать, кокетничать, заигрывать и т. п.
Номинации отдельных речеповеденческих актов также могут обозна-
чать как речевое, так и неречевое действие: обмануть, надуть, обод-
рить, обидеть, оскорбить, ввести в заблуждение можно и действи-
ем, и словом. Глаголы выражать и выказывать могут относиться и к
поведенческим, и к речевым актам: выражать (выказывать) симпа-
тию (восхищение, неприязнь и пр.).
Речевые акты могут рассматриваться двояко — со стороны их ис-
тинности и со стороны осуществляемого ими поведенческого дейст-
вия. Назовем такие акты речеповеденческими. Будучи причастными
к речевой коммуникации, они всегда адресованы. Этим речеповеден-
ческое действие отличается от поступка, который не обязательно об-
ращен к другому.
Речеповеденческие действия — к ним относятся и перформати-
вы — несводимы к говорению, а некоторые из них несовместимы с
глаголом говорить. Глагол говорить (сказать) принято считать уни-
версальным глаголом речи, нейтральным по отношению к содержа-
нию речевых актов. Он действительно может предварять прямую речь
Независимо от ее смысла и цели и имеет мало ограничений на введе-
ние косвенной речи. Однако он становится чувствительным к содер-
жанию высказывания тогда, когда оно заменяется классификатором.
Так, глагол говорить сочетается со словами общей истинностной
оценки (говорить правду, неправду, ложь), но он не соединяется с та-
Впервые опубликовано в кн.: Человеческий фактор в языке: Коммуника-
ция. Модальность. Дейксис. М., 1992.
644
Часть VII. Проблемы коммуникации
ними очевидными классификаторами истины и лжи, как факт,
ошибка, заблуждение. *сказатъ факт, говорить {произносить, вы-
сказывать) ошибку, заблуждение. Факты — объекты не говорения, а
сообщения, относящегося к информации: сообщить новости {сводку,
последние известия). С глаголами говорения приведенные имена пе-
редвигаются в позицию темы: говорить о фактах {ошибках, заблуж-
дениях).
Глагол говорить прежде всего обращен к слову и словам [Лебедева
1991]. Говоря, человек произносит {молвит, выговаривает) слова,
собранные во фразы. Ориентированность на объект-слово сохраняется
и в метафорическом употреблении: сказать новое слово в науке. Это
свойство глагола говорить видно и из того, что он легко монтируется
с цитатами, взятыми из прямой речи: сказать здравствуйте {спаси-
бо, до свидания). Везде, где объект может быть переведен на язык
слов, употребителен глагол говорить', говорить приятные слова {ком-
плименты), говорить неприятные слова {гадости, грубости, дерзо-
сти, бестактности), говорить бессмысленные слова {вздор, чушь,
чепуху, ерунду, нелепости), говорить глупые слова {глупости), гово-
рить остроумные слова {остроты, шутки) (ср. [Зализняк 1991]).
Возможны и контрпримеры: говорить лестные {льстивые) слова, но
*говоритъ лесть. Однако допустимо: сказать лестное {много лестно-
го), наговорить много гадостей. С ориентацией глагола говорить на
слова согласуется и частая количественная оценка дополнения, кото-
рую имплицирует глагол наговорить', наговорить кучу всякой ерун:
ды, наговорить множество глупостей и нелепостей.
Во всех приведенных сочетаниях истинностная оценка сообщения
отодвинута на задний план. Говорение дерзостей и комплиментов
имеет своей целью регулирование межличностных отношений, а не
расширение знания адресата.
Глагол говорить в таких контекстах не синонимичен глаголу ут-
верждать, предполагающему ответственность говорящего за сделан-
ное сообщение. Но в прямых репликах такая синонимичность воз-
можна. Она особенно очевидна в отрицательных формах глагола: Я
же не говорю, что это ложь = Я же не утверждаю, что это ложь.
Отрицание в этом случае не имеет фальсифицирующего эффекта. Гла-
гол говорить в прямой реплике не обязателен. Он вводится тогда, ко-
гда говорящий определяет меру своей ответственности за содержание
речевого акта, степень его перформативности. В контексте прямой ре-
плики он сближается с глаголами заявлять и утверждать и проти-
востоит «говорению просто так» (ср. болтать, языком молоть и др-)-
В номинациях речевых актов он, напротив, сигнализирует скорее о
«пустословии» и поэтому не может присутствовать в дескрипциях
«сильных перформативов», таких как обещания, приказы, обвинения
и т. п. Хотя условием перформативности является произнесение неко-
торых слов, в перифрастических номинациях перформативов не упо-
требляется глагол говорить, имеющий именно это значение. Паре*
доксальность ситуации объясняется, как отмечалось, отсутствием У
1. Речеповеденческие акты и диалог
645
этого глагола (вне употребления в прямых репликах) семы «принятия
ответственности».
Когда прямая речь заменяется классифицирующим ее по содержа-
нию или цели именем (номинацией речевого акта), глагол говорить
утрачивает универсальность. Отдавая команду, говорят: «Руки вверх!»,
но перифрастическое описание этого речевого акта не может со-
держать глагол говорить: *он сказал команду, *он говорил команды.
Некоторые номинации речевых актов вообще не входят в перифра-
зы. В норме речевым актам соответствуют и имена, и глаголы. Но
далеко не все имена могут быть дополнением глагола, обозначающего
речевое действие; ср. полные ряды: приказать — приказ — отдать
приказ; соглашаться — согласие — дать (выразить, высказать) со-
гласие; спросить — вопрос — задать вопрос. Многие ряды, однако,
не полны: угрожать — угроза — ?; воскликнуть — восклицание —
?издать восклицание; поздравлять — поздравление — ?. В других
случаях перифразы далеко отошли от актов речи: приговорить —
приговор — вынести приговор; обвинять — обвинение — предъявить
обвинение; извиняться — извинение — приносить извинения.
Обращение к перифразам и тем глаголам, которые их формируют,
подтверждает не чисто речевой, а речеповеденческий статус обозна-
чаемых ими действий.
Гораздо более сильную позицию сравнительно с глаголом говорить
в перифрастике занимают глаголы выражать, высказывать, давать
и делать, из которых два последних не несут в своем значении явно-
го указания ни на речевую, ни на иную семиотическую речевую дея-
тельность, а прямо отсылают к поведению.
Во всех случаях имеется в виду адресованное поведение и соответ-
ствующие глаголы обладают валентностью на адресата действия,
причем глагол делать приобретает ее именно в составе перифраз. Од-
нако степень адресованности действия может либо подчеркиваться,
либо ослабляться. Наконец, акцент в перифразах может падать на
сам акт речевого поведения.
Перифразы распределены по следующим основным категориям:
I. Акцент делается на сфере говорящего:
а) если говорящий выражает эмоции и эмоциональное отношение,
то при описании речевого акта (а иногда и непосредственно в нем)
используется глагол выражать/выразить: выражают чувства радости
и печали, соболезнование и сочувствие, удовольствие и удовлетворе-
ние, похвалу и одобрение, жалобы и претензии, согласие и несогла-
сие, разочарование, поддержку, оценку, симпатию, доверие, благо-
дарность, огорчение и т. п.
Какими словами (или паралингвистическими средствами) были вы-
ражены эмоции, часто совсем не важно. Поэтому перифразы этого раз-
ряда не вводят придаточных изъяснительных, но причина чувства мо-
^ет указываться: Он выразил радость по поводу приезда родственников.
Здесь важны «градус» эмоции и ее подлинность. Эти значения вы-
Ражают определения имени: выразить искреннее (глубокое, горячее,
646
Часть VII. Проблемы коммуникации
неподдельное, душевное) сочувствие, горячее одобрение, решительную
поддержку, выражать полное согласие и пр.;
б) если речевой акт характеризуется по его рациональному содер-
жанию, перифразы строятся на базе глагола высказывать/выска-
зать: высказывают мысли, соображения, наблюдения, сомнения, до-
гадки, подозрения, возражения, критику, убеждения, взгляды, мне-
ния, предположения и пр.
Поскольку рациональное содержание речеповеденческих актов
важно для их характеристики, перифразы этого класса способны вво-
дить придаточные изъяснительные: Он высказал догадку (предполо-
жение), что Петр не получил нашего письма; Я высказал подозре-
ние, что Маша влюбилась в моего брата. Перифразы с глаголами
высказать и выразить не всегда четко разграничены: выразить (вы-
сказать) подозрение, одобрение, жалобу.
II. Акцент перенесен на сферу адресата. В этом классе основным
является глагол даватъ/датъ, ясно указывающий на поведенческое
значение перифразы. Говорящий вмешивается в сферу другого, ори-
ентируя его действия. Можно давать другому: а) права и рекоменда-
ции; б) советы и консультации; в) инструкции, приказы, распоряже-
ния, команды (с прескрипциями сочетается также глагол отдавать);
г) обещание, согласие, клятву, честное слово, ответ, подтверждение,
обязательство и т. п. Коммиссивы (обязательства) не только связыва-
ют говорящего, но делают его причастным к сфере адресата. От вы-
полнения взятых обязательств зависят события этой сферы, ср.: пе-
редать сплетни, новости, известия, а также в ситуации посредни-
чества: передать привет, поздравление.
III. Акцент ставится на самом действии и его последствиях. Ос-
новным в этом разряде является глагол делать/сделать. Можно де-
лать сообщение, объявление, заявление, утверждение, заключение,
предсказание. Эти действия обычно адресуются не конкретному собе-
седнику, а всем «заинтересованным лицам». Приведенные перифразы
употребительны в социальной коммуникации.
Но можно делать и личностно адресованные акты: делают намеки,
предложения, замечания, выговоры, вызовы, возражения, признания,
указания, напоминания и т. п.
Некоторые названия речевых актов могут входить в сочетания с
разными глаголами. Полученные перифразы различаются по смыслу-
Так, выразить ориентировано на чувство или интерперсональное от-
ношение. Поэтому выразить согласие означает солидаризацию, еди-
нодушие, высказать согласие — единомыслие, дать согласие — приня-
тие предложения. Мы выражаем согласие с адресатом или его мнени-
ем, высказываем согласие с мыслью, даем согласие тому, кто просит-
Перифразы сделать возражение и высказать возражение разли-
чаются тем, что первая более естественна на совещании, принимаю-
щем решение, вторая — в ходе свободной дискуссии.
Речеповеденческие действия занимают промежуточное место меяс-
ду диалогическими репликами и поступками. При описании речепо-
1. Речеповеденческие акты и диалог
647
веденческих актов глагол говорить постепенно сдает свои позиции,
но вместе с тем не употребляется и глагол совершать, вводящий
имена поступков: совершают поступки, преступления, предатель-
ства, ошибки, необдуманные шаги и т. п. Общим для речеповеденче-
ских актов и поступков является глагол делать, ср.: сделать неос-
торожный шаг и сделать заявление (предложение).
Итак, речевое высказывание, обращенное к «другому», регулярно
приобретает статус речеповеденческого акта, а поведенческий акт,
рассчитанный на восприятие его «другим», всегда семиотичен. В пер-
вом случае речь интерпретируется как действие, во втором — дейст-
вие как речь. Ритуал, эстетизируя действие, как бы обращает его в
речь; магическая речь сама по себе уже действие.
2. Я и Другой
Семиотика поведения предполагает существование Другого. Фило-
софский аспект проблемы Другого приобрел особую значимость в
концепциях экзистенциализма, переключившего внимание с соци-
ального подхода к человеку на личностный и с отношений между
субъектом и объектом на межсубъектное взаимодействие, основы-
вающееся на семиотических началах. М. Хайдеггер определил лич-
ность человека через апелляцию к значению: «Я есть то, что я гово-
рю». Человек представляет собой не только существо говорящее (homo
loquens), но и означающее (homo significans). Очевидно, что он может оз-
начать, только если Другой способен воспринимать. Взаимодействие
этого рода невозможно без языка. «Все мои попытки самовыражаться
предполагают существование языка, — писал Ж.-П. Сартр. — Лучше
сказать, они и есть язык, или, если хотите, основной модус языка.
Язык не привнесен в бытие-для-другого (I’etre-pour-autrui), он изначаль-
но и есть само бытие-для-другого... Язык не может быть «изобретен»
в мире чистых объектов, так как он с самого начала предполагает от-
ношение к другому субъекту, а в рамках интерсубъектности его не
нужно изобретать: он уже задан фактором Другого. Из того, что мои
Действия меня проецируют вовне и осмысливаются Другим, следует,
что я есть язык» [Sartre 1943, 440]. В теории Сартра Другой является
необходимым условием семиотизации личности и регулятором, орга-
низующим ее опыт и поведение: «Появление Другого в моем опыте
обнаруживается в таких формах, как мимика и средства выражения,
Действие и поведение. Все они отсылают к некоторой организующей
сущности» [там же, 280].
Понятие Другого чрезвычайно важно для формирования самосоз-
нания. Другой превращает субъекта познания в его объект. Благода-
ря существованию Другого человек способен вынести суждение о себе
Самом как об объекте. Познавая себя, мы познаем свой образ в своем
сознании. Другой открывает мне меня. Он конституирует меня как
совершенно новый для меня тип. Моя личность получает дополни-
648
Часть VII. Проблемы коммуникации
тельные параметры. Другой как бы становится посредником в отно-
шениях меня с собой, соглядатаем моих мыслей и ощущений. Благо-
даря Другому, в частности, у человека возникает чувство стыда, необ-
ходимо предполагающее присутствие свидетеля [там же, 275 и след.].
Есть еще один существенный аспект понятия Другого. Речь идет о
различении своего и чужого. Личности образуют значимые миры, со-
существующие друг с другом и способные входить между собой в се-
миотические отношения, но не способные входить друг в друга. «Не
только я нахожусь вне другого, но и мой мир лежит целиком вне его
мира: мы два взаимных “вне”, и поэтому мы радикально друг другу
чужие (somos, mutuamente, dos “fueras” у por eso somos radicalmente forasteros)»
[Ortega-y-Gasset 1972, 102].
Мы чужие, и мы чужды друг другу. Само существование Другого
нас мобилизует: Другой таит опасность. Как сказал Ф. Ницше, «нам
так хорошо в мире природы, потому что у нее нет о нас мнения».
Другой может таить опасность. Достоевский писал: «Есть первый че-
ловек, и есть второй человек, первый человек сделает, а второй возь-
мет» («Подросток»). Иначе оценивал отношение между Я и Ты Мар-
тин Бубер: «Основное слово Я — Ты может быть сказано лишь всем
существом. Сосредоточение и слияние воедино всего существа не мо-
жет осуществляться ни через меня, ни помимо меня. Я становлюсь
собой лишь через мое отношение к Ты\ становясь Я, я говорю Ты.
Всякая подлинная жизнь есть встреча... Никакая цель, никакое вож-
деление и никакое предчувствие не стоят между Я и Ты» [Бубер
1993, 11].
Концепция Другого прямо или косвенно влияла на лингвистиче-
ские идеи. Она, в частности, стимулировала концепцию высказыва-
ния, предложенную Э. Бенвенистом. В противовес идее языка как
чисто социального феномена и воплощения коллективного сознания и
в дополнение к ней Бенвенист выдвинул теорию языка как возмож-
ности реализации личностного начала человека. В статье «О субъек-
тивности в языке» Бенвенист показал, что, создавая язык и пользу-
ясь языком, человек формируется как субъект: «Именно в языке и
благодаря языку человек конституируется как субъект, ибо только
язык придает реальность, свою реальность, которая есть свойство
быть, — понятию “Эго” — “мое я”. “Субъективность”, о которой
здесь идет речь, есть способность говорящего представить себя в каче-
стве “субъекта”... Осознание себя возможно только в противопостав-
лении. Я могу употребить я только при обращении к кому-то, кто в
моем обращении предстанет как ты. Подобное диалогическое условие
и определяет лицо, ибо оно предполагает такой обратимый процесс» .
когда я становлюсь ты в речи кого-то, кто в свою очередь обозначает
себя как я... Положение человека в языке неповторимо. Таким обрВ*
зом, рушатся старые антиномии “Я” и “Другой”, индивид и общесТ>
во» [Бенвенист 1974, 293-294].
В итоге можно констатировать, что концепция Другого ввела в
кус изучения следующие три круга явлений: 1) семиотизацию личйуд
1. Речеповеденческие акты и диалог
649
сти — ее речевых и поведенческих проявлений; 2) самопознание че-
рез диалогизацию внутреннего мира и превращение субъекта созна-
ния в объект познания; 3) поляризацию своего и чужого (сферы Эго и
сферы Другого).
Все эти явления и связанные с ними проблемы, по-разному пре-
ломляясь в контексте разных теорий, определили ряд направлений и
понятий современной лингвистики, лингвистической философии,
теории текста, семиотики и биосемиотики, когнитивных наук. Доста-
точно вспомнить идеи прагматики и теории речевых актов, понятия
пропозициональных установок и перформатива, сблизившие речь и
действие, идеи биокогнитивной школы1, выдвинувшей специфиче-
скую концепцию поведения, исследования школы М. М. Бахтина (и
его теорию полифоничности текста), понятия эмпатии и эвиденци-
альности и т. п.
В философских исследованиях акцент ставился на роли Другого в
формировании «Я». В исследовании диалога, напротив, больше вни-
мания уделяется «Я» (говорящему) и, соответственно, инициальным
репликам. Именно с ними связывается понятие иллокутивной силы,
лежащее в основе классификации речевых актов. С инициальными
высказываниями связана инициатива: они программируют ответ. Од-
нако ее не лишены и вторые реплики. Во вторых репликах отрабаты-
вается речеповеденческая тактика реагирования. Тем самым «Я» (пер-
вый говорящий, инициатор) формирует Другого (адресата). Речепове-
денческий потенциал адресата развивается под воздействием «факто-
ра говорящего». Ниже основное внимание будет уделено «фактору ад-
ресата». Будут рассмотрены вторые реплики диалога, виды диалоги-
ческой цитации, истинностная оценка чужой речи. Но предваритель-
но мы коротко остановимся на некоторых общих характеристиках
диалога.
3. Жанры общения
Целеориентированность составляет важный параметр диалога, как
и любого другого вида человеческой деятельности. Она определяет не
только связь отдельных реплик между собой, но и типы, или жанры,
человеческого общения, в рамках которых формируются характерные
Для коммуникации ролевые структуры и виды модальностей.
1 В биоэпистемологии — одном из направлений философской антрополо-
гии последних двух десятилетий, связавшем познание с биологическими про-
цессами, протекающими в живых системах, — был выдвинут тезис о том,
что язык — это форма ориентирующего поведения. Основную функцию языка
нредставители этого направления видят не в передаче информации, а в созда-
«ии области взаимодействий между говорящими путем выработки общей сис-
темы отсчета. Слушатель сам создает информацию, уменьшая под воздейст-
вием получаемых сообщений неопределенность в собственной когнитивной
области, и это предопределяет его поведение [Maturana 1970].
650 Часть VII. Проблемы коммуникации
Может быть предложена очень общая схема жанров общения:
1) информативный диалог (make-know discourse); 2) прескриптивный
диалог (make-do discourse); 3) обмен мнениями с целью принятия реше-
ния или выяснения истины (make-believe discourse); 4) диалог, имеющий
целью установление или регулирование межличностных отношений ’
(interpersonal-relations discourse); 5) праздноречевые жанры (fatic discourses):
а) эмоциональный; б) артистический; в) интеллектуальный.
В реальной речи названные жанры редко бывают представлены в
чистом виде. Между тем они различны по своим целям — прямым и
косвенным, степени запрограммированности ответных реакций, рас-
пределению ролей и коммуникативных интересов, «правовому кодек-
су», протяженности, структуре, связности, интенциональным состоя-
ниям собеседников, условиям успешности, развитию диалогических
тактик, по своим «вырожденным» и сублимированным формам, на-
конец, по своим модальным характеристикам.
Диалоги первых двух типов отличаются наибольшей определенно-
стью программы. Именно они дают ту исходную микроструктуру, от-
носительно которой может быть выявлена специфика остальных
жанров. Микроструктура диалога-1 сводится к вопросно-ответным
парам, микроструктура диалога-2 — к паре «прескрипция — обеща-
ние/отказ». Для этих видов диалога характерны: точность в выраже-
нии реплики-хозяина, жесткая запрограммированность реакции, пре-
суппозиция права на требование и возможности выполнения его адре-
сатом. Оба вида диалога осуществляются в интересах инициатора.
Информативный диалог вытекает из эпистемических нужд. В нем
инициатором является игнорант. Поэтому роль лидера не совпадает с
ролью коммуникативно главного собеседника: лидирует потребитель,
ищущий знаний, активной речевой деятельностью занят адресат —
владелец знаний. Задача адресата заключается в выборе нужной ин*
формации и определении степени ее истинности. В рамках диалога-1
формируется социальный этикет. В нем используются клиширован*
ные формы нарушения программ и рикошеты, следующие за этим
нарушением; ср. реплики типа Сам знаешь; Откуда мне знать}
Спроси лучше своего мужа и пр.
Диалог-1 может быть свернут в монолог путем исключения из неГ# i
вопросов и установления логических и временных связей между отв#®-
тами. Такое сжатие делает, например, следователь, давая на основ#
вопросов заключение по делу. Диалог-1 наиболее модально нейтрален-
Модальность проникает в него преимущественно через формы речево-
го этикета: Не могли бы вы сказать...; Я хотел бы узнать... и т. Д-
Побочным продуктом диалога-1 являются экзаменационный и р®“
торический вопросы. Диалог-1 вырождается тогда, когда информаций
ищется всуе и не может быть проверена на достоверность. Оба ЭТИХ
условия выполнены в известном разговоре мужиков об экипаже 4$
чикова: «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо!
ты думаешь, доедет ли то колесо, если б случилось, в Москву или
доедет? — Доедет, — отвечал другой. — Ав Казанъ-то, я думаю,
1. Речеповеденческие акты и диалог 651
доедет? — В Казань не доедет, — отвечал другой». Этим разговор и
кончился (Гоголь).
В диалоге-2 говорящий выступает в функции программиста, а ад-
ресат — исполнителя. Собеседники обычно социально иерархизирова-
ны- Этический кодекс хорошо разработан. Этим определяется обилие
иллокутивных глаголов, употребительных в прескрипциях и их опи-
саниях: просить, требовать, умолять, приказывать, советовать,
убеждать, рекомендовать и пр. Прескрипция в отличие от вопроса
легко развертывается за счет мотивировок, инструктирования относи-
тельно условий и способов осуществления действия, предварительного
выяснения возможностей адресата и т. п. Вероятность отказа в испол-
нении действия развивает тактику воздействия на адресата, в частно-
сти систему угроз и наказаний. Деперсонификация адресата ведет к
развитию систем норм и запретов, т. е. к созданию кодексов — запо-
ведей, уставов, распорядков, инструкций и т. п., относящихся к нрав-
ственному и социальному аспектам жизни. Нормы, проистекающие
из абсолютных ценностей, называются аксиологическими, нор-
мы, опирающиеся на уложения и постановления — тетическими.
Интеррогативы основаны на предоставлении адресату выбора, они
дизъюнктивны. Прескрипции, напротив, исключают выбор и не могут
содержать дизъюнкции, ср.: Ты придешь или нет? и *Приходи или нет.
Диалог-2 не сжимается в единый текст. Прескрипции имеют много
вырожденных, паразитических и грубых форм, но для них не харак-
терны сублиматы, если не считать автопрескрипций и обращений к
неодушевленным предметам во внутренней и поэтической речи.
Диалог-3 представлен такими формами речевой деятельности, как
спор, дискуссия, обмен мнениями. Для диалога-3 характерны пре-
суппозиция компетентности (экспертности) собеседников, тематиче-
ское единство при различии модусов. Его текстовая структура опре-
деляется логическими отношениями, термины которых характеризу-
ются по логической функции (аргумент, возражение, опровержение,
обоснование и пр.). Его психологическая установка — убеждение
контрагента, диктующая разные тактики ведения разговора. Вариан-
том диалога-3 является спор о ценностях и вкусах. Разногласие в во-
просе общей оценки объекта не исключает согласия в частных оцен-
ках и в фактических утверждениях. Диалог о ценностях ведется по
принципу «да, ... но»: «то, что вы говорите, верно, но важнее дру-
гое». Спор идет не об истинности утверждений, а об иерархии ценно-
стей: «зато» одного собеседника сводится к «хотя» другого. Спор о
Ценностях циркулярен: — Дорого, но мило; — Хотя мило, но очень
дорого; — Хотя и дорого, зато как мило; — Может быть, и мило,
н° чрезмерно дорого. Это разговор не о свойствах объекта, а о ценно-
стных показателях свойств. Поэтому согласие с истинностью слов не
Имплицирует согласия с собеседником.
Если теоретический диалог-спор способствует развитию истинност-
ях и вероятностных оценок, то разговор о ценностях создает благо-
приятную почву для формирования аксиологической модальности.
652
Часть VII. Проблемы коммуникации
Сублиматом диалога-3 является искусственно построенный теоре-
тический спор, например, «Диалоги» Платона. Вырождение диалога-
3 наступает либо в споре о том, что нельзя ни доказать, ни опроверг-
нуть, либо в споре о словах. Наиболее паразитическая форма разгово-
ра о ценностях — сплетни; ср. разговор двух дам о губернаторской
дочке в «Мертвых душах»: — Манерна нестерпимо. — Ах, жизнь
моя, Анна Григорьевна, она статуя, и хоть бы какое выражение в
лице. — Ах, как манерна! [...]—Душенька! Она статуя и бледна как
смерть. — Ах, не говорите, Софья Ивановна, румянится безбожно
(Гоголь). Дамы согласны в отрицательном отношении к предмету спо-
ра, но при этом расходятся в фактических мотивах оценки.
Диалог-4 имеет различные формы, распределенные между унисо-
ном и диссонансом [Балаян 1971]. Унисон имплицирует искренние
признания и взаимные комплименты, диссонанс принимает форму
ссор и выяснений отношений. На его почве формируются «судейские»
пропозициональные установки, такие как обвинение и оправдание,
разоблачение и прощение, претензии и упреки. Текст такого диалога
предполагает маркировку реплик по их отношению к обвинению или
к защите. Официальной формой диалога-4 является судебное рассле-
дование, вырожденной формой — скандалы, пикировка, говорение
колкостей, перебранка. На почве диалога-4 развивается деонтическая
модальность.
Праздноречевая деятельность соответствует различным вариантам
фатической коммуникации. Она не имеет, в отличие от диалога-4,
практической цели, но очень важна как регулятор психического со-
стояния людей, их взаимоотношений; она развивает художественные
задатки, тренирует интеллектуальные способности. Именно праздно-
речевые жанры и могут быть квалифицированы как свободное и не-
принужденное общение людей. Варианты диалога-5 определяются
тем, какой компонент личности в нем задействован. В диалоге-5а
происходит эмоциональное общение людей. Оно дает выход эмоцио-
нальным перегрузкам. Для него характерны жалобы и сочувствие,
хвастовство и восхищение, опасения и страхи. В такой диалог всту-
пают тогда, когда рассчитывают на моральную поддержку. В нем
развиваются формы эмоциональной модальности.
В диалоге-56 реализуются артистические способности говорящих^
их предрасположенность к игре. Реплики рассчитаны на эстетическое
восприятие. Они часто апеллируют к чувству юмора. Диалог (или по-
лилог) может быть организован по принципу концертной программы-
Для разговоров этого жанра характерны мини-рассказы, шутки и
прибаутки, остроты и анекдоты. Это наиболее национально и соци-
ально окрашенный вид речевого поведения.
В диалоге-5в праздноречевая деятельность приобретает интеллек-
туальные формы — это разговоры о текущих делах и о политике»
прогнозы на будущее и оценка прошлого, предположения относи-
тельно истинного значения и направления в развитии событий и т-
Такой разговор придерживается программы теоретического или пра*^
1. Речеповеденческие акты и диалог
653
тического рассуждения. Он бесцелен, но дидактичен. Он учит ориен-
тироваться в жизни, правильно оценивать те или иные положения
дел и предвидеть ход событий.
Итак, диалог-1 основан на информационном, диалог-2 — на дея-
тельностном общении, диалог-3 представляет собой обмен мнениями,
диалог-4 регулирует межличностные контакты, диалог-5 — свободное
общение — реализует разные аспекты личности — эмоциональный,
эстетический и интеллектуальный. Он имеет развлекательное, трени-
ровочное или уравновешивающее предназначение.
4. Связность диалогического текста
Коммуникативная цель реплик не замкнута осуществляемым ими
речевым действием. Она достигается или не достигается в зависимо-
сти от реакции собеседника. Цель ставится инициатором общения, а
осуществляет его замысел адресат. Полагание и достижение цели
распределено между стимулом и реакцией. Адекватность реакции
обеспечивает инициатору достижение поставленной им коммуника-
тивной цели. Сама связность диалогической речи, таким образом,
подчинена принципам целенаправленной деятельности., Она зависит
от степени четкости поставленной цели, ее выполнимости, правиль-
ности выбранной диалогической тактики, возможных последствий
для адресата, его доброй воли и пр. [Винокур 1954].
Поскольку цель и ее достижение выражены в разных речевых ак-
тах, эти последние могут быть разделены на акты-программы и акты
исполнения («программистов» и «исполнителей»).
Связность диалогического дискурса во многом зависит от соотно-
шения в нем программирующих высказываний и высказываний ис-
полнителей, а оно, в свою очередь, специфично для разных жанров
общения.
Касаясь вопроса связности диалога, целесообразно различать:
1) собственно связность, понимаемую как соответствие реакции диа-
логическому стимулу, «согласование реплик по иллокутивной функ-
ции» [Падучева 1982, 306], при котором за вопросом должен следо-
вать ответ, за упреком или обвинением — оправдание, за директив-
ным речевым актом — обещание (согласие), отказ или действие
Нт. п.; соотношение реплик в этом случае соответствует программе
Диалога; 2) связность, понимаемую в широком смысле, т. е. смысло-
вую соотнесенность реплик, при том, что диалогическая реакция на-
рушает программу диалога; таковы реплики, ориентированные на
Пресуппозиции высказывания [там же, 311-312], словоупотребление,
Тон речи, прагматические условия речевого акта и т. п.
Преобладание первого или второго типа связности, а также выбор
способа связи реплик зависит от типа диалогического общения. Ин-
формативный диалог требует удовлетворения коммуникативного сти-
мула. Взаимоинформирующий диалог, происходящий между знако-
654
Часть VII. Проблемы коммуникации
мыми, следует нежесткой социальной программе, согласно которой
собеседники должны сообщить друг другу о наиболее важных собы-
тиях своей жизни. Если собеседник не спрашивает, то его «контр,
агент» все равно сообщает. Реплики в этом случае могут вовсе не быть
между собой связаны, хотя говорящие часто стремятся придержи-
ваться аксиологического согласования сообщений, например: 1) — у
меня сын провалился на экзамене. — А у меня теща сломала ногу и
2) — У меня дочь вышла замуж. — А у меня сын защитил диссерта-
цию. Аксиологическое согласование может привести к вырождению
взаимоинформирующего диалога во взаимные жалобы или взаимное
хвастовство. В этих случаях в репликах производится аксиологиче-
ское контрастирование ситуации говорящего с ситуацией адресата,
ср. в детском стихотворении С. Михалкова «А что у вас?»: — А у ме-
ня в кармане гвоздь, а у вас? — А у нас сегодня гость. А у вас? — А у
нас сегодня кошка родила вчера котят. Котята выросли немножко,
а есть из блюдца не хотят и т. д. Такого рода диалог может состо-
ять из автономных реплик, но он следует некоторому сценарию, при-
нятому для данного жанра общения.
В рекогносцировочном диалоге реплики связаны предикатами, пе-
ременной величиной в них является субъект (— Я люблю зиму. — А
я — лето). В обсуждении, целью которого является принятие реше-
ния или выработка некоторой позиции, точки зрения, реплики скре-
плены общей темой, тезисом, но различаются своими «модусами»,
отношением к теме, а также теми доводами, которыми обосновывает-
ся каждая точка зрения (ср. в «Мертвых душах» обсуждение вопроса
о том, выгодно ли покупать на вывод крестьян: одни утверждали, что
это дело ненадежное, так как на новых землях в южных губерниях
нет реки, а другие говорили, что дело это небезнадежное, так как «рус-
ский человек способен ко всему и привыкнет к любому климату»).
Наконец, в развлекательном или праздном разговоре действует,
принцип аналогии в соединении реплик-выступлений, а иногда И
аналогия оказывается весьма проблематичной: — Но нигде я не ел
лучшего пирога, как в Вене у голландского посланника. Это, я вал
скажу, был генерал и главнокомандующий всех пирогов. — Могу
представить, — осклабился толстяк, — я тоже знавал одного гене-
рала, он был мне даже отдаленный родственник (М. Харитонов).
От жанра общения зависит и степень запрограммированности диа-
логических реакций, т. е. связанность реплик, устанавливаемая ИЯ‘
локутивной силой, или их свободное смысловое взаимодействие. Наи-
более недвусмысленный речевой стимул содержится в вопросах и ДИ*
рективных речевых актах. Поэтому всякая словесная реакция на НИХ '
будет интерпретироваться в связи со стимулом: — Тебя отпуста^
дежурный командир? — Сегодня Колышкин дежурит. Это означал#
«Не у Колышкина же мне отпрашиваться» (Ф. Вигдорова). Не свЯ-
занная непосредственно с вопросом реплика заключает в себе Я#;
только отрицательный ответ, но и мотив, по которому говорящий НД|
был отпущен и даже не просил разрешения. Однако уже обычное 1ЯИП
1. Речеповеденческие акты и диалог
655
вествовательное предложение часто содержит слабый и неоднознач-
ный речевой стимул. Разброс возможных реакций на сообщение мо-
жет оказаться весьма велик. Выбор наиболее адекватной реакции во
многом определяется самим жанром общения. Так, например, в ин-
формативном диалоге неуместно запрашивать основания истинности
сообщения, т. е. пропозициональная установка должна в этом случае
интерпретироваться как знание, а не как мнение; в неофициальном
разговоре, в котором выражаются точки зрения и предположения, со-
общение может «законно» вызвать вопрос, направленный на пропо-
зициональную установку полагания.
Если говорящий хочет получить на свое сообщение вполне опреде-
ленный отклик, он сопровождает его стимулирующим вопросом: Мой,
сын увлекается детективами, а твой?', Мой сын увлекается де-
тективами; это плохо, как ты думаешь?; Мой сын увлекается де-
тективами. У тебя нет случайно книг Агаты Кристи?; Мой сын
увлекается детективами; как бы заставить его читать серьезные
книги? В рамках межличностной праздноречевой деятельности наи-
более желательна для говорящего реакция, отвечающая условию со-
гласия, единомыслия и единочувствия. Адресат должен принять при-
глашение к сопереживанию. В этом состоит цель говорящего. Ожида-
ется, что он так или иначе выразит свое сочувствие (со-радость, со-
восхищение, со-возмущение и т. д.). «Отпадение» от точки зрения го-
ворящего не столь закономерно в этом случае, как в обсуждении тео-
ретического или практического вопроса, а также как отрицательный
ответ в информативном диалоге.
Информирующее сообщение, не являющееся ответом на вопрос, не
программирует реакции. Поэтому собеседнику бывает особенно важно
выяснить ту цель, с которой было сделано сообщение. Речь в этом
случае идет не только об адекватности реакции, но и о реконструк-
ции интенционального состояния говорящего, предопределяющего
выбор тактики поведения, например: — Так вот, — сказал Пота-
пов, — арестовали Георгия Николаевича. Целый баул бумаг увезли.
Вот, — сказал и замолк. «Зачем он мне это говорит? Провоцирует?
Угрожает? Пугает? Предупреждает?» — все это одновременно про-
неслось в голове у Корнилова. — А откуда вы это...? — спросил он.
Потапов неприятно поморщился. — Значит, знаю, раз говорю, — от-
ветил он неохотно. — Позвонила одна... Вот такие дела. «Угрожает?
Провоцирует?» Но, взглянув на печальное и какое-то потухшее лицо
Потапова, Корнилов понял; нет, не провоцирует, не угрожает, а
Просто растерян, боится и не знает, что делать (Ю. Домбровский).
В диалогическом общении участвуют не только речевые произве-
дения, но и их авторы — говорящие. Каждая реплика представляет
собой как речевой, так и поведенческий акт. В диалоге неразрывно
слиты слова и дела. Личностное общение осуществляется преимуще-
ственно через взаимодействие модальных компонентов высказыва-
ний — модусов, отражающих интенциональное состояние говорящих.
Реакции, связанные с модусом, часто имеют речеповеденческую на-
656
Часть VII. Проблемы коммуникации
правленность. Они нарушают заданную говорящим программу и вме-
сте с тем не нарушают связности диалога. Ниже мы коротко остано-
вимся на роли модуса в структуре диалога.
5. Модус в контексте диалогической речи
Говоря о модусе и диктуме, мы пользуемся известными терминами
Ш. Балли [Bally 1942; Балли 1955, 43-44]. В иных терминах можно
было бы говорить о пропозиции и пропозициональном отношении, ус-
тановке (propositional aditude) или интенциональном состоянии сознания;
(intentional state). В диалоге «Я» и «Другой» составляют непосредствен-
ную данность общения. В ходе их общения обнаруживается специ-
фичность позиции каждого из них. Поэтому естественно, что в диало-
гической речи, в отличие от монологической, модус регулярно вво-
дится в высказывание. Ш. Балли называл такой модус эксплицит-
ным, например: Лахтин. Я допускаю, что ты этого Татарникова
не убил. Я даже предполагаю, что ты не ранил его. Я готов
думать, что ты в него не стрелял вовсе. Можно даже ут>
верждатъ, что ты в него стрелять и не собирался. Я верю
даже, что у тебя и в мыслях не было стрелять в этого Татарни-
кова (Ю. Олеша).
Модус является важнейшим компонентом диалогической речи, ак-
тивно участвующим в механизмах связывания реплик.
Среди типов речевых стимулов и реакций существенно различать
стимулы и реакции, прямо ориентированные на сообщение, или дик-
тум, и стимулы и реакции, связанные с субъективным отношением
говорящего к сообщению, или модусом.
Реакции на модус и диктум (пропозицию) могут быть полными,
или общими, и частичными, или частными [Балли 1955, 47]. ПоД
полной реакцией подразумевается реакция на истинностное значение
модуса или пропозиции. Под частной реакцией имеется в виду реак-
ция на отдельный (не предикативный) член модуса или диктума, В
том числе и на член, присутствующий в стимулирующей реплике-
лишь потенциально, как это имеет место при частном вопросе, рас-
считанном на получение дополнительной информации (Иван прие-
хал.— Когда он приехал? Зачем он приехал?). Так, например, выска-
зывание, содержащее в эксплицитной форме модус и диктум, равно
как и сообщение с имплицитным модусом, может вызвать следую*
щую серию реплик, выражающих общую и частную реакцию на мо-
дус и только косвенно соотносящихся с пропозицией: — (ДумиЮс:
что) сегодня брат уже не приедет. — Ты думаешь? — Ты действи-
тельно так считаешь? — Ты уверен? — Почему ты так дуМР"
ешь? — Ты ошибаешься. — Ты напрасно так думаешь. Некоторые И®:
этих реплик, а именно, вопросительные, будучи реакцией на модель^
ную часть высказывания, в свою очередь, апеллируют к модусу со(Н|
седника. Ml
1. Речеповеденческие акты и диалог
657
Приведенное высказывание может вызвать ответную реплику, со-
держащую общую или частную реакцию на информативное содержа-
ние сообщения: — Нет, не приедет. — Тогда незачем нам здесь ос-
таваться. — Подождем еще немножко и т. д. Некоторые из приве-
денных реплик, в свою очередь, содержат диктальный стимул (напри-
мер: А когда он приедет?). Реплики такого типа обычно стимулиру-
ются высказываниями, соотносимыми с модусом знания.
Общая реакция на модус, в своем прямом значении, ставит под со-
мнение искренность говорящего. В ней как бы выражается подозре-
ние, что автор речи лукавит и его высказывание не соответствует его
мнению. Поскольку же искренность (психологическая истинность) со-
ставляет одно из условий нормального речевого общения [Грайс 1985,
222, 224; Гордон, Лакофф 1985, 277-281], она не может быть откро-
венно поставлена под вопрос (исключение составляют комплименты).
Поэтому общая реакция на модус в контексте диалога приобретает
другое значение, становясь эквивалентом реакции на истинностное
значение пропозиции (диктума). Такие реплики, как Ты так дума-
ешь?, выражают сомнение не в искренности говорящего, а в истин-
ности пропозиции. Общая реакция на модус превращается в общую
реакцию на пропозицию. Точно так же, когда в фамильярной речи
говорят: Врешь!, скорее выказывают удивление полученным сообще-
нием, чем обвиняют в намеренном сообщении ложной информации.
Такое обвинение обычно принимает форму отрицательного императи-
ва (запрета): Не ври (лги)!; Перестань врать!; Не говори неправды.
При подъеме отрицания последнее интерпретируется как относя-
щееся к содержанию пропозиции, а не к пропозициональной установ-
ке, что в контексте 1-го лица наст, времени было бы равноценно при-
знанию в неискренности или, иначе, «иллокутивному самоубийству»
[Вендлер 1985]: Не думаю, что поезд опоздает = ‘Думаю, что поезд
не опоздает’.
Когда сообщение касается не объективной реальности, а содержа-
ния внутреннего мира говорящего, противопоставление неискренно-
сти и лжи практически стирается. Если высказывания типа Я вас
люблю; Рад вас видеть и т. п. не соответствуют действительности, то
их можно квалифицировать и как проявление неискренности, и как
Неправду и ложь. Не случайно в этих условиях модус не может быть
эксплицитным. Нельзя сказать: *Я думаю, что мне приятно с вами
Разговаривать. Предполагается, что собственное психологическое со-
стояние определяется человеком на основе непосредственного ощуще-
ния. Поэтому общая реакция на модус не может в приведенных слу-
чаях принять форму апелляции к мнению: — Рад вас видеть. — *Ты
думаешь? / *Ты действительно так считаешь?
Если стимул содержит комплимент, то сомнение в его искренности
Допустимо. В нем адресат обнаруживает «позицию скромности». Од-
нако эта позиция все равно выражается апелляцией не к мнению, а к
Истинностному значению пропозиции: — Рад вас видеть. — Правда?
в самом деле рады?
658
Часть VII. Проблемы коммуникации
Очерчивая круг реакций, связанных с модусом, следует проводить
различие между отнесенностью сообщения к говорящему лицу как
субъекту коммуникации и отнесенностью диктума к субъекту сужде-
ния. Глагол речи в норме имплицирует соответствие утверждаемого
мнению говорящего: Я же говорю, что ты. ошибаешься = ‘Я считаю
(утверждаю), что ты ошибаешься’.
Отрицательная форма 1-го лица наст, времени глагола говорить
имела бы эффект самофальсификации [Шмелев 1990], если бы не вы-
ражала определенного интенционального состояния говорящего. Вместе
с тем, значение формы я не говорю, что... отлично от значения я не
думаю, что... Отрицание при глаголах мнения относится к содержа-
нию суждения. Отрицание же речевого акта равносильно отрицанию
наличия мнения или воздержанию от его выражения, но не присутст-
вию в сознании говорящего суждения с обратным знаком: Я же не го-
ворю, что он глуп = ‘Я не сформировал себе мнения о его умственных
способностях’ или ‘У меня нет достаточных оснований для такой
оценки’. Глагол говорить здесь синонимичен глаголу утверждать.
Предикат, выражающий модус, совместим с предикатом, конста-
тирующим факт коммуникации: — Что ты говоришь? — Говорю,
что убежден, что так поступать нельзя. При передаче чужой речи
все «левые» позиции отведены предложениям, констатирующим акт
коммуникации, причем ряд открывается указанием на отнесенность к
актуальному субъекту: Говорю же, что он сказал, что думает, что
отец будет требовать, чтобы ты приехал.
Модус обладает весьма широким семантическим объемом и легко
насыщается эмоциональными и оценочными значениями (рад, огор-
чен, с грустью (с ужасом) думаю, сожалею, надеюсь), но избегает де-
скриптивных определений. Ментальные предикаты практически ли-
шены как-валентности. Коммуникативные глаголы семантически
беднее. Они охотнее присоединяют к себе дескриптивные, чем оце-
ночные или эмотивные, характеристики. Однако их постановка в не-
посредственной близости к диктуму (пропозиции) способствует разви-
тию в них модусных смыслов: Я же тебе говорю (т. е. прошу, тре-
бую), чтобы ты этого не делал', Я же говорю (= считаю, утверждаю)»
что он милый и хороший человек. Подобный семантический синкре-
тизм особенно характерен для глаголов говорения, вводящих косвен-
ную речь: Он говорит (= приказывает), чтобы ты немедленно при-
шел; Он говорит (= обещает), что поможет нам; Он говорит (— счИ-
тает), что лучше нам никуда не уезжать; Он говорит (= советует)»
чтобы мы не уезжали.
Объединение в одном глаголе двух функций не должно отвлекать
внимания от существующего между ними различия, которое полезно
иметь в виду при изучении диалогических стимулов и реакций. КаЖ’
дое высказывание может рассматриваться как акт коммуникации я
как поступок. Оно воспринимается не только со стороны своего со-
держания, но и как поведенческий акт, заключающий в себе опрвД*^
ленный набор речевых стимулов. Следующие реплики вызваны пра*'*
1. Речеповеденческие акты и диалог
659
матическими характеристиками речевого акта: Не стоит говорить
об этом; Зачем сейчас-mo это говорить?; Кому ты это говоришь?;
Кому говорят!; Нашел место (время) говорить это!; Не пойму, куда
ты клонишь?; Зачем (к чему) ты это говоришь?
Эксплицируя собственное интенциональное состояние, говорящий в
то же время постоянно апеллирует к модусу собеседника: Захар.
Хозяева— не звери, вот что надо понимать... Ты зна-
ешь, — я не злой человек, я всегда готов помочь, я желаю добра.
Левшин. Кто себе зла желает? Захар. Ты пойми — вам, вам
хочу добра! Левшин. Мы понимаем... Захар. Нет, ты
ошибаешься. Вы не понимаете (М. Горький).
Функциональное изучение апелляции к модусу представляет инте-
рес при моделировании диалогического поведения. Апелляция к ин-
тенциональному состоянию, прежде всего к эпистемическому статусу
адресата, является одним из тактических приемов диалога. Так, на-
пример, чтобы подчеркнуть неожиданность или необычность сообще-
ния, говорящий иногда делает как бы шаг назад, предваряя сообще-
ние риторическим вопросом, апеллирующим к модусу собеседника.
Характерно, что выбор падает обычно на глагол знать. В этом прояв-
ляет себя пресуппозиция коммуникации — предполагается, что со-
общают только то, что адресату неизвестно: А знаете, кто это сде-
лал (придумал, предложил, сказал и т. п.)?; А известно ли вам, ко-
гда это произошло?; Знаешь, что мне вдруг пришло в голову?
Апелляция к знанию (Знаешь?; А знаешь?; Знаешь ли?) в модаль-
ном контексте приобретает специфическое значение: она вводит при-
знания, мнения, сообщения о психологических фактах, излияния,
выражение сокровенных мыслей. Не случайно, апеллируя к знаниям
собеседника, говорящий может вводить сообщение модусом мнения:
Знаешь, я думаю, что ничего из этого не выйдет. В жанре интервью,
соединяющем официальность с псевдоинтимностью, такая апелляция
часто вводит ответы на вопросы журналистов: Знаете, я никогда об
этом не думал; Знаете, я считаю такие действия недопустимыми.
В повелительных апелляциях к модусу подчеркивается реальность
Угрозы: Заруби себе на носу; Запомни раз и навсегда; Чтоб ты знал;
Так и знай; Учти; Советую запомнить; Заметь себе; Имей в виду.
В диалогических репликах апелляция к собеседнику служит са-
мым разнообразным целям. Она создает атмосферу доверительности,
Переводящей общение в интимный, задушевный регистр. Апелляция
к модусу подчеркивает важность сообщаемого, намерение повлиять
Па адресата.
В ходе диалогического общения говорящий склонен усиливать «со-
стояние незнания». Если очевидно, что адресат не располагает соот-
ветствующей информацией, то говорящий пользуется не апелляцией
П знанию, а апелляцией к воображению или догадливости адресата,
Подчеркивая неожиданность, непредсказуемость того, что он собира-
ется сообщить: Ты и представить не можешь того, что произошло;
вообрази, с кем я там встретился; Догадайся, что было потом. За
22-
660
Часть VII. Проблемы коммуникации
подобными интродуктивными высказываниями может следовать мо-
дальная реакция: Откуда же мне знать?; Понятия не имею; Ц
представить себе не могу; Куда уж мне! Это гарантия того, что со-
общение падет на благоприятную почву. Если искомый эффект был
достигнут, то последует реакция удивления: Кто бы мог подумать!-
Подумать только!; Да что вы говорите!; Не может быть! и т. п.
Диалог с модальной подготовкой и модальной реакцией развивает-
ся обычно по достаточно стандартизованной программе.
Итак, для диалога характерен эксплицитный модус. Он выражает
либо пропозициональную установку говорящего, либо апелляцию к
интенциональному состоянию адресата.
Другой чертой диалогической модальности является выражение
отношения к «чужому слову». Отнесенность высказывания к действи-
тельности — основное значение категории модальности — заменяется
отношением к реплике собеседника, и только через оценку ее истин-
ностного значения диалогическая модальность устанавливает контакт
с тем или иным положением дел. Если для стимулирующих реплик
характерна апелляция к модусу собеседника, его интенциональному
состоянию, то для диалогических реакций типична оценка истинно-
сти или искренности сообщения, его уместности и адекватности. В
споре рождается способность человека выносить суждения о суждениях.
2. ФЕНОМЕН ВТОРОЙ РЕПЛИКИ, ИЛИ О ПОЛЬЗЕ СПОРА*
Диалогическая ориентация сло-
ва — явление, конечно, свойственное
всякому слову... Только мифический
Адам, подошедший с первым словом
к еще не оговоренному девственному
миру, одинокий Адам, мог действи-
тельно до конца избежать этой диало-
гической взаимоориентации с чужим
словом в предмете.
М. Бахтин
Внимание исследователей речевых актов было направлено пре-
имущественно на реплики-стимулы и их коммуникативные цели. Ис-
ключение составляют ответы, изучаемые обычно в рамках вопросно-
ответных единств. Но и здесь количество работ о вопросах намного
превосходит число описаний различных типов ответов. Точно так
тщательнее изучены косвенные речевые акты-стимулы (например,
прескрипции), чем косвенные речевые реакции. Из числа недавних
публикаций ответам, в частности косвенным, специально посвяШСЙ®
статья Е. Э. Разлоговой [1989].
Впервые опубликовано в кн.: Логический анализ языка: Противоречу
вость и аномальность текста. М., 1990. j
2. Феномен второй реплики, или о пользе спора 661
По мере развития теории текста речевые акты стали описываться с
учетом их места в том или ином типе дискурса. Однако и здесь ^'фо-
кусе оставались инициальные реплики. Зависимое положение и пред-
сказуемость вторых реплик всегда оттесняли их на периферию.
Приведем в качестве иллюстрации работы Н. Фоушена [Fotion 1971;
1977]. Автор выделяет в дискурсе два типа речи — направляющую и
подчиненную (контролируемую). Первый тип задает программу, вто-
рой ее осуществляет. К руководящим речевым актам (master speech acts)
Н. Фоушен относит: 1) вопрос; 2) требование ответа: Я хочу знать,
где ты был; 3) приказ: Доложи, где ты был; 4) предложение сделать
сообщение: Позволь рассказать тебе о случившемся. От речевого ак-
та-хозяина зависит природа контролируемых речевых актов — их де-
скриптивный, оценочный, объяснительный или какой-нибудь иной
характер, сама их тема.
Контролирующий речевой акт, как правило, бывает, инициаль-
ным, но в ходе речевой деятельности появляются его «депутаты»
(master speech act deputies, sustainers). Эти речевые акты либо поддержи-
вают принятое вначале течение разговора, либо его модифицируют.
Н. Фоушен как бы исходит из незыблемости прав «хозяина» и его
посланцев. Между тем адресат волен принять или отвергнуть пред-
ложенную ему программу, сдаться или оказать сопротивление, согла-
ситься или возразить, пойти на уступку или перейти в наступление,
выполнить просьбу или отказаться. Эти и другие типы высказываний
соответствуют вторым репликам диалога. Вторые реплики очень су-
щественны не только как факт коммуникации; они имеют ряд важных
последствий для развития логико-грамматических категорий языка, а
также для формирования риторических фигур в поэтической речи.
Вторые реплики благоприятны для создания модусных слов (со-
мнительно, конечно и т. п.); в них сложилась семантика согласия,
возражения и допущения, уличения, опровержения, оправдания,
отказа. В них обозначилась область вторичных предикатов, и преж-
де всего предикатов истинностной оценки (подтверждения и отри-
цания). Во вторых репликах возникло явление цитации [Вежбицкая
1982], в частности, цитатные вопросы и цитатное (контрастивное)
отрицание [Lasnik 1975; Богуславский 1982; Арутюнова 1986]. Со
Вторыми репликами связано и само явление контрастирования,
столь существенное для поэтической речи и лежащее в основе мета-
форы. Вторые реплики сталкивают противоположные точки зрения,
Принадлежащие участникам диалога. Они же отрабатывают способы
Их совмещения, снятия противоречия, такие как: 1) компромисс, до-
пущение, создающее двумодальные высказывания: — Ты говоришь
вздор. — Возможно, это и вздор, но я думаю именно так; — Это
Плохая книга. — Может быть, но я прочел ее с интересом; значение
Допущения, характерное для модальных слов возможно, может
быть, отсутствует у вероятно: *Вероятно, она добра, но я в этом
сомневаюсь; возможно и сомнительно совместимы, вероятно и со-
мнительно — нет; 2) суперпозиция предиката высшего порядка, по-
662
Часть VII. Проблемы коммуникации
давляющего истинностное значение субъектного придаточного: — Ты
был здесь и взял ключи. — Я действительно был здесь, но то, что я
взял ключи, неправда (ложь); 3) контрастивное отрицание: — Ключи
взял ты. — Нет, ключи взял не я, а Иван-, 4) цитация в теме, соз-
дающая «поверхностное» противоречие: — Это же форменный дурак!
— Нет, этот дурак совсем не дурак-, 5) уступка: — Разве это не
правда? — Правда-mo правда, да не вся; не случайно само подтвер.
ждение (правда) приобретает значение уступительности, а все слова
подтверждения образуют уступительные конструкции (правда-mo оно
правда, верно-то верно, так-то оно так, правилъно-то правильно).
В основе феномена второй реплики лежит нестрогое разграничение
между высказываниями, непосредственно порожденными некоторой
ситуацией, и высказываниями, вызванными к жизни предшествую-
щей репликой — эксплицитной или имплицитной. Это разграничение
не проходит четко. Статус вторых реплик могут иметь отклики на
собственную мысль, на предполагаемое мнение «другого», реакции на
обманутое ожидание или невольную ошибку. Случается и обратная
ситуация, когда вторая реплика может быть приравнена к прямой
реакции на гипотетическое положение дел или на событие.
Высказывание может стимулировать отклик на ту ситуацию, о ко-
торой она сообщает, или на истинностное значение сообщения: На-
чинается дождь. 1) Надо убрать белье / Не забудь зонтик; 2) Ты
ошибаешься / Ветер уже уносит тучу. Ответы первого типа могут
быть приравнены к непосредственным реакциям на ситуацию.
Реакции же второго типа являются утверждениями об утвержде-
ниях (метаутверждениями). Они пользуются предикатами более вы-
сокого уровня, способными подтвердить или изменить истинностное
значение предикатов первого порядка. Их вызывают преимуществен-
но сообщения недостоверной или ложной информации. Реакции на
недостоверную информацию создают почву для развития категории
модальности, а реакции на ложные или неприемлемые сообщения
формируют категорию отрицания. О проблеме истинности см. по-
дробно часть VI, особенно раздел 4.
Обилие привходящих факторов объясняет разнообразие слов, вы-
ражающих истинностную оценку. Со значением ‘истинно’ в русском
языке могут употребляться следующие слова: истина, правда, пра-
вилъно, верно, так и есть, само собой разумеется, несомненно, со-
гласен, ты прав, верю, факт. Со значением ‘ложно’ употребляются
слова: ложь, неправда, неправильно, неверно, не так, не согласен,
ты не прав, ты ошибаешься (заблуждаешься), не верю, выдумке,
вранье, клевета, сплетня, навет, поклеп, инсинуация, бред, вздор,
чушь, чепуха, заблуждение, быть не может и большое число фРа"
зеологизмов (как бы не так, какое, ничуть не бывало и проч.). Зна-
чение отрицательной истинностной оценки регулярно приобретают
слова со значением ‘абсурд’ (‘то, что нельзя понять’) и ‘небыЛИП®
(‘то, что не может быть’). Оба приведенных списка остаются отКрЫ'
тыми.
2. Феномен второй реплики, или о пользе спора 663
Прежде всего обращает на себя внимание количественная несоиз-
меримость и семантическая несоотносительность предикатов со зна-
чением истины и не-истины. Вторая категория многочисленней пер-
вой и характеризуется большей экспрессивностью, стилистической
маркированностью ряда предикатов, а также наличием признаков,
нерелевантных для предикатов со значением истины. Для этих по-
следних, например, безразличны такие признаки, как умышленность
сообщения и намерение говорящего. Между тем жизненные ситуации
могли бы оправдать учет этих факторов при выборе предиката «исти-
ны»; правду ведь говорят не только из добрых побуждений, но и «со
зла». Проблема истинностной оценки в контексте диалога рассмотре-
на отдельно (см. часть VI, разделы 4, 5).
Прагматика речевого общения (если дело идет не о судебных пока-
заниях) не требует с необходимостью подтверждения истинности по-
лученной информации.
Достоверность сообщения принимается за идеальную норму ком-
муникации, а норма располагает обычно скудным инвентарем для
своего выражения; отклонения же от нормы разнообразны по своим
причинам и опасны по своим последствиям. Для их экспликации все-
гда имеется более богатый инвентарь.
Второе, что обращает на себя внимание, — это известная расширен-
ность понятия истинностной оценки в диалоге. Она распространяется
на суждения субъективного и оценочного содержания, неверифици-
руемые мысли, гипотезы и т. п. Практически к любому сообщению
можно присоединить апеллирующий к истинностной оценке вопрос:
Отличный, фильм, не правда ли?-, Я правильно поступил, не так ли?
Третья особенность вторых реплик состоит в их двойственности.
Обе реакции — положительная и отрицательная — соотносятся не с
«сырой действительностью», а с суждением о действительности. Од-
нако при верификации суждения говорящему приходится обращаться
к положению вещей в мире, но уже не «сырому», а проанализиро-
ванному и обозначенному инициальной репликой. Эта мысль ясно
выражена Б. Расселом: «Если вы спросите меня: “Идет ли дождь?”,
то я, посмотрев в окно, могу ответить “да” или “нет”, и оба ответа бу-
дут, так сказать, на одном уровне. В этом случае я имею дело, во-
Первых, с предложением, а во-вторых, из-за него — с метеорологиче-
ским фактом, который дает мне возможность сказать “да” или “нет”.
Если я отвечаю “да”, то я говорю не “дождь идет”, а “предложение
идет дождь истинно”, ибо то, что поставлено передо мной в вашем
вопросе, есть предложение, а не метеорологический факт. Если я от-
вечаю “нет”, я говорю: “Предложение идет дождь ложно”. При этом
остается возможность истолковать предложение: “Дождь не идет” в
смысле “Предложение идет дождь ложно”» [Рассел 1957, 157].
Одновременное взаимодействие с предшествующим высказыванием
11 с действительностью, которой оно верифицируется, создает специ-
фические языковые трудности и может порождать противоречия.
Так, в русском языке (в отличие, например, от английского) в ответе
664
Часть VII. Проблемы коммуникации
подтверждение или отрицание ориентируется на предшествующую
реплику (т. е. соответствует вторичным предикатам), а выражаемое
вслед за ним суждение — на действительность. Ср.: — Это опёнок? —
Нет, это поганка. За вопросом Дождя нет? может следовать ответ-
ная реакция Нет, дождь идет (есть) или Да, дождя нет. Однако от-
вет на вопрос Дождь идет? (Идет ли дождь?), предполагающий ране-
ную вероятность взаимоисключающих положений дел, соблюдает мо-
дальное единообразие: Да, дождь идет', Нет, дождя нет', ср. так-
же: — Ты пойдешь за грибами? — Нет, я лучше пойду на реку.
Двойственность вторых реплик оказывает глубокое влияние на
природу отрицательных высказываний. Говоря теоретически, отрица-
ние представляет собой вторичное явление, ингерентно связанное с
репликой-реакцией и по ряду признаков не соотносимое с парным ут-
верждением [Givon 1978]. Поскольку, однако, мы постоянно обраща-
емся к действительности с целью верификации суждений, устанавли-
вается как бы прямой контакт между отрицанием и миром, состояние
которого оказывается иным, чем это выражено в позитивном сужде-
нии. В итоге такого контакта формируется представление о том, что
определенные признаки объекта взаимоисключают друг друга. По-
этому в отрицательных суждениях иногда выделяют два аспекта:
формальный (отрицательное суждение высказывает ложность утвер-
дительного) и материальный (отрицательное суждение основывается
на онтологической несовместимости качеств) [Зигварт 1908]. Двойст-
венность отрицательных высказываний привела к тому, что в лин-
гвистических работах утверждения и отрицания нередко рассматри-
ваются как «пара».
Поскольку настоящий раздел посвящен репликам диалога, для нас
важнее выдвинуть на первый план асимметрию первичных утвер-
ждений и отрицательных высказываний, вытекающую из их разного
положения в коммуникации.
Вторичность отрицательных суждений многократно отмечалась и
лингвистами, и логиками. Так, Г. Пауль считал, что разъединение
представлений, достигаемое отрицанием, «не может быть выражено,
если соответствующие представления не окажутся рядом в сознании
говорящего» [Пауль 1960, 157]. X. Зигварт, начиная главу об отри-
цании, замечает: «Отрицание всегда направляется против попытки
совершить синтез... и оно не может, следовательно, рассматриваться
как равноправный положительному суждению и одинаково с ним
первоначальный вариант суждения» [Зигварт 1908, 135]. В современ-
ной логике отрицательная частица квалифицируется как оператор, в
сферу Действия которого входит утверждение [Падучева 1974, 151].
С психологических позиций то, что предшествует отрицанию, ха-
рактеризуется как ментальное соположение представлений, с точки
зрения структуры дискурса — как предтекст, с коммуникативной
точки зрения — как инициальное высказывание (реплика собеседни-
ка). Анализ в терминах коммуникации предпочтителен по той при-
чине, что утверждение и отрицание одной пропозиции контрадиктор-
2. Феномен второй реплики, или о пользе спора
665
ны и поэтому несовместимы в тексте одного автора. Диалог (спор, по-
лемика, дискуссия) создает для них наиболее естественный контекст,
распределяющий их между разными говорящими.
Вторичность отрицания объясняет ряд особенностей его употребле-
ния.
Отрицание редко используется в высказываниях, представляющих
собой прямую реакцию на положение дел в мире. Его избегают пред-
ложения непосредственного восприятия. Воспринимаемый мир пози-
тивен, позитивно и его восприятие. Белый цвет ощущается как бе-
льм, а не как не желтый, и не зеленый. Темнота дает ощущение тем-
ноты, а не отсутствия света. Н. А. Васильев, автор оригинальной сис-
темы неаристотелевой логики, считал отрицательное суждение «Этот
предмет не бел» выводным: «Я видел, что предмет красный, и вывел,
что предмет не белого цвета, зная, что красное не может быть белым»
[Васильев 1912, 214].
Б. Рассел полагал, что отрицание в предложениях восприятия есть
принадлежность не предиката, а пропозициональной установки: «Яс-
но, что суждение: “Это не красное” может быть суждением воспри-
ятия, если только “это” есть цвет, отличающийся от красного. Это
суждение может быть истолковано как неверие в предложение “это
красное” при том, что неверие является таким же положительным
состоянием, как и вера» [Рассел 1957, 159].
Отрицание очень редко встречается в предложениях непосредствен-
ного наблюдения, пользующихся дескриптивными предикатами уз-
кой семантики (типа мчаться, нестись, пробираться, ползти, ска-
кать, пожирать, шепелявить, картавить и т. п.).
Еще один фактор, отфильтровывающий отрицание, — это метафо-
рические предикаты. Метафора дает образную характеристику объек-
та, прямо порождаемую видением. Хотя метафора может заключать в
себе обобщение серии контактов, она сохраняет близость к высказы-
ваниям прямого восприятия и непосредственного наблюдения. Суще-
ственно здесь и то, что метафора заключает в себе комплексную ха-
рактеристику объекта, между тем как в сферу действия отрицания
обычно входит один или немногие семантические компоненты. Отри-
цание более аналитично, чем утверждение. По этой последней причи-
не отрицание избегает таксономических предикатов, включающих
объект в тот или другой класс по совокупности признаков. Нет резона
говорить о животном: «Это не кошка, не лев, не собака, не змея
и т. п.». Даже в возражении отрицание, как неинформативное, сдви-
гается на периферию («Се лев, а не собака») или вовсе отбрасывается
(Нет, это лев).
Отрицание неупотребительно в непосредственных эмоциональных
реакциях на ситуацию. Его нельзя присоединить к положительной
реплике, прямому выражению одобрения или возмущения: Браво!
Бис! Вон! Ужас! Безобразие! Хотя эмоции бывают отрицательными,
они отталкивают от себя отрицание. Непосредственные эмоции про-
тивостоят друг другу не через различие в утверждении и отрицании,
666
Часть VII. Проблемы коммуникации
а через поляризацию: прелесть контрастирует с гадостью и мерзо-
стью, а не с отсутствием прелести. Антонимы выражают прямую ре-
акцию, отрицание — опосредованную. Антонимы связаны преимуще-
ственно с первыми репликами, отрицание — со вторыми.
Подобным же образом многие предикаты, имеющие субъективные
и особенно эмоциональные коннотации и поэтому использующиеся в
прямых реакциях на объект, избегают негативизации: !Дом не малю-
сенький (крохотный, огромный и проч.); *Филъм не чудесный (изуми-
тельный).
Однако все перечисленные запреты снимаются, когда отрицание
сочетается с контрастом [Lasnik 1975; Богуславский 1982]. Контра-
стивное отрицание, в сущности, объединяет первую реплику со вто-
рой, оно отвергает чужое высказывание и противопоставляет ему
свое. Оно основано на явлении цитации [Арутюнова 1986, 61-62].
Как только все перечисленные выше типы высказываний переходят
в позицию второй реплики, они легко негативизируются, причем от-
рицание сопровождается контрастом — эксплицитным или импли-
цитным, например, в предложениях восприятия: — Совсем темно. —
Вовсе не темно, а очень даже светло-, в предложениях с предикатами
узкой семантики: — Не визжи так. — Я не визжу, а говорю нормаль-
но; с субъективными предикатами: — Какой малюсенький! — И вовсе
не малюсенький!; с таксономическими предикатами: — Это лютик.
— Нет, это не лютик; с метафорой: — Она скала. — И вовсе она не
скала, а река (ср. у Н. Берберовой: И я знаю теперь, чего не знала
тогда', что я не скала, а река, и люди обманываются во мне, думая
что я скала); с оценочными номинациями: — Какой молодец! — А
по-моему, никакой он не молодец; — Чудесно! — Вовсе не чудесно.
Во всех примерах имеет место цитация ремы или даже целого вы-
сказывания. Это хорошо показывает следующий пример: Нина. Да
пусть чай пьет... Граня. Не пусть чай пьет! Не пусть чай пьет!
Решительная какая! (Л. Петрушевская). Здесь отрицание — это про-
тест против поведения, выходки, реализованной репликой.
Ответное отрицание может относится не только к реме, но и к теме
предшествующей реплики [Вежбицкая 1982]: — Ты зачем при-
шел? — Не ты, а вы. — Эй! Вахрамей, послушай! — Да не Вахра-
мей, а Петрушка (Гоголь). Если цитацию сопровождает предикат,
отрицающий смысл идентифицирующей дескрипции, то высказыва-
ние оказывается противоречивым: Ему говорят'. «Это слон». «Это
ложь. Совсем этот слон на слона не похож» (Маршак).
При цитации область действия отрицания может быть и очень уз-
кой, и очень широкой (как в примере из Л. Петрушевской). В первом
случае она очерчивается противопоставлением и не нуждается в спе-
циальных семантических правилах. При широком фокусе необходи-
мость в контрасте вообще отпадает. В случае цитации объем того р0'
дового понятия, в рамках которого осуществляется противопоставле-
ние, определяется прагматически.
2. Феномен второй реплики, иг о пользе спора
667
Здесь будет уместно подчеркнуть, чтосрицание, в силу своей свя-
зи со вторыми репликами диалога, сущесвенно более прагматически
нагрудсецо, чем утверждение. Это было’’бдительно показано Т. Ги-
воном [Givon 1978].
Изучение вторых реплик имеет выход в поэтику. Если взглянуть
на поэтическое произведение сквозь призу диалога, то ему будет со-
ответствовать не инициальная реплика, гизнаваемая диалогическим
«лидером», а ответ, отклик, часто реакци возражения.
Не случайно поэтическое произведениезередко начинается с отри-
цания, за которым может следовать про сопоставление: Нет, я не
дорожу мятежным наслаждением (Путлин); Нет, не тебя так
пылко я люблю (Лермонтов); Не то, то мните вы, природа...
(Тютчев); Нет, и не под чуждым небосклном, / И не под защитой
чуждых крыл... (Ахматова).
Поэт входит в «оговоренный» (поименванный) застывший мир и
отстраняет его от себя. «Все, что угодие- лишь бы не смотреть не-
подвижно в одно и то же окно, на одну, ту же картину. Светоч по-
эта— противоборство», — писал Ф. Газиа Лорка [Гарсиа Лорка
1986, 412]. Для поэтической речи болеезажна ориентация на пред-
текст (говоря условно), фон, соответстврщий тривиальному образу
мира, чем на предполагаемого адресата, ,'оэзия больше реакция, чем
стимул; поэт и проповедник выполняют азные социальные миссии.
Поэтическая речь нуждается в точке отсета. Она легко поступается
принципом сжатости, когда возникает неэходимость эксплицировать
«пункт отправления».
Именно на принципе противопостав.йия, характерном для вто-
рых реплик, построен основной троп — утафора. В метафоре заклю-
чено имплицитное противопоставление ойденного видения мира, со-
ответствующего классифицирующим (тафономическим) предикатам,
необычному, вскрывающему индивиднут сущность предмета. Мета-
фора отвергает принадлежность объекта тому классу, в который он
на самом деле входит, и утверждает вклленность его в категорию, к
которой он не может быть отнесен на ратюнальном основании. В ме-
тафоре сокращено противопоставление, н оно может быть восстанов-
лено: Покупщики торговались, торгова:,съ, и, наконец, бросили его
вовсе, сказавши, что это бес, а не челак (Гоголь); Что это за лю-
ди? мухи, а не люди (Гоголь).
Если в диалоге возражение не обязате.зно оформляется контрастом
(его негативная часть может быть опущеа за неинформативностью),
То в поэтической речи контраст важен: онэтражает «противоборство»,
точку отсчета. Именно в нем выражаютсшаги в «исследовательской
Деятельности» автора: Если старуха зап акала, то не потому, что
°н умеет трогательно рассказывать, а отому, что Петр (апостол
Петр.— Н.А.) ей близок, и потому, тона всем своим существом
заинтересована в том, что происходило! душе Петра (Чехов). Кон-
трастивное отрицание может также расковать мотивы выбора слова,
создавать для него смысловой фон и да»: формировать новый смысл:
668
Часть VII. Проблемы коммуникации
Это не жена, не хозяйка, даже не прислуга, а скорее приживалка, бедная,
никому не нужная родственница, ничтожество (Чехов); ...и оркестр не
заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзитель-
ному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не по-
хожий по развязности своей марш (М. Булгаков). В этом последнем слу-
чае смысл создается противопоставлением, и он не поддается экспликации.
В споре рождается истина и зарождается смысл.
3. ЧУЖАЯ РЕЧЬ: «СВОЕ» И «ЧУЖОЕ»*
1. Вводные замечания
Словарь, толкуя лексические единицы, стремится максимально
изолировать их от той семантической среды, в которой они функ-
ционируют. Его задача — предельно ограничить «язык толкования»,
сведя его к элементарным смыслам. В контексте речи значения слов
и высказываний испытывают разнонаправленное влияние, в том чис-
ле воздействие чужого слова. Проблема взаимодействия разных лич-
ностных, шире — социально-идеологических, начал, «своего» и «чу-
жого» в слове была выдвинута в середине 30-х годов применительно
к литературному тексту М. М. Бахтиным [1963; 1975] (см. также [Во-
лошинов 1929]), но получила широкий резонанс лишь в 60-70-х го-
дах, когда были переизданы или впервые изданы его труды.
М. М. Бахтин писал: «И художественное изображение, “образ”
предмета, может пронизываться этой диалогической игрой словесных
интенций, встречающихся и переплетающихся в нем, может не за-
глушать, а, напротив, активизировать и организовывать их. Если мы
представим себе интенцию, т. е. направленность на пред-
мет, такого слова в виде луча, то живая и неповторимая игра цветов
и света в гранях построяемого им образа объясняется преломлением
луча-слова не в самом предмете (как игра образа-тропа в поэтической
речи в узком смысле, в “отрешенном слове”), а его преломлением в
той среде чужих слов, оценок и акцентов, через которую проходит
луч, направляясь к предмету: окружающая предмет социальная атмо-
сфера слова заставляет играть грани его образа» [Бахтин 1975, 90-91].
Взаимодействие «своего» и «чужого» активизируется в среде соци-
альной борьбы и полемики, словесной перепалки на разных ее уров-
нях, в спорах о мнениях и нравственных позициях, в ходе самоут-
верждения личности или социальной группы, в практическом рассу-
ждении и многих других видах текстов — повседневных и художест-
венных. Это взаимодействие особенно заметно в «лингво-демагогиче-
ском поведении» [Николаева 1988].
Важность взаимодействия в высказывании «своего» и «чужого»
трудно переоценить (см. об этом подробно [Пеньковский 1989]). Он°
имеет далеко идущие последствия для разных аспектов языка. Он°
* Впервые опубликовано в кн.: Человеческий фактор в языке: Коммуника'
ция. Модальность. Дейксис. М., 1992.
1
3. Чужая речь: свое и чужое
669
стимулирует такие процессы, как образование экспрессивных и оце-
ночных коннотаций, монтаж синтаксических структур, базой которо-
го служит явление цитации, развитие дифференцированной системы
диалогических модальностей, порождаемых отношением к чужому
слову, преобразование объективной информации (или запроса об ин-
формации) в модальную (например, частного вопроса в модальную
реакцию), развитие диалогической тактики. Все эти процессы осо-
бенно хорошо прослеживаются на материале диалога.
Переплетение «своей» и «чужой» речи, явное и имплицитное,
принимает самые разнообразные формы, к числу которых относятся:
цитирование, прямая, косвенная и несобственно-прямая речь, повто-
ры, подхваты и переспросы, литературные реминисценции, центон-
ность, цитатные вопросы и прочие виды заимствований и близких
или далеких перекличек с чужой речью, включение в речь «общих
истин» (пословиц, поговорок, афоризмов).
Хотя граница между этими явлениями не всегда может быть про-
ведена четко, между ними существуют различия. Эти различия отно-
сятся к грамматическому, интонационному, функциональному, се-
мантическому и прагматическому планам. Их сущность сводится к
объему и степени сохранности/искаженности чужой речи, целям ее
введения в текст, а также к степени и способу ее выделенности из
новой для нее «среды обитания». По этому последнему признаку,
т. е. в зависимости от характера модификаций, претерпеваемых чу-
жой речью, выделяются такие разновидности отраженной (воспроиз-
веденной) речи, как интеграция и инкрустация [Ардентов 1956]; в
разряде инкрустированной речи выделяются цитация и квазицитация
(см. общую схему отраженной речи [Балаян 1971, 68]). До сих пор
остается лучшим обзор и анализ проблемы чужой речи, сделанный
В. Н. Волошиновым [1929].
Максимум слияния представлен некоторыми видами литературных
реминисценций, в особенности «поглощенной» чужой речью, не ис-
пользуемой с полемическими целями. «Чужое слово» органически
приживается на новом месте, которое становится для него своим.
Вместе с тем, чужая речь не присваивается говорящим. Для автора
Желательно, чтобы адресат (читатель) уловил взаимодействие разных
текстов, разных личных сфер. Пушкин, например, иногда выделял
курсивом используемую им чужую речь, ср. в характеристике поэзии
Ленского: Он пел разлуку и печаль, / И нечто, и ту манну
даль [Лотман 1983, 190]. Явление монтажа «своего» и «чужого»,
Характерное для прозы постмодернизма, послужило основанием для
Развития теории интертекста [Смирнов 1985].
Ниже пойдет речь об одном способе введения в реплику чужой ре-
чи — диалогической цитации. Термин «диалогическая цитация» мы
относим к случаям использования реплик собеседника (или их фраг-
ментов) в иных (обычно оппозиционных) коммуникативных целях:
Попова. Позвольте, так кто же, по-вашему, верен и постоянен в
любви? Не мужчина ли? Смирнов. Да-с, мужчина! Попова.
670
Часть VII. Проблемы коммуникации
Мужчина! (Злой смех.) Мужчина верен и постоянен в
люб в и! Скажите, какая новость! (Чехов); Купцы. Не погуби, Ан-
тон Антонович! Городничий. Не погуби! теперь: не погу-
б и! а прежде что? я бы вас... (Гоголь). Перехватив стрелу, адресат
тотчас бросает ее в противника. Реплика говорящего обращается к
нему и против него. Цитация — это словесный бумеранг. Она являет-
ся компонентом вербальной реакции на высказывание. Протест мо-
жет быть вызван такими параметрами воспроизводимой чужой речи,
как истинность, обоснованность, уместность, адекватность, коррект-
ность, ясность, стилевые характеристики, выбор слов, способ обраще-
ния и т. п. Отпор может быть направлен против выраженной в чужой
речи точки зрения, оценки, решения, жизненной или коммуникатив-
ной позиции, например: Значит, вы утверждаете, что этот самый
Куторга — человек наш, советский? — Корнилов пожал плечами. —
Судя по его высказываниям, видимо, так. — Видимо! — усмехнулся
полковник. — «Видимо»! Не очень много это «видимо», конечно,
стоит (Ю. Домбровский). «Чужое слово» принимается как знак не-
которой жизненной установки, предопределяющей линию поведения.
Оппозиция естественнее всего выражается интонацией. Интонация
воспроизводимой речи всегда значима. Она выявляет (или фальсифи-
цирует) ее подтекст [Сахарова 1964, 152].
Происходит интонационное травестирование реплики: к чужому
высказыванию прибавляется суперсегментный (просодический) пре-
дикат оценки (субъективного отношения). При интонационном траве-
стировании используется особая, причем распределенная по типам,
интонация. Уже Н. Ю. Шведова отметила, что «многие повторы во-
обще могут произноситься с какой-либо одной интонацией» [Шведова
1960, 362]. Из интонации цитатных повторов, и это отличает их от
переспросов, с одной стороны, и от передразнивания — с другой, ис-
ключен коммуникативный импульс: интонация не придает высказы-
ванию значений вопроса, утверждения, побуждения, ответа на во-
прос. Вместо обычного коммуникативного значения в реплику встав-
лено диалогическое жало. Поэтому за цитацией может следовать соб-
ственно утверждение или вопрос, например: — Ты не видишь, что
мы погибаем? — Погибаем, погибаем. Захныкал. Да, поги-
баем. И погибнем, если будешь хныкать, а не действовать.
Воспроизведение чужой речи допускает отклонения от оригинала.
Это живой и вольный способ реагирования, и он поэтому не придер-
живается жесткой нормы. Однако существуют определенные правила
сокращения, распределенные по типам. Наиболее распространенный
способ сокращения высказывания состоит в его редукции к реме, И
прежде всего в устранении подлежащего. Вопрос, который чаще всего
вызывает протест самой своей коммуникативной установкой, РеГУ'
лярно сводится к вопросительному слову, например: — Мы никого
об этом не говорим. — «Не говорим»! Ты думаешь, достаточно н?
говорить? (Ф. Вигдорова); Иванов у вас где спит? — Зачем он
бе? — «Зачем». Вопросики задаешь (Ф. Вигдорова).
3. Чужая речь: свое и чужое 671
Для ряда типов допускается изменение лица в соответствии с усло-
виями текущего речевого акта.
Диалогическая цитация, как будет показано, дает примеры разной
стейени координации чужой речи с новой для нее средой, а также
разных способов ее выделения. Ниже будут рассмотрены два вида
диалогической цитации — повторы и цитатные вопросы.
2. Повторы и пародирование
Как уже явствует из сказанного, определяющими для типизации
диалогических цитаций этого разряда являются следующие факторы:
цитатная выборка и обработка, в частности, сдвоенность повтора, ин-
тонация, с которой воспроизводится реплика собеседника, коммуни-
кативная цель цитации. Одна и та же реплика-повтор может в зави-
симости от испытываемых ею модификаций входить в разные разря-
ды. Двигаясь от наиболее нейтральной и наиболее оппозиционной по
отношению к собеседнику цитации (повтора) в направлении к наибо-
лее ее маркированной форме (лжеимитации), можно выделить пять
опорных типов диалогической цитации2.
1. Нейтральная цитация, или п о в т о р. Этот тип совпада-
ет со значительной частью описанных Н. Ю. Шведовой собственно
повторов [Шведова 1960, 300 и след.]. Цель повтора — замедлить
темп диалога, выиграть время для обдумывания реплики собеседника
и ответа на нее. Обычно реплика воспроизводится полностью или с
небольшими усечениями. Но если она стоит во 2-м лице, то оно
«пересчитывается» на первое: — Куда ты ходил вчера? — Куда я
ходил... Дай вспомнить, кажется, в библиотеку; — А вы как это
нас разыскали? — Как разыскала? А так и разыскала. Ходила,
ходила и нашла (Л. Пантелеев). Пример заимствован у Н. Ю. Шведо-
вой [там же, 301]. Просодически повтор выделен переходом на более
высокий уровень базового тона и напряженным голосом. Интонация
ровная, лишенная модуляций. В ней сохранена расстановка словес-
ных ударений, но сняты или сведены к стандарту фразовые акценты.
Особенно важно то, что в интонации отсутствует выражающее илло-
кутивную силу (коммуникативную цель) скольжение тона. Весь по-
втор представлен как единый речевой блок (интонация называния).
Это как бы отрешенная, машинальная интонация размышления.
Произнося, например, вопрос, говорящий сосредоточен уже не на
Нем, а на ответе. Поэтому из вопроса ушел «живой голос» человече-
ской коммуникации. Повтор этого типа в известном смысле заполни-
а
Все наблюдения над просодикой (здесь и далее), само выделение интона-
ционных типов, а также термин «лжеимитация» принадлежат С. В. Кодзасо-
ВУ, которому автор приносит искреннюю благодарность за помощь (о функ-
циях интонации в диалоге см. [Кодзасов 1988; 1989; 1990]).
672
Часть VII. Проблемы коммуникации
ет диалогическую паузу, длина которой не может превосходить из-
вестных пределов, иначе она перейдет в тягостное молчание.
2. Экспрессивная цитация. Она выражает отрицательное
отношение к реплике собеседника или зафиксированной в ней жиз-
ненной позиции. Реплика-источник может быть воспроизведена пол-
ностью, но чаще из нее выбирается тот компонент, который стимули-
ровал отрицательную реакцию, например форма обращения: Хазов.
А я больше не буду хулиганничать, маманя. Настасья. Ма-
маня! Какая я тебе к бесу маманя? (хватает грабли). Я вот тебе
сейчас такую «маманю» покажу! (Ю. Чепурин); — Видите ли, в
чем тут дело: вот эта вот гражданка. — Вы уж прямо как вра-
ги — «гражданка»... Соседи ведь (Шукшин).
Просодика цитации определяется эмоциональным озвучиванием
нейтральной интонации называния: эмоции как бы накладываются
на ровный интонационный «грунт». Эффект эмоциональности созда-
ется фонационными и артикуляционными изменениями (качеством
голоса и сдвигом вперед артикуляции). Коммуникативная опусто-
шенность интонации компенсируется эмоциональными наполнителя-
ми. Напряженность голоса характерна и для этого типа.
Вот еще несколько примеров экспрессивной цитации: Попова.
Лжете! Почему вы не хотите драться? Смирнов. Потому что...
потому что вы... мне нравитесь. Попова. Я ему нравлюсь! Он
смеет говорить, что я ему нравлюсь (Чехов); Попова. Неумно и
грубо. Смирнов (дразнит). Неумно и грубо! Я не умею дер-
жать себя в женском обществе (Чехов); Ломов. Сердцебиение... Но-
га отнялась... Не могу. Наталья Степановна (дразнит).
Сердцебиение... Какой вы охотник? Вам на кухне на печи ле-
жать да тараканов давить, а не лисиц травить! Сердцебие-
н и е... (Чехов).
Когда отводится позиция собеседника, выраженная реактивной ре-
пликой, экспрессивная цитация соприкасается с элиминирующим от-
рицанием или заменяется им; ср. следующие реакции на реакции:
Не «пусть», не «ну да»; Вовсе не «что поделаешь»; Вот и не «как
знаешь»; И не «наплевать». Здесь цель реплики— воздействовать
на собеседника, а не просто с ним не согласиться. В этом последнем
случае говорящий сказал бы: А мне не наплевать.
3. Парная цитация пресечения. Это стандартная для фа-
мильярной речи реакция на нытье, домогательства, вопросы об оче-
видном, пустые угрозы. Ее цель — прекратить разговор или изменить
его направление. Реплика-источник сводится к одному (желательно
короткому) компоненту. Просодика создается выключением из инто-
нации иллокутивной силы. На ровную интонацию называния, объе-
диняющую части повтора, наложены негативизирующие ее черты не-
довольства, презрительности. Артикуляция смещена вперед, тон на-
пряженный, возможно растягивание, пародирующее монотонность
речи собеседника, например: — Учишь тебя, учишь, а все без толКУ-
3. Чужая речь: свое и чужое
673
— Без толку, без толку. Заладил. — Разводиться нам пора.
Пора, пора. Да, пора!
Парное передразнивание — это повтор, вызванный коммуникатив-
ной позицией собеседника — его ворчаньем, упреками, «блефом»
н т. п. Следующее за передразниваньем согласие неожиданно для со-
беседника, рассчитывающего на уступку, возражение, спор, но не на
унисон. Унисон, впрочем, здесь мнимый. Его цель — вытеснить собе-
седника из занятых им коммуникативных позиций, показать ему, что
он не хочет того, чего якобы добивается, и не думает того, что говорит.
4. Парная цитация неодобрения. Цель передразнива-
ния — указать собеседнику на неадекватность, неэтичность и т. п.
занятой им коммуникативной или жизненной позиции. Большей ча-
стью в данном типе речь идет именно о жизненной установке, между
тем как в предыдущем разряде имеется в виду прежде всего комму-
никативное поведение собеседника. Сокращение реплики-источника
происходит в целом так же, как и в предшествующей категории. Ил-
локутивная сила не всегда полностью выключена из интонации. Го-
ворящий может сочетать ее с выражением осуждения, неудовольст-
вия, презрения, достигаемым сдвинутостью артикуляции в переднюю
часть ротовой полости. Части повтора не объединены в единый блок.
Для просодики характерна ступенчатая интонация: первый повтор
произносится более высоким тоном, чем второй. Ступенчатость может
достигаться различием в уровне акцентуации. Тон, как и во всех пре-
дыдущих типах, напряженный, например: — А может не надо? —
Не знаю. — «Не знаю», «не знаю», все я одна должна решать (Вере-
саев); — Я никуда не поеду. — «Не поеду», «не поеду». А что же де-
лать с билетом? (Вересаев); — Живого ведь вытащили, чего тебе? А
не помог бы доктор, ребенок бы умер. — «Живого», «живого», — по-
вторил Лизар и замолчал. — Так они нам ни к чему, ребята-то ни к
чему... Довольно, значит. Будет! (Вересаев). Как показывают приме-
ры, 1-е лицо говорящего не преобразуется во 2-е лицо адресата, что
является верным признаком передразнивания, сближающим его с па-
родированием.
Упомянутые типы парной цитации близки между собой.
5. Лжеимитация, или пародирование. Объектом паро-
дирования служит проявившее себя в предыдущем высказывании
свойство говорящего (угодливость, сентиментальность, барственность
и пр.). Высказывание воспроизводится полностью и обычно без кор-
рекции. Его иллокутивные черты сохранены. Пародирование достига-
ется изменением фонации и артикуляционной базы. Субъект речи пе-
рестраивает себя по модели другого человека, он как бы в него
Трансформируется, одновременно выделяя и утрируя проявляемые в
его речи психологические и поведенческие характеристики и созда-
вая тем самым речевую карикатуру или дружеский шарж, например:
Подколесин. Ну полно, я еду — чего же ты раскричался? Коч-
Карев. Еду! Конечно, что же другое делать, как не ехать?
674
Часть VII. Проблемы коммуникации
(Гоголь); Лука. Барыня больны и не принимают. Смирнов. По-
шел. Больны и не принимают! (Чехов).
Пародируя чужую речь, говорящий часто ставит под сомнение
подлинность ее эмоциональной «упаковки». Он низводит жалобы до
уровня нытья, чувствительность превращает в сентиментальность,
твердость — в резкость, сочувствие — в лицемерие, просьбу — в по-
прошайничество, настойчивость — в настырность, скромность — в
«вечно он прибедняется», торжественность — в напыщенность, ус-
лужливость — в прислуживание и т. д. Каждая «диалогическая эмо-
ция» имеет своего теневого двойника.
Покажем теперь различие приведенных типов на примере одной
простой реплики, содержащей прокомментированную диалогическую
цитацию.
1. — Куда это ты идешь? — Куда я иду... Просто погулять
вышел.
2. — Куда это ты идешь? — Куда иду! Еще спрашиваешь. За
хлебом иду. Ведь ты не купил.
3. — Куда это ты идешь? — Куда, куда. Сам ведь знаешь.
4. — Куда это ты идешь? — «Куда идешь», «куда идешь»
— все-то тебе про меня знать нужно.
5. — Куда это ты идешь? — «Куда это ты идешь?»
Что это ты так вкрадчиво разговаривать стал?
3. Цитатные вопросы
Цитатные вопросы всегда представляют собой реакцию на предше-
ствующее высказывание, из которого и происходит заимствование
«чужих слов». Это — вопросы о высказывании. Диалогическая реп-
лика больше, чем инициальные реплики, приспособлена для выраже-
ния модальных значений. Не случайно большинство русских частных
вопросов в исходной позиции выражает информационное требование,
а в позиции ответной реплики развивает модальные значения согла-
сия, возражения, протеста и т. п. [Шмелев 1959]. Так, например, ко-
zda-реплики отрицают истинность утверждения, относящегося к
прошлому (— Ты когда с ним виделся? — Когда это я с ним видел-
ся!)-, где-реплики отрицают существование объекта (Где теперь Суво-
ровы?; Где ты видел льва-вегетарианца?); откупа-реплики отрицают
наличие надежного источника информации (Откуда ты это взял?
или просто: Откуда?). Вопросы могут быть эквивалентны утверди-
тельному ответу, осложненному указанием на очевидность запраши-
ваемой информации (Ты домой? — Куда же еще?; Это ты сделал? "
Кто же еще?).
В русском языке процесс преобразования специальных вопросов в
общие реакции модального типа со значением подтверждения, согла-
сия, возражения, отказа и т. п. протекает достаточно активно и охва-
тывает практически все виды частных вопросов.
3. Чужая речь: свое и чужое
675
Переход частного вопроса к выражению модальной реакции на по-
лученное сообщение свидетельствует о постоянной модальной обра-
ботке информативных реплик. Цитатные вопросы могут быть ориен-
тированы на выраженную в предшествующей реплике пропозицию
или ее часть (— Смешно. — Что — смешно?). Они могут быть ориен-
тированы и на модус полагания предшествующей реплики (— Смеш-
но. — Почему смешно? = ‘Почему ты считаешь это смешным?’). В
первом случае реакция направлена на само утверждение, во втором
спрашивающий ставит под сомнение основания для утверждения или
для исходной предпосылки вопросов. Вопросы, обращенные к модусу
полагания, постепенно становятся эквивалентами ответного высказы-
вания с обратным (сравнительно с предшествующей репликой) зна-
ком. Тем самым частная реакция на модус полагания превращается в
общую модальную реакцию на пропозицию (— Ты не выполнил моей
просьбы? — Почему не выполнил? Выполнил). Цитатный вопрос, отно-
сящийся к модусу, в общем случае не требует ответа. Если апелляция
к модусу выражена эксплицитно, она рассчитана на столь же экспли-
цитный ответ: Юля. Вы, должно быть, сегодня не обедали? Хру-
щов. Почему вы это думаете? Юля. Сердиты вы уж очень (Чехов).
Цитатным вопросам свойствен определенный интонационный ри-
сунок; «цитата» отделена от вопросительного слова легкой паузой и
произносится напряженным голосом.
Кроме специфического интонационного рисунка цитатные вопросы
обладают и некоторыми собственно структурными чертами. В них в
общем случае не воспроизводится ядерная структура предложения —
его подлежащее и сказуемое. Воспроизведение в цитатном вопросе
ядра предложения допустимо при наличии местоимения или место-
именной частицы, выявляющей несобственно-причинный характер
вопроса, и ярко эмоциональной интонации. Подлежащее такого во-
проса чаще всего стоит в 1-м лице: Почему это (почемуй-то) я не по-
мог ему? Я сделал все, что мог; Почему это я тебе не сочувствую?
Очень даже сочувствую. Есть и другие случаи воспроизведения в ци-
татном вопросе полной структуры предшествующей реплики, напри-
мер: Полина. Сударыня! Мы порядочные люди и не можем позво-
лить кричать на нас женщине с такой репутацией... Клеопатра.
Почему вы порядочные люди? Потому что болтаете о политике? О
несчастьях народа? О прогрессе и гуманности, да? (М. Горький). В
данном высказывании не отделены причины явления от оснований
суждения, в нем речь может идти только о релевантности и нереле-
вантности, достаточности или недостаточности оснований для выне-
сения вердикта. Поэтому нет нужды противопоставлять цитатный во-
прос нецитатному.
Структурная редуцированность характерна для всех типов цитат-
ных вопросов. Присутствие в вопросе подлежащего обычно снимает
Цитацию, ср.: 1) Они убежали. — Как убежали? — Очень просто.
Взяли да убежали; 2) Они убежали. — Как они убежали? — Пере-
лезли через забор.
676
Часть VII. Проблемы коммуникации
Цитатный вопрос может извлекать любой элемент предшествую-
щего высказывания, а не только его рему: — Вы уезжаете прямо се-
годня? — спросил я. — Почему «вы»? Я еду один (А. Алексин); Из
имения они уехали в январе. — Как из имения? Они же в январе жи-
ли за границей. Такие вопросы относятся к пресуппозициям сообще-
ния. Это шаг назад в ходе диалога.
Рассмотрим цитатные вопросы, начинающиеся вопросительными
местоимениями что и как. Ни то ни другое местоимение в цитатном
вопросе не замещает члена предложения, хотя оба типа вопросов от-
носятся именно к пропозиции, а не к модусу полагания.
Наиболее простой тип цитатного вопроса — что-вопрос — это об-
ращенное к собеседнику требование продолжить, дополнить, уточ-
нить, разъяснить, интерпретировать, довести до логического конца
реплику или высказывание [Шведова 1956, 79; Арутюнова 1986]. Во-
прос этого типа возникает в ситуации действительного непонимания
или недопонимания, а также в ситуации недомолвки, намека. Он не
может быть оставлен без ответа. Вопросительное местоимение не со-
относится с позицией актанта (подлежащего, дополнений). Поэтому
его сочетаемость не ограничена глаголами, имеющими соответствую-
щие валентности. Очень характерна для что-вопросов цитация эл-
липтических реплик: Послушай, — сказала мне Галя еще в начале
лета, — я давно хотела, да как-то не пришлось... А сейчас — не
знаю — не поздно ли будет? — Что «поздно»? — Я хотела бы поса-
дить деревце, яблоню (Ф. Вигдорова); Коля. Ну? Полина Анд-
реевна. Что «ну»? Коля. Как получилось? Полина Андреев-
на. Что «получилось»? Коля. «Что» да «что»! Да улыбка же. Я же
улыбаюсь, как ты велела. (К. Финн). В приведенных примерах что-
вопрос содержит требование предъявить ту тему, к которой следует
отнести цитируемое слово.
Если неясным остается смысл или коммуникативная цель выска-
зывания (а не его тема), то цитация может вводиться глаголом зна-
чить: Войницкий. Она мой друг. Федор Иванович. Уже?
Войницкий. Что значит это «уже»? Федор Иванович. Жен-
щина может быть другом мужчины только под таким условием:
сначала приятель, потом любовница, а затем уже друг (Чехов).
Чужая речь — она может быть сокращена до любого элемента — бе-
рется со стороны ее актуального смысла: адресат не уловил не кодо-
вое, а речевое значение слова. Об этом иногда сигнализирует дейкти-
ческое местоимение (Что значит это «уже»?).
Между тем введение глагола изменяет функцию вопросительного
слова, привязывая его к определенной синтаксической позиции, и это
отражается на просодике вопроса. В собственно цитатном вопросе И
вопросительное местоимение, и цитация равноударны, причем цита-
цию сопровождает напряжение голоса: Что «уже»? В вопросе с гла-
голом значить ударно что, а цитация акцентно не выделена.
Близка к чтпо-вопросам диалогическая реакция, выраженная РеП'
ликами с вопросительным местоимением как, нередко осложненный
3. Чужая речь: свое и чужое 677
частицами (как же, как то есть, то есть как, как это, как так,
как же так, то есть, как же это так) [Шведова 1956, 72, 78; Ару-
тюнова 1986]. Вопросы этого типа подробно рассмотрены в работе:
[Самсонова 1989]. Местоимение и цитация и здесь равноударны. Ме-
стоимение не замещает обстоятельства образа действия и может вво-
дить вопросы, в которых его позиция либо вообще невозможна, либо
уже замещена: Как не нужно? Как ключом? В отличие от частных
вопросов, цитатные как-вопросы содержат только ту часть предшест-
вующей реплики, которая принимается адресатом за рему: — Он уе-
хал. — Уехал? Как уехал? — изумился Смотряев. — Да вот так.
Взял и уехал (Ю. Домбровский). Таким образом, частные и цитатные
лак-вопросы формально различны и их нельзя спутать.
Первичное значение лак-реплики отражает реакцию непонимания
или недопонимания, и в этом данный тип сходен с цитатным что-во-
просом. И тот и другой вопрос требуют ответа, разъяснения: Под-
коле с ин. Вы, сударыня, любите кататься? Агафья Тихонов-
на. Как-с кататься? Под к о ле с ин. На даче очень приятно
летом кататься на лодке (Гоголь); Хлестаков. Денег нет у вас?
Бобчинский. Денег? Как денег? Хлестаков. Взаймы руб-
лей тысячу (Гоголь); Городничий. Я пригласил вас, господа, с
тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ре-
визор. Аммо с Федорович. Как ревизор? Артем Филип-
пович. Как ревизор? (Гоголь); П о ч т м е й с т ер. Удивительное
дело, господа! Чиновник, которого мы приняли за ревизора, не был
ревизор. В с е. К а к не ревизор? (Гоголь).
Живая коммуникация всегда основывается на презумпции обоюд-
ной понятности реплик. Неясная в своем прямом смысле реплика не-
ожиданна. Поэтому каждая встреча с непонятной репликой сопрово-
ждается удивлением. Это с очевидностью демонстрируют приведен-
ные фрагменты диалогов.
Ситуация действительного или мнимого непонимания стимулирует
развитие еще целого спектра экспрессивно окрашенных, в том числе
и эмоциональных, реакций, таких как обида, позиция оскорбленной
невинности, несогласие, возражение, наконец, отпор. Действительное
непонимание и нежелание понять выражаются близкими формулами,
ср.: Не понимаю, что ты хочешь этим сказать и Не понимаю, как
пы можешь так говорить. Второе высказывание заключает в себе
отрицательную и даже запретительную модальность: Как можно так
говорить? = ‘так нельзя (не следует) говорить’. Непонимание «воз-
можности» в ситуации ее реализованности равносильно утверждению
Нежелательности, недолжности, запрета, осуждения или упрека: Не
Понимаю, как ты можешь так вести себя?; Не понимаю, как ты
Мог сказать мне это?; Не понимаю, как ты мог меня обмануть? Ес-
ли верно, что понять — значит простить, то верно и обратное: неже-
лание понять оборачивается невозможностью простить.
При действительном непонимании удивление или иная экспрес-
сивная коннотация вторичны; при мнимом непонимании первична
678 Часть VII. Проблемы коммуникации
эмоциональная реакция, для которой непонимание не более чем ком-
муникативная личина. Экспрессивное развитие ситуации непонима-
ния, характерное для как-вопросов, отличает их от цитатных вопро-
сов с вопросительным словом что (только «голое» Что?! имеет эмо-
циональные коннотации).
Психологические механизмы, связывающие непонимание с цитат-
ными вопросами, несложны. Так, удивление дает основание заподоз-
рить, что сообщение было неправильно понято или истолковано;
Леля. Теперь ведь России нет. Т а т а ро в. Как нет России?
Леля. Есть Союз Советских Республик. Та тар о в. Ну, да. Новое
название (Ю. Олеша). Как непонимание могут быть представлены и
обида, возмущение (Не могу допустить, чтобы вы могли это ска-
зать; возможно, я неверно вас понял): Агафья Тихоновна. Ни-
чего-с, ничего... Я не того-с... Пошли вон! Яичница. Как пошли вон?
Что это такое значит: пошли вон? Позвольте узнать, что вы
разумеете под этим (Гоголь). Может быть представлена как непони-
мание и растерянность, нежелание выполнять предъявляемое требо-
вание: Кочкарев. Ну, послушай., Иван Кузьмич, не упрямься, ду-
шенька, женись теперь. Подколесин. Помилуй, брат, что ты го-
воришь? Как же теперь? (Гоголь); Фекла. Сегодня же иные и
придут. Я забежала нарочно тебя предварить. Агафья Тихо-
новна. Как же сегодня? Душа моя, Фекла Ивановна, я боюсь
(Гоголь). Следующий шаг в развитии этого значения — отказ, возра-
жение или протест: Кочкарев. Изъясни ей и открой сию же мину-
ту сердце и требуй руки. Подколесин. Но как же сию ми-
нуту? Что ты! (Гоголь); Жевакин. Если так, жените меня на
здешней хозяйке. Кочкарев. Вас? Да зачем вам жениться? Же-
вакин. Как зачем? Вот, позвольте заметить, странный не-
множко вопрос! А известное дело зачем (Гоголь).
Последний пример очень характерен. В диалоге, протестуя против
осуществленного действия или намерения его осуществить, часто об-
ращают внимание на его ненужность или бесцельность. При этом
пользуются зачелт-вопросом, который получает значение ‘незачем’, ‘не
нужно этого делать’ или упрека, если дело уже сделано (см. ниже).
Когда адресат настаивает на своей позиции, то рикошетная реплика
часто принимает форму как-вопроса (как зачем?; как для чего?; как
на что?) с последующей мотивировкой или без нее: — А зачем ее по-
корять, тайгу-то? — спросил я Пинегина. — Как зачем? Чело-
век — хозяин своей земли. — И это по-хозяйски? Я указал на зало-
манные деревья (Б. Можаев).
Практически во всех случаях как-реплика может быть интерпрети-
рована в терминах «непонимания»: не понимаю, как можно так по-
ступать; не понимаю, как ты можешь это от меня требовать; не
понимаю, зачем задавать глупые вопросы; не понимаю, как можно так
думать; не понимаю, как это может быть (могло случиться) и т. и.
Вопросительное слово в анализируемых репликах вводит речевой
акт. Если это утверждение, его представляет рема, вопрос может быть
3. Чужая речь: свое и чужое
679
сокращен до вопросительного слова, директивный речевой акт сво-
дится к императиву. Если реплика ограничена вопросительным ме-
стоимением (Как!?), обычно это своего рода речевой жест, выражаю-
щий изумление, возмущение, гнев, радость и подобные эмоции.
Сильный отрицательный заряд несет в себе вопрос о цели предпо-
лагаемого действия. Обычно он вводится вопросительным местоиме-
нием зачем (реже на что, для чего, к чему, на черта) и может быть
эквивалентен общему и частному отрицанию. В случае эквивалентно-
сти общему отрицательному ответу вопрос обычно базируется на ин-
финитиве несов. вида: К оч к ар е в. Да зачем домой? Вздор какой!
Зачем домой? Подколесин. Да зачем же мне оставать-
ся здесь? Ведь я все уже сказал, что следует. Кочкарев. Стало
быть, сердце ты ей уже открыл? Подколесин. Да, вот только
разве что сердце еще не открыл. Кочкарев. Вот-те история! За-
чем же не открыл? (Гоголь). В этом примере первый зачем-вопрос
эквивалентен отрицанию (‘Мне незачем оставаться здесь’), а второй
является обычным причинным вопросом, требующим ответа: Зачем
же не открыл? Подколесин. Ну, да как же ты хочешь, не пого-
воря прежде ни о чем, вдруг сказал сбоку-припеку: сударыня, дайте я
на вас женюсь! (Гоголь).
Однако зачем не ограничено в своей сочетаемости инфинитивом:
оно свободно соединяется с любой ремой предшествующей реплики,
которая может и не относиться к целенаправленному действию. Во-
прос-отрицание сводим к «голому» вопросительному слову (Зачем?)
или вопросительному слову, «обросшему» местоимениями и частица-
ми (Зачем это!; Это еще зачем?; Зачем же!; Ну зачем это!; Да зачем
же это!).
Зачем-реплики часто сопровождаются разъяснением мотивов отри-
цательного ответа или снятием отрицания: Городничий. Осмелюсь
ли я попросить позволения написать в вашем присутствии одну
строчку к жене, чтобы она приготовилась к принятию почтенного
гостя? Хлестаков. Да зачем же? А, впрочем, тут и чернила
есть, только бумаги не знаю... Разве на этом счете? (Гоголь); —
Значит, вода виновата, а вы — молодцы? — Зачем молодцы? Конеч-
ное дело — наши бревна в заломах (Б. Можаев).
Рассмотренные типы вопросов относятся к обширной категории
повторов и переспросов. Н. Ю. Шведова справедливо отметила, что
реальный русский диалог редко строится путем чередования прямых,
«лобовых» вопросов и ответов [Шведова 1960, 285]. Между ними
обычно появляются своеобразные «прокладки», «рессорные реплики».
Обилие избыточных реплик отчасти объясняется тем, что они вы-
ражают по преимуществу эмоциональную реакцию собеседника, в то
время как следующее за ним высказывание наделено собственно ра-
циональным содержанием. Происходит разделение эмоциональной и
рациональной реакции: — Молоко что — вчерашнее? — Почему это
вчерашнее? Утром привезли. Вопросительная реплика как бы дает
понять необоснованность, неуместность высказанного подозрения.
680
Часть VII. Проблемы коммуникации
Она составляет эмоциональную прослойку между вопросом и собст-
венно ответом.
Ярким представителем цитатных вопросов, ориентированных на
модус полагания (глаголы мнения) являются почему-реплики: см. о
них подробно [Арутюнова 1970]: — Бананы, что — кончаются? —
Почему кончаются? Вон еще сколько! Не видите? Вопрос относится
не к причинам «истощения» запасов бананов, а к основаниям мне-
ния: Почему кончаются? = ‘Почему вы считаете (думаете, полагаете)’
что бананы кончаются?’ По системе Ш. Балли это частный вопрос к
модусу [Балли 1955, 47].
Почему-реплики могут употребляться, хотя и существенно реже, и
как реакция не просто на мнение, но на мнение, осложненное побу-
дительностью или иными коммуникативными установками: Нико-
лай. Пусть уходит. Таиса Петровна. Почему — пусть ухо-
дит, с какими глазами? (Л. Петрушевская). В такого рода примерах
почелту-реплики близки к какг-репликам: Почему — пусть уходит?
эквивалентно Как так уходит?
Отнесенность причинного вопроса к пропозициональной установке
мнения особенно очевидна в тех случаях, когда сама пропозиция, ее
предикат, не допускает каузальных связей: — Он что, сват или брат
Мазепе? — Почему? — Горой за него стоит, покрывает (Б. Можаев).
Почему-реплики не могут быть вызваны утверждениями, касающи-
мися собственного физического состояния говорящего. И это легко
понять: сообщения типа Я голоден, Я хочу спать не нуждаются ни в
мотивировке, ни в обосновании. Они не сочетаются с пропозицио-
нальной установкой мнения. Нельзя сказать: *Я считаю, что я голо-
ден (что мне холодно, что я хочу спать). Поэтому за утверждениями
приведенного выше типа не может следовать почему-реплика.
Почему-реплики могут следовать за вопросом, если в нем содер-
жится достаточно явное исходное предположение [Падучева 1985, 64;
Баранов, Кобозева 1983]. Характерным признаком вопросов с выяв-
ленным исходным предположением служит вопросительное слово
что, способное занять место между субъектом и предикатом: А что,
мужа-mo нет? — Нет мужика (Б. Можаев); Ты что, в лес по грибы
ходил, что ли ча? (Б. Можаев); — Вы что, конюхом работаете? —
спросил я его.— Да где поставят, там и работаю (Б. Можаев). (Об
акцентной схеме чтпо-вопросов см. [Кодзасов 1990, 207-208].)
Исходное предположение в таких вопросах нередко заключает в се-
бе возражение, контрудар: — Не кричите! Кто нам дает план? Вы
что, не знаете?! Нужен лес не завтра, а сегодня. — А завтра что,
лес не понадобится? — Ну и что? (Б. Можаев). Вопрос-возражение, в
свою очередь, стимулирует вопрос-возражение. Последний может при-
нять форму почему-реплики: — Ты что, не кончил работу? — Поче-
му не кончил? (= ‘Почему ты думаешь, что я не кончил?’). Кончил.
Структура чтпо-вопросов, объединяющая вопрос и предположение)
и весь корпус цитатных вопросов (в первую очередь почелгу-реплики)»
с несомненностью показывает, что в формировании синтаксических
3. Чужая речь: свое и чужое
681
конструкций внутри диалога немалую роль играет принцип монтажа,
наглядно проявляющий себя в формировании реплик-реакций. Поче-
му -редлики не могут фигурировать в качестве реакции на дизъюнктив-
ный вопрос, исходящий из равной вероятности противопоставленных
ситуаций. Так, на вопрос Ты кончил статью или нет? нельзя ответить
ни репликой Почему (это) кончил?, ни репликой Почему не кончил?
Связь почелту-реплик с вопросами, базирующимися на исходном
предположении, а также с нежелательными для адресата мнениями и
предположениями, можно показать на следующем диалоге, целиком
построенном на почему-репликах: Леля. Может быть, вы заняты?
М а р ж е р е т. Почему занят? Леля. Ну так. Ведь у вас такое
большое дело. Маржерет. Почему большое? Леля. Ну, как
же... мюзик-холл. Столько артистов... трудно. Маржерет. По-
чему трудно? Леля. Как вы смешно разговариваете. Марже-
рет. Почему смешно? Леля. Вы все время спрашиваете: поче-
му? Маржерет. Потому что я занят. Леля. Вот видите. Я это-
го и боялась. Маржерет. Почему боялись? Леля. Может
быть, мне уйти? Маржерет. Уходите [...] Маржерет. Нет,
нет, нет, не годится. Леля. Почему? Маржерет. Неинтересно.
Флейта, да. Вы флейтистка? Леля. Почему флейтистка?
Маржерет. Теперь вы начинаете спрашивать: почему (Слеша).
Будучи цитатными вопросами, почежу-реплики могут извлекать из
предшествующего высказывания не только рему (хотя именно такая
ситуация для них нормальна), но и другой элемент, если он стимули-
ровал возражение говорящего: — Значит, он тоже прицеплялся. —
Почему «тоже»? Кого еще ты имеешь в виду? — Никого. Я так.
(Ф. Вигдорова).
Почему-репликп во многих случаях вовсе не продвигают диалог, а
лишь тормозят его развитие, выражая излишний для делового разго-
вора элемент эмоциональности или отводя течение разговора в боко-
вое русло. В технику и тактику ведения диалога входят как приемы
его сжатия, так и правила и способы затягивания, и этому, в частно-
сти, служат манипуляции с чужой речью. Затягивание диалога созда-
ется реакциями, минующими основной диалогический стимул или
подменяющими его другим стимулом. Стимул говорящего престает
совпадать со стимулом, вызывающим реакцию адресата. При нали-
чии такого рода ножниц стимул адресата переходит в цитацию, осво-
божденную от контекста: иначе было бы неясно, на какой именно
компонент предшествующего высказывания направлена реакция. По-
этому в цитатных вопросах происходит фокусирование на одном оп-
ределенном элементе. Реакция на рему предыдущей реплики, так же
Как и реакция на прочие компоненты высказывания, далеко не все-
гда соответствует программе говорящего. Сбой программы может пре-
следовать разные цели: иногда это коммуникативный бунт, борьба за
Диалогическое первенство, иногда просто увертка, иногда говорящий
Нарочно тянет время собеседника, чтобы самому его выиграть, подчас
это сброс эмоций.
682
Часть VII. Проблемы коммуникации
В аналогичной цитатным вопросам роли ответа на вопрос, просьбу
или сообщение могут употребляться и гаочелту-реплики, отнесенные не
к модусу полагания, а к содержанию самой пропозиции. И эти реп-
лики могут быть ограничены одним вопросительным местоимением,
имплицирующим как позитивное, так и негативное значение пропо-
зиции: Хлестаков. Не можете ли вы мне дать триста рублей
взаймы. Почтмейстер. Почему же? Почту за величайшее
счастье. Вот-с извольте. От души готов служить (Гоголь).
По чему-ответы (иногда отпчего-реплики), относящиеся к пропози-
ции, связывают причину с истинностным значением высказывания. В
них часто идет речь о планах на будущее, о принятии решений и
предстоящих действиях. Поэтому пропозиция может замещаться зна-
ком отношения к действительности да и нет. Эти знаки можно с до-
лей допущения считать диалогическими прономинализаторами про-
позиций, оцениваемых со стороны их истинностного значения, точно
так же, как это (в одной из функций) можно расценивать как проно-
минализатор предложения, рассматриваемого в аспекте референции,
а так (разумеется, тоже в одной из функций) считать прономинали-
затором смысла предложения: — Это неправда. — Ты так ду-
маешь?
В гаочелту-репликах в функции заместителя пропозиции использу-
ется только нет: Подколесин. Помилуй, ты так горячо берешься,
как будто бы в самом деле уже и свадьба. Кочкарев. А почему
же нет? Зачем же откладывать? (Гоголь). В цитатных вопросах
возможен эллипсис цитируемого компонента, но не его замена про-
номинал изатором нет.
Другое различие между почему-ответом, ориентированным на мо-
дус полагания, и почему-ответом, направленным на пропозицию, со-
стоит в том, что в последнем случае возможна замена личной формы
глагола инфинитивом, а в цитатном вопросе этого не происходит:
Кочкарев. Ну, уж это мое дело. Дай мне только слово, что потом
не будешь отнекиваться. Подколесин. Почему же не дать?
Изволь, я не отпираюсь, я хочу жениться (Гоголь).
Лочелту-реплики, протестующие против мнения, всегда повторяют
его модальность — утвердительную или отрицательную. Это цитация,
и она не может корректировать высказывание-источник. Цитатные
гаочелту-реплики при этом имеют обратное истинностное значение.
Они выражают отрицание, возражение, несогласие. С причинным во-
просом, ориентированным на пропозицию, дело обстоит сложнее. Ес-
ли причинный вопрос повторяет утвердительную или отрицательную
модальность предшествующей реплики, он рассчитан на возражение.
Однако в тех случаях, когда отрицательный вопрос-просьба имеет
куртуазный характер, возражение эквивалентно согласию: — Вы (не)
могли бы мне помочь? — Почему же нет? Конечно. Если причинный
вопрос меняет модальность на обратную, он выражает согласие иЛИ
подтверждение; этот случай представлен, в основном, реакциями Яа
императив: — Скажи, в чем дело. — Почему же не сказать? СкаЖУ-
3. Чужая речь: свое и чужое
683
Есть и другие формальные и содержательные различия между по-
чему -реакциями на модус полагания и на пропозицию. Так, первые
отдают. предпочтение соединению с частицами это и такое, обла-
дающими коннотациями протеста, возмущения (Почему такое позд-
но?; Почему это не придет? Непременно придет!); вторые тяготеют
к частицам же и бы (Почему же не дать?; Почему бы и не помочь?).
Такое распределение не является, однако, жестким. Почему-ответы,
ориентированные на пропозицию, часто используются в качестве ре-
акции на просьбу, побуждение; сами же они могут выполнять функ-
цию воздействия, убеждения собеседника, если тот колеблется. Их
цель — показать, что нет причин отступиться от прежнего замысла,
не совершить некоторого поступка. Почему-реплики, относящиеся к
модусу полагания, почти исключительно употребляются в качестве
реакции на некоторое суждение, истинность которого требует обосно-
вания. Это суждение может соответствовать исходному предположе-
нию вопроса. Оно может составлять пресуппозицию утверждения (см.
примеры выше). Однако в любом случае речь идет о суждении или
предположении, имплицирующем пропозициональную установку мне-
ния (полагания).
Параллельно почему-репликам употребляются реплики, начинаю-
щиеся с вопросительного слова откуда, в которых опровержение при-
нятого сообщения делается через «отвод» источника информации:
«откуда» подразумевает «откуда ты знаешь, что...» или «откуда ты
взял, что...», «с чего ты взял, что...» Спрашивая так, говорящий ста-
вит под сомнение надежность источника информации. Вот несколько
примеров: Наталья Степановна. Ну вот еще! Воловьи Лужки
наши, а не ваши! Ломов. Нет-с, мои, уважаемая Наталья Степа-
новна. Наталья Степановна. Это для меня новость. Откуда
же они ваши? Ломов. Как откуда? Я говорю про те Воловьи
Лужки, что входят клином между вашим березняком и Горелым бо-
лотом (Чехов); Таиса Петровна. От просто так люди не пла-
чут. Мама не плакала, когда папу на фронте убило, а теперь еще
будет плакать от тебя. Не жирно ли будет? Нина. Откуда
она п л а к а л а? (Петрушевская).
По своей структуре отпкг/да-реплики колеблются между цитатным
вопросом и модализованным частным вопросом, и это колебание про-
является в том, что в них субъект может эллиптироваться (как при
Цитации), но может и присутствовать эксплицитно (как в частном во-
просе).
Итак, несмотря на омонимию реплик, диффузность их значения,
эллиптичность синтаксических конструкций, характерных для рече-
вого употребления, в речи постоянно развивается тенденция к фор-
мальной дифференциации коммуникативно значимых смыслов, и оп-
тимальной средой для их размежевания является диалог. Именно в
Нем формируется грамматика речи, и прежде всего грамматика со-
единения речевых стимулов и речевых реакций — своего рода диало-
гический синтаксис.
684
Часть VII. Проблемы коммуникации
ЛИТЕРАТУРА
Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
Ардентов Б. П. Вставочная речь // Учен. зап. / Кишиневск. ун-т. 1956.
Т. 22.
Арутюнова Н. Д. Некоторые типы диалогических реакций и почему-ре-
плики в русском языке // НДВШ. Филол. науки. 1970. № 3.
Арутюнова Н. Д. Диалогическая цитация: (К проблеме чужой речи) // ВЯ.
1986. № 1.
Арутюнова Н. Д. Язык цели // Логический анализ языка: Модели дейст-
вия. М., 1992.
Балаян А. Р. Основные коммуникативные характеристики диалога: Авто-
реф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1971.
Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955.
Баранов А. Н., Кобозева И. М. Семантика общих вопросов в русском язы-
ке (категория установки) // Изв. АН СССР. СЛЯ. 1983. Т. 42. № 6.
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963.
Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Бибихин В. В. Язык философии // Путь. 1993. № 3.
Богуславский И. М. Отрицание и противопоставление // Проблемы струк-
турной лингвистики. 1980. М., 1982.
Бубер М. Я и Ты. М., 1993.
Васильев Н. А. Воображаемая (неаристотелева) логика // Журн. М-ва нар.
просвещения. Нов. сер. 1912. Т. 40.
Вежбицкая А. Дескрипция или цитация? // Новое в зарубежной лингвис-
тике. Вып. XIII. Логика и лингвистика. М., 1982.
Вендлер 3. Иллокутивное самоубийство // Новое в зарубежной лингвис-
тике. Вып. XVII. М., 1985.
Винокур Т. Г. О некоторых синтаксических особенностях диалогической
речи в современном русском языке: Автореф. дис. ... канд. филол. на-
ук. М., 1954.
Винокур Т. Г. Говорящий и слушающий: Варианты речевого поведения.
М., 1993.
Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929.
Гарсиа Лорка Ф. Избранные произведения: В 2 т. Т. 1. М., 1986.
Гордон Д., Лакофф Дж. Постулаты речевого общения // Новое в зарубеж-
ной лингвистике. Вып. XVI. Лингвистическая прагматика. М., 1985.
Грайс Г. П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвисти-
ке. Вып. XVI. Лингвистическая прагматика. М., 1985.
Зализняк Анна А. Словарная статья глагола говорить // Семиотика и ин-
форматика. 1991. № 32.
Зигварт X. Логика. М., 1908.
Иванникова Е. А. Частица дескать в контексте чужой речи // ЗборниК
Матице српске за филологщу и лингвистику. XXVII-XXVIII. Нови
Сад, 1984-1985.
Литература
685
Кибрик А. А. Молчание как коммуникативный акт // Действие: лингвис-
тические и логические модели: Тез. докл. М., 1991.
Кодзасор С. В. Интонация предложений с пропозициональными предика-
тами // Логический анализ языка: Знание и мнение. М., 1988.
Кодзасов С. В. Перформативность и интонация // Логический анализ язы-
ка: Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов. М., 1989.
Кодзасов С. В. Интонация контраста и противоречия // Логический ана-
лиз языка: Противоречивость и аномальность текста. М., 1990.
Колодезнев В. М. О значении частиц мол, де, дескать // Рус. яз. в шк.
1969. № 1.
Лебедева Л. Б. Слово и слова // Логический анализ языка: Культурные
концепты. М., 1991.
Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий.
Л., 1983.
Николаева Т. М. Лингвистическая демагогия // Прагматика и проблемы
интенсиональности. М., 1988.
Отин Е. С. О субъективных формах передачи чужой речи // Рус. яз в шк.
1966. № 1.
Падучева Е. В. О семантике синтаксиса. М., 1974.
Падучева Е. В. Прагматические аспекты связности диалога // Изв. АН
СССР. СЛЯ. 1982. Т. 41. № 4.
Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью.
М., 1985.
Пауль Г. Принципы истории языка. М., 1960.
Пеньковский, А. Б. О семантической категории «чуждости» в русском
языке // Проблемы структурной лингвистики. 1985-1987. М., 1989.
Разлогова Е. Э. Когнитивные установки в прямых и непрямых ответах на
вопрос // Логический анализ языка: Проблемы интенсиональных и
прагматических контекстов. М., 1989.
Рассел Б. Человеческое познание. М., 1957.
Рахилина Е. В. Отношение причины и цели в русском языке // ВЯ. 1986.
№ 6.
Самсонова Н. Н. Структура и функции вопросительных предложений (ти-
па русских вопросов со словом как): Автореф. дис. ... канд. филол. на-
ук. М., 1989.
Сахарова Н. Ю. Некоторые вопросы передачи чужой речи // Учен. зап. /
ЛГПИ им. А. И. Герцена. 1964. Т. 241.
Смирнов И. П. Порождение интертекста: (элементы интертекстуального
анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака) // Wiener Slawisti-
scher Almanach: Sonderdruck. T. 17. Wien, 1985.
Человеческий фактор в языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис.
М., 1992.
Шведова Н. Ю. К изучению русской диалогической речи: Реплики-повто-
ры // ВЯ. 1956. № 2.
Шведова Н.Ю. Очерки по синтаксису русской разговорной речи. М., 1960.
Шмелев Д. Н. О некоторых особенностях употребления вопросительных
местоимений и наречий в разговорной речи // Рус. яз. в нац. шк.
1959. № 6.
686 Часть VII. Проблемы коммуникации
Шмелев А. Д. Парадокс самофальсификации // Логический анализ языка:
Противоречивость и аномальность текста. М., 1990.
Bally Ch. Syntaxe de lamodalite explicite // Cahiers F. de Saussure. 1942. № 2.
Fontain J. Grammaire du texte et aspect du verbe russe contemporain. P., 1983.
Fotion N. Master speech acts // The Philosophical Quarterly. 1971. July.
Fotion N. Speech activity and language use // Xll International Congress of Linguistics
I Working group on speech acts. 1977.
Genette G. Silence de Flaubert // Genette G. Figures I. P., 1966.
Given T. Negation in language: pragmatics, function, ontology // Syntax and semantics.
N. Y.; San Francisco; L., 1978. Vol. 9: Pragmatics.
Lasnik H. On the semantics of negation // Contemporary research in philosophical logic
and linguistic analysis. Dordrecht, 1975.
Maturana H. R. Biology of cognition. Urbana, 1970.
Ortega-y-Gasset J. El hombre у la gente. Madrid, 1972.
Sartre J.-P. Etre et le neant. P., 1943.
Stedje A. «Brechen Sie dies ratselhafte Schweigen»: Uber kulturbedingtes, kommunika-
tives und strategisches Schweigen // Sprache und Pragmatik: Lunder Symposium
1982. Stockholm: Almqvist & Wiksell International, 1983.
Valesio P. Ascoltare il silenzio: La retorica come teoria. Bologna: Il Mulino, 1986.
(Collezioni di testi e di studi: Linguistica e critica letteraria).
ЧАСТЬ VIII
ЯЗЫК И ВРЕМЯ
И еще признаюсь Тебе, Господи,
что я все же не знаю, что такое вре-
мя. Я сознаю только то, что когда го-
ворю о времени, то говорю во време-
ни, и что давно говорю об этом вре-
мени, и что это самое «давно» есть
только продолжение того же времени.
Каким же образом я знаю это, когда
не знаю, что такое время? Быть мо-
жет, я не умею только выразить то,
что знаю? О, как я беден, что не в со-
стоянии даже различить, что знаю и
чего не знаю!
Бл. Августин.
Исповедь. Кн. II, гл. 25
1. ВРЕМЯ: МОДЕЛИ И МЕТАФОРЫ*
Если строить абстрактную модель времени невинно и непредвзято,
то она проста. Время одномерно (линейно) и необратимо. Оно подобно
числовому ряду. Эта модель может быть представлена в виде прямой
линии, ориентированной в ту или другую сторону. Время в ней фор-
мально. Оно отвлечено от мира и человека. Прямая задает последо-
вательность точек, но не последовательность каузально связанных со-
бытий.
На первый взгляд, время отделимо от человека. Оно невидимо, не-
слышно, неосязаемо. Оно не имеет ни запаха, ни вкуса. У человека
нет органа, специализированного на восприятии времени, но у чело-
века есть чувство времени. Оно порождено восприятием изменений в
мире. Его основной источник — космическое время — смена времен
дня и сезонов года. Чувство, рожденное временными циклами, чело-
век перенес на линию времени. Формула «всему свое время» приме-
нима к природе, к жизни человека, равной одному естественному
циклу, и к истории, в ходе которой нет циклов. Екклезиаст ставит в
* Впервые опубликовано в кн.: Логический анализ языка: Язык и время.
М., 1997.
688 Часть VIII. Язык и время j
один ряд сроки природы (Время насаждать, и время вырывать поса- ’
женное), жизни (Время рождаться, и время умирать) и истории (Вре-,
мя войне, и время миру).
Точно так же, как детерминировано природное время, диктующее
«естественную» деятельность человека, предопределен ход истории.
Чувство изменений в природной среде аналогично чувству исторических
перемен. Христос говорил народу: «Когда вы видите облако, поднимаю-'
щееся с запада, тотчас говорите: “дождь будет”; и бывает так. И ко-
гда дует южный ветер, говорите: “зной будет”; и бывает. Лицемеры!
лице земли и неба распознавать умеете; как же времени сего не узнаете?
Зачем же вы и по самим себе не судите, чему должно быть?» (Лк. 12,
54-5?). В библейских текстах слова времени (время, день, час) регуляр-
но употребляются в значении ‘срок’ — время, уготованное для некоторо-.,
го события. Человек должен чувствовать приближение срока так же, как
он чувствует приближение весны или дыхание осеннего ветра: Уж небо
осенью дышало, / Короче становился день...
О. Шпенглер писал: «То, что не только человек, но уже и зверь чувст-
вует вокруг себя как властное присутствие судьбы, определяется им на-
ощупь, на глаз, на нюх как движение, каузально застывшее перед на-
пряженным вниманием. Мы чувствуем: дело идет к весне..., но мы зна-
ем, что Земля, вращаясь, движется в мировом пространстве и что время
весны “составляет” 90 таких вращений — дней — Земли» [Шпенглер
1993, 335]. Чувство времени и предчувствие будущего мобилизует все
перцептивные возможности человека.
Итак, у человека нет специального органа для восприятия време-
ни, но именно время организует его психический склад. Время отде-
лимо от человека, но человек неотделим от времени. Если чувство
времени основано на восприятии природных циклов, то психические
структуры связали себя с линейным временем, расчлененным «точ-
кою присутствия» на прошлое, будущее и соединяющее их в единый
поток настоящее. Это членение вытекает из главного условия, опреде-
ляющего положение человека в мире: укрытости от него будущего, из-
вестности (пережитости) прошлого и данности (переживаемости) на-
стоящего.
С прошлым человек связан памятью, сожалениями и раскаянием,
опытом и знанием фактов. К будущему отнесены желания и надежды,
страхи и предчувствия, планы и замыслы. С растяжимой («бегущей»)
точкой настоящего человек связан непосредственными ощущениями:
восприятием и чувствованием. Настоящего как бы нет, но только в
нем возможны прямые контакты с действительностью. Только в насто-
ящем человек «присутствует» в мире. Присутствие человека в мире на-
полняет «формальное время» событиями, а темпоральная организация
психики позволяет говорить о времени как единстве «взаимного протя-
жения наступающего, осуществившегося и настоящего» [Хайдеггер
1993, 399].
Фактор времени, таким образом, играет важнейшую роль в созда-
нии модели человека, а фактор человека — в моделировании времени.
1. Время: модели и метафоры
689
; Ведь именно человек находится в точке присутствия, которая условно
-членит линию времени на составляющие. Войдя в модель времени,
человек внес в нее два сложных и противоречивых компонента: точ-
СКу, движение, а вместе с движением направление движения. Точка
присутствия стала одновременно и точкой зрения. Точка движется,
вместе с нею движется время, а вместе с временем движется по линии
времени событийный мир. Все приходит в движение. Сокращаются и
удлиняются расстояния, меняется точка зрения. Рушится единая и
непротиворечивая модель времени. Точка «Теперь» (Т-точка) передвига-
ется в сторону будущего. Графически это обычно представляют как
движение вправо. Хронологический дубликат Т-точки — точка-как-да-
та-и-событие — движется тем самым в прошлое, то есть влево. Моде-
лирование времени в терминах пространства и движения неминуемо
влечет за собой противоречия. «Время рождает пространство, про-
странство же убивает время» [Шпенглер 1993, 335]. Вместе с тем, мо-
делирование времени по данным языка не может миновать простран-
ственных категорий: ключевые метафоры времени основываются на
локальных и динамических значениях. Их употребление противо-
речиво. Избежать противоречий можно лишь допустив множествен-
ность моделей времени, присутствующих в обыденном сознании лю-
дей и отраженных в «языке времени», построенном, как и языки дру-
гих отвлеченных понятий, на метафорах и аналогиях. Языковые модели
времени могут быть разделены на такие, в которых главной фигурой
является человек, и такие, которые ориентированы на само время.
В первом случае линия времени репрезентирует течение жизни или
линию судьбы; во втором — движение природных веществ — воды или
воздуха. Назовем первые моделями Пути человека, вторые —
моделями Потока времени.
Сближение моделей времени и моделей жизни естественно. Жизнь
протекает во времени и подчинена его законам. Как и время, жизнь че-
ловека необратима и одномерна (линейна): каждый наступающий мо-
мент времени снимает альтернативы. Даже кривой путь прям. Жизнь
измеряется в единицах времени. Она имеет начало и конец. Воплощен-
ность времени в земном существовании заставляет различать конечное
время и вечность. Конечное время наблюдаемо в изменениях, вечность
их останавливает.
Идентификация времени с жизнью человека характерна для фено-
менологии и особенно экзистенциализма. М. Хайдеггер представлял
время как единство «бытия в мире» (прошлого, In-der-Welt-sein), «бы-
тия при внутримировом сущем» (настоящего, Sein-bei-innerweltlichem-
Seiendem) и «забегания вперед» (будущего, Vorweg-sein).
Модель Пути основана на метафорах движения (идти, приходить,
проходить, приближаться, наступать и др.) и места, занимаемого
Путником в строю идущих (перед, позади, назад, после, следом и др.).
В представлении ветхого человека по проложенному во времени Тра-
диционному пути впереди шествуют пред-клл, потом идут потом-ктл,
след-ом за перво-проход-цами след-уют их по-сле<?-ователи. Прошедшее
690 Часть VIII. Язык и время j
(ушедшее) открыто взгляду путников. Будущее открывается им по ма-;
ре перехода в настоящее-прошедшее.
Пространственная метафора Традиционного пути и движущихся noi
нему людей предполагает определенную ориентацию. Путник обращена
лицом вперед по ходу движения. Это видно уже по тому, что предание
перед указывает на лицо, фасад: передо мной значит ‘перед лицом
им’, перед домом — ‘перед фасадом дома’. В модели Традиционного пу»|
ти люди идут по следам своих иред-шественников: они обращены ли-|
цом в прошлое. Они след-уют за своими пред-катли и на-след-уют их|
формы жизни. Человек идет в освещенное прошлое, а не в затемненное,^
будущее. Он выполняет заветы предков, регламентирующие его жизньg
и поведение, хранит предания старины глубокой. Прошлое спрессован©^
для него в архетипы. «Архаическое человечество защищалось, как мот» J
ло, от всего нового и необратимого, что есть в истории» [Элиаде 1987,
64]. Екклезиаст говорит: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то
уже было» (Еккл. 3. 15).
С моделью Традиционного пути связаны такие слова, как предки и-
потомки, предшествовать и следовать, предшественники и последа--
ватели, предлоги перед, за, позади, следом и др. В них все пред- и пе-
ред- обращены в сторону прошлого, того, что было раньше, но локали- i
зованы впереди (перед лицом) идущего; все след- обращены в сторону
будущего, но расположены позади путника. Направление движения В ;
модели Традиционного пути можно графически представить двояко:
слева направо и справа налево. Мы предпочитаем этот последний ва-
риант. В нем будущее занимает привычную правую позицию, а про-
шедшее — левую. Движение, однако, идет в сторону прошлого. Это не
соответствует укорененному в современном сознании представлению,
но согласуется с направлением строки в таких письменностях, как
арабская, персидская, афганская, древнееврейская и др. Главной фи-
гурой модели Традиционного пути является Путник, но он не одинок.
Движется народ, племя, поколение за поколением уходя в прошлое.
Локализация старого и нового времени и старых и новых поколений
совпадает: старое время и старое поколение вместе уходят в прошлое.
Модель Традиционного пути имеет своим аналогом очередь (с тем
различием, что в ней никто не может пройти без очереди) или шествие,
возглавляемое старейшинами. И очередь, и шествие описываются В
терминах модели Пути; ср. стоять (идти) впереди (сзади) кого-нибудь,
за кем-нибудь, быть следующим, быть первым (последним) и т. п.
Модель Традиционного пути не противопоставлена модели Потока
времени. Они однонаправленны. Ветер времени дует идущим в спину,
поток уносит их к праотцам. На смену им приходит из будущего но-
вое время и новое поколение. О времени и локализованных в нем со-
бытиях говорят в тех же терминах, что и о Пути. «Язык времени» ос-
новывается на метафоре движения из будущего в прошлое. Все, что
следует (следующий день, год, мгновение, следующая остановка, по-
следствие, наследование, последний), идет вслед уходящему
(иред-идущему) в прошлое. Этот же принцип прослеживается в выра-
1. Время: модели и метафоры
691
, жениях прошлый год, прошедшая неделя, уходящий год, наступаю-
щий Новый год, а также в предикатах «времени»: время приходит,
проходит, уходит, приближается, грядет, минует, течет, длится,
тянется и т. д. В этой модели более важно движение — продолжен-
(ность и продолжительность — времени, чем его точечная локализа-
ция. Это хорошо согласуется с метафорой потока, течения, хода вре-
мени. Когда говорят: Прошло два часа, имеют в виду долготу време-
ни, а не точку на циферблате. Само настоящее время представляется
не как точка, а как дление, длительность. Немногие глаголы из чис-
ла перечисленных выше принимают дополнения точечного времени:
миновала полночь. Такая сочетаемость может объясняться тем, что
слово полночь относит к точке через апелляцию к длительности: ми-
новала полночь значит ‘миновала половина ночи’. Гораздо менее есте-
ственны выражения типа миновало полшестого, в котором пол- отно-
сится к половине одного часа, то есть точка не задается длительно-
стью; ср. также: Мне минуло шестнадцать лет и Минуло мое шест-
надцатилетие. Из числа глаголов движения со словами точечного
времени сочетаются приближаться и наступать: Приближается два
часа, Наступило три часа пополудни. Даже глагол приходить со-
единяется только с именами продолженного времени: Пришел день
(час) свадьбы, но не *Пришло два часа; Пришла минута прощания,
но не *Пришла половина третьего; ср. также: Пришел день праздни-
ка, но Наступило 25 декабря. Глагол наступать указывает на пере-
сечение границы, разделяющей отрезки времени, а приходить вводит
прямо in medias res. Это объясняется тем, что глагол приходить сосре-
доточен не на самом времени, а на локализованных во времени собы-
тиях, происходящих в жизни человека или природы: пришла весна.
Ориентация на продолжительность времени, по-видимому, состав-
ляет архаичную черту данной модели: время соотносится не с точка-
ми на часах того или другого вида и даже не с календарными датами,
а с естественно выделимыми периодами дня или года.
Итак, рассмотренные две модели — Традиционного пути и Потока
времени — согласованы друг с другом. Они хорошо дополняют друг
друга, но вместе взятые они не могут составить целостного представ-
ления ни о времени, ни о жизни. В обеих моделях течение времени
обратно хронологической последовательности. Поэтому ни одна из
них не обладает текстообразующим потенциалом. Модель Традицион-
ного пути не задает текста жизни; модель Потока времени не задает
текста исторической хроники или летописи. Ни в одной из них не от-
ражены каузальные отношения между событиями. В модели Пути от-
сутствует понятие целеполагания. Человек всецело подчинен судьбе и
непосредственным требованиям времени. Он живет «по образу и подо-
бию» своих предков (см. Книги Моисеевы, особенно Левит, Числа и
Второзаконие).
Наступление Новой эры резко изменило модель Пути. Иоанн Кре-
ститель говорит об Иисусе Христе словами пророка Малахии (Мал. 3.
1): «Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде ме-
692
Часть VIII. Язык и время
ня» (Ин. 1. 15; ср.: Мф. 11. 10; Мк. 1. 2). Выражение идущий за^
мною локализует Иоанна впереди, он Пред-теча. Христос же идет З£ц
ним следом. Потом ситуация меняется: Христос становится впереди.
Иоанна. Этим вводится в фокус их ценностное соотношение. Иисус
говорит об Иоанне: «Сей есть тот, о котором написано: “вот Я посы-
лаю Ангела Моего перед лицем Твоим, который приготовит путь Твой
пред Тобою”» (Лк. 7. 27). Миссия Иоанна — свидетельствовать о
Христе. В модели Традиционного пути ценится первенство и перво-:
родство. Первенство осмысляется как пра-существованИе. Оно неиз-
менно. Поэтому положение Христа впереди Иоанна мотивируется^
тем, .что он был прежде, т. е. в самом деле пред-шествовал Иоанну.:
Это акцентируется и в других местах Евангелий: Иисус говорит::
...прежде, нежели был Авраам, Я есмъ (Ин. 8. 58); ...ныне прославь
Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя преж-
де бытия мира (Ин. 17. 5). До явления миру Иисус Христос называ-
ется Предвечным Словом (Логосом). Его учение соответствует вечным
ценностям. Оно лишь было принесено в мир Христовой проповедью.
Итак, Иоанн Предтеча говорит об учении Христа в терминах Тра-
диционного пути как об учении изначальном и потому истинном. Ме-
жду тем сам Христос называет его Новым Заветом: ...сия чаша есть
новый завет в Моей Крови, которая за вас проливается (Лк. 22. 20).:
Мир начинает обновляться. Тема обновления проходит через весь Но-;
вый Завет: ...но ныне, умерши для закона, которым были связаны^
мы освободились от него, чтобы служить нам Богу в обновлении ду-
ха, а не по ветхой букве (Рим. 7. 6). 5
Одновременно с приходом нового падает престиж старого — быв-:
шего раньше, прежнего, проходящего и уходящего в небытие: Итак,э
кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое,
(2 Кор. 5. 17). Новое предстает как приходящее на смену старому,;
вытесняющее его из жизни. Притча о вине молодом и ветхих мехах,
кончается призывом к забвению прежних предписаний, поскольку
«никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит:,
старое лучше» (Лк. 5, 39.). Точно так же важна для Нового Завета те-:
ма изменения в порядке следования: ...многие же будут первые по-
следними и последние первыми (Мф. 19, 28). Первенство оправдыва-;
ется личными заслугами; ср. притчу о работниках в виноградника
(Мф. 20), в которой первые уравниваются с последними по милости а
благодати Божией. Между тем в традиционном римском обществе
картина была иной. Римские авторы называли новым (homo novus) че-
ловека, вышедшего из низшего сословия, противопоставляя его homo
antiquus — людям древнего и благородного происхождения.
В разные эпохи отношение к старому и новому испытывало колеба->
ния. Вместе с тем, неуклонно и неукоснительно возрастал престиж но-
визны. Тяга к открытиям, изобретениям, начинаниям, социальным из-;
менениям и революциям охватывает человечество. Одновременно осла-;
бевает обаяние старого. Соответствующие слова постепенно приобрета-
ют отрицательные коннотации в применении к человеку, времени,
1. Время: модели и метафоры
693
мыслям и даже стилям в искусстве. Выражение «старо» или даже
«старо как мир» звучит как приговор.
Старина находит себе место в музеях и коллекциях, в стилизации и
пародиях. Она сохраняется в ритуалах и обрядах, но их роль в соци-
альной жизни идет на убыль. Новое время проходит под знаком нового
концептуального комплекса, объединяющего понятия новизны, совре-
менности, движения вперед — прогресса. Формируется идея социаль-
ного развития. Покорение пространств постепенно уступает место поко-
рению времени. Сама быстрота движения в пространстве обеспечивает
быстроту движения во времени.
Человека привлекает все новое: новшества, нововведения, новые
формы жизни, новые моды, технические новинки, новые идеи и кон-
цепции, новые мысли и теории, новые учения и новая вера, новые ме-
тоды и новое искусство (ср. авангард, модерн и постмодерн, art nouveau,
Jugendstil, «новый роман» и др.). Его влекут перестройки, переделки и
переделы, перевороты и революции, переустройство и переиначивание.
Человек прочно забывает старое только затем, чтобы превратить его в
новое. Novarum rerum cupidus — жаждущий новизны — так был назван
человек уже в первые века нашей эры, и этому определению в еще
большей мере отвечает современный человек. Само понятие нового че-
ловека стало ассоциироваться уже не с христианином, принявшим за-
вет любви к ближнему, а с завоевателем жизни, мало считающимся с
интересами ближних.
Христианство сделало человека свободным в выборе пути. Путь из-
менил направление. Человек идет теперь в невидимое будущее и обра-
щен спиной к прошлому. Путник стремится не столько прозреть,
сколько создать будущее. Он занят прогнозами и утопиями. Ветер вре-
мени дует ему в лицо. В модель жизни вошло целеполагание. Цели
(планы, замыслы, проекты и прогнозы) могут быть локализованы толь-
ко в будущем. Движение к цели есть движение в будущее. «Мы дви-
жемся “вперед” — навстречу будущему, приближаясь не только к це-
ли, но и к старости, и ощущаем также каждый взгляд назад как
взгляд на нечто минувшее, ставшее уже историей» [Шпенглер 1993,
335]. Центральная фигура этой модели — личность, новый человек, и
он активен. Он призван не столько проживать, сколько творить свою
жизнь. Итак, Путник идет теперь вперед, т. е. в графическом (про-
странственном) представлении слева направо, из прошлого в будущее.
На этом пути человек обращен лицом к будущему. Поэтому знаки
nped-стояния меняют свою ориентацию. Это было отмечено Т. В. Булы-
гиной и А. Д. Шмелевым, см. [Человеческий фактор в языке 1992,
237]. Перед поворачивается в сторону будущего; ср. предстоящая неде-
ля, предстоящие выборы, перед человеком открывается будущее, впере-
ди его ждут великие дела, впредь он будет вести себя благоразумно
(впредь имеет только временное значение и сочетается только с буду-
щим временем), наперед не надо ничего загадывать и т. п. Сочетания
типа перед войной, перед экзаменами подразумевают обращенность че-
ловека лицом к будущему событию. Соответственно меняет свою ориен-
1. Время: модели и метафоры
695
последовательны, производные от них временные значения противо-
речивы: ср. пред-стоящий (= будущий) и пред-идущий (= прошедший).
Пространство доступно непосредственному восприятию, и его модели в
обыденном сознании устойчивы. Пространство описывается в терми-
нах слов, употребленных в их прямом значении. Время восприятию
недоступно, и его модели изменчивы. Время описывается в метафо-
рических терминах, легко допускающих противоречия. Претерпеваемые
моделями времени изменения тем более радикальны, чем теснее связы-
вается понятие времени с жизнью человека, его мироощущением и с
происходящими в мире историческими процессами.
Необходимость в снятии концептуальных противоречий ведет к соз-
данию некой универсальной, стоящей над категориями обыденного
сознания и чувством жизни хронологической модели —
модели исторического времени, в которой временная последователь-
ность событий получает каузальную интерпретацию. Поскольку причи-
ны предшествуют следствиям, в хронологической модели время вместе с
наполняющими его событиями движется из прошлого в будущее. Хро-
нологическая модель обладает способностью к текстообразованию. На
ней основаны хроники и биографии, прогнозы на будущее и предсказа-
ния, касающиеся последствий текущих событий.
Наряду с этой внешней по отношению к языку моделью времени, су-
ществует и внутриязыковая модель, конститутивным компо-
нентом которой является точка присутствия в ней говорящего, от кото-
рой идет отсчет времени вправо — в будущее и влево — в прошедшее.
Хронологическая модель в своем стремлении к единству подавляет точ-
ку присутствия хрониста, располагая события на общей «линии следо-
вания». Не случайно в хрониках часто используется praesens historicum.
Внутриязыковая модель, напротив, постоянно разбивает линию време-
ни точкой присутствия, задающей разную направленность движения
времени — вперед, в будущее, и назад, в прошлое.
2. О НОВОМ, ПЕРВОМ И ПОСЛЕДНЕМ*
1. Магия новизны
«Слова новизны» (новое, новость, новинка, обновление, обнова,
новшество, новичок, новатор и др.) а также образования с префикса-
ми ново- и нео- (нововведение, новобранец, неореализм и т. п.) принад-
лежат вместе с рядом религиозных, социальных и аксиологических
терминов к «действующим силам» языка. Они магически заряжены.
Их «прикосновение» к денотату (будь то предмет, человек, идея или
произведение искусства) тотчас вводит его в круг социального интере-
са. О новом говорят, новости сообщают, не слишком заботясь об их дос-
* Впервые опубликовано в кн.: Логический анализ языка: Язык и время.
М., 1997.
696
Часть VIII. Язык и время
товерности. Они составляют основной предмет массовой коммуникации.
Новые спектакли спешат посмотреть, новые произведения искусства —
прочесть, услышать, увидеть, новые анекдоты — рассказать первыми.
Переставая быть новым, анекдот утрачивает силу. Над старым смеют-
ся, но старое не смешит. «Знаете ли вы, господа, сколько значит, в об-
ширной нашей столице, человек, имеющий у себя в запасе какую-ни-
будь новость, еще никому не известную?... По-моему, он почти вели-
кий человек; и уж бесспорно, иметь в запасе новость лучше, чем иметь
капитал», — писал Достоевский в «Петербургской летописи»
[Достоевский 1972-1990, т. 18, с. 18].
Встречаясь, знакомые спрашивают друг друга: Что нового? И хотя
англичане говорят: No news, good news, ответ Ничего нового или Все то
же разочаровывает, а тот, у кого нет новостей, чувствует себя обездо-
ленным. «А уж известно, — замечает Достоевский, — что после пого-
ды, особенно когда она дурная, самый обидный вопрос в Петербур-
ге — что нового? ...Действительно, полная безнадежность налегла на
этот петербургский вопрос. Но всего оскорбительнее то, что часто
спрашивает человек..., знающий заранее, что нет нового» [там же,
с. 12-13].
Новое неизменно вызывает интерес. Журналы, теряющие читате-
лей или возобновляющие издание, вводят в свое название знак новиз-
ны: «Литературное обозрение» превращается в «Новое литературное
обозрение» («Литобоз» в «НЛО»), «Путь» — в «Новый путь». Многие
журналы, общественные заведения, теории и пр. изначально вклю-
чают в свое название прилагательное новый: «Новый мир», «Новая,
жизнь», «Новый быт». Этим подчеркивается их обращенность к но-
вым формам бытия и быта.
Новое манит и соблазняет, но его боятся. «Любопытно, чего люди
больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они боль-
ше всего боятся», — думает Раскольников. Его смущает новизна шага,
а не нравственный запрет [Достоевский 1972-1990, т. 6, с. 6].
Старое надежно. Оно проверено временем. В нем собраны опыт и ’
мудрость прошлых поколений. Ему доверяют; новое же сомнительно и ’
нередко вызывает подозрение. Старое устойчиво. Русское старый вое-:
ходит к индоевр. st(h)a ‘стоять’ (ср. греч. (TcavTtcx; ‘кол’, лат. restauran t
‘восстанавливать’). Этому понятию могли сопутствовать такие коннота- •
ции, как сильный, плотный, большой, упорный, гордый, и вместе с !
тем оно вызывало представления о неподвижности, закоснелости, ос-Л
толбенении. ii
Когда циклическое представление о времени сменилось линейным,!
усилились ассоциации этого второго типа. Страх перед новым сменился!
требованием новизны. Оно стимулирует творческую активность. Чело- ]
век не только ждет нового, он его создает, ибо «человек есть животное]
созидающее» [там же, т. 4, с. 198]. Время приносит новое из будущего, ]
человек привносит его в будущее. ’
Все изменения, происходящие в мире, подлежат оценке. Все новое]
оценивается. Оно задает особый — новый — параметр оценки, сопер-j
2. О новом, первом и последнем 697
ничающий с оценкой по истинности. Нужда в нем вызвана тем, что на-
ряду с новым появилось псевдоновое. Производство нового стало своего
рода «экономическим требованием современной культуры, которая воз-
награждает только нарушение табу, разрыв с условностями, протест,
критику и эстетическую инновацию. Создание нового является не выра-
жением автономной человеческой свободы..., а подчинением требовани-
ям современной культурной индустрии» [Гройс 1993, 115].
Престиж нового неуклонно растет. Роль нового в жизни подтвержда-
ется данными языка. Корень нов- весьма продуктивен; ср.: новь, но-
винка, новшество, новость, новизна, новичок, обнова, обновление,
вновь, снова, заново и др. Особенно продуктивен компонент ново- в со-
ставе сложных слов: ср.: новорожденный, новообретенный, новоис-
печенный, новообращенный, новобранец, новобрачный и др. Всего в
словаре Д. Н. Ушакова содержится 31 слово этого типа, но Даль приво-
дит более 150 слов с элементом ново-. Заканчивая перечень, он пишет:
«Всех слов подобного образования столько, что их не соберешь; они со-
ставляются всяким по надобности» (т. 2, 551). Этот факт тем более по-
казателен, что словарь Даля отражает в основном лексику устойчивой
традиционной жизни. Элемент ново- характерен также для топонимии,
ср.: Новоград, Новочеркасск, Ново-Место и др. В Атласе мира (М.,
1955) зафиксировано 120 топонимов, включающих элементы ново-,
нов-, новый, нова, нови, а также 52 названия, начинающихся с нью-:
Нова-Баня, Нова-Гута, Новая Земля, Новые Петушки, Нью-Касл,
Нью-Лондон и т. д. В то же время элементы старый и старо- образуют
всего 36 топонимов, а их английский аналог олд входит только в пять
названий, включенных в упомянутый атлас. Разумеется, в топонимии
эти элементы могли выполнять (и выполняли) чисто дифференцирую-
щую функцию, а маркеры «нового» указывали также на исторические
корни основателей населенных пунктов, но они всегда были в то же
время знаками движения вперед, обновления жизни. В список Даля
входят многие слова, обозначающие «циклически новое», т. е. первое в
том или другом временном цикле, типа новоплодъе — плоды этого го-
да. Им неизменно сопутствуют позитивные коннотации. Напротив, но-
вое новых веяний, связанное с линейным временем, нередко противо-
стоит доброму (Все новое, да новое, а когда же будет доброе), правому
(Все по новому, а когда же будет по правому), хорошему (Много нового,
дамало хорошего), прямому (Все новизна, а когда же будет прямизна?',
Много новизны, да мало прямизны). Новое линейного времени искрив-
ляет линию: Что новизна, то и кривизна [Даль 1978-1980, т. 2, 550-
551]. Но сколь бы упорной ни была борьба традиционной жизни с но-
вым, традиция всегда уступает: ее возобновление невозможно без обнов-
ления. С тех самых пор, когда образ идеального мира (рая, Эдема) пере-
местился из прошлого человечества в его будущее (Царство Божие на-
ступит в конце времен), именно новое, а не старое, древнее, былое,
прошлое, прошедшее, бывшее, давнее, стародавнее, минувшее и преж-
нее постепенно стало выдвигаться в число активно действующих сил
языка. О значении слов старое, бывшее, прежнее см. [Кронгауз 1989;
698
Часть VIII. Язык и время
Рахилина 1997; Булыгина, Шмелев 1997, 380—381]. Но мы не будем
сейчас задерживаться на социологическом аспекте семантики новизны
(мы к нему еще вернемся) и перейдем к выяснению самой ее специфики.
2. Семантика новизны
Фактор времени
Семантика новизны представляет чрезвычайный интерес. Он опреде-
ляете^ прежде всего тем, что «новое» характеризует бытие во всех его
аспектах. Новизна практически универсальна. Бытие определяется тре-
мя основными параметрами: онтологическим, пространственным и
временным. Первый касается природы бытующих предметов, второй —
области их бытования, третий — темпоральных границ бытия. Все три
параметра, хотя и в разной степени, релевантны для понятия новизны.
Концепт новизны варьируется в зависимости от определяемого им объ-
екта (ср. новый дом и новая жизнь), от пространства, в котором объект
нов (ср. Это наш новый сотрудник и Перед страной стоят новые
трудности), и от времени, определяющего границы новизны {Мысль,
новая вчера, сегодня не нова).
Таким образом, семантика новизны рождается на стыке трех пара-
метров бытия. Однако они не равноправны. Первичным и ведущим
является темпоральное значение. Новое характеризует актуальное со-
стояние мира. Оно определяет объекты по признаку времени их вхо-
ждения в бытие. Новым (в первом и основном значении этого слова)
называют то, что вошло в существование в актуальном настоящем,
недавнем прошлом или ожидается в перспективе будущего. Оно ори-
ентировано на зону Теперь, тот момент, в котором находится следя-
щий за состоянием мира наблюдатель. Это подтверждается этимоло-
гическими данными индоевропейских языков: греч. veo<;, лат. novus
восходят к индоевр. праформе *пе ‘вот, здесь’. В этом смысле можно
утверждать, что семантика новизны экзистенциальна и прагма-
тична, то есть зависит от момента наблюдения, обычно совпадающего
с моментом речи. Актуальное настоящее — это своего рода пропуск-
ной пункт бытия, поступающего из будущего и уходящего в прошлое.
В нем одно «новое» сменяет другое «новое», которое перестает быть
новым. Прагматическая зависимость нового отрывает признак новиз-
ны от предмета. Новизна составляет не только временную, но и вре-
менную характеристику объектов. Утрата новизны столь же неизбеж-
на, сколь неизбежно течение времени. Она, однако, не предполагает с
необходимостью исчезновения носителя новизны. Перестав быть но-
вым, он может стать вечным. «Вечное» — основной контрагент ново-
го и в то же время его преемник.
Наблюдатель сравнивает актуальное состояние мира с тем, которое
ему предшествовало, и, замечая существующие между ними раз-
личия, констатирует факт новизны. Семантика новизны компаратив-
2. О новом, первом и последнем 699
на и дифференциальна. Этот последний признак непосредственно вы-
текает из темпорального значения новизны: время наблюдаемо лишь
через те изменения, которые происходят в природе и жизни — фи-
зической, ментальной, социальной. Если в рамках циклической моде-
ли времени точное повторение события не мешало говорить о нем в
терминах новизны (ср. новая луна, новолуние), то на фоне линейного
времени следующее лишь тогда становится новым, когда оно от-
личается от предыдущего. Не говорят: Я купил новый батон хлеба,
Я сделал новый шаг. В таких случаях «история» заменяется арифме-
тикой: Я купил еще один батон. Однако, если речь идет о шаге-по-
ступке, не повторяющем в точности предыдущую попытку, высказы-
вание Я сделал новый шаг (к примирению) вполне возможно. В пред-
ложении Я бросил в автомат новую монету прилагательное обычно
понимается в качественном, а не количественном значении.
Итак, установление новизны есть итог наблюдений над модифика-
циями, происходящими в разных сферах бытия. Новое констатирует
факт модификации, но его не описывает. Новое не дескриптивно. За
ним не стоят конкретные признаки.
Новое устанавливается методом сравнения, определяющим различия
в состояниях мира — внешнего или внутреннего. Наличие дифферен-
циальных черт предполагает существование общих признаков. Раз-
личия не могут существовать без сходства. Сходство в случае новизны
не метафорично. Задача сравнения, устанавливающего факт новизны, со-
стоит в выявлении различий в пределах одного — широкого или узко-
го — класса. Новизна, таким образом, — и это составляет важное свой-
ство данного концепта — устанавливается относительно уже категори-
зованного мира. Новое не первично. Оно имеет прецедент в прошлом.
Семантика новизны относительна. Новое наводит на мысль о старом
или прежнем. Покажем это на простом примере: «...вот и переехал к
нам в мезонин новый жилец. — Стало быть, был и старый жилец! —
заметил я мимоходом. — Уж конечно, был, — отвечала Неточна, —
...Это был старичок» (Достоевский).
Новое смотрит в будущее с оглядкой на прошлое. Оно не только
вносит в мир нечто ему ранее неведомое, но и повторяет бывшее. Но-
вое не бывает абсолютно первым. Оно скорее стремится занять пози-
цию последнего в серии сменяющих друг друга состояний мира. Но-
вая мода является в то же время последней модой, новая книга писа-
теля может быть названа также его последней (на данный момент)
книгой. Адам был первым, но не новым человеком, а Ева — первой,
но не новой женщиной. Понятие нового человека появилось гораздо
позднее, во времена раннего христианства. Оно возникало и в после-
дующие периоды резких социальных и идеологических перемен. Дос-
тоевский, например, писал о «новом, еще неслыханном слое русской
интеллигенции, уже понимающей народ и почву свою» [Достоевский
1972-1990, т. 25, 26]. Точно так же «новая женщина» была создана
феминизмом, а не Творцом. Сколько бы ни говорили о совершенно
новом, о принципиальной и кардинальной новизне, новое не ут-
700
Часть VIII. Язык и время
рачивает связи с уже существовавшим. Это становится очевидно то-
гда, когда речь идет об ограниченных сферах бытия. Тот, кто не пи-
сал книг раньше, не может написать новой книги. Наречия вновь и
снова указывают на повторность действия или события. Когда поэт
говорит: Вновь я посетил тот уголок земли..., это значит, что он бы-
вал в нем раньше.
Заметим попутно, что элемент ново- в составе многих сложных слов
имеет чисто темпоральное значение и не относит к прецеденту; ср. ново-
рожденный, новообращенный, новобрачный, новоиспеченный, новояв-
ленный и т. п. Элемент же нео- всегда относит к прецеденту; ср. нео-
реализм, неотомизм, неогегельянство, неокантианство, неоплато-
низм и др. Это согласуется с тем, что первый присоединяется к причас-
тиям, второй — к названиям школ.
Тесная связь нового с таксономией объекта сказывается на синтак-
сической позиции прилагательного новый. Оно стремится занять ме-
сто перед тем именем, которое указывает на категориальные призна-
ки объекта. Естественнее сказать: Это — наш новый ученик (сотруд-
ник, преподаватель), чем Этот ученик (преподаватель, сотруд-
ник) — новый.
Итак, новое предполагает наличие предыстории, соединяясь с ко-
торой, оно пишет новую главу, намечая линии развития. Оно выбира-
ет предшественников и задает преемников. Новое завязывает связи.
Вторгаясь в хаос событий, оно создает историю, будь то йстория ми-
ра, государства, отрасли знания или человеческой жизни. Семантика
новизны исторична. Когда вновь открытый материк был назван Но-
вым Светом, стало возможно говорить о Старом Свете. Старый
Свет — это прежде всего Европа, а не Африка или Австралия. Это та
часть света, из которой пришли первопроходцы и завоеватели. Новый
Свет выбрал себе предшественника. Так возникла преемственная
связь между Европой и Америкой. Христианство, выросшее из иуда-
изма, в России пришло на смену язычеству, и именно ему был проти-
вопоставлен Новый Завет. Новое представляет историю оптимистичес-
ки, в развитии и движении вперед. В терминах новизны редко гово-
рят о старении и упадке. Наступление старости не называют началом
новой жизни. Эпоху застоя не называют новой эрой. Ею может стать
сменивший депрессию период подъема. Таким образом, новое создает
историю разных сущностей — предметных, событийных, эписте-
мических. Темпоральная организация квантов бытия необходимо до-
полняет их таксономию.
Подведем первые итоги. Концепт новизны обладает следующими
признаками: универсальностью (в нем соединены темпоральный, он-
тологический и пространственный параметры мира), прагматической
зависимостью, относительностью и компаративностью. Новизна диф-
ференциальна, таксономически связана и исторична. Наконец, «но-
вое» не дескриптивно. Этот последний признак подводит к специфике
качественного значения «новизны».
2. О новом, первом и последнем
701
Качественное значение
Наличие в новом признаков, отличающих данное состояние мира
или отдельного его объекта от ему предшествующего, порождает ка-
чественное значение новизны. Качественное значение, как отмечалось,
не дескриптивно. За ним не стоят конкретные признаки. Однако, то-
гда, когда речь идет о новизне объектов — природных или рукотвор-
ных, эти признаки могут быть без труда экстраполированы. Их подска-
зывает не только указание на начальную стадию природного цикла, но
и таксономические характеристики объекта. Прилагательное новый
прономинально.
Такие сочетания, как новая луна, новые листочки, новая завязь,
вызывают представление о вполне определенных качествах. Качествен-
ное значение имен природных объектов вводит прилагательное новый в
синонимические отношения с такими прилагательными, как молодой,
свежий (об овощах). Эти прилагательные также совмещают темпораль-
ное зачение с качественным. Дескриптивные признаки и в этом случае
имеют своим источником свойства денотативных классов. В прилага-
тельных этого типа темпоральное значение с трудом отделимо от харак-
теризующего (качественного). Даже в таких сочетаниях, как молодые (о
новобрачных) или молодая пара (в том же значении), сохраняется ука-
зание на возрастной признак, тогда как в слове новобрачные оно отодви-
гается в тень; ново- отсылает лишь ко времени заключения брачного
союза.
Когда речь идет об артефактах, качественное значение нового легко
отделяется от темпорального. Предмет, существующий давно, может
сохранять свое прежнее качество: Этот ковер был соткан сто лет
назад, но он совсем новый. Качественное значение компаративно. Ко-
гда о предмете, давно введенном в бытие, говорят, что он нов, его срав-
нивают с его первоначальным состоянием или состоянием аналогичных
предметов и констатируют отсутствие качественных различий. В слу-
чае рассогласования темпорального и качественного значений высказы-
вание исходит из пресуппозиции отсутствия темпоральной новизны и
утверждает отсутствие качественных изменений. Это особенно хорошо
видно в тех случаях, когда имплицитная компаративность высказыва-
ния становится явной: Этот костюм совсем как новый.
Интересно отметить, что интенсификатор совсем, регулярно сопрово-
ждающий качественное значение, сигнализирует об отсутствии темпо-
ральной новизны: совсем новыми обычно бывают как раз совсем не но-
вые (в темпоральном смысле) предметы. Совсем в таких случаях — на-
следие эмфатического компаратива (совсем как новый). Компаратив-
ность создает кажимость: новизна старого костюма иллюзорна.
Когда речь идет о человеке (шире — живых организмах), то о сохра-
нении прежнего облика при отсутствии «темпоральной новизны» гово-
рят в терминах молодости: Ты совсем как молодой; Я знал ее возраст
и был поражен: передо мной стояла совсем молодая женщина. Соче-
702
Часть VIII. Язык и время
такие совсем молодая женщина в приведенном контексте сообщает об
отсутствии изменений. Сочетание же совсем новая женщина, напро-
тив, обычно сообщает о наличии существенных изменений: Увидев ее,
он был поражен: перед ним стояла совершенно новая женщина.
Предполагаемые изменения столь велики, что позволяют говорить так-
же и о совсем другой женщине. Приведенное предложение не содержит
скрытого компаратива. В нем «новизна» маркирует смену объекта.
Свойство молодости, если оно рассогласовано с возрастом, может от-
носиться к внешнему виду, поведению и психическим свойствам (духу).
Первый случай обычно не эксплицируется, остальные требуют уточне-
ния: Она ведет себя, как молодая; Ему под 50, но он молод духом. Ко-
гда же речь идет о свойстве новизны, обычно имеются в виду измене-
ния, происшедшие во внутреннем человеке. О них можно говорить и в
терминах «другого», и в терминах «нового». Например: «Пред ним [Тоц-
ким] сидела совершенно другая женщина, нисколько не похожая на ту,
которую он знал доселе и оставил только в июле месяце в сельце От-
радном. Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно
много знала и понимала...; во-вторых, это был совершенно не тот ха-
рактер, как прежде... Нет. Тут хохотало перед ним и кололо его ядови-
тейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо» (Дос-
тоевский). Далее речь идет о новой женщине и даже о новой Настасье
Филипповне. Произошла как бы смена объекта. То же может относить-
ся и к смене социального образа человека; ср. о Ставрогине после вы-
сказывания о нем губернаторши: Объявлялось лицо новое, в котором
все ошиблись, лицо почти с идеальною строгостью понятий... Он
презирает обиду, потому что оскорбитель — бывший крепостной его
человек... Тут главное состояло в том, что «новый человек», кроме того,
что оказался «несомненным дворянином», был вдобавок и богатейшим
землевладельцем губернии (Достоевский).
Прилагательное другой нарушает «связь времен». Его могут сопрово-
ждать как положительные, так и отрицательные коннотации. Прилага-
тельное новый значит «не такой, как прежде». Оно не прерывает исто-
рии и обычно имеет положительные коннотации: «Мы любим и жела-
ем новых женщин прежде всего в образе высокочеловечественном, а не
в образе чего-то мечущегося и угорелого», — писал Достоевский, близ-
ко столкнувшийся с феминизмом [Достоевский 1972-1990, т. 24, 287].
Если прилагательное новый в его темпоральном значении тяготеет
к атрибутивной (приименной) позиции, то, получая качественное
значение, оно стремится перейти в позицию предиката; ср: Это но-
вый дом и Этот дом новый; Этот дом совсем новый; Этот костюм
еще совсем нов. Тогда, когда качественное значение не может реали-
зоваться, новый редко употребляется без опоры на имя: *Этот муж у
нее новый (нов); *Этот мой знакомый новый. Правильно: Это ее но-
вый муж; Это мой новый знакомый. Впрочем, допустимо: У меня два
друга. Один — новый, другой — старый. Это объясняется тем, что
контраст расширяет возможности употребления слов в позиции ремы
(наблюдение Т. Е. Янко).
2. О новом, первом и последнем 703
Хотя оба значения прилагательного новый — темпоральное и каче-
ственное — в принципе допускают градацию, его употребление в сте-
пенях сравнения имеет некоторую специфику. Темпоральное значе-
ние «новизны» избегает сравнения с временем появления других объ-
ектов. Не говорят: *Эта модель намного (на два года) новее старой;
Этот фасон нов. *Он (намного) новее того, который вы выбрали; У
нас два новых ученика: Коля и Вася. *Вася намного новее Коли. Од-
нако, чтобы подчеркнуть новизну и привлекательность нового, гово-
рят: Это наша самая новая (самая что ни на есть новая, новейшая)
модель. Более новой вы не сыщете; ср.: «Я, может быть, совсем отста-
лый человек и ничего уж понимать не могу ... Просветите новейшими
началами» (Достоевский). Такие формы эмфатичны. Отвергая всех
возможных соперников, они усиливают значение нового как послед-
него в серии.
Итак, в сообщения о новизне не может быть введено указание на тем-
поральное различие (интервал) в возникновении объектов. Теория не
может быть на месяц более новой, а информация на час более новой,
сравнительно с той, которая ей предшествовала. Здесь важна лишь по-
следовательность, развитие во времени. Это отличает новый от близких
к нему по значению прилагательных молодой и старый, для которых
такое употребление в применении к одушевленным объектам, обладаю-
щим возрастным параметром, естественно; ср.: Петя на два года моло-
же (младше, старше) Вани. Интересно отметить, что формы степеней
сравнения позволили отделить собственно темпоральное (точнее, воз-
растное) значение этих прилагательных от их характеризующего зна-
чения. Присутствие в русском языке прилагательных младший и стар-
ший возвращает к моделям родового и иерархического общества. Млад-
ший и старший обозначают место в социальной или родовой пирамиде,
молодой и старый — на линии жизни. Их ценностные показатели про-
тивоположны. Лучше быть молодым старшим лейтенантом, чем ста-
рым младшим лейтенантом. Любопытно также и то, что естественно
сказать: Он на два года старше, но Он на два года моложе меня,
пользуясь в первом случае сравнительной степенью прилагательного
старший, а во втором случае — прилагательного молодой, обычно не-
зависимо от того, о каком периоде жизни идет речь — молодости или
старости. Это можно объяснить тем, что моложе сохраняет положи-
тельные коннотации, а старее — отрицательные. Предложения Ты
младше меня и Ты моложе меня различаются не только по смыслу, но
и по оценочным коннотациям: тот, кто младше, находится в проигрыш-
ной позиции, а тот, кто моложе, — скорее в выигрышной. Соответст-
венно, тот, кто старее, проигрывает, а тот, кто старше, напротив, вы-
игрывает. Мы затрудняемся судить о том, в каких терминах (старее,
старше?) следует сравнивать возраст (выдержанность) старых вин и
коньяков; видимо, выбор падет на «иерархизирующее» старше.
В целом можно констатировать, что темпоральное значение прилага-
тельного новый избегает сравнительной степени, но употребительно в
превосходной, подчеркивающей значение «последний в серии».
704
Часть VIII. Язык и время
Обращение к степеням сравнения позволило уточнить темпоральное
значение прилагательного новый. Будучи, как отмечалось, историче-
ским, оно указывает только на последовательность фаз, а не на собст-
венно временные отношения. Его матрица — числовой ряд. Новое уста-
навливает связь времен. Через него «прошлое страстно глядится в гря-
дущее» (Блок). Оно может указывать на начальную или последнюю на
данный момент времени фазу. Это сближает прилагательное новый с
такими прилагательными, как первый или последний, в зависимости от
того, на какую модель времени опирается его употребление.
Когда речь идет о природе и, соответственно, циклическом времени,
новое может синонимизироваться с первым; ср. новые листочки и пер-
вые ласточки; ср. также новина — так назывался первый плод в году,
новый’урожай, первое зерно. «Новое» в рамках циклического времени
имеет в качестве прецедента аналогичные объекты предшествующего
цикла, «первое» же ограничивает временные рамки данным периодом
времени — обычно годом. О следующих за начальной фазах развития в
терминах новизны не говорят. Не используется также отрицательная
форма: ^Листочки уже не новые. Когда листочки утрачивают све-
жесть, они становятся старыми, жухнут и вянут.
Иначе обстоит дело, когда за основу принимается модель беско-
нечного развития. В этом случае новый может синонимизироваться с
последним, но никак не с первым. При этом каждое след-ующее «по-
ел ед-нее», пока оно не утрачивает связи с моментом Теперь, одновремен-
но бывает и новым; ср. последние сведения и новые сведения, послед-
ний этап и новый этап, последняя мода и новая мода. Практически
каждое «время» (кроме, разве, застойного) может быть названо «но-
выми временами», каждый фасон и стиль проходит через стадию но-
визны. В таком контексте и возникает нужда в превосходной степени
прилагательного: новейший значит «самый последний». Нужда эта осо-
бенно настоятельна тогда, когда прилагательное новый не отпадает с
течением времени, а входит в номинацию того или иного этапа разви-
тия. За периодом новой истории следует эпоха новейшей истории.
Употребительна также уменьшительная форма новенький. Она под-
черкивает привлекательность нового и может иметь как темпораль-
ное, так и качественное значение; ср.: Костюм совсем новенький
{только что с иголочки) и Костюм совсем {как) новенький. В приме-
нении к артефактам употребляется также форма новехонький'. Даже
щегольская, новехонькая круглая шляпа свидетельствовала
об этой цели (Достоевский). Обе уменьшительные формы характери-
зуют артефакты. Любовь нового к эмфазе и аксиологическим нюан-
сам связана с принадлежностью этого концепта к «магнетическим си-
лам» языка.
Итак, в цикле новое связано с первым, а на линии — с последним.
Иными словами, в рамках одного цикла новое {молодое) предшествует
старому, а на линии следует за ним. В цикле новое {молодое) и старое
образуют эквиполентную оппозицию. Их употребление взаимонезависи-
мо. На линии новое маркировано, старое же отмечается тогда, когда
к 2. О новом, первом и последнем 705
[ появляется (или ожидается) новое. Старое образует синонимический
г ряд, из которого может быть сделан выбор (старое, прежнее, древнее,
j бывшее, былое, минувшее, давнее, прошлое, предыдущее, предшест-
г вующее). Новое лишено синонимов.
। В цикле старое неизбежно следует за молодым (новым). То и дру-
\ гое образуют периоды эволюции конкретных объектов. Старение насту-
пает закономерно и постепенно. Оно неизбежно и предсказуемо. На
линии новое часто появляется внезапно. Оно не эволюционно, а рево-
люционно. Чем неожиданнее новое, тем оно новее. Для прилагатель-
ного новый характерны такие партнеры как неожиданный, небыва-
лый, исключительный, непривычный, необъяснимый, неведомый,
странный, непредвиденный, внезапный, незнакомый, особенный, ори-
гинальный. О старении не гадают. На линии новизна составляет основ-
ной сюжет гаданий и пророчеств. Неожиданность новизны не означает
ее беспричинности. Необъяснимое ждет объяснения. Оно бывает ра-
циональным и мифическим.
Новое знаменует собой смену объекта — конкретного или от-
влеченного (новое поколение, новая концепция). В применении к ин-
дивиду стать новым означает «резко измениться». Такое употребле-
ние близко к метафорическому (см. примеры выше). Однако, когда го-
ворят об обновлении конкретных объектов, часто имеют в виду не дви-
жение вперед, а скорее возвращение назад, к прежнему состоянию,
«молодости» (ср. обновить одежду, квартиру). Иными словами, речь
идет о возрождении объекта, и это сближает линейно новое с цик-
лически новым (ср. обновиться и помолодеть, посвежеть).
Новое на линии жизни
Жизнь человека представляется двояко: и как цикл, и как линия.
В терминах цикла говорят о жизни физического человека, каждый пе-
риод земного существования которого имеет особое наименование:
младенчество, детство, отрочество, юность, зрелость, старость. В
отличие от природных объектов, эти периоды не мыслятся как повто-
ряющие соответствующие фазы в жизни отцов. Жизнь человека «бес-
прецедентна». Поэтому прилагательное новый не прилагается к на-
чальному периоду его существования. Внутренний человек, однако,
развивается скорее по модели линейного (хотя и конечного) времени.
Каждый следующий период его жизни (пока она не пошла под уклон)
даже тогда, когда он связан с возрастными переменами, может быть
обозначен как новый: Теперь я расскажу одно странное приключе-
ние... резким переломом начавшее во мне новый возраст (Достоев-
ский). Здесь речь идет не столько о закономерной смене возрастных
фаз, сколько о смене фаз внутреннего развития. Когда резко меняют-
ся обстоятельства, также принято говорить о начале нового периода
жизни, или новой жизни. Например: И вот вечером я вошла в дру-
гую семью, в другой дом, к новым людям [...] Теперь на-
706
Часть VIII. Язык и время
чинается новая история. Новая жизнь моя пошла так
безмятежно и тихо, как будто я поселилась среди затворников (Досто-
евский). Она [Соня] сообщала, что к новой жизни своей он [Рас-
кольников] отнесся очень прямо и просто... и ничему почти не удив-
лялся среди новой окружающей его обстановки, так ма-
ло похожей на что-нибудь прежнее (Достоевский).
Молодой человек живет в ожидании перемен. Он не боится перело-
мить жизнь: Главное, главное в том, что все теперь пойдет
по-новому, переломится надвое (Достоевский). Когда речь
идет о переломе, понятие жизни сближается с понятием участи.
Князь Мышкин говорит: Может, моя участь переломится, но
это еде не то и не главное. Главное в том, что уже перемени-
лась 'вся моя жизнь ...Я, может быть, ничего не знаю, но на-
ступила новая жизнь (Достоевский); см. также пример выше.
«Новизна» делает линию жизни ломаной. Чем острее угол слома, тем
определеннее понятие членимой на периоды «линейной» жизни сме-
няется понятием целостной судьбы.
Вернемся к жизни. В жизни людей может быть разное количество
новых жизней, в жизни разных государств и наций — разное число
новых эр, эпох и периодов, в истории разных искусств — разное чис-
ло новых стилей, в названиях которых нередко сохраняется указание
на новизну (ср. модернизм и постмодернизм, art nouveau, новый роман и
неореализм). Прожить несколько жизней не значит жить долго; это зна-
чит сменить несколько образов жизни (обстановок, видов и целей дея-
тельности), несколько раз вступать в новую жизнь. «Новое» часто ассо-
циируется с обновлением, возрождением, воскресением. Оно приходит
на смену упадка. Дмитрий Карамазов говорит Алеше: «Брат, я в себе в
эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне но-
вый человек!» (Достоевский); Тут уж непременно захочется и «спа-
сти», и образумить и воскресить, и призвать к более б лагород-
ним целям, и возродить к новой жизни и деятельно-
сти (Достоевский); ...Но в этих больных и бледных лицах уже сияла
заря обновленного будущего, полного воскресения в
новую жизнь (Достоевский). В применении к человеческой жизни,
особенно духовной, время мыслится в направлении из прошлого в буду-
щее, что, впрочем, не мешает людям впадать в детство: оно замыкает
«цикл», но не начинает новую жизнь.
Мы остановились подробно на темпоральном аспекте понятия «но-
вого» не потому только, что отнесенность к моменту Теперь занимает
доминирующую позицию в семантике «новизны», но также потому,
что отношение к времени формирует ту концептуальную (или когни-
тивную) матрицу, на фоне которой вырисовывается значение «новиз-
ны» и близкого ему круга слов. В ее основе лежит числовая последо-
вательность, обнаруживающая принцип «исторического мышления».
Темпоральный аспект значения объясняет также противоречивость
употребления прилагательного новый, обусловленную отношением к
разным моделям времени.
2. О новом, первом и последнем
707
Фактор пространства
Пространственный аспект понятия нового менее плодотворен. Одна-
ко и он оказывает существенное воздействие на структуру концепта.
Пространства «новизны» различаются прежде всего объемом. Новое оп-
ределяется относительно того или иного поля наблюдения. Оно может
быть приравнено к миру, вселенной, космосу, но оно может быть реду-
цировано к микромиру или его ничтожной части; ср.: В мире появи-
лась новая звезда и В структуре молекулы была открыта новая
элементарная частица. Полем наблюдения может быть физический
мир и мир ментальных (абстрактных и психологических) сущностей;
ср. новое платье, новые листочки, новое впечатление, новое чувство,
новая мысль и т. д. Различие в поле наблюдения (пространстве), как
показывают приведенные примеры, имплицирует различия обитающих
в нем объектов. Ими могут быть самые разные сущности: природные ро-
ды, артефакты, одушевленные предметы, абстрактные понятия, свойст-
ва и т. п. Важно лишь то, что новое входит в мир таксономически оп-
ределимых и поименованных объектов.
Основное влияние пространственно-предметного аспекта бытия на по-
нятие новизны связано не столько с возможностью существования раз-
ных пространств и бытующих в них предметов, сколько с тем, что про-
странство, в отличие от времени, непосредственно воспринимаемо: кон-
кретное пространство — зрением, абстрактное — мыслью, внутреннее —
ощущениями. Восприятие предполагает существование субъекта вос-
приятия. Если темпоральный аспект соотнес понятие новизны с момен-
том Теперь и придал концепту прагматическую зависимость, то про-
странственный аспект связал новизну с субъектом наблюдения и тем
придал ему субъективность. Новым оказывается не то (или не только
то), что появилось (или существует) в том или другом пространстве, а
то, что ново для данного субъекта, то, что было им замечено и от-
мечено, что вошло в поле его зрения. Следующий пример показывает,
что сам факт включения объекта в кругозор позволяет говорить о нем в
терминах новизны: ...я глядел ... на окрестные холмы, на реку,
обтекавшую их и далеко, как только мог следить глаз, вьющуюся ме-
жду новыми холмами и селами (Достоевский). Новое может
маркировать и то пространство, в которое включается человек. Оно не
всегда для него ново. Важен сам факт смены пространств. Приближа-
ясь к русской границе, Курбский восклицает: «Вот, вот она! ...Чужби-
ны прах с презреньем отряхаю с моих одежд — пью жадно воздух но-
вый: он мне родной [Пушкин 1949, т. 7, 520].
Человек делает «открытия для себя». Он открывает новые земли,
материки и звезды, новые законы, новые химические элементы и но-
вые элементарные частицы. Особенно ценно открытие того «нового»,
что существует в мире от века и соответствует его прообразу.
В продолжение жизни, особенно в ее начальную пору, человек по-
стоянно узнает что-то новое, начинает понимать что-то новое, видит
708
Часть VIII. Язык и время
что-то новое, ощущает что-то новое, в нем совершается что-то новое,
перед ним встают все новые проблемы, новые трудности, новые задачи
и дела. Концепт новизны порожден освоением мира и освоением самого
себя — внешней и внутренней «робинзонадой». Л. Толстой пишет, что
отрочество началось у него с «нового взгляда» (так называется 3-я гла-
ва «Отрочества»), повернувшего все вещи другой, не известной еще сто-
роной. Новое в себе предстало как новое вовне. О роли принципа «ново-
го взгляда» в художественном методе Толстого см. [Реформатский
1987, 182 и сл.].
Новое для данного субъекта не ново для других. Новое для ребенка
старо для его родителей; новое для ученика давно наскучило его учите-
лям и ’наставникам. Новое есть неотъемлемая составляющая процесса
познания жизни и мира. Новизна возникает вследствие изменения об-
ласти бытия. Момент Теперь маркирует время включения объекта в ту
или другую субъективную сферу. Иными словами, речь идет не столь-
ко о новизне объекта, сколько об обновлении того или другого про-
странства или вхождении в другую систему отношений. Например:
Этот новый факт [сообщение Груши о ее родстве с Ракитиным]
оказался совершенною неожиданностью для всех (Достоевский).
Субъективная новизна распространяется преимущественно на эпи-
стемические, особенно информационные, объекты. Можно говорить о
новых сведениях, новой информации, новых данных, открытиях, про-
блемах и фактах, даже если они касаются давнего прошлого. Но нель-
зя говорить в терминах новизны о давних событиях и происшествиях,
даже если они недавно вошли в наше поле зрения. «Новизна» события
ориентирована на то время, когда оно происходит, а «новизна» факта —
на момент его вхождения в пространство субъективного знания; ср.:
Стали известны новые факты о событиях тех давних лет и Мы
только, что узнали о новых событиях, происшедших этой ночью. Со-
бытие принадлежит онтологическому, а факт — эпистемическому (ин-
формационному) пространству; о понятиях «факта» и «события» см.
подробно: часть V, разделы 8, 9. Онтологическая новизна объективна,
эпистемическая — субъективна. Она легко переходит из одного про-
странства в другое.
Что же касается психологического пространства, то новизна возни-
кающих в нем эмоций, переживаний, ощущений и пр. оценивается по
отношению к тому моменту, когда они происходят. Речь в этом случае
идет о событиях, а не о фактах. Собственно эпистемическая сфера внут-
реннего человека отлична от психологической. Первая фактуальна, вто-
рая событийна. Приведем несколько примеров из текстов Достоевского,
иллюстрирующих положение «нового» в психологическом пространст-
ве: Он побледнел и как будто прозрел во что-то новое в эту
минуту; С ним совершалось что-то совершенно ему незнако-
мое, новое, внезапное, и никогда не бывалое; Он стал
уставать от наплыва новых впечатлений, доселе ему неведо-
мых. Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им
все более и более почти с каждой минутой (Достоевский).
2. О новом, первом и последнем
709
Когда речь идет об «эпистемических переживаниях», входящих в
общий поток сознания, такие имена, как вопрос, мысль, догадка, сооб-
ражение и т. п., получают событийное прочтение и оценка по новизне
ориентирована только на момент Теперь. Таков «новый взгляд» у Тол-
стого (см. выше); ср. также следующий разговор Ставрогина с Кирил-
ловым: «...и тут всегда какая-то новая мысль... “Один удар в висок и
ничего не будет...” — Вы называете, что это новая мысль? — прогово-
рил Кириллов подумав. — Я не ...называю... Когда я подумал однаж-
ды, то почувствовал совсем новую мысль. — “Мысль почувствова-
ли?” — переговорил Кириллов. — Это хорошо. Есть много мыслей, ко-
торые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много те-
перь в первый раз вижу» (Достоевский).
Из сказанного явствует, что когда в знании акцентируется инфор-
мационный или чисто эпистемический аспект, его новизна в той или
иной субъективной сфере совместима с давностью существования в
«интернете», и факт новизны может отрицаться: Твоя мысль не нова-,
То, что ты считаешь новым, давно известно. Если же имеется в ви-
ду зарождение во внутреннем человеке личностного знания (понима-
ния), знания-переживания, то его новизна оценивается только в рам-
ках данного психологического пространства, и оно приравнивается к
событию.
Что касается конкретных предметов, прежде всего артефактов, то их
новизна может определяться и появлением в мире и включением в част-
ную сферу: Это новый холодильник и Это наша новая мебель. Мы ее
купили в антикварном магазине. Оценка по новизне поэтому может
оказаться амбивалентной. Высказывание Это наш новый автомобиль
может относиться и к новой, и к недавно приобретенной машине, неза-
висимо от степени ее темпоральной новизны. Большей частью под но-
выми имеют в виду либо предметы, не бывшие в употреблении, заме-
няя темпоральное значение качественным, либо предметы, недавно
приобретенные, заменяя время возникновения временем включения в
личную сферу.
Остановимся теперь на другом вопросе, связанном с пространствен-
ным аспектом «новизны».
Входя в ту или другую область бытия, субъективную или объектив-
ную, «новое» может присоединяться к уже имеющимся однородным
или изофункциональным объектам; ср.: новый ученик, новый прия-
тель, новый дом, новые поступления в библиотеку. Новым может
быть и то, что является последним в серии сменяющих друг друга одно-
родных предметов, явлений или событий; ср.: новый муж, мой новый
дом, новая должность. О «серийном» значении прилагательного ста-
рый см. [Рахилина 1997]. Это значение может основываться как на
циклическом, так и на линейном представлении о времени; ср.: новые
листочки, новый урожай и новая квартира, новый костюм. В первом
случае качественные различия устанавливаются по отношению к позд-
ним фазам существования объекта, к его «старости». Во втором они оп-
ределяются относительно объекта, непосредственно предшествующего.
710
Часть VIII. Язык и время
Описанные две возможности, соединяясь, создают ситуацию сорев-
нования или дискуссии, характерную для нового в идеологии, поли-
тике, культуре, науке и моде. Новые школы, течения, мысли, идеи,
концепции, стили и т. п., сосуществуя в течение некоторого времени,
стремятся вытеснить своих соперников из исторического сериала. Но-
вое всегда готово к борьбе не только со старым, но и с другим новым.
Спор между разными «новыми» ведется, однако, не в терминах но-
визны, а в терминах истины, удачи или «династических» преиму-
ществ. Победа в конкурентной борьбе не всегда имеет рациональные
основания. Капризность, присущая новизне, оборачивается исто-
рическими капризами.
Итак, обращение к пространственному аспекту значений «новизны»
важно в следующих отношениях: 1) новизна характерна для всех типов
пространств — онтологического (физического), психологического, эписте-
мического, информационного, событийного и др., 2) новизна субъективна,
т. е. может определяться относительно момента вхождения в личную
сферу, 3) новое может сосуществовать в одном пространстве со старым,
4) новое избегает сосуществования с другим новым тогда, когда через
пространство новизны проходит линия исторического развития, 5) раз-
ная конфигурация пространства новизны позволяет отделить серийное
(«историческое») значение от собирательного (кумулятивного), значение
типа «следующий» от значения типа «еще один».
Диапазон предметов
Нам остается сказать несколько слов о тех категориях объектов, к ко-i
торым применимо понятие новизны. Они, как отмечалось, соответству-
ют типам пространств. Новыми могут быть конкретные предметы —
рукотворные (артефакты) и нерукотворные {новая рубашка, новый
стол, новое дерево), объекты эпистемической сферы {новые сведения,
новая мысль), психологические объекты и состояния {новое чувство,
новое ощущение), произведения, направления и феномены искусства
{новый роман, новый стиль), периоды времени {новый год, новая эпо-
ха ), события, происходящие в мире {новая мировая война), его фраг-
менте {новый акт террора), социальной сфере {новая конституция),
личной сфере {новое замужество), в зоне психики {новое пережива-
ние), в культурной жизни {новый спектакль), в разных сферах дея-
тельности {новое достижение, новое открытие) и т. п. Все то, что раз-
вивается, образуя историю, все то, что входит в существование, все то,
что повторяется, принимая другие облики, может квалифицироваться
по новизне. Все же «новизна» не вполне универсальна.
Наибольшее ограничение на сочетаемость прилагательного новый
налагают природные, и особенно одушевленные, объекты. С отходом от
циклического представления о времени уменьшилось употребление со-
четаний типа новые овощи, новый картофель, новые цветочки и лис-
точки. О животных говорят в терминах новизны лишь тогда, когда
2. О новом, первом и последнем
711
они входят в то или иное пространство (У нас теперь новая собака).
Новое в природе распространяется преимущественно на сорта, породы,
виды и роды: новый сорт картофеля, новая порода овец.
В значении начального периода существования природных объектов
(включая человека) используются особые слова: молодой, юный, свежий
(об овощах). Отсылка к «новизне» сохранилась в слове новорожденный
(младенец), но его нельзя заменить словом новый. Новый человек, в
сущности, миф. или, по крайней мере, гипербола (см. об этом выше). В
каких случаях все же о человеке говорят в терминах новизны? Основ-
ным условием для этого является включение человека в то или иное ог-
раниченное (обычно социальное) пространство, сопровождающееся выде-
лением в нем соответствующего аспекта; ср.: У нас теперь новый про-
фессор математики; На политической арене появилась новая фигу-
ра. Человека же, только что получившего профессорское звание, но-
вым профессором не назовут. Можно говорить о новых друзьях, гостях,
учениках, членах семьи, новых знакомых, новых покровителях, но-
вых деятелях искусства, сослуживцах, лидерах, соседях и т. п. Когда
говорят: Я тут новый человек, опять же имеют в виду включение в
некоторую сферу жизни, к которой еще не произошла адаптация. Здесь
мы еще раз убеждаемся в том, сколь велика роль пространственных ог-
раничений, релятивизирующих понятие «нового», в его формировании
и функционировании. Человек стремится замкнуть мир той или другой
частной сферой, представленной не столько как физическое пространст-
во, сколько как определенный «срез» жизни, характеризуемый специ-
фическими видами деятельности, особыми целями и задачами, особыми
системами отношений, и определять «новизну» человека через время
его вхождения в такого рода «срезы». Итак, «новое» маркируется не
столько «датой рождения», сколько временем вхождения в ту или
иную частную область бытия — сферу жизни или ее «срез».
Можно встретить, однако, случаи расширения сферы «новизны» че-
ловека, причем индивида, до вселенной. Они редки и имеют своей це-
лью подчеркнуть особую, вселенскую, значимость феномена рождения
человека и особую значимость каждого нового человека. Приведем
пример: — Тайна появления нового существа, великая тайна и
необъяснимая... Было двое и вдруг третий человек, новый дух, цель-
ный, законченный, как не бывает от рук человеческих, новая мысль
и новая любовь, даже страшно... и нет ничего выше (Достоевский).
Расширение пространства новизны повышает значимость нового.
3. Новое, первое, последнее: диалектика отношений
Мы начали статью некоторыми наблюдениями над «действующими
силами» языка. Мы хотим ее закончить возвращением к этой теме.
Выше говорилось о взаимодействии нового, первого и последнего. Те-
перь остановимся более подробно на диалектике отношений между эти-
ми понятиями.
712
Часть VIII. Язык и время
Понятия нового и первого близки и различны. Их объединяет по-
нятие начала; их различает характер начала: первое означает абсо-
лютное (в рамках заданного периода времени) начало, новое — относи-
тельное. Его позиция серединна и подвижна. Позиция первого фиксиро-
вана и лишена левого фланга. Первое начинает с нуля. Оно неповто-
римо. Уходя в прошлое, оно остается первым и единственным, по-
скольку неповторимо его место в числовом ряду. Новое повторяется, хо-
тя всякий раз под другой личиной. Первая любовь одна, и она уни-
кальна (ср. лат. unus «один»), новых может быть несколько. Первое
всегда остается первым, новое на то и новое, чтобы перестать им быть.
Первое, маркирует вехи на жизненном пути: первые шаги, первый
класс, первый звонок, первый урок, первый экзамен, первая встреча,
первый взгляд, первая любовь, первый поцелуй, первое чувство, пер-
вое разочарование и т. п. Обычно именно таков круг непосредствен-
ных ассоциаций, вызываемых словом первый. Первое связано с вре-
менем исторически, новое — также и прагматически. Первое начина-
ет историю, новое ее продолжает. Первое может обойтись без нового:
оно останется тогда первым и последним; новое не может обойтись
без первого. Это очень хорошо понимают носители языка. А. Эткинд
пишет: «В декабре 1933 г. Е. С. Булгакова отмечает в дневнике офи-
циальное сообщение о прибытии в Москву “нового американского по-
сла” ... В характеристике события Елена Сергеевна немного ошиблась:
посол был первым, и о нем нельзя было сказать, что он “новый”».
Однако и первое, со своей стороны, зависит от нового (последующе-
го). Однолюб не станет говорить о первой любви. О первой жене гово-
рят тогда, когда на ней не остановилась брачная жизнь. Первое, как
и новое, стремится создать серию. Оно имеет прочное место в исто-
рии, тогда как место нового сомнительно. За первое идет борьба. Пе-
реставая быть новым, «новое» стремится стать первым или вечным.
На вопрос о новом часто отвечают в терминах первого: Что нового
содержит в себе данная концепция? — В ней впервые показано...,
в первый раз установлено..., впервые в истории раскры-
то (продемонстрировано)... и т. д. Продолжение выдает себя за нача-
ло, новое — за первое, новатор — за первопроходца или основополож-
ника. Это можно понять. Первое содержательно богаче и необычнее
нового, в котором отнюдь не все ново. Первое — это рождение, новое
может быть лишь возрождением. В спорте рекорд регулярно пред-
ставляет новое как первое. Установить новый рекорд значит завоевать
первенство, стать лидером, быть впереди других, быть первым. Ре-
корд попадает в Книгу Гиннеса на правах первого. Вместе с тем ре-
корд — это последнее достижение, а установивший последний рекорд
может быть назван первым, но не последним человеком в своей облас-
ти. Сказать последнее слово в науке или технике значит сказать в ней
новое слово, сделать что-либо впервые и быть в ней первым. Первый
ведет за собой, первенствует; ср. первенствующие умы (Достоевский).
Место последнего в серии подвижно. Его релятивизирует непрерыв-
ность течения событий. Одно по-след-нее след-yen за другим ио-след-
2. О новом, первом и последнем 713
ним. Последнее может не быть конечным, окончательным. Эти зна-
чения часто выражаются разными словами: англ, last и ultimate, final',
исп. ultimo и final', ср. исп. Juicio final ‘Страшный суд’. Но и первое не
всегда абсолютно. Его дестабилизирует членение времени на периоды.
Первым может считаться не абсолютное начало, а начало в пределах
цикла или иного отрезка времени; ср.: первый день нового года, пер-
вый снег, первый спектакль сезона и др. Транзиторность ставит пер-
вое и последнее в один ряд с новым. Новое — это одновременно и по-
следний крик времени и первый лепет нового его периода. Первое,
новое и последнее приходят из грядущего, и, вместе с тем, хроноло-
гически они развернуты в его сторону.
Магнетизм новизны совместим с ее временностью. Обаяние новиз-
ны в новизне. Притягательность первого и последнего может состоять
не только в новизне. Их значимость возрастает, когда первое из-
начально, а последнее окончательно. Тогда они не только новы, но и
единственны. Единственность абсолютизирует и индивидуализирует
понятия. Новое также хочет быть единственным. Для этого оно долж-
но оставить за собой последнее слово. Следующий пример показывает
возможное концептуальное развитие «нового»: «...слова его... или
старая, дряхлая дребедень... или совершенно новое слово, последнее
слово, единственное слово обновления и воскресения (Достоевский).
Заняв место в историческом сериале, новое стремится обрести свойст-
во вечности. Для этого ему нужно обратить в свою пользу сравнение с
nped-новым, со-новым и постп-новым.
Пока новое остается новым, оно предполагает продолжение сериа-
ла. Став последним и единственным, оно его закрывает. Человеческое
мышление, особенно в сфере религии, идеологии и социологии, эсха-
тологично. Оно в большинстве случаев стремится к созданию завер-
шенных моделей, подражая в этом природным циклам. Новое линей-
ного времени, напротив, предполагает незавершенность. Оно зовет к
продолжению. Любовь к новизне свидетельствует не только об уско-
рении темпа жизни, но и о возрастании роли нетерминального мыш-
ления, об интересе к построению открытых моделей, допускающих
лакуны, неопределенность и противоречия. Эта тенденция очень за-
метна в сфере искусства. Незавершенность формы и неокончатель-
ность решений постепенно вошли в его эстетическую программу. Фи-
нал утратил былую значимость. Конец перестал быть венцом. Но это
уже совсем другая тема.
Итак, новое, первое и последнее теснейшим образом связаны между
собой. Любопытно отметить, что в «Русском ассоциативном словаре» ни
в одной части статьи НОВЫЙ («от стимула к реакции» и «от реакции к
стимулу») не фигурирует ни слово первый, ни слово последний [Ка-
раулов и др. 1994, т. 1, 94; т. 2, 193-194]. Отсылка к последнему
есть в статье НОВЕЙШИЙ [там же, т. 1, 93]. В статье же ПЕРВЫЙ есть
отсылка к последнему, но не к новому. Между тем ассоциации нового и
первого достаточно очевидны. Они особенно велики в рамках цик-
лического представления о времени; ср.: Новая новинка, первая пер-
714
Часть VIII. Язык и время
винка; первопашня и новопашка (см. также другие примеры выше).
В «Русском ассоциативном словаре» новое и первое объединены только
общностью положительной оценки. Она действительно достаточно стой-
ка у этих понятий. Оба они принадлежат к числу «действующих сил»
языка. Любопытно, что образование с элементами перво- и ново- обла-
дают почти одинаковой степенью продуктивности. В словаре Даля от-
мечено 150 слов с ново- и 157 — с перво-. При этом элемент перво-
иногда вводится в слово с целью эмфазы: первое выдвигает на первый
план; ср.: первоначальный, первооснователь, первооткрыватель, пер-
восущное дело [Даль 1978-1980, т. 3, 30-32].
Оба.понятия — «новое» и «первое» — заключают в себе ценностный
потенциал и входят в телеологическое поле человека: «новое» и «пер-
вое» составляют важные характеристики целей человеческой актив-
ности. Они пробуждают в человеке стремление к творчеству. Сделать
первым что-нибудь новое или первое, доселе не бывшее — нет более
привлекательной цели для творца.
Ценностный потенциал последнего неоднозначен. С этим понятием
связаны как положительные, так и отрицательные коннотации; ср.:
прийти к финишу последним, быть последним человеком, ругаться
последними словами и последний крик моды, самые последние, самые
свежие новости, последняя модель, самая последняя новинка. Когда
движение времени (шире — порядок, строй) представляется как на-
правленное из прошлого в будущее, быть последним значит «отста-
вать от времени, уступать первым, не соответствовать образцовой мо-
дели». «Последний» в этом случае получает отрицательные коннота-
ции. Если же движение идет из будущего в прошлое, то быть послед-
ним значит в наибольшей степени соответствовать моменту Теперь,
быть новым. «Последний» в этом случае получает положительные
коннотации. Первая модель предполагает активность «движущегося
объекта», вторая — его пассивность: его несет поток времени. Отри-
цательные коннотации «последнего», по-видимому, сильнее положи-
тельных. Взятое изолированно, слово последний не рождает положи-
тельных коннотаций. Оно не может их получать в сочетании с имена-
ми лиц, ибо строй людей устремлен из прошлого в будущее. Многие
хотят быть первыми и новыми, но никто не хочет быть последним.
Вопрос «Кто последний (в очереди)?» часто обижает. Положительные
коннотации возникают при отрицании: Он здесь не последний чело-
век. Слово последний может быть поэтому отнесено к «движущим си-
лам» языка лишь в отрицательном смысле.
Итак, творческие усилия человека устремлены к «первому» и «но-
вому».
Раскрывая замысел романа «Иосиф и его братья», Т. Манн писал:
«Я рассказывал о начале всех начал, о времени, когда все что ни
происходило, происходило впервые. В том-то и заключалась прелесть
новизны, по-своему забавлявшая меня необычность этой сюжетной за-
дачи, что все происходило впервые, что на каждом шагу приходилось
иметь дело с каким-нибудь возникновением — возникновением люб-
2. О новом, первом и последнем
715
ви, зависти, ненависти, убийства и многого другого. Но эта всеобъем-
лющая первичность и небывалость является в то же время повторе-
нием, отражением, воспроизведением образца» (Манн Т. Художник и
общество. М., 1986. С. 123-124; курсив мой. — Н.А.). Т. Манн стре-
мился проникнуть в тайну рождения индивидуального сознания. В
этом смысле он как бы обращался к первому человеку. Его цель как
писателя состояла в том, чтобы найти для этого художественные
средства. В этом смысле его задача была новой. Его предмет — первое
в контексте жизни, его цель — новое в контексте литературы.
Писатели любят обращаться к детству и юности, столь богатым
«первым» и «новым»: первыми и новыми впечатлениями, ощущения-
ми, чувствами, переживаниями, первыми и новыми радостями, горе-
стями, надеждами и разочарованиями, трудностями и приключения-
ми, первой дружбой и первой враждой, первыми мыслями, идеями,
целями и планами. У Пушкина есть следующая запись: «Первый не-
счастный воздыхатель возбуждает чувствительность женщины, про-
чие или едва замечены или служат лишь... Так в начале сражения
первый раненый производит болезненное впечатление и истощает со-
страдание наше» [Пушкин 1949, т. 7, 520]. Хотя первое не есть новое,
то, что за ним следует, часто воспринимается как уже не новое. Собы-
тийно новое оказывается психологически не новым. Новое частично
повторяет первое в данной серии.
Маркированность первого и нового подтверждается их ролью в ху-
дожественном творчестве. Не случайно слова первый и новый входят
в названия многих художественных произведений; ср.: «Первая лю-
бовь» Тургенева, «Первые радости» К. Федина, «Первый дебют» и
«Первый любовник» Чехова, «Первые сказки» и Первые слезы»
А. Ремизова, «Первый класс» И. Бунина, «Первый соловей» и «Пер-
вый утренник» — стихотворения Бунина, «Первый снег» и «Первое
свидание» — стихотворения в прозе Тургенева, «Первая борозда» и
«Первый ландыш» — стихотворения Фета, «Первая звездочка»,
«Первые встречи», «Первый меридиан», «Первый привет», «Первый
снег» — стихотворения В. Брюсова, «Первое свидание» А. Белого,
«Первый снег» Б. Пастернака, «Первая смерть» В. Шаламова, «Пер-
вый учитель» Ч. Айтматова, ср. также названия кинофильмов: «Они
были первыми», «Первая перчатка» и др. Интерес к первому побуж-
дает писателей выбирать молодых, а не пожилых героев, причем да-
леко не всегда их жизнеописание доводится до логического конца.
Названий, построенных на «новизне», по-видимому, меньше: «Но-
вая жизнь» Данте, «Новая Элоиза» Руссо, «Новь» Тургенева, «Новый
год», «Новая дорога», «Новый храм» — стихотворения И. Бунина,
«Новый год» В. Ходасевича, «Новая Америка» А. Блока, «Новая се-
стра» и «Новый синтаксис» Брюсова, «Новая московская философия»
В. Пьецуха, «Новые времена» — фильм Ч. Чаплина.
Очевидно, что «новые опыты» в сфере переживаний не столь выра-
зительны, как первые. Зато к новизне и, вместе с тем, преемственно-
сти апеллируют многие названия теоретических сочинений; ср.: «Но-
716
Часть VIII. Язык и время
вая Атлантида» и «Новый органон» Бэкона, «Новые опыты о чело-
веческом разуме» Лейбница, «Новое учение о языке» Н. Я. Марра;
вспомним серию «Новое в лингвистике» и др.
«Последнее», как говорилось, само по себе лишено позитивных
коннотаций. Но оно значимо тогда, когда является заключением, вы-
водом, итогом. Оно также сильно и печально отмечено, когда речь
идет о человеческой жизни и истории, выстроенных в хронологичес-
ком порядке; ср. первое слово и последнее слово, первая любовь и по-
следняя любовь, первое сражение и последнее сражение, первый
взгляд и последний, взгляд и т. п. Не случайно «последние слова»
(словец сказанные перед смертью) собираются в словари. В речевых
актах .первое, как и новое, ассоциируется с удивлением, а последнее с
угрозой; ср.: Первый раз слышу. Вот это новость! и Это мое тебе
последнее предупреждение.
Для художника «последнее» не менее, если не более, притягатель-
но, чем «первое». Ср.: «Последний из могикан» Ф. Купера, «Послед-
ний день приговоренного к смерти» В. Гюго и его же книга стихов
«Последний сон», «Последний дюйм» Дж. Олдриджа, «Последний
лист» О. Генри, «Последний Новик» И. Лажечникова, «Последняя
жертва» А. Островского, «Последние» М. Горького, «Последнее сви-
дание», «Последний колдун» — стихотворения в прозе Тургенева, «По-
следний поэт», «Последняя смерть» Баратынского, «Последняя пес-
ня» Фета, «Последнее воспоминание» и «Последние сирени» И. Ан-
ненского, «Последнее напутствие», «Последний день», «Последний
путь» Блока, «Последний гимн» Ходасевича, «Последнее желание»,
«Последнее счастье», «Последние думы», «Последние слова» «По-
следний пир», «Последний день», «Последний путь», «Последний
спор», «Последняя война» Брюсова, «Последняя весна», «Последняя
осень», «Последнее свидание», «Последний день» — новеллы И. Бу-
нина, «Последние слезы», «Последний шмель», «Последняя гроза» —
стихотворения Бунина, «Последний день последнего императора» —
пьеса Э. Радзинского, «Последняя весна» — картина М. П. Клодта,
«Последний день Помпеи» — полотно К. Брюллова и т. д.
Очевидно, что всякое последнее есть в то же время и новое. Всякое
новое свидание может стать последним свиданием, всякий новый
день — последним днем, и это придаст ему особый смысл. Итак, пер-
вое вуалирует «новизну», а последнее ее увеличивает. Или иначе: пер-
вое ущемляет значимость следующего, последнее ее обостряет и уг-
лубляет. Оно может перерасти в символ. Вместе с тем, новое таит в
себе первое. Когда говорят о новых впечатлениях (наблюдениях, ощу-
щениях, стремлениях, увлечениях), речь идет о новом в пределах
широкого класса, но о первом в рамках более узкого разряда. Итак,
новое терпит ущерб от первого и поэтому хочет занять его место. Оно
открывает возможность для продолжения, но чтобы обрести вечность
и единственность, должно стать последним. Такова диалектика жизни
и языка.
2. О новом, первом и последнем
717
4. Числовая шкала приоритетов
В заключение остановимся на аксиологических коннотациях слов
первый и последний.
Числовой ряд является важнейшей когнитивной матрицей, регулиру-
ющей жизнь человека и ту систему ценностей, которая ее организует.
Натуральный ряд чисел лежит в основе шкалы приоритетов, объеди-
няющей материальные и духовные блага, социальный престиж и другие
ценности; ср.: Первая честь, второй барыш (пример из словаря Даля).
Человек руководствуется шкалой приоритетов при выборе жизненных
целей; с ней согласует он дела, которые следует осуществить в первую
голову, и те, которые можно отложить напоследок; по ней ранжируются
роли, выполняемые людьми в том или другом социуме; наконец, по ней
оценивается сам человек в зависимости от выполняемой им функции;
ср.: Петр — первый мужик на селе (первый парень на деревне) и
Петр — последний на селе мужичонка. Например: Поставьте ка-
кую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи ка-
ких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтож-
ность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером
(Достоевский).
А. Б. Пеньковский назвал такого рода оценку тимиологической (от
греч. TtpidrraTov ‘самое важное, ценное, значительное’) [Пеньковский
1995, 36]. Росту отмечаемых на шкале количеств соответствует умале-
ние значимости. Чем больше цифра, тем меньшую ценность она марки-
рует: быть на первых ролях значит быть важнее того, кто выполняет
вторые, третьи и десятые роли, а играть последнюю роль значит быть
Последним человеком в театре или социуме. С последними не считаются,
но до их номера нужно досчитаться. Не случайно, заканчивая перечень,
англичане предупреждают: Last, but not least.
Числовой показатель, таким образом, обратен маркеру значимости.
Шкала оценки основана на темпоральной модели Традиционного пути, в
которой наибольший рейтинг получают предки, предшественники, пер-
венцы, основоположники, старейшины и сенаторы. Они возглавляют ше-
ствие, движущееся из будущего в прошлое. За ними идут потомки, эпи-
гоны и подражатели. Исключение составляет отнесение слова последний
в «эсхатологическую» перспективу; ср. последние вопросы, т. е. вечные
вопросы, касающиеся последней истины — природы мира и бытия Бо-
жия и последней правды человека; например: ...усталый и больной, он
хочет оградить себя от углубленных, многочасовых разговоров о «по-
следнем и вечном» (К. Н. Бугаева); Но и во лжи высказывал он (Белый)
только то, что казалось ему «изнанкою правды», а в откровенностях
помалкивал «о последнем» (Ходасевич).
Тимиологической оценке сопутствуют другие виды оценки — оценка
по качеству (первый сорт, второй класс) и этическая оценка. Десятое
(по важности) дело становится последним делом на шкале этических по-
казателей; ср.: Воровство — последнее ремесло; Заниматься воровст-
718
Часть VIII. Язык и время
вом — последнее дело. Переход от тимиологической оценки к этической
может вызвать инверсию ценностей: «Многие же будут первые послед-
ними, и последние первыми» (Мф. 19. 30).
Порядковое числительное первый переходит в разряд прилагатель-
ных градуированной семантики и развивает форму превосходной сте-
пени — первейший'. Этот мир должен был открыться передо мною, и
притом с самой наилучшей стороны — на вечеринке должны были
быть первейшие представители литературы, весь ее цвет (М. Булга-
ков).
Ценностные коннотации вводят первый и последний в контакт с
оценочными именами: первый — с именами положительной оценки
(первая красавица, первый смельчак), последний — с именами отрица-
тельной оценки (последняя уродина, последний трус). Например: Гет-
ман сегодня позорно бросил нас всех, бежал! Бежал, как последняя
каналья и тр у с! (М. Булгаков).
Последний (в оценочном значении) не сочетается с именами положи-
тельной оценки: *последняя красавица, *последний смельчак. Можно
было бы ожидать, что первый имеет запрет на сочетаемость с имена-
ми отрицательной оценки. Однако это верно не для всех контекстов.
Есть случаи, когда последний не соединяется с именами отрицатель-
ной оценки и как раз в этих контекстах его место занимает первый.
Так, едва ли можно сказать: Петя последний лентяй среди лентяев
или Из всех трусов (мошенников, воров) он последний трус (мошен-
ник, вор). В таких случаях предпочтение отдается прилагательному
первый: Петя первый лентяй из всех лентяев-, В нашем классе все
бездельники, но Петя среди них первый. Тем самым первый и послед-
ний четко противопоставлены в сочетании с именами нейтральной
семантики (ср. первый ученик и последний ученик), их оппозиция
ослаблена в положении перед именами отрицательной оценки, а при-
лагательное последний не может входить в позитивные контексты.
Чем можно объяснить асимметрию в употреблении этих прилага-
тельных?
Напомним, что первый и последний отсылают соответственно к на-
чалу или концу оценочной шкалы. Оценка предваряется сравнением
объектов, образующих некоторое множество. В результате сравнения
объекты ранжируются. Матрицей шкалы оценок служит числовой ряд,
на котором крайние позиции занимают объекты, получившие высокую
положительную и отрицательную оценку. Первый и последний, подобно
превосходной степени прилагательных, являются полярными термами
[Сэпир 1985, 72-78; Арутюнова 1988, 251 и сл.] и в то же время допус-
кают движение к пределу, сочетаясь с местоименным прилагательным
самый (самый последний негодяй), а первый, как упоминалось, имеет
еще и форму превосходной степени — первейший.
Итак, первый и последний (в оценочном значении) выделяют объ-
ект из некоторого множества. Это подтверждается характерными для
них контекстами; ср.: Петя в этой группе первый умница-, Маша
была в нашем городе первая красавица-, Поэт в поэтах первый
2. О новом, первом и последнем
719
(Пушкин). Предложения типа Маша — первая умница и Вася — по-
следний трус ущербны, хотя и допустимы. Признак отношения к
множеству очень важен при градуировании и усилении признаков.
Так, сравнительная степень замыкает множество двумя объектами.
Двучленное множество специфично. В нем не бывает «самых». Оно
исключает поляризацию. В нем нет первого и последнего (если оста-
вить в стороне анафорическое употребление этих слов). Быть краси-
вее своей соперницы не значит быть первой красавицей. Второго (из
двух) можно назвать другим, но не последним. Сравнительная сте-
пень не стремится к контрасту. Из двучленного множества можно вы-
бирать, но не выделять. Превосходная степень предполагает более
чем двучленное множество. В его рамках возможен контраст и выде-
ление. Интенсифицирующие наречия градуируют признак безотноси-
тельно к какому-либо множеству; ср. некорректность предложений
типа *Петя в этой группе очень (чрезвычайно) резвый ребенок или
*Вася среди нас большой лентяй. В высказывании Петя у нас боль-
шой умница локализатор у нас не относит к множеству, а служит
включению в сферу говорящего (ср. вопросы типа Ну, какое у нас
сегодня настроение?). Фактор множества, таким образом, не безраз-
личен для градуирования, сравнения и поляризации значений.
Ниже будет показано, что асимметрия в употреблении прилага-
тельных первый и последний связана именно с отношением к объе-
му и составу того множества, из которого выделяется оцениваемый
объект.
В предложениях типа Петя в нашем классе первый (последний)
ученик речь идет об определении места данного ученика на общей
шкале, охватывающей всех учеников класса — хороших и плохих.
Они выстраиваются от плюсового полюса до минусового, от первого
до последнего. Места на шкале соответствуют балансу плюсов и мину-
сов и расположены в направлении убывания позитивных качеств и
возрастания негативных. То же касается сочетаний прилагательного
последний с именами отрицательной оценки. Можно сказать: Петя в
нашем классе последний лентяй. Однако из этого предложения не
следует, что в классе нет прилежных учеников. Из предложения Да
он в нашем полку последний трус не вытекает, что все прочие одно-
полчане трусы. Оцениваемый объект выделяется из числа всех про-
чих объектов, образующих множество. Прилагательное последний по-
мещает объект на крайнем правом фланге аксиологической шкалы,
и само получает сильные отрицательные коннотации. Оно, поэтому,
может употребляться без явной отсылки к множеству, указывая на
признак, устремленный к отрицательному пределу: К кому вы обра-
щаетесь? Это же последний негодяй.
Последний негодяй, однако, может стать первым негодяем. Для этого
необходимо провести конкурс негодяев. Тот, кто завоюет в таком конкурсе
пальму первенства, станет из последнего негодяя (вора или мошенника)
первым негодяем (вором или мошенником)'. Я ему это в глаза говорил:
вы, говорю, с нашим откупщиком первые мошенники (Гоголь). Сочетав-
720
Часть VIII. Язык и время
мость слова первый с оценочными именами, в том числе с именами
отрицательной оценки, основана на конкурсном принципе. Конкурсу
предшествует отсев. В нем принимают участие лишь носители высокой
степени искомого свойства. Множество редуцируется. В конкурсе кра-
соты участвуют лишь писаные красавицы. К конкурсу поэтов не до-
пускаются рифмоплеты. Единая аксиологическая шкала распадается
на позитивную и негативную части. Позитивная часть сохраняет
прежний порядок и прежнюю направленность, а негативная инверти-
руется: последние (наихудшие) переходят в ее начало и становятся
первыми.
Задача любого конкурса определить первых — лауреатов. Им пред-
назначаются первые места. Победители помещаются на крайнем левом
фланге, общем для единой шкалы и для шкалы, специально предна-
значенной для конкурсантов. Первая красавица в любом случае явля-
ется красавицей номер один. Первый может относить и к множеству
всех объектов, и к множеству, ограниченному только носителями высо-
кой степени позитивного признака; ср.: Маша в нашем классе первая
красавица и Среди всех красоток она первая.
Иначе обстоит дело с конкурсом антигероев. По результатам такого
конкурса победитель переходит с правого фланга единой оценочной
шкалы на левый край шкалы антигероев. Так, в конкурсе воров первое
место может занять тот, кого общество предпочло бы назвать не пер-
вым, а последним вором. Теперь же он может получить статус главного
воровского авторитета или вора в законе. О нем будут говорить не с
презрением, а с почтением. Конкурс заменяет этическую оценку про-
фессиональной, взгляд со стороны — взглядом изнутри. Стражи поряд-
ка склонны принимать взгляд изнутри и говорить на языке своих
контрагентов. Сила и природа власти обнаруживает себя в языке.
Власть либо заставляет подданных принять свой язык, либо сама ус-
ваивает язык определенных слоев общества.
Прилагательное последний в таких сочетаниях, как последний вор
(трус, враль, лентяй и т. п.), выражает общую отрицательную оцен-
ку, ориентированную на некоторое множество объектов, оцениваемых
позитивно и негативно. Последний вор противостоит не первому вору,
а честному человеку, последний дурак — не первому дураку, а умни-
це. Первый в сочетании с именами отрицательной оценки маркирует
левую позицию на шкале антигероев. Крайняя правая позиция на
этой шкале не отмечается словом последний. Конкурс (и героев и ан-
тигероев) не позорит проигравших. Хотя все конкурсные места от пер-
вого до последнего нумеруются, цель конкурса, однако, состоит в
том, чтобы определить победителей и чемпионов. Поэтому ту, которая
заняла последнее место на конкурсе красоты, не называют последней
красавицей и даже потерпевший неудачу на конкурсе воров не стано-
вится от этого последним вором. Противопоставление первого и по-
следнего на конкурсной основе логически вполне возможно, но праг-
матика ограничивает эту оппозицию характеристикой конкурсных
мест, не распространяя ее на занявших их лиц.
. 2. О новом, первом и последнем 721
L Итак, различия между сочетаниями типа первый лентяй и послед-
лентяй определяются объемом и характером того множества, на
|фоне которого производится оценка.
1
f 3. НОВОЕ И СТАРОЕ В БИБЛЕЙСКИХ КОНТЕКСТАХ*
| Понятие «нового» фундаментально для всех сфер жизни: стремле-
|ние к новизне и обновлению является одним из мощных стимулов в
^личной, социальной, познавательной, творческой и любой иной деятель-
ности человека.
: Понятие «нового» начало складываться или, по крайней мере, обре-
1ло силу тогда, когда концепция временных циклов, вечного возвраще-
рния, отнесенная в равной степени к космическим и историческим про-
} цессам, стала уступать место идее линейного времени, отделившей ис-
: торическое развитие от космического круговорота. Движение по кругу
|',и вместе с ним постоянное повторение мифологических архетипов сме-
; вилось движением вперед, в будущее, обещающее новые, неведомые
доселе формы жизни. Новое стало вырисовываться на фоне общих
• представлений об истории народов и развитии человека и человечества.
t Время вышло из-под власти метафоры круга, приобретшего ассоциа-
i цию с безвыходностью. Круг стал порочным.
, Один из первых импульсов, положивших начало эволюции взгля-
дов в указанном направлении, был дан библейским мифом о сотворе-
, нии мира. «Если мир греческой философии и греческой поэзии — это
“космос”, то есть законосообразная и симметричная пространственная
^структура, то мир Библии — это “олам”, то есть поток временного свер-
шения, несущий в себе все вещи, или мир как история. Внутри “космо-
са” даже время дано в модусе пространственности: в самом деле, уче-
i ние о вечном возврате, явно или неявно присутствующее во всех гречес-
ких концепциях бытия, как мифологических, так и философских, от-
нимает у времени столь характерное для него свойство необратимо-
сти и придает ему мыслимое лишь в пространстве свойство симмет-
рии. Внутри “олама” даже пространство дано в модусе временной дина-
мики — как “вместилище” необратимых событий. Греческий бог
Зевс — это “Олимпиец”, то есть существо, характеризующееся своим
местом в мировом пространстве. Библейский бог Яхве — это “Сотво-
ривший небо и землю”, т. е. господин неотменяемого мгновения, с кото-
рого началась история, и через это — господин истории, господин вре-
мени» [Аверинцев 1977, 88-89, см. также с. 263].
Естественно, что господство над временем означает власть над тем
новым, что оно несет с собой. Господину времени известны судьбы ми-
ра, ибо Он творит будущее. Время чревато творчеством. Идея обновле-
ния жизни, заявленная в ветхозаветных текстах, была утверждена и
* Впервые опубликовано в кн.: Слово и культура: Памяти Н. И. Толстого.
М., 1998. Т. 1.
722
Часть VIII. Язык и время
упрочена Новым Заветом. Миф о сотворении мира позволял говорили
о новых актах творчества, имеющих космический масштаб. Мир!
предстал как последовательное осуществление творческой программ
мы, как воплощенный образ, как материализованная идея. Миф при*;]
давал мысли человека креационистскую и вместе с тем эсхатоло-j
гическую направленность. : j
В наши задачи не может входить рассмотрение библейских взгляд’
дов на историю, мы хотим лишь обратить внимание на специфику!
употребления «слов новизны» в Ветхом и Новом Заветах и их переводах,»
на те ценностные коннотации, которые им сопутствовали, а также на те!
оппозиции, которые их характеризовали V
Начнем с Ветхого Завета.
Для Господина времени нет нового, ибо Он творит будущее. Новое
существует для человека, и Бог возвещает о нем народу и его вож-
дям. В Книге пророка Исайи Господь устами пророка говорит народу
Израиля: «Вот, предсказанное прежде сбылось, и новое Я возвещу;.;
прежде, нежели оно произойдет, Я возвещу вам» (Ис. 42. 9); То, что
предстоит узнать народу, было от него прежде скрыто: «А ныне Я
возвещаю тебе новое и сокровенное, и ты не знал этого» (Ис. 48. 6).
Речь идет о спасении народа Израиля, отступившего от обетований, о
спасении, подобном его исходу из Египта. Оно представлено как ко-1
ренное обновление мира: «Вот, Я делаю новое; ныне же оно явится,:
неужели вы и этого не хотите знать? Я проложу дорогу в степи, реки!
в пустыне. Полевые звери прославят Меня, шакалы и страусы, пото-!
му что Я в пустынях дам воду, реки в сухой степи, чтобы поить из-.!
бранный народ Мой» (Ис. 43. 19-20). В благодарность народ должен!
петь Господу новую песнь: «Пойте Господу новую песнь, хвалу Ему от|
концов земли» (Ис. 42. 10). Книга пророка Исайи кончается словами^
о сотворении нового неба и новой земли для народа Израиля и обето-
ванием Господа заботиться о нем и хранить его: «Ибо, как новое небо'
и новая земля, которые Я сотворю, всегда будут пред лицеи Моим,
говорит Господь, так будет и семя ваше и имя ваше» (Ис. 66. 22). \
Итак, в Книге пророка Исайи «новое» отнесено в перспективу бу-!
дущего. Оно явится результатом творческого акта, совершаемого де-
миургом, имеющего прецедент в прошлом и оцениваемого положи--
тельно. Творческий акт направлен на улучшение условий земного су-'
ществования человека и зверя. Иными словами, заявлена идея своего
рода «покорения природы», впоследствии прочно вошедшая в телео-*
логическое поле человека. Покорение стало искоренением. ,
Еще более ясно мысль о новом обетовании, новом союзе народа с>
Господом выражена в Книге пророка Иеремии: «Вот наступают дни,
говорит Господь, когда Я заключу с домом Израиля и с домом Иуды*
1 Автор искренне благодарен за консультации по истории русского языка:
И. И. Макеевой и А. А. Калашникову. Автор приносит глубокую благодар-]
ность Евгению Михайловичу Верещагину за ценные указания, советы и дру-1
жескую помощь. I
723
3. Новое и старое в библейских контекстах
| новый завет, — не такой завет, какой Я заключил с отцами их в тот
Г день, когда взял их за руку, чтобы вывести их из земли Египетской;
рот завет Мой они нарушили, хотя Я оставался в союзе с ними, гово-
рит Господь. Но вот завет, который Я заключу с домом Израилевым
। после тех дней, говорит Господь: вложу закон Мой во внутренность
, их и на сердцах их напишу его, и буду им Богом, а они будут Моим
^народом. И уже не будут учить друг друга, брат — брата и говорить:
“познайте Господа”, ибо все сами будут знать Меня, от малого до
f большого, говорит Господь, потому что Я прощу беззакония их и гре-
' хов их уже не воспомяну более» (Иер. 31. 31-34).
< В приведенных словах речь идет не столько об обновлении приро-
ды мира, сколько об обновлении духовной природы человека: суть но-
вого завета состоит в том, что, проникнув в мысли и сердца людей,
он придаст им этическую чуткость и способность к богопознанию. Го-
лос Бога будет теперь звучать в сердце человека. Новый завет, о кото-
ром говорится в Книге пророка Иеремии, выражает идею, предвосхи-
щающую христианство, а способность сердца к нравственной от-
зывчивости предвещает возникновение в человеке специального «эти-
ческого органа» — совести, отделение которой от сознания засвиде-
тельствовано уже в Посланиях ап. Павла (Рим. 2. 15; 9. 1; 1 Кор. 10.
25-29 и др.).
Тот же мотив звучит и в Книге пророка Иезекииля, устами которо-
го Господь говорит народу: «Отвергните от себя все грехи ваши, кото-
рыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух»
(Иез. 18. 31). Здесь призыв к обновлению обращен к человеку, но соз-
нательное усилие человека лишь отклик на творческий акт, исходя-
щий от Бога, который говорит: «И дам вам сердце новое и дух новый
дам вам; и возьму из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце
плотяное. Вложу внутрь вас дух Мой, и сделаю то, что вы будете хо-
дить в заповедях Моих й уставы Мои будете соблюдать и выполнять»
(Иез. 36. 26-27). Иначе говоря, теперь человек будет следовать зако-
ну и обетованию «по природе», а не «по договору», произойдет своего
рода интериоризация социального человека. В этом суть его обновле-
ния. Идея сотворения нового человека подсказана мифом о сотворе-
нии первого человека — Адама. Не случайно в Новом Завете Христос
будет назван Новым Адамом (1 Кор. 15. 22). Обращает на себя внима-
ние, что в результате новых творческих актов, которые совершит Гос-
подь, произойдет обновление физической природы мира (земли и не-
ба), но только духовной природы человека. Замена каменного сердца
плотяным, разумеется, метафора.
Таким образом, «новое» Ветхого Завета относится к фундаменталь-
ным творческим актам, влекущим за собою коренное изменение в
природе мира и в природе внутреннего человека. Акт обновления
представлен не как эволюционный процесс, а как некое волевое рево-
люционное действо, ведущее к совершенствованию мира. Оно осуще-
ствляется милостью Господа, выказанной Им к избранному народу,
Им искупленному, Им прощенному и Им спасаемому. В сознание че-
724
Часть VIII. Язык и время
ловека вошла идея пере-устройства мира, возможности его пе-
ре-делки, переиначивания (ср. лат. ге- в re-volutio, re-novatio, re-formatio,
и т. д.). Тем самым ясно обозначился предмет творческих усилий. Им
является уже существующий мир и человек, уже сотворенный Госпо-
дом по Своему подобию. Обновление должно приблизить его к образу
Божию.
Тема глубокого обновления мира и природы человека, заявленная
в Ветхом Завете, была продолжена и завершена христианством. За
Ветхим Заветом последовал Новый Завет. Его завещал своим последо-
вателям Иисус Христос, искупивший Своей смертью грехи людей.
Сам Христос назвал Свой завет новым. На Тайной Вечере «Иисус взял
хлеб л, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приими-
те, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и ска-
зал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих из-
ливаемая во оставление грехов. Сказываю же вам, что отныне не буду
пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами
новое вино в Царстве Отца Моего» (Мф. 26. 26-29); см. также: (Лк. 22.
20; Мк. 14. 25; 1 Кор. 11. 25).
В греческом языке есть два слова, выражающие значение «ново-
го» — ve6g (от и.-е. *пе ‘здесь, вот’, ср. русск. ныне) и Kaivog. Первое
указывает на отношение к моменту речи: ve6g значит ‘недавно поя-
вившийся’. Это значение сугубо прагматично. Слово veog имеет также
производное от темпорального качественное значение: ‘молодой,
юный, незрелый, неопытный’. Качественное значение относится к со- 5
стоянию и свойствам, регулярно характеризующим объекты, недавно
вошедшие в существование. Иначе говоря, оно не выводит понятие
новизны за рамки циклического представления о времени. Оно мо-
жет, кроме того, иметь отрицательные коннотации, обращая внима-
ние на незрелость, несформированность объекта. Второе слово — каь 'i
v6g — представляет новизну как нечто никогда прежде не бывшее, j
необычайное, странное, удивительное, дивное. Иначе говоря, оно
привлекает внимание к существенным изменениям в мире и иногда j
сопровождается положительными коннотациями. Первое слово тяго-'
тело к употреблению с именами предметного значения, особенно при-1
родных родов; второе чаще определяло имена событий и отвлеченных ^
понятий. Новое в рамках циклического времени предшествует старо-1
му; новое линейного времени следует за старым. Оно знаменует собой |
сдвиг, развитие, улучшение. В пределах цикла отношения между мо- |
лодым и старым закономерны и ожидаемы. На линии наступление!
нового может быть внезапным. Оно предвещает глубокие перемены. ;
Для обозначения Нового Завета было выбрано второе прилагательное: ;
Kaivi) ДшЗ'Окт]. В приведенной выше цитате истину, приобщение к ко-
торой произойдет на эсхатологическом пиру, Христос иносказательно;
называет новым вином (kocivov), а не молодым вином (ve6v), как В/
притче о вине молодом и мехах ветхих (Мф. 9. 17)2.
2 Точнее, Христос говорит, что будет пить от нового плода виноградного. •
3. Новое и старое в библейских контекстах 725
Комментируя выбор определения Христова Завета, С. С. Аверин-
цев пишет: «Слово новый, вошедшее в обозначение самой чтимой
книги христиан, как нельзя лучше передает эсхатологический исто-
ризм христианской религиозности: члены христианских общин чаяли
космического обновления и сами ощущали себя новыми людьми,
вступившими в обновленную жизнь (выражение из Рим. 6. 4)». И ни-
же: «Чувство сдвига, осуществления неожиданного и непредставляе-
мого — вот что выражают слова “Новый Завет”» [Аверинцев 1983,
504-505]. Здесь все же необходимо заметить, что приход Мессии был
предсказан и ожидаем. Перед Иисусом шел Иоанн Предтеча.
Посмотрим, как представлено в Евангелиях и апостольских посла-
ниях отношение Нового завета к Союзу-Завету, заключенному Богом
с народом Израиля.
Предварительно, однако, следует сказать несколько слов о логике
и диалектике отношений между «новым» и «старым» (подробнее о
понятии «нового» см. в предыдущей главе.) Новое не первично. Оно
осуществляет следующий за тем, что ему предшествовало, шаг. Новое
всегда отсылает к прецеденту. Отношение к прецеденту неоднозначно
и непостоянно. Адепты нового могут подчеркивать свою преемствен-
ность по отношению к предшественникам, предъявляя династические
права, либо от них отмежевываться, противопоставляя им себя (и
свою идеологию). Точно так же предшественники носителей нового
могут принимать их в качестве своих последователей, либо катего-
рически отвергать. Новое при этом необходимо сравнивается со ста-
рым. Сравнение осуществляется по разным основаниям — практичес-
ким и идеальным — и имеет аксиологическую направленность. Осо-
бенно существенно сравнение по степени новизны. Количество нового
в новом — величина непостоянная и трудноизмеримая. Она меняется
в зависимости от точки зрения и от принятой тактики. Акцент может
ставиться на сходстве (ситуация преемственности) или на различиях
(ситуация противопоставления). Эти колебания в оценке влияют на
выбор слов, характеризующих смену учений и форм жизни. Посмот-
рим, как они отразились в тексте Нового Завета и в его переводах на
современные языки.
Отвечая на вопросы искушающих Его фарисеев, Иисус Христос
подчеркивает, что Его заповеди не противоречат заповедям Моисее-
вым. Первой и наибольшей заповедью Он назвал завет любить Бога
всем сердцем и всею душою (Второзак. 6. 5), а второю — заповедь
любви к ближнему (Лев. 19. 18). «На сих двух заповедях утверждает-
ся весь закон и пророки» (Мф. 22. 34—40). Завет Моисеев иногда на-
зывается в Новом Завете первым, а сам Новый Завет — другим1. «И
потому Он есть ходатай нового завета, дабы вследствие смерти Его,
бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом заве-
те, призванные к вечному наследию получили обетованное. Ибо, где
завещание, там необходимо, чтобы последовала смерть завещателя.
Потому что завещание действительно после умерших; оно не имеет
силы, когда завещатель жив. Почему и первый завет был утвержден
726
Часть VIII. Язык и время
не без крови» (Евр. 9. 15-18). Но в апостольских посланиях акцент
переносится на превосходство нового завета над первым: «Но сей
Первосвященник получил служение тем превосходнейшее, чем луч-
шего он ходатай завета, который утвержден на лучших обетованиях.
Ибо если бы первый завет был без недостатка, то не было бы нужды
искать места другому» (Евр. 8. 6-7). Далее, обосновывая превосходст-
во нового завета над первым, апостол Павел ссылается на слова Гос-
пода Бога, сказанные устами пророка Иеремии, о заключении с до-
мом Израиля и домом Иуды нового завета (Иер. 31. 31-34; см. выше), и,
комментируя их, добавляет: «Говоря „новый", показал ветхость перво-
го; а ветшающее и стареющее близко к уничтожению» (Евр. 8. 13).
Параллель с предполагавшимся вторым заветом Бога с народом Из-
раиля позволила ап. Павлу перейти к определению Моисеева Завета
как ветхого и стареющего, то есть к темпоральному различию доба-
вить качественное и тем подчеркнуть необходимость замены одного
завета другим.
В этом есть своя логика. Течение времени вредит новизне учения.
Слова о «вечной новизне», как и о «вечной молодости», не более чем
метафора. Новизна не может быть постоянным признаком объекта в
силу своей зависимости от времени его вхождения в бытие. Ход вре-
мени либо устраняет эпитет новизны, либо, если объект выдерживает
испытание временем, оставляет его в составе постоянной номинации,
в которой он выполняет уже не характеризующую, а идентифицирую-
щую функцию, и его значение (сигнификат) уходит в тень. Так эпи-
тет новый закрепился в названии второй части Библии, посвященной
учению Христа.
Акцент теперь переносится с новизны нового на устарелость старо-
го. Положительная оценка нового отступает перед отрицательной
оценкой старого. В апостольских посланиях она усиливалась тем, что
под понятие «старого» наряду с иудаизмом подводилось и язычество.
Посмотрим, какими словами передавался концепт «старого» в гре-
ческом оригинале и в переводе на церковнославянский, русский и
некоторые другие языки.
В греческом в качестве антонима нового (ксомх;) использовалось при-
лагательное TtaXaiog, а не dp/aio; ‘древний, изначальный’ и не yepaiog
‘старый’ (о человеке и природных объектах). ПаХсащ, имевшее перво-
начально значение ‘далекое, прошедшее, давнее’, употреблялось в
обиходном греческом также в значении ‘старый’ и имело как поло-
жительные (‘почитаемый’), так и отрицательные (‘устаревший, обвет-
шалый’) коннотации. Оно, следовательно, могло характеризовать как
конкретные (живые и неживые) объекты, так и отвлеченные понятия.
Прилагательное ссрхсащ, напротив, употреблялось преимущественно в
позитивном смысле и характеризовало события и феномены древно-
сти [Соепеп 1993, 970]. Таким образом, лаХсащ было и семантически и
аксиологически амбивалентно. Это позволяло употреблять его в разных
контекстах. Этим может быть объяснено предпочтение, отданное ему
3. Новое и старое в библейских контекстах
727
перед его синонимом ар/осюс;. Об употреблении лаХагод в греческом пе-
реводе Ветхого Завета см. [Concordance 1993, 1051].
Перевод Библии на церковнославянский и древнерусский языки не
был, строго говоря, смысловым. В нем не всегда учитывалось семан-
тическое и контекстуальное варьирование слова. В нем действовал
принцип постоянных эквивалентов. В качестве эквивалента греч.
iraXarog было выбрано прилагательное ветхий 3, и оно последовательно
использовалось в разных контекстах; ср.: ветхое вино (Лк. 5. 39),
ветхий квас (закваска) (1 Кор. 5. 7) и даже ветхая заповедь (1 Ин. 2.
7) применительно к Христову учению, где определение отмечено
сильной положительной коннотацией.
. Выбор прилагательного ветхий был обусловлен его амбивалентно-
стью — семантической и оценочной, а также, возможно, тем, что от-
рицательные коннотации были у него сильнее позитивных; см. примеры
в [СлРЯ XI—XVII вв.; СлДРЯ XI-XIV вв.; SJS]. Это обеспечивало устой-
чивую аксиологическую оппозицию двух заветов, перенесенную из
текста в их наименование. Слово ветхий фигурирует в названии дох-
ристианской части Библии уже в Супрасльской рукописи (X в.), в ко-
торой упоминается Ветхий завет, Ветхий закон и Ветхие книги, а
также в Ефремовской Кормчей (XII в.), в которой указаны и сами
книги, входившие тогда в Ветхий завет: бодъхновеныихъ рекоу
кънигъ... ветъхааго завЪта -а- рекоу пентатеоухъ. бытие, посемъ
исходъ.
Переводчики Библии на современный русский язык придержива-
ются контекстуально-смыслового принципа перевода, сохраняя вместе с
тем некоторые архаизмы и закрепленные традицией формулы. Греч.
iraXarog переводится в зависимости от контекста одним из трех прила-
гательных: древний (древняя заповедь), старый (старое вино) и вет-
хий. В современном русском языке это последнее утратило темпо-
ральное значение (‘прежде бывший’) и имеет только качественное
значение (‘обветшалый, отслуживший свой срок’); ср. старый, но не
ветхий; ветхий, но не старый; новый, но уже ветхий. Оно употреб-
ляется применительно к человеку (ветхий старик) и к артефактам
(ветхий дом, ветхая одежда). Свойство ветхости не может характе-
ризовать ни отвлеченные понятия, ни внутреннего человека. Тем не
менее, в переводах на русский язык в такого рода контекстах было со-
хранено слово ветхий, ср.: ветхий человек (Еф. 4. 22; Кол. 3. 9), вет-
хий завет (2 Кор. 3. 14), ветхая буква (Рим. 7. 6). Заметим попутно,
что употребление слова ветхий применительно к непредметным поня-
тиям, по-видимому, уже и в старину ощущалось как фигуральное. Об
этом свидетельствует следующая версия слов ап. Павла (Еф. 4. 22-23),
в которую введено сравнение ветхого греха (т. е. прошлых грехов) с
ветхой и худой одеждой-. iaKo ризу злу и ветху, ветхый гре(х) w(m)-
ложыие в новый члвкъ облецЪмъсА (XIV в.) [СлДРЯ XI-XIV вв., 402].
3 Здесь и далее мы пользуемся современными эквивалентами церковносла-
вянских и древнерусских слов.
728
Часть VIII. Язык и время
В сочетании же с именами артефактов слово ветхий, напротив, ино-
гда заменялось на старый: ...к старой [одежде] не подойдет запла-
та от новой (Лк. 5. 36); ср. также (Лк. 13. 52).
Сохранение слова ветхий в названии дохристианских книг Библии
может объясняться как традицией, так и желанием подчеркнуть про-
тивопоставленность двух заветов, которая в тексте Нового Завета
поддерживается ассоциацией первого завета со смертью (ср. ветхая
буква и мертвая буква, ветхий закон и мертвый закон), а второго с
жизнью (идти путем новым и живым). Противопоставление двух за-
ветов и, соответственно, двух вер через оппозицию жизни и смерти
проходит красной нитью через Новый Завет (см. особенно 1 Кор. 15),
и оно. поддерживает сохранение эпитета ветхий в названии дохри-
стианской части Библии.
В ряде европейских языков в названии Ветхого Завета использова-
но темпоральное понятие, ср. итал. Antico Testamento (а не vecchio), исп.
Antiguo Testamento (а не viejo или vetusto). Во французском языке перевод
колеблется между L'Ancien Testament и Le Vieux Testament. В английском
выбрано прилагательное old (Old Testament), но оно не имеет отрица-
тельных коннотаций (ср. добрая старая Англия). В немецком первый
завет также характеризуется как alte ‘старый’: Aites Testament, но это
прилагательное лишено негативной окраски.
При переводе Библии на современные славянские языки (кроме
русского) в названии ее дохристианской части слово древний (вполне
уместное в этом случае) не использовалось, а из двух других синони-
мов — старый и ветхий — предпочтение отдавалось первому; ср.
польск. Stary Zakon, сербохорв. Стари зав]ет, чешек, и словац. Stary
Zakon, словен. Stara zaveza. Даже в болгарском языке, переводческая
традиция которого восходит к первым церковнославянским текстам
Священного Писания, возобладало название «Старият Завет». В бело-
русском языке первоначальное наименование «Ветхый Закон» (оно
было использовано в первопечатной Библии Скорины) было заменено
«Старым Законом», а потом Стары Запавет. Прилагательное ветхий в
современном белорусском языке не употребительно. Хотя в украин-
ском языке употребляется название «Вггхий Зав1т», первый полный
перевод Библии на украинский язык, опубликованный Пантелеймо-
ном Кулишом в 1903 г., назывался «Библ1я — святе письмо старого
та нового зав!ту».
Таким образом, с течением времени оппозиция двух сменяющих
одно другое учений может смягчаться или обостряться. В рассматрива-
емом случае прослеживаются оба варианта. Об этом свидетельствует
использование разных эпитетов в наименовании дохристианских книг
Библии. Название Antiquus Testamentum (и его рефлексы в современных
языках) ставило акцент на временной последовательности заветов, под-
черкивая отношения преемственности; Vetus Testamentum (и его совре-
менные аналоги) присоединяло к временному различию качественное,
но без очевидного ценностного противопоставления; название «Ветхий
завет» ставило акцент на качественной (содержательной) оппозиции
3. Новое и старое в библейских контекстах 729
дохристианских и христианских частей Библии. Это была оппозиция
двух вероисповеданий.
Утрата новым учением новизны ведет не только к переоценке его
отношения к предшествующей идеологии. Она ведет также к измене-
нию самого принципа их противопоставления. Всякое учение, переста-
вая быть новым, может сохранить свою актуальность, только если оно
истинно.
Истинность учения подтверждается не новизной, а извечностью, су-
ществованием от начала времен. Иоанн Богослов говорит, обращаясь к
новообращенным христианам: «Возлюбленные! пишу вам не новую за-
поведь, но заповедь древнюю, которую вы имели от начала... Но при-
том и новую заповедь пишу вам, что есть истинно и в Нем и в вас:
потому что тьма проходит и истинный свет уже светит» (1 Ин. 2. 7—8).
И далее: «Всякий, отвергающий Сына, не имеет и Отца; а исповедую-
щий Сына имеет и Отца. Итак, что вы слышали от начала, то и да
пребывает в вас; если пребудет в вас то, что вы слышали от начала,
то и вы пребудете в Сыне и в Отце» (1 Ин. 2. 23-24). В словах Иоан-
на Богослова речь идет не столько об отношении Христова учения к
прежнему Завету, сколько о его исконности, предвечности, связи с
Творцом, т. е. о его истинности. Не случайно в переводе на современ-
ный русский язык слово лаХшод переведено здесь уже не как ветхий,
а как древний. Новизна временна и потому сомнительна, изначальность
абсолютна и потому несомненна. Становясь изначальным, учение
становится из самого нового самым старым (ср. греч. ар%аюд букв,
‘изначальный’). Такова диалектика «нового» и старого». Апелляция к
новизне учения сменяется апелляцией к его древности, а затем и к
отсутствию в нем нового. Такие утверждения делались уже в ранневи-
зантийскую эпоху. Историк и богослов Евсевий Кесарийский (263-339)
говорил, что в христианстве «нет ничего нового (veog) и ничего странно-
го» [Аверинцев 1977, 99]. «Акцент, — отмечает С. С. Аверинцев, —
переместился с “нового” на “предвечное”», динамика сменилась стати-
кой [там же, 100].
Оппозиция по истинности гораздо более радикальна и категорична,
чем оппозиция по новизне. Истинность одного учения наводит на
мысль о ложности другого. Действительно, такое противопоставление
делалось особенно тогда, когда христианство приходило на смену
язычеству; например: Нам от Господа процвела новая благодать, а
ветхая их лжа вся попралася (XVI в.) [СлРЯ XI-XVII вв., 126].
Истина, кроме того, неизменна. Всякое новшество, приносимое
временем, ее извращает. Апостолы предостерегают от этого верую-
щих, но они никогда не говорят о попытках изменить или дополнить
учение Христа в терминах новизны. Ап. Павел предупреждает: «Умо-
ляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазны,
вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них»
(Рим. 16. 17); и в Послании к Галатам: «Удивляюсь, что вы от при-
звавшего вас благодатью Христовою так скоро переходите к иному
благовествованию, которое впрочем не иное, а только есть люди,
730
Часть VIII. Язык и время
смущающие вас и желающие превратить благовествование Христово»
(Гал. 1. 6-7); ср. также в Первом Послании к Тимофею: «О, Тимофей!
храни преданное тебе, отвращаясь негодного пустословия и прекосло-
вий лжеименного знания, которому предавшись, некоторые уклони-
лись от веры» (1 Тим. 6. 20-21); ср. также (2 Тим. 4. 3-5; 2 Петр. 3. 17;
1 Ин. 2. 24; 2 Ин. 7; Иуд. 18-20). Ни в одном контексте не употреб-
лены слова «новизны». Истинное учение перестало быть новым. Оно
стало вечным, исключив тем самым возможность существования дру-
гого нового. Новое на фоне учения, принимаемого за истинное, квали-
фицируется как ересь, т. е. отступничество, заблуждение. Таков па-
радокс истинной веры и истинной идеологии. Они не допускают об-
новления.
Истинная вера не допускает также смешения ни с каким другим
вероисповеданием. «Думаете ли вы, что я пришел дать мир земле?
Нет, говорю вам, но разделение» (Лк. 12. 51). Разделение вер обора-
чивается разделением верующих. Эта идея содержится уже в прит-
чах, которые Христос рассказывает ученикам в объяснение своей
трапезы в доме мытаря Левия: «При сем сказал им притчу: никто не
приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а
иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата от новой. И ни-
кто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино про-
рвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно
вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое. И никто, пив
старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: старое лучше»
(Лк. 5. 36-39). Новое учение требует для своего начертания tabula rasa.
Встав на новый путь, человек должен отринуть от себя все старое
(«мертвое»). Обращенным в новую веру Иисус запрещает оборачи-
ваться назад. Тому, кто захотел, прежде чем следовать за ним, похо-
ронить отца своего, Иисус говорит: «Предоставь мертвым погребать
своих мертвецов» (Лк. 9. 60), а тому, кто попросил разрешение, пре-
жде чем следовать за Иисусом, проститься с домашними своими, Он
сказал: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся на-
зад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9. 62). Новый завет
зовет вперед.
Иисус, таким образом, не только подчеркивает несовместимость двух
Заветов — старого и нового, но Он сознательно обращает Свой Завет
прежде всего к людям молодым и не косным, способным расстаться с
прошлым, принять новую веру и нести ее людям. Его апостолы, в от-
личие от ветхозаветных пророков, молоды. Молод и сам Учитель.
Обновление человека радикально. Принявший новый завет стано-
вится новым человеком: «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древ-
нее прошло, теперь все новое» (2 Кор. 5. 17). Познавший Христову
истину должен «отложить прежний образ жизни ветхого человека,
истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума
вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведно-
сти и святости истины» (Еф. 4. 22-24). Понятие «нового человека»
глобально и независимо от национальности. В нем «нет ни Еллина,
732
Часть VIII. Язык и время
В «Откровении Святого Иоанна Богослова», заключительной части
«Нового Завета», мотив новизны возникает вновь. Он и здесь отнесен в
перспективу будущего, но он не ассоциируется с грядущим Судом над
человечеством, хотя именно ему посвящена основная часть Апокалип-
сиса. Новизна, так же как в Ветхом Завете, мыслится как результат
творческого акта Бога, который создаст совершенно новый мир — Цар-
ство Божие. Прозревая его, Иоанн говорит: «И увидел я новое небо и
новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря
уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходя-
щий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для му-
жа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния
Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом,
и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их,
и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет,
ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все но-
вое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны» (Откр.
21. 1-5). Сидящий на престоле Творец — Иисус Христос — в этом но-
вом Своем явлении будет называться новым именем. Он говорит, адре-
суясь Сардийской церкви: «Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы
кто не восхитил венца твоего. Побеждающего сделаю столпом в храме
Бога Моего, и он уже не выйдет вон; и напишу на нем имя Бога Моего
и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бо-
га Моего, и имя Мое новое» (Откр. 3. 11-12). Апокалипсис возвращает к
идее сотворения нового мира, заявленной в Ветхом Завете.
Подведем некоторые итоги.
В библейских текстах в терминах новизны (ксолюд) характеризуют-
ся прежде всего идеологические объекты, не обновляемые в результа-
те смены природных циклов: новый завет, новая заповедь, новое
учение, новая песнь, новое имя, метафора новое вино. «Новая идеоло-
гия» дается человеку свыше. Она исходит от Бога и, следовательно,
истинна. К ней нельзя ничего прибавить. В Ветхом Завете Бог опове-
щает о ней людей устами своих пророков. В Новом Завете ее несет
людям Иисус Христос — воплощенное Слово Божие — и Его апосто-
лы. Идеологически новое (новое учение, новый завет, новая вера) не
просто отлично от уже существующего, оно знаменует собой эпоху,
новую эру и новую веру, новый этап в развитии народа (в Ветхом За-
вете) и человечества (в Новом Завете).
Идеологически новое имеет своей целью кардинальное изменение
духовной природы человека. Признак новизны в Новом Завете перено-
сится на человека и его духовный мир: новый человек, новая тварь,
новое тесто, новое сердце, новый дух, обновление духа, обновление
ума. Новым делает человека исповедание новой веры: принятие нового
обетования в Ветхом Завете и завета Христова в Новом Завете. Вместе с
верой новый человек должен принять новые формы жизни. Этим оп-
ределяются сочетания новая (обновленная) жизнь, новый путь.
3. Новое и старое в библейских контекстах 733
Признак новизны относится также к внешнему миру: новый мир,
новое небо, новая земля, новый град, новый Иерусалим. Новый мир
возникнет в результате творческого акта, совершаемого Богом. В Вет-
хом Завете творение нового мира сопутствует заключению Богом но-
вого Союза-Завета с Его народом. Новый мир предстает как улучшен-
ный вариант старого. В нем будет жить избранный Богом народ. В
Новом Завете о новом мире речь идет в Апокалипсисе. Бог сотворит
новое небо, новую землю и новый град во время своего второго при-
шествия. Его творение будет отвечать некоему идеальному прообразу.
В этом новом и идеальном мире — Царстве Божием — Бог поселит
сто сорок четыре тысячи спасенных им праведников.
Во всех случаях «новое» связано с будущим — близким (вот-вот
наступающим) или далеким, является результатом творчества, при-
вносится в мир Богом, истинно и неизменно, кардинально меняет все
сущее, но вместе с тем имеет прецедент, не является следствием эво-
люционного процесса и несет в себе положительные коннотации. На-
против, деградация жизни и падение нравов представляется в Свя-
щенном Писании как длительный процесс отживания старого. Новое в
библейских контекстах нерукотворно. Признак новизны не приписыва-
ется артефактам и не ассоциируется ни с какими формами техничес-
кого творчества человека. Человек не изобретает нового; он его при-
нимает, соучаствуя в воплощении замыслов Творца.
Ценностные коннотации «нового» и «старого» нестабильны. Они
обусловлены культурным и социальным контекстом, соотношением
сил в обществе, настроением умов, прочностью устоев и силой власти,
харизматическими свойствами вождей, учителей и Учителя. Напом-
ним, что в эпоху раскола приверженцы уже существующей веры и тра-
диционных обрядов назвали себя староверами (старообрядцами).
Охранительная тенденция была для них знаком верности учению,
принятым ритуалам и жизненным устоям. Несмотря на необычайную
духовную мощь и харизму своего главы — протопопа Аввакума, они
остались в меньшинстве, но до сих пор хранят верность старой вере.
Интересно отметить, что никонианцы называли их раскольниками,
тогда как логично называть раскольниками не блюстителей тради-
ции, а сторонников нововведений.
Нам остается сказать несколько слов об отношении нового к пер-
вому. Первое всегда ценится выше нового, ибо оно есть абсолютное
начало, т. е. не имеет прецедента. Новый Завет, однако, не может
быть квалифицирован как первый, поскольку ему предшествует Си-
найский Завет и именно он поначалу назывался первым. Он не может
быть назван также вторым, поскольку любое порядковое числитель-
ное указывает лишь на место в бесконечном числовом ряду и импли-
цирует продолжение, т. е. неокончательность. Такая же импликация,
хотя и не столь очевидная, есть и у прилагательного новый. Но оно
было выбрано самим Иисусом и отвечало требованиям времени. Оно,
кроме того, допускало темпоральное противопоставление, отодвигаю-
щее учение, предшествующее Новому Завету, в прошлое. Тем самым
3. Новое и старое в библейских контекстах
735
мым непосредственным образом связана с “языковой картиной мира”,
а она различна у ученого-биолога и крестьянина-земледельца, у со-
временного “среднего, наивного” носителя языка и представителя
традиционной культуры архаического типа. Более того, один и тот
же субъект может быть манифестантом разных культурных моде-
лей — обыденной и научной, обыденной и религиозной; обыденной,
мифологической и религиозной и т. п.» [там же, 291]. Особое внима-
ние Н. И. Толстой уделял взаимодействию обыденного и религиозного
сознания, повседневной жизни и ритуала, практической и симво-
лической функции предмета, в результате которого «слова обыденно-
го языка получают в языке культуры особые символические значения
(культурную семантику)... Культурная семантика, хотя и носит пре-
имущественно символический характер, как правило, не является аб-
солютно конвенциональной (подобно, скажем, запретительной семан-
тике красного цвета светофора), а обнаруживает определенные, зако-
номерные связи с прочими компонентами значения слова» (там же,
291-292).
ЛИТЕРАТУРА
Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
Аверинцев С. С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // Ис-
тория всемирной литературы. М., 1983. Т. 1.
Арутюнова Н. Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М.,
1988.
Арутюнова Н. Д. Время: модели и метафоры // Логический анализ языка:
Язык и время. М., 1997. С. 51-61.
Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Языковая концептуализация мира (на материа-
ле русской грамматики). М., 1997.
Вригт Г. X. фон Логико-философские исследования. М., 1986.
Гройс Б. О новом // Утопия и обмен. М., 1993.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1978-
1982. Т. 1-4.
Достоевский Ф. М. Полное собр. соч. В 30 т. Л., 1972-1990.
Караулов Ю. Н., Сорокин Ю. А, Тарасов Е. Ф„ Уфимцева Н. В., Черкасо-
ва Г. А. Русский ассоциативный словарь. М., 1994. Кн. 1-2.
Кронгауз М. А. Время как семантическая характеристика имени // Семио-
тические исследования. М., 1989. (Вопр. кибернетики. Вып. 159.)
Новый Завет. Bruxelles, 1989.
Пеньковский А. В. Тимиологические оценки и их выражение в целях укло-
няющегося от истины умаления значимости // Логический анализ языка:
Истина и истинность в культуре и языке. М., 1995.
Пушкин А С. Полное собр. соч. В 10 т. М., 1949.
Рахилина Е. В. О старом // Логический анализ языка: Язык и время. М.,
1997.
Реформатский А. А. Лингвистика и поэтика. М., 1987.
736
Часть VIII. Язык и время
СлДРЯ XI-XIV вв. — Словарь древнерусского языка XI-XIV вв. М.,
1988. Т. 1.
СлРЯ XI-XVII вв. — Словарь русского языка XI-XVII вв. М., 1975.
Вып. 2.
Сэпир Э. Градуирование // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М.,
1985.
Сэпир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.
Толстой Н. И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифоло-
гии и этнолингвистике. М., 1995.
Толстой Н. И. Изоморфность временных циклов и ее мифологическое ос-
мысление (сутки — год — жизнь) // Логический анализ языка: Язык
и время. М., 1997.
Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.
Человеческий фактор в языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис.
М., 1992.
Элиаде М. Космос и история. М., 1987.
Шпенглер О. Закат Европы. М., 1993.
Соепеп L., Beyreuther Е., Bietenhard Н. (Hrsg.). Theologisches Begriffslexikon zum
Neuen Testament. Budapest, 1993.
Concordance 1993 — A Concordance to the Septuagint and the other Greek versions of the
Old Testament. Athens, 1993. Vol. 2 (Isted. Oxford, 1897).
SJS — Slovm'k jazyka staroslov6nskdho. Sv. 4. Praha, 1961.
ЧАСТЬ IX
ПРОСТРАНСТВО И БЫТИЕ
1. ЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПРЕДЛОЖЕНИЙ
О СУЩЕСТВОВАНИИ*
Из числа бытийных предложений в логике обсуждаются прежде
всего утверждения о существовании в мире объектов, обладающих
определенными свойствами. Такие утверждения соединяют концепт и
реальную действительность. Они направлены от понятия к миру, от
идеи к предмету. Если в предикатном предложении заданной счита-
ется субстанция (пресуппозиция существования), которой затем при-
писываются (предицируются) те или другие признаки (ср.: Этот
конь гнедой), то в экзистенциальном высказывании (утверждении о
существовании) заранее данным считается некоторый комплекс при-
знаков, а суждение касается реализованности этих признаков в суб-
станции; ср.: Пони существуют, а коньки-горбунки нет. Показатель
бытия устанавливает связь между понятием и предметом, духом и
материей. Он соотносит сигнификат имени и его денотат, то есть
«оперирует» на внутренней структуре имени. Эта особенность бытий-
ного предиката обусловливает двойственный семантический статус
существительного и служит источником логических парадоксов.
Итак, в сообщениях о существовании наличие концепта составляет
предпосылку утверждения, а реализованность (или нереализован-
ность) данного концепта в объекте образует его коммуникативное со-
держание. Поэтому в экзистенциальном высказывании не может фи-
гурировать имя собственное или дейктическое слово, т. е. знак, не
выражающий никакого концепта. Когда говорят: Гомер не существо-
вал; Пегас не существует; Дюймовочек не бывает, за именем собст-
венным, как это уже было отмечено Расселом [1982, 53], скрывается
Дескрипция, единичная или неопределенная. Имя Гомер обычно оз-
начает ‘древнегреческий слепой певец, автор Илиады и Одиссеи’.
Имя Пегас эквивалентно сочетанию «крылатый конь», а Дюймовочка
соответствует дескрипции ‘девочка ростом в один дюйм’. Сам вопрос
° том, существовал ли Гомер (соответственно, Пегас, Дюймовочка
Впервые опубликовано в кн.: Предложение и его смысл. М., 1976.
738
Часть IX. Пространство и бытие
и т. п.), возможен только потому, что Гомер не есть имя. Примени-
тельно к именам собственным, которые по определению референтны,
экзистенциальные высказывания излишни.
Логический анализ предложений типа Гомер не существовал
представляет, как известно, значительные трудности1. Он наталкива-
ется на парадокс, суть которого состоит в том, что употребление име-
ни Гомер в роли субъекта суждения основывается на пресуппозиции
существования лица по имени Гомер, а предикат суждения отрицает
его бытие. Пресуппозиция и предикат, таким образом, взаимоисклю-
чают друг друга: условием для утверждения о несуществовании Го-
мера является его существование. Если имя, представляющее субъ-
ект, не соотнесено ни с каким элементом действительности, то суж-
дение беспредметно. Оно, следовательно, в принципе не может быть
истинным. Между тем предложения типа Гомер не существовал-, Зо-
лотых гор не бывает не только истинны, но их предикаты отнесены
не к чему иному, как к своим субъектам (Гомеру, золотым горам).
Приведенный парадокс разрешался логиками по-разному. Указы-
валось, что понятие существования не может считаться логическим
предикатом, поскольку оно не представляет собой концепта, который
мог бы быть добавлен к концепту предмета. Грамматическое строение
предложений с глаголом существовать не соответствует поэтому их
логической структуре. В их грамматическую форму входят подлежа-
щее и сказуемое. Они не выражают, однако, субъекта и предиката
суждения. Экзистенциальное значение, свойственное этим предложе-
ниям, соответствует суждению о мире, а не об отдельном его элементе
(мнение, восходящее к концепции Канта). Изложенная точка зрения
отразилась на форме записи логического содержания предложений. В
нотации современной логики значение существования было устранено
из числа предикатов (пропозициональных функций). Вместо экзи-
стенциального предиката был введен квантор существования 3, ха-
рактеризующий термы 3(х), и в первую очередь субъект суждения.
Соединяясь с символом терма, квантор существования превращает
свободную переменную в связанную, т. е. такую, которая не допуска-
ет подстановки любых значений.
Пресуппозиция существования, таким образом, включается в со-
держание любого суждения. Так, предложение Эта роза красная
прочитывается ‘существует х такой, что для него истинны пропози-
циональные функции (предикаты) роза и красный'.
Дж. Мур попытался дать чисто языковое обоснование мысли о том,
что понятие существования не содержит указания на атрибут суб-
станции. С этой целью он привлек внимание к некоторым различиям
в поведении англ, глагола to exist ‘существовать’ и глаголов, обозна-
чающих предицируемые предмету признаки. Так, например, субъект
глагола to exist, в отличие от субъекта прочих глаголов, не допускает
1 Логико-философская контроверза о статусе предложений этого типа ре-
зюмирована в ст. [Cartwright 1963].
1. Логический анализ предложений о существовании
739
многих кванторов. Предложение All tame tigers exist ‘Все ручные тигры
существуют’ лишено смысла, в то время как высказывание All tame ti-
gers growl ‘Все ручные тигры рычат’ вполне осмысленно [Moore 1959,
117].* Йезначимо также отрицательное суждение Some tame tigers don’t
exist ‘Некоторые ручные тигры не существуют’, притом что предложе-
ние Some tame tigers don’t growl ‘Некоторые ручные тигры не рычат’ на-
делено значением. Предложение Some tame tigers growl утверждает, что
‘пропозиция «х есть прирученный тигр и х рычит» истинна более чем
при одном значении переменной’. Между тем высказывание Some tame
tigers exist утверждает только следующее: ‘пропозиция «х есть приру-
ченный тигр» истинна более чем при одном значении переменной’.
Это различие в логической интерпретации совершенно аналогичных
по форме предложений объясняется не тем, что высказывание Это
ручной тигр и (он) существует совершенно эквивалентно высказы-
ванию Это ручной тигр, а скорее тем, что высказывание Это суще-
ствует не выражает вообще никакой пропозиции. Между тем, такие
предложения, как Это ручной тигр и (он) рычит, Это (животное)
рычит, осмысленны.
Если, говоря, что понятие существования не составляет предиката,
имеют в виду различия в языковом поведении глагола to exist и его
синонимов, то такое утверждение справедливо, заключает Дж. Мур
[Moore 1959, 124].
В ином, не столь крайнем, виде парадокс истинности может быть
проиллюстрирован предложениями с неэкзистенциальными предика-
тами. Ср. Санта Клаус живет на Северном полюсе-, Пегас — это
крылатый конь. Такие суждения признаются истинными и вынесен-
ными о своем субъекте, несмотря на то, что последний с очевидно-
стью не удовлетворяет пресуппозиции существования. Путь к реше-
нию приведенного парадокса некоторые логики искали в признании
особого мира фикции и фантастики, населенного сказочными сущест-
вами и литературными персонажами. К этим мирам и относятся суж-
дения о предметах, лишенных реального существования. Наиболее
тонким и в известном смысле софистичным из вариантов этого под-
хода является решение, предложенное в 1904 г. А. Мейнонгом.
А. Мейнонг, развивая теорию объектов, обосновывал в ней возмож-
ность говорить о двух видах существования предметов — материаль-
ном и чистом (логическом) бытии предмета (Sein и Sosein). Наличие у
предмета тех или иных свойств не зависит от его реального существо-
вания. Для того чтобы выносить истинные или ложные суждения,
Достаточно чистого бытия предмета, то есть существования некоторого
Концепта. В этом идеальном концепте Пегас наделен определенными
свойствами. Суждения, утверждающие эти его свойства (например,
свойство быть крылатым конем), истинны; суждения, отрицающие
их, ложны. Чистое, вынесенное за пределы мира, существование (Aus-
sersein), по Мейнонгу, первично по отношению к вопросу о реальном
существовании. Для того чтобы поставить этот последний вопрос при-
менительно к предмету или классу предметов, следует исходить из
740
Часть IX. Пространство и бытие
допущения их бытия. Объект, о существовании или несуществовании
которого мы намерены вынести суждение, должен быть нам дан за-
ранее в виде некоторого концепта. Для того чтобы знать, что круглых
квадратов не существует, следует вынести суждение именно о круг-
лых квадратах, проанализировав совместимость признаков, образую-
щих данное понятие [Meinong 1960].
А. Мейнонг, таким образом, решал проблему нереферентных сужде-
ний апелляцией к некоторой третьей форме бытия — квазибытию
присущему всем предметам, соотносимым с концептами, в том числе и
индивидуальными. Эта форма бытия не имеех своей противоположно-
сти: она не противопоставлена небытию. Решение Мейнонга развивает-
ся в русле идей Ф. Брентано о различении физических актов, предпо-
лагающих реальное существование предмета, и интенсиональных ак-
тов, утверждение которых не имплицирует существование предмета.
Мейнонг был склонен видеть в референции скорее интенсиональный
(относящий к концепту), чем физический (относящий к предмету) акт. '
Подход Мейнонга вызвал резкое возражение со стороны Б. Рассела,
который весьма саркастически напомнил, что представление о стран-
ном мире несуществующих предметов оскорбляет то чувство реально-
сти, которое полезно сохранять даже в самых абстрактных исследо-
ваниях. Отвергнув теорию объектов Мейнонга, равно как и все другие
теории, основывающиеся на мысли о том, что субъект всякого значи-
мого предложения должен относиться к предмету, обладающему бы-
тием в том или другом (реальном или гипотетическом) мире, Б. Рас-
сел в 1905 г. изложил иную концепцию денотации [Russell 1956], ко-
торая затем превратилась в теорию дескрипций [Рассел 1982], соста-
вившую не только краеугольный камень теории референции, но и
стимул развития теории пресуппозиций (см. подробнее: [Арутюнова
1976, гл. 3; НЗЛ 1982]).
Дескрипции, по Расселу, в отличие от имен собственных, являются
неполными символами. Они разложимы на переменную, осуществ-
ляющую референцию к предметам, и признаковое значение, способ-
ное к предикации. Предложение I met a man прочитывается как ‘I met Л
and х is human’. Рассел полагал, что в предложениях типа Socrates is hu-
man и Socrates is a man бытийный глагол выполняет разные функции. В-
первом предложении он осуществляет акт предикации, во втором ,
идентификации. Тем самым истинность этого второго предложений-
опирается не только на предпосылку существования Сократа, но и Нй
предпосылку существования класса людей (с. 46). Рассел обратил
внимание на неоднозначность бытийного глагола, обусловленную
двойственной природой дескрипций. (О значениях глагола быть сМ«
[Апресян 1995, 503-537].) Для наших целей важно также ДРУ14^*
свойство глагола быть — его семантическая синтетичность, обнарУ*
живаемая им в бытийных предложениях. i -
Бытийные предложения русского языка с его чрезвычайной сИВ/
таксической гибкостью и подвижностью хорошо показывают, что гЛ^';
гол быть в них взаимодействует одновременно как с денотатИВНСЩ®
отнесенностью дескрипции, так и с ее сигнификатом. ЯН
1. Логический анализ предложений о существовании 741
Иными словами, в нем соединены связочное и экзистенциальное
значения. В бытийном предложении утверждается существование не-
которопо предмета (или предметов) и наличие у него таксономически
релевантных характеристик.
Двойственная природа глагола в бытийных предложениях обуслов-
ливает ряд их особенностей: присутствие в наст. вр. формы есть (она
закрепила за собой экзистенциальное значение), двойная рема, в ко-
торую входит бытийный глагол и имя предмета, колебания в статусе
бытийного глагола, в котором может сохраняться либо только свя-
зочное, либо только экзистенциальное значение. Бифункциональность
глагола определяет синтаксическую нестабильность бытийных пред-
ложений, их склонность к структурному и коммуникативному варьи-
рованию. На базе бытийного типа, как будет видно, легко возникают
предложения таксономической и качественной предикации, сообще-
ния о количестве, локальные предложения и предложения тождества.
Форма есть при этом удерживается только в собственно бытийных
предложениях. Преобладание связочной функции сводит ее к нулю.
2. ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА
БЫТИЙНЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ ,
Как видно из предыдущего раздела, предметом логического анали-
: за явились лишь некоторые образцы экзистенциальных высказыва-
ний, прежде всего предложения с глаголом существовать, в которых
особый коммуникативный акцент падает на мысль о бытии в мире
индивидуальных (единичных) объектов (Гомера, Зевса) или классов
объектов (гномов, кентавров, снежного человека).
Многочисленные семантические и коммуникативные разновидно-
сти собственно бытийных предложений, которые встречаются в язы-
ках, представляют меньше интереса для логиков. Между тем анализ
разнообразного и в известной степени противоречивого языкового ма-
териала, образуемого предложениями, так или иначе связанными с
идеей бытия, наличия, существования, чрезвычайно поучителен для
лингвиста. Он раскрывает пути семантического развития определен-
ного типа предложений, взаимодействие в его структуре лексическо-
го, коммуникативного и общеграмматического значений, в результате
которого высказывание приобретает полифункциональность. Втяги-
вая все более широкие слои лексики, синтаксическая модель получает
такие многообразные семантические потенции, что оказывается спо-
• собной удовлетворите практически любой коммуникативной задаче.
Выше отмечалось, что экзистенциальные отношения отличны от
! Предикатных. Если все же искать в экзистенциальных предложениях
аналог суждения, то его субъектом следует признать мир или некото-
рый его фрагмент (обстоятельство места), а предикат видеть в указа-
нии на наличие в мире объектов определенного класса (т. е. в сово-
I кУпности бытийного глагола и имени). Тем самым смысловое членение
742
Часть IX. Пространство и бытие
бытийных предложений в общем случае должно проходить не там,
где его намечает формальный синтаксический анализ2; ср.: В том
лесу | были волки, а не В том лесу были | волки. Имя в экзистенци-
альных предложениях, будучи частью предиката суждения, лишено
определенной референтности: оно не является знаковым заместителем
конкретного предмета или класса предметов. Предложения типа У
меня есть эта книга не составляют контрпримеров, поскольку ука-
зательное местоимение в данном случае служит эквивалентом место-
именного прилагательного такой: У меня есть эта книга = У меня
есть такая книга. В экзистенциальных предложениях, относящихся
к идеальной сфере бытия (концепциям, системам понятий и пр.), имя
регулярно встречается с указательным местоимением, не противопос-
тавленным местоименному прилагательному; ср.: В статье есть эта
(такая) мысль; У меня было это (такое) соображение; У него нет
этого (такого) подозрения (желания, намерения). Подобное употреб-
ление можно объяснить различием субстанционального и «идеально-
го» тождества; ср.: — У меня есть подозрение, что мальчик лжет. —
Это подозрение есть и у меня при невозможности: — У меня есть
сад. — Этот сад есть и у меня.
Признак нереферентности (точнее, неопределенной специфической
референции), являющийся постоянной чертой имени в бытийном
предложении, принципиально отличает его от субъекта суждения, со-
ставляющего логический субстрат классического подлежащего.
Поскольку наша цель заключается в выявлении смысловых (а не
абстрактно-грамматических) структур, бытийные предложения рас-
сматриваются не в терминах подлежащно-сказуемостного анализа, не
соответствующего их логико-семантической организации, а в терми-
нах семантических составляющих. Классические бытийные предло-
жения состоят из трех основных компонентов: один из них фиксиру-
ет область бытия или пребывания, другой указывает на бытующий в
этой области объект или класс объектов, третий — на факт бытия,
пребывания или наличия; ср.: Давно тому назад, в городе Тифлисе
(область бытия, локализатор), жил (показатель существования) один
богатый турок (бытующий предмет). Хотя, как видно из приведен-
ного примера, область бытия может быть зафиксирована по простран-
ственному и временному параметрам, преобладающим для классиче-
ских бытийных предложений, следует считать пространственное
представление о мире3, естественно сочетающееся с понятием кон-
кретного предмета, составляющим первичное значение имени в пред-
ложениях анализируемого типа.
2 О функции локализатора в бытийных предложениях см.: [Золотова 1973»
97]; комплексный анализ бытийных предложений см.: [Kantorczyk 1993].
3 О локативной ориентации бытийных предложений см.: [Kahn 1966; К**1*'
ball 1973; Chvany 1975]. О типах «пространств» (в широком смысле этого сло-
ва), допустимых бытийными предложениями, см.: [Селиверстова 1975, с.
и сл.].
2. Общие принципы лингвистического анализа...
743
В русском языке первые два компонента бытийных предложений
чрезвычайно мобильны и претерпевают постоянные изменения, тре-
тий компонент, утверждающий идею бытия, относительно стабилен.
Он составляет ту основу, благодаря которой может быть grosso modo
определена и очерчена необычайно широкая для русского языка сфе-
ра бытийных предложений. Их выделению способствует предикат на-
стоящего времени индикатива есть и его отрицательный эквивалент
нет.
Соображения места не позволяют с должной степенью полноты ох-
ватить все поле экзистенциальных предложений русского языка. В
частности, вне описания останутся лексические способы выражения
бытийности, т. е. синонимы глагола быть. Они рассмотрены Е. Н. Ши-
ряевым в кн.: [Арутюнова, Ширяев 1983, 26-46].
Для понимания импульсов развития бытийных предложений су-
щественно учитывать их коммуникативную структуру. Последняя
теснейшим образом связана с такими явлениями, как: 1) характер
референции входящих в предложение имен, 2) выбор номинации для
обозначения тех предметов действительности, о которых делается со-
общение, 3) тип синтаксического отношения, организующего предло-
жение.
Каждая из названных выше составляющих русских бытийных
предложений может быть актуализована, превращена в коммуника-
тивное ядро высказывания. Перемещение фокуса сообщения может
либо отражаться только на актуальном членении высказывания, на
распределении в нем коммуникативных акцентов, либо иметь своим
следствием изменение логико-синтаксического строения предложе-
ния.
Если в коммуникативный фокус попадает бытийный компонент, то
в предложении утверждается идея существования в макро- или мик-
ромире какого-либо предмета; ср.: Снежный человек (не) существу-
ет1, Змеи здесь есть1, Собаки у меня нет. Информация об области бы-
тия и классе бытующего предмета относится в этом случае к пресуп-
позициям высказываний; ср.: Здесь есть библиотека? Да, библиоте-
ка здесь есть; У тебя есть дача? Нет, у меня дачи нет.
Рему бытийных предложений может составить имя «вводимого в
бытие» предмета. В этом случае высказывание сообщает о классе (или
классах) предметов, локализованных в той или иной зоне бытия; ср.:
Что на нем? На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук;
Кто там? Там наши друзья; У тебя в корзине яблоки? Нет, грибы.
К коммуникативным пресуппозициям, на которые опирается гово-
рящий, относятся сведения об области бытия и факте наличия в ней
некоторого предмета. Сообщение либо касается разряда предмета, ли-
бо индивидуализирует бытующий предмет; ср.: Что там на столе?
(а) На столе портфель, (б) На столе твой портфель. В обоих случа-
ях отношения экзистенции преобразуются в отношения иного типа. В
первом примере сообщаемое базируется на классифицирующей (так-
сономической) предикации, т. е. предикации, выделяющей в предме-
744
Часть IX. Пространство и бытие
те не один признак, а совокупность признаков; во втором примере
предложение организовано отношением идентификации (то, что ле-
жит на столе, идентично портфелю адресата речи).
Таким образом, актуализация имени бытующего предмета отдель-
но от бытийного компонента выводит сообщение из сферы собственно
экзистенциальных высказываний.
Наконец, сообщаемое предложений наличия может быть в прин-
ципе сконцентрировано в обстоятельстве места или времени (в «облас-
ти бытия»). Подобная актуализация, однако, не характерна для соб-
ственно экзистенциальных предложений. Она противна самой их
природе: экзистенциальное высказывание отталкивается от локализа-
тора как от известного, данного. Наоборот, имя предмета в бытийных
предложениях лишено конкретной референции. Между тем в выска-
зываниях локального образца указание на место составляет сообщае-
мое, а имя отнесено к конкретному предмету; ср.: Где ключ? Ключ в
двери; Где твоя шляпа? Она на вешалке; Где Петя? Петя на служ-
бе. Приведенные предложения выражают локальную предикацию, и
их можно было бы здесь не затрагивать, если бы не следующая осо-
бенность русского синтаксиса.
В русском языке существуют точки пересечения между экзистенци-
альными предложениями и предложениями локального отношения.
Когда ставится или предполагается общий вопрос локального типа, от-
носящийся к настоящему времени, то отрицательный ответ на него до-
пускает двоякое строение; ср.: Мое пальто на вешалке? 1) Нет, твое
пальто не на вешалке; 2) Нет, твоего пальто нет на вешалке. Хотя
формальная структура первого варианта находится в соответствии с
принципом построения позитивной формы (ср.: Твое пальто на вешал-
ке — Твое пальто не на вешалке), реально более употребителен второй
вариант, следующий экзистенциальной модели. Бытийное построение
локальных предложений имеет общеотрицательное значение: Петя
здесь? — Нет, Пети здесь нет (= Петя не находится здесь).
Если бы локальные предложения не пользовались отрицанием
нет, то в них общее отрицание для форм настоящего времени не от-
личалось бы от частного отрицания, относящегося к локализатору»
т. е. предложение Петя не здесь могло бы означать и 1) ‘Петя не на-
ходится здесь’ и 2) ‘Петя находится не здесь (а в другом месте)’.
Язык, однако, дифференцировал эти смыслы, включив в систему
форм локальной предикации отрицание нет, заимствованное у бытий-
ных предложений. Между тем позитивные локальные предложения с
нулевой связкой допускают две интерпретации при одном и том же
актуальном членении: Петя | здесь может быть понято и как общее
утверждение, и как утверждение, в котором логический акцент пада-
ет на локализатор.
Отмеченная для локальных предложений логическая двузначность
не характерна для собственно бытийного типа: в нем соответствую-
щие смыслы дифференцируются при помощи глагола есть, на основ*
которого, как известно, и сформировалось бытийное отрицание;
2. Общие принципы лингвистического анализа... 745
1) Здесь есть грибы — Здесь нет грибов; 2) Здесь грибы (а не ягоды)
— Здесь не грибы (а ягоды). В отличие от экзистенциальных, предло-
жения «локального значения не дают параллелизма в употреблении
есть — нет (Петя здесь — Пети нет здесь), что, как кажется, под-
тверждает вторичность употребления в них бытийного отрицания.
Итак, экзистенциальное нет в локальных предложениях имеет
общеотрицательное значение. Оно исключает необходимость противо-
поставления и часто используется при желании избежать позитивного
ответа на частный вопрос; ср.: Позвольте узнать, — сказал Чичиков
с поклоном, — здесь дела по крепостям? Старик поднял глаза и про-
изнес с расстановкой: «Здесь нет дел по крепостям» (Гоголь). Выбор
отрицания нет вместо не, уместного в данной ситуации (ср. Дела по
крепостям не здесь, а в другом углу комнаты), вызвано нежеланием
дать нужную справку.
Заметим, что частное отрицание требует позитивного противопос-
тавления по той причине, что оно не исключает факта существования
объекта (актанта), имплицируемого предикатом; ср.: Я дал деньги не
Петру. Значение глагола давать, не подпадающее под отрицание,
предполагает существование получателя денег.
Однако в некоторых случаях локальное сообщение может отно-
ситься к неопределенному предмету и быть в силу этого более близ-
ким к экзистенциальному типу; ср.: Где здесь (имеется) молочная?
Где у тебя посуда (табак, белье, штопор и пр.)? К коммуникатив-
ным пресуппозициям приведенных вопросов относится предположе-
ние о существовании в данной сфере объекта определенного функ-
ционального разряда (молочной, сберкассы, диспетчера, телефонной
будки, столовой и пр.). Коммуникативная цель высказывания состоит
в уточнении местонахождения предмета. Описываемая ситуация ло-
гически затемнена: остается неясным, можно ли считать достаточным
для референтного употребления имени опоры на предположение о
том, что в данном пространстве должен находиться предмет опреде-
ленного класса, т. е. можно ли в описанной ситуации строить пред-
ложение по локальной модели; ср.: Где находится здешняя молоч-
ная? (= Где находится та молочная, которая, по моему предположе-
нию, должна быть поблизости?).
Колебания в логической интерпретации такого рода ситуаций вы-
зывают колебания в их языковом выражении. Можно заметить, что в
вопросе реализуется некоторая промежуточная между экзистенци-
альной и предикатной структура; ср.: Где здесь сберкасса? Связь во-
проса с экзистенциальной моделью обнаруживает себя в неупотреби-
тельности предиката находиться, сочетающегося только с референт-
ным субъектом (этот признак отличает его от глагола иметься). В
Приведенных условиях гораздо более естественны вопросы Где здесь
имеется сберкасса? Где здесь есть сберкасса?, чем Где здесь нахо-
дится сберкасса? Вопрос о местонахождении неопределенного объек-
та в сущности объединяет экзистенциальное предположение и осно-
вывающийся на его истинности локальный вопрос: Где здесь (имеет-
746
Часть IX. Пространство и бытие
ся, есть) сберкасса? = Где-то здесь, вероятно, есть сберкасса. Если
это так, то где именно она находится? В разговорной речи вопрос
иногда строится непосредственно на базе экзистенциальной интро-
дукции; ср.: Скажите, где-то (где-нибудь) здесь есть сберкасса? Про-
стое подтверждение наличия сберкассы в данном районе без уточне-
ния ее координат едва ли удовлетворит спрашивающего.
Если вопрос сохраняет ориентацию на экзистенциальную структу-
ру, то в ответе предпочтение отдается субъектно-предикатному вы-
сказыванию с локальным сказуемым; ср.: Где здесь есть сберкасса?
Сберкасса (находится) за углом направо. При наличии альтернативы
возможен полуэкзистенциальный тип ответа: Есть одна за углом, а
другая в конце этой улицы.
Если сообщение касается неопределенной совокупности предметов,
а не единичного объекта, то ситуация также может оказаться не
вполне логически прозрачной; ср.: Где бывают (есть, встречаются,
водятся) тигры? У нас в стране тигры водятся (есть, встречают-
ся) в Уссурийском крае. В таких предложениях речь идет не о цели-
ком взятом классе предметов и не об известной его части, что давало
бы возможность строить предложение по типу предикации локальных
отношений (ср. некорректность высказывания *Тигры находятся в
Уссурийском крае). С другой стороны, подобные высказывания не
вполне соответствует и предложениям экзистенциального типа, по-
скольку указание на «область бытия», являющееся для бытийных
предложений отправным пунктом сообщения, данным, в анализируе-
мых высказываниях составляет само сообщаемое или «вопрошаемое».
Предложения этого разряда являются своего рода лимитрофами, со-
единяющими признаки предикативных и бытийных конструкций.
Русский язык разрешает указанную логическую коллизию лекси-
ческим путем, прибегая к глаголам, требующим субъекта со значени-
ем неопределенной части класса (водиться, встречаться). Наличие
таких глаголов, подобно наличию кванторов неопределенности, по-
зволяет оформлять сообщения о неконкретном объекте по субъектно-
предикатному образцу. Заметим, что глаголы бытийного значения
(находиться, водиться, обитать, иметься, встречаться) различа-
ются главным образом характером референции имен, который, по-
видимому, должен отмечаться в соответствующих словарных статьях.
Итак, высказывания, ставящие в фокус бытийный компонент,
противопоставлены предложениям «небытия», отсутствия, несущест-
вования. Для них основным является вопрос «быть или не быть»; ср.:
У тебя есть штопор (зеркало, дела, язва желудка, родинки, лысина,
деньги и т. п.)? — Да, у меня есть штопор (зеркало, дела, язва Же-
лудка, родинка, лысина, деньги и пр.); Нет, у меня нет штопора
(язвы, лысины, денег и пр.). Если ситуация не допускает этой оппо-
зиции (например, предмет не может «не быть», отсутствовать, как в
случае с органическими, неотъемлемыми частями целого), актуаЛЙ-
2. Общие принципы лингвистического анализа...
747
зация бытийного компонента возможна только при чрезвычайных об-
стоятельствах.
Ддя .высказываний, в которых сообщаемым является тип имею-
щихся предметов, существен «антагонизм классов», противопостав-
ление одной совокупности классификационных признаков другому
набору различительных черт; ср.: Что у него на столе? — У него на
столе книги (а не тетради, журналы и пр.); Какое у него заболева-
ние желудка? — У него язва (а не гастрит и пр.).
Высказывания, в которых коммуникативный фокус направлен на
область бытия или пребывания, противопоставляют истинное местона-
хождение предмета (или класса предметов) его ошибочной локализа-
ции; ср.: У нас тигры водятся в Уссурийском крае (а не на нижней
Волге); Где здесь сберкасса? — Сберкасса за углом направо (а не на-
лево).
В первом случае отрицание относится к наличию, бытию некоторой
субстанции (для наст. вр. бытийный отрицательный предикат нет),
во втором и третьем случаях — к атрибутам субстанции, ее призна-
кам, свойствам, отношениям, качествам (предикатное отрицание не).
Только нет противостоит экзистенциальному есть4. Тип есть — нет
составляет ядро поля экзистенции, один из краев которого смыкается
с областью предикации. Граница между этими сферами’, одна из ко-
торых соответствует сообщениям о наличии субстанции, снабженной
определенными признаками, другая — сообщениям о наличии при-
знаков в данной субстанции, не проходит в русском языке четко.
Как уже отмечалось, отсутствие ясной демаркационной линии ме-
жду экзистенциальными и предикатными отношениями связано с
возможностью двоякой логической интерпретации одной и той же си-
туации. Кроме уже приводившихся, сошлемся еще на один пример.
Сообщения о свойствах неопределенного предмета или неопределен-
ной части класса могут строиться либо по экзистенциальному типу
(ср.: есть дети, которые не хотят слушаться своих родителей), ли-
бо по предикатной модели с показателем неопределенности при субъ-
екте (ср.: некоторые дети не хотят слушаться своих родителей).
Во втором случае благодаря квантору осуществляется синтаксическая
унификация экзистенциального и предикатного отношений: и те и
другие оформляются по подлежащно-сказуемостному типу.
Чтобы показать, сколь зыбка и извилиста граница между экзи-
стенциальными и предикатными отношениями и до какой степени
зависим сам тип отношения от размещения коммуникативных акцен-
4 Элемент не в бытийных предложениях иногда рассматривается как час-
тичное отрицание, входящее в позитивное по своему общему смыслу выска-
зывание, в котором он служит целям противопоставления (см. [Evreinov 1973,
52]). Точнее было бы сказать, что отрицание не, относясь к признакам, атри-
бутам субстанции, а не к самому ее существованию, свидетельствует об изме-
нении логико-синтаксического содержания бытийных предложений. О сферах
Действия отрицания см. [Богуславский 1985].
748 Часть IX. Пространство и бытие
тов, рассмотрим следующие два варианта реплицирования на одно и
то же сообщение: — Петя болен. У него грипп. 1-й вариант: — Нет,
у него нет гриппа. Он здоров. — У него все-таки есть грипп. 2-й ва-
риант: Ничего подобного, у него не грипп, а катар верхних дыха-
тельных путей. — Нет, у него все-таки грипп.
Коммуникативный акцент на показателе бытия (есть — нет)
удерживает предложение в рамках бытийности. Смещение коммуни-
кативного фокуса на признаки предмета (противопоставление одних
признаков другим при заданности рода явления) преобразует отноше-
ния экзистенции в предикацию; ср.: У него не грипп, а катар верх-
них дыхательных путей = тот недуг, которым он болен (его бо-
лезнь), катар, а не грипп. Опровержение предпосылки «диагностиче-
ского» утверждения (т. е. сообщения Петя болен) через отрицание
конкретного диагноза (гриппа), равно как и подтверждение наличия
некоторой болезни (родового явления) через сообщение о конкретной
болезни, требуют экзистенциальной модели (У Пети нет гриппа. У
него все-таки есть грипп), а возражение только против конкретного
диагноза, равно как и сообщение об этом диагнозе, логически бази-
руются на предикатных отношениях, приписывающих определенному
предмету или явлению некоторые признаки. Поэтому в предложени-
ях второго типа в настоящем времени отсутствует есть и отрицанием
служит не (У Пети не грипп) [Селиверстова 1973].
Приведенный пример показывает, сколь необходимо в анализе эк-
зистенциальных предложений обращать внимание на их коммуника-
тивную целенаправленность, их место в общем речевом контексте.
Основное «призвание» бытийных предложений — начинать текст.
В предложениях Есть у меня один знакомый; Был в нашей деревне
один мужик; Жил-был в нашем городе один купец сообщается и о
факте существования некоторого предмета, и о том, к какому классу
он принадлежит. Обозначение области бытия в случае ее неопреде-
ленности может быть опущено; ср.: Жил-был один человек. Предло-
жения данного типа служат интродукцией к последующим сообщени-
ям о предмете, который они вводят в фонд общих знаний собеседни-
ков, выделяя из ряда однородных объектов. Обстоятельство места
(область бытия) обычно позволяет «зацепить» данное сообщение за
уже существующие у адресата речи сведения, связать с чем-либо ему
знакомым. Двойственность ремы интродуктивных предложений явля-
ется причиной того, что к ним не может быть поставлен вопрос.
Интродуктивные предложения часто бывают «эгоцентричны», т. е.
в них известной величиной служит личность рассказчика, через от-
ношения к которой ограничивается область бытия; ср.: Есть у меня
один приятель; Был у меня один ученик. В интродуктивных предло-
жениях всегда речь идет об объекте, известном говорящему, но не-
знакомом адресату. При абсолютном, т. е. не опирающемся на лич-
ность говорящего, начале все три составляющие бытийных предЛО'
жений могут относиться к сообщаемому; ср.: Жил-был в одном город6
ухарь-купец.
2. Общие принципы лингвистического анализа... 749
Для интродуктивных предложений характерно употребление в на-
стоящем времени глагола есть, в прошедшем времени при глаголе
быть может появляться показатель одушевленности (жил-был), ти-
пичный для произведений фольклора; при имени в единственном
числе обычен (но не обязателен) показатель неопределенности один,
иногда выносимый в постпозицию. Последний не включается в пред-
ложения, вводящие в повествование единичный объект, идентифици-
руемый с классом объектов; ср.: Жил-был Слон (Медведь, Лев и пр.).
Поскольку интродуктивные предложения в информативном отно-
шении не автономны, т. е. их роль состоит в подготовке последую-
щих сообщений, а числительное один (как и другие числительные) в
них выполняет выделительную функцию, такие высказывания не
служат целям сообщения об общем количестве объектов опреде-
ленного рода в данной «области бытия». Когда говорят Есть у Петра
два друга, из этого сообщения не следует делать вывод об общем чис-
ле друзей Петра. Напротив, целью самоценного, не предполагающего
продолжения высказывания У Петра два друга является именно со-
общение о количестве друзей Петра. Ср. также: У нашей кошки есть
один котенок и У нашей кошки один котенок.
Высказывание У нашей кошки был один котенок двусмысленно:
оно может быть понято в интродуктивном смысле, предполагающем
выделительную по отношению к совокупности однородных предметов
функцию числительного (т. е. один из...), но его можно интерпрети-
ровать и как самодовлеющее сообщение о количестве котят. Во избе-
жание недоразумений эти два значения иногда различаются поряд-
ком слов и интонацией; ср.: Был у нашей кошки один котенок (ин-
тродуктивное значение) и У нашей кошки был один котенок. Некото-
рое повышение интонации к концу фразы, являющееся знаком неза-
конченности сообщения, характерно для интродуктивного выска-
зывания; завершенная интонация —- для самоценного сообщения о
количестве.
Интродуктивные предложения неупотребительны в отрицательной
форме (если она не получает позитивного смысла). К ним не может
быть поставлен вопрос. Последнее обстоятельство связано с расшире-
нием коммуникативного фокуса, охватывающего более одного компо-
нента. Экзистенциальная интродукция к тексту обычно сопро-
вождается индивидуализацией вводимого в «универсум речи» (universe
of discourse) лица или предмета. Индивидуализирующая характеристи-
ка может непосредственно включаться в интродуктивное предложе-
ние: У меня на Оке был друг садовник, большой души человек (Паус-
товский); Есть у нас арендатор — мелкий мошенник (Блок. Днев-
ники); У меня есть один знакомый — занимается биологией (разг.).
Интродуктивные предложения настоятельно требуют продолжения.
Отсутствие продолжения обмануло бы ожидания адресата. Заминка
после интродуктивного предложения обычно вызывает со стороны со-
беседника поощрительную реплику; ср.: Есть у меня тут приятель
один... такой друг! такой друг! [...] — Ну-с, так приятель... что же
750 Часть IX. Пространство и бытие I
______________________________________________________________я
этот приятель? — поощрил я его (Салтыков-Щедрин). Интродук-
тивные высказывания, таким образом, лишены автономности: текст
не может быть ими ограничен. В них имя имплицитно (а иногда и
эксплицитно) сопровождается придаточным: ...о котором я хочу ,
рассказать (что-то сообщить). Такого рода имплицитное или экс-
плицитное придаточное служит выделению некоторого объекта из.
числа других, входящих в данную область бытия. Поэтому в интро-
дуктивных предложениях присутствует идея не только некоторого
пространства, но и пребывающей в нем совокупности объектов (см.
ниже).
Итак, интродуктивные бытийные предложения маркированы отно-
сительно текста. Их функция состоит в введении лиц, предметов, яв-
лений, событий и пр. в предметную область приложения языка в за-
данных условиях коммуникации.
Имя, входящее в интродуктивное высказывание, может иметь не
только предметное, но и событийное значение. В этом случае оно
также обозначает широкий понятийный класс, конкретизируемый в
последующих сообщениях; ср.: «Есть одно происшествие в моей, жиз-
ни», сказал он. «Доныне я не могу понять, что был тот странный
образ, с которого я написал изображение» (Гоголь).
Наконец, следует отметить еще один очень важный для русского
языка способ актуализации бытийных предложений: коммуникатив-
ный фокус может захватывать в них только качественную или коли-.
чественную характеристику бытующего предмета. Актуализация это-
го типа вторична. Она возникает на базе предложений, в которых
коммуникативный фокус сосредоточен на имени бытующего предме-
та; ср.: На ней (было) старое платье и Платье на ней (было) ста- ,
рое; У него (было) много книг и Книг у него (было) много. Глагол
быть интонационно примыкает к тематической части высказывания:
Платье на ней было / старое.
Рассмотрим специфику актуализации качественного определения.
Этот случай представляет интерес в следующем отношении. Если имя
бытующего предмета получает конкретную референцию (например, в
силу единичности или ограниченности предметов определенного раз-
ряда, входящих в данную «область бытия»), то актуализация его ка-
чественного определения ведет к преобразованию экзистенциального
отношения в предикатное; ср.: У него были большие и сильные руки
—> Руки у него были большие и сильные -> Руки у него (не) были
большими и сильными. Синтаксическая реорганизация заметна уже В
изменении порядка слов: субъект выдвигается на первое место, и К
нему примыкает локализатор, получающий функцию детерминанта-
Для некоторых членов синтаксической парадигмы такой порядок
слов обязателен; ср.: Руки у него не были большие (большими). Перв-i
распределение синтаксических ролей выявляется и в допустимостН-
творительного предикативного (Нос у него был прямым, руки болЛГ- <
шими). Предложения с акцентом на определении имени бытуюЩвйМ
2. Общие принципы лингвистического анализа... 751
предмета регулярно используются в словесных портретах лиц (обычно
персонажей художественных произведений): Волосы у нее были гус-
тые, каштановые, лицо несколько широкоскулое, в веснушках, губы
полные и сиреневые, глаза темные и серьезные (Бунин).
Перестройка экзистенциальной модели в предикатную, затронув
порядок слов, форму прилагательного и способ выражения отрицания
(не вместо нет), не коснулась, однако, оформления детерминанта
имени: локальное у меня и пр., став эквивалентом притяжательного
местоимения и примкнув в постпозиции к существительному, не бы-
ло вытеснено посессивом (мой, твой и т. п.). В русском языке более
естественно сказать: Ноги у нее стройные, чем Ее ноги стройные.
Этот штрих (сохранение детерминации имени по локальному образцу)
очень существен: благодаря ему не происходит окончательного раз-
рыва предложения с экзистенциальной моделью. Замена локальной
детерминации на посессивную «вывела бы на чистую воду» факт кон-
кретной референции имени и потребовала бы ясно выраженной пре-
дикатной структуры; ср.: Ее нос прямой.
Следует заметить, что локальный тип детерминации, характерный
для экзистенциальных предложений, получил в русском языке доста-
точно широкое распространение и за пределами рассматриваемого
синтаксического поля. Он особенно употребителен в высказываниях,
субъектом которых являются названия «неотчуждаемой собственно-
сти»; ср.: Ноги у нее шли сами собой; Руки у него тянулись к чужо-
му добру; Локти у него работали быстро и энергично; Голова у него
склонилась на грудь. Ср. также локальную детерминацию имени и в
других семантических разрядах высказываний: В квартире у них
работали маляры; Портфель у него всегда набит книгами; Лекции у
него проходят живо и интересно; Когда у него лекция? Где у тебя
документы? и пр. Однако во многих случаях локальная детермина-
ция недопустима. К ней, например, запрещено прибегать в высказы-
ваниях, обозначающих или предполагающих сознательное, целена-
правленное действие; ср. следующие два предложения: Он протянул
(свою) руку за яблоком и Рука у него потянулась за яблоком.
Вопрос о разграничении в русском языке зон локальной, посессив-
ной и нулевой детерминации имен предметов, относящихся к микро-
миру человека, заслуживает специального исследования.
Возвращаясь к экзистенциальным высказываниям, мы должны
подчеркнуть, что грамматическая перестройка предложений, в кото-
рых имя бытующего предмета получает конкретную референцию,
влечет за собою изменение функции глагола быть: из показателя на-
личия (экзистенциальное значение) он преобразуется в показатель
грамматических категорий сказуемого (связочное значение)5; ср.: У
них есть дом. Дом у них большой и светлый. Из приведенной после-
довательности с очевидностью явствует, что первое предложение бы-
5 О принципиальных различиях между этими функциями см.: [Бенвенист
1974].
752
Часть IX. Пространство и бытие
тийно, а второе выражает предикатные отношения. Этим определяет-
ся невозможность использования в нем нетп-отрицания, коррелирую,
щего только с экзистенциальным (но не связочным) значением гла-
гола быть (в нулевой или эксплицитной репрезентации), а также не-
употребительность в настоящем времени бытийного глагола (связка
есть встречается почти исключительно в предложениях-дефинициях).
Если актуализуется количественный атрибут «бытующего предме-
та», то тенденция к преобразованию экзистенциальных отношений в
предикатные не обнаруживает себя столь явственно. Это объясняется
тем, что количественный предикат, в особенности указание на число
счетных предметов, логически исключал бы конкретную референцию
характеризуемого имени: мы не можем считать референт имени вы-
члененным из предметного мира и четко детерминированным, если
не относим к пресуппозициям сообщения сведения о численности
предметов. Это общее положение заставляет многие языки избегать
схемы «подлежащее — сказуемое» в сообщениях о количестве, т. е.
исключать числовые значения из семантической сферы предикатов.
Существуют, однако, ситуации, вызывающие к жизни предложения,
коммуникативным ядром которых является указание на число пред-
метов. Так, например, совокупность предметов может быть вычлене-
на по некоторому признаку, не эксплицирующему их численность, а
сообщение о количестве — делаться после экзистенциального введе-
ния. Ср. следующие альтернативные возможности построения текста:
1) В комнате было пять стульев; 2) В комнате были стулья;
Стульев (которые находились в комнате) было пять; ср. также оби-
ходные вопросы типа Сколько вас здесь? Сколько их было? Сколько в
отряде было бойцов?
Специальные сообщения о количестве встречаются, таким образом,
с затруднениями логического порядка, которые неодинаково разре-
шаются разными языками. В некоторых языках количественная ха-
рактеристика не относится к числу условий (пресуппозиций), необхо-
димых для конкретной референции имени (его определенности), и в
область предикации допускаются количественные значения; ср. ангЛ.
We are five, исп. somos muchos. Здесь нет места подробно останавливать-
ся на этой языковой ситуации. Укажем лишь, что ограничительный
барьер на количественную предикацию обычно не преодолевается
полностью.
Если язык опирается на принцип количественной (численной) за-
данности предметов, обозначаемых референтным именем, т. е. исклю-
чает соответствующие значения из области предикации, то для сооб-
щений о количестве и в особенности о численности предметов прихо-
дится прибегать к экзистенциальным предложениям, наводя в них
коммуникативный фокус на количественное определение имени. РУС"
ский язык в общих чертах принадлежит к этому второму типу. По-
этому в нем квантитативные предложения формально отклоняются от
квалификативных, следующих субъектно-предикатной структуре. Да'
же при очевидной референтности субъекта «количественного» сообШ®*
2. Общие принципы лингвистического анализа...
753
ния последнее не может быть оформлено по модели «подлежащее —
сказуемое»; ср.: Меня стало две — та, которая была прежде, и та,
которая, сейчас (Федин) и Я раздвоилась на прежнюю и теперешнюю.
Внутри экзистенциальных высказываний, приспособленных к пе-
редаче сообщений о количестве, происходит передвижение коммуни-
кативного фокуса на количественное определение имени. Вследствие
этого имя в родительном падеже, т. е. падеже зависимости от количе-
ственных слов, отрывается от показателя количества и получает са-
мостоятельную синтаксическую позицию. Глагол утрачивает согласо-
вание с количественным словом, выделенным в позицию ремы; ср.:
Праздного времени у нас было пропасть (Салтыков-Щедрин). Став
синтаксически самостоятельным, родительный падеж, как отмечали
многие исследователи, приобретает значение партитивности6; ср.: В
комнате было много народу Народу в комнате было много На-
роду было много. Регулярное расчленение экзистенциальных предло-
жений по этому типу обеспечивает известную морфологическую неза-
висимость друг от друга количественного выражения и имени (ремы
и темы сообщений); ср.: Грибов здесь кот наплакал; Комнат в квар-
тире всего две; Их тут раз два и обчелся. Такие предложения не мо-
гут быть возвращены в экзистенциальное состояние; ср.: *В квартире
было две комнат.
Однако сообщения о количестве все же сохраняют в русском языке
формальные черты экзистенциальных структур. В них, например, не-
возможна определенная детерминация имени. Высказывания типа (В
комнате были стулья) *Этих стульев было пять; (У нее есть дети)
*Ее детей восемь отклоняются от нормы. Предложения типа Твоих
денег здесь пять рублей имеют иное содержание: ‘пять рублей из
этих денег принадлежат тебе’.
Итак, если актуализация приименного качественного определения
ведет к частичной или полной перестройке синтаксической структуры
предложения, то актуализация количественного определения в общем
случае не выходит за пределы изменений в его актуальном членении.
Подведем некоторые итоги. Бытийные предложения характеризу-
ются скользящим коммуникативным фокусом, который может падать
в них на показатель бытия, на имя бытующего предмета, в редких и
специфических случаях на «область бытия», на качественные и ко-
личественные определения имени бытуюгЦего предмета.
При нормальном, без нажима, употреблении в фокус попадают два
Неотчленимых друг от друга компонента — показатель бытия и имя
бытующего предмета, в совокупности составляющих рему высказыва-
ния.
На основе неотмеченного коммуникативным акцентом употребле-
ния бытийных предложений формируются высказывания интродук-
6 Об истории формирования партитивного генитива и его употребления в
славянских языках см. [Костинский 1970]; там же см. библиографию по теме.
754
Часть IX. Пространство и бытие
тивного характера, обладающие рядом специфических черт. Измене-
ние актуализации бытийных предложений в одних случаях не влияет
на синтаксическую структуру предложений, в других случаях оно
имеет своим следствием изменение самого синтаксического типа, в
частности, преобразование отношений экзистенции в отношения ино-
го рода — качественную и локальную предикацию или идентифика-
цию равных по объему понятий. Следует подчеркнуть, что пере-
стройка синтаксической структуры экзистенциальных предложений
обязательна тогда, когда перемещение коммуникативного фокуса со-
провождается изменением референции имени, обозначающего быту-
ющий предмет.
Ниже мы увидим, что перечисленные выше виды актуализации
предложений наличия в большой степени зависят от их семантиче-
ского содержания.
3. БЫТИЙНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ
В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ
1. Вступительные замечания
В русском языке составляющие бытийных предложений, относя-
щиеся к области бытия и бытующему предмету, допускают, как уже
отмечалось, семантическое варьирование в очень широком диапазоне.
Область бытия может изменять свой объем в пределах от мира, все-
ленной, взятой в отвлечении от ее пространственных и временных
границ, до микромира человека или даже его части, рассматриваемой
в определенный момент бытия. Она может иметь материальный (про-
странственный) и идеальный характер. Она, наконец, может воспри-
ниматься как некоторая система отношений или как совокупность
(множество, класс) объектов. Понятие бытующего предмета может
изменяться в диапазоне от конкретного предмета до разных видов аб-
страктных понятий. Пересечение типов «области бытования» и типа
«бытующего предмета» дает основные разряды бытийных предложе-
ний, многие из которых уходят из поля бытийности, смыкаясь с дру-
гими логико-синтаксическими разновидностями высказываний.
Предельной степенью сужения «сферы бытия» можно считать све-
дение ее к микромиру человека. Микромир человека допускает двоя-
кое истолкование. Он может быть понят как непосредственное внеш-
нее окружение человека, создаваемое всем тем, что находится к неМУ
в том или другом отношении. Он может быть «очеловечен», т. е. по-
нят как конституирующий человеческую личность физический и ДУ"
ховный комплекс, как совокупность, составленная из набора физиче-
ских и психических компонентов.
Некоторые из рассматриваемых ниже семантических типов преД'
ложений могут быть отнесены не только к человеку, но и ко всеМ
прочим живым существам (ср.: У кошки четыре ноги; У этой собсчф
3. Бытийные предложения в современном русском языке
755
нет хозяина; У этой породы собак очень острый нюх), а также к не-
одушевленным предметам (ср.: У этой книги золотой обрез; У опят
тонкая*ножка). Различия в семантических возможностях бытийных
предложений всецело отвечают различиям в структуре микромира
человека, животного и неодушевленного предмета. Специально ка-
саться этого вопроса в дальнейшем изложении мы не будем.
2. Область бытия — внешний микромир человека
1. Высказывания о владении, обладании предметом или о том, что
предмет находится в распоряжении некоторого лица7.
К предложениям этого типа относятся: У них есть дача; У нас нет
машины; У него в банке тысяч сто и есть родовое имение, которое
он отдает в аренду (Чехов); Как же ты хочешь, чтобы он разгова-
ривал, коли у него миллион (А. Островский); Хозяйство у них, земля,
скот (Горький); Живет здесь у нас помещик один; У него шахты,
знаете ли (Чехов).
«Область бытия» указывает в предложениях этого типа на вла-
дельца, обладателя предмета; ср.: У него есть дом = он имеет свой
дом; У нее есть бриллианты = Она имеет бриллианты. Структура
этих предложений поэтому допускает включение обстоятельств места;
ср.: Вот у меня на дворе куры (Салтыков-Щедрин); У них много хле-
ба в амбарах.
Посессивные предложения имеют следующие коммуникативные
разновидности.
1) Сообщаемое заключено в предикате наличия; ср.: У вас есть да-
ча? У нас нет дачи. — Ну, говорит Яков Петрович, — возьми эту
шапку себе. — А вы-то как же? — спрашивает Ковалев. — У меня
есть (Бунин).
Если предмет не конкретизован, возможен только такой тип ак-
туализации.
2) В коммуникативный фокус попадает класс предмета; ср.: Что у
тебя есть? У меня есть дом и при нем огород. Что у него за душой?
У него есть имение. При такой актуализации глагол есть регулярно
Употребляется только в вопросах об имущественном положении, вла-
дении. Вопрос Что у него? едва ли будет истолкован в посессивном
смысле.
3) «Область бытия» (в данном случае она указывает на владельца)
может быть актуализована, только если имя предмета лишено кон-
кретной референции; ср.: У кого есть деньги? У меня есть; У кого
есть своя машина? Своя машина есть у Сергеева. Глагол есть при
Данной актуализации также сохраняется. Если сообщение касается
владельца конкретного предмета, то используются собственно посес-
7 О способах выражения имущественных отношений см. [Розенцвейг 1964;
Категория бытия и обладания в языке 1977; Селиверстова 1975, гл. 2].
t 25»
756
Часть IX. Пространство и бытие
сивные модели; ср.: Чья эта дача? Эта дача Юдиной (ее, их и пр.), а
не Эта дача у Юдиной (У нее, у них и пр.); Кому принадлежит
этот дом? Этот дом принадлежит Перцову.
4) Поскольку «героем повествования» редко бывают предметы, по-
сессивные предложения неупотребительны в интродуктивной форме.
В случае необходимости она, впрочем, может быть создана; ср.: Был
у Орлова один замечательный бриллиант', Есть у него одно чудодей-
ственное снадобье.
5) При актуализации качественного определения обнаруживается
тенденция к преобразованию экзистенциальной структуры в преди-
катную; ср.: Какой у нее дом? Дом у нее большой, двухэтажный,
кирпичный; Дом у нее был просторным, светлым.
Предложение У нее есть интересные книги (ср.: У нее нет инте-
ресных книг) сохраняет экзистенциальную структуру. Предложение У
нее интересные книги (ср.: У нее неинтересные книги; Книги у нее
не были интересными) лежит на границе между экзистенциальным и
предикатным высказыванием.
6) При актуализации количественного определения предложение
сохраняет основные черты экзистенциальной структуры; ср.: Сколько
у него книг? У него много книг; Книг у него больше тысячи; Книг у
него сотня будет; Книг у него два шкафа.
В посессивных предложениях «область бытия» (т. е. субъект обла-
дания) в принципе всегда эксплицитно присутствует в высказывании.
Устранение субъекта (с соответствующим изменением смысла) воз-
можно только в предложениях, актуализирующих определение имени
(типы 5, 6). В этом случае значение принадлежности уступает место
качественной характеристике.
2. Высказывания о пространственном (по смежности) вхождении
предмета в микромир человека.
В этом разряде локальное обстоятельство оформляется разными
пространственными предлогами: у меня, со мной, при мне, на ней.
Оно может иметь также уточняющие распространители: у него в руке,
на голове у него, на его голове и пр., например: Посмотрите, какое
на мне платье (Салтыков-Щедрин); Странно, что в жаркий день на
женщине такой плотный, наверно, зимний платок (Федин); Кучер
маленький, а кафтан на нем с большого (А. Островский); Смотрю: 'у
Рады в руке пистоль, и она в лоб Зобару целит (Горький); Вчера Се-
режка выпил немножко, а сегодня в кармане у Сережки — как в без-
донном лукошке (Горький); В руках у нее были темные еловые ветви
(Паустовский); На голове у него всегда была самодельная заячья
шапка шерстью внутрь (Бунин); [...] и рука взялась за карман: есть
ли при нем синяя ассигнация (Гоголь).
Предложения этого разряда допускают следующие коммуникатив-
ные формы:
1) Актуализован предмет бытия; ср.: У тебя есть что-нибудь Я
кармане? У нее что-то есть в руке; У тебя есть с собой деньги? Та*
кого рода актуализация встречается редко.
3. Бытийные предложения в современном русском языке 757
2) Актуализовано имя бытующего предмета; ср.: Что на ней было
одето? На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голо-
ве старая прежнего фасона шляпка (Достоевский). Это наиболее час-
тый вид использования предложений данной группы, которая в це-
лом тяготеет к дескриптивному типу, поскольку портретирование че-
ловека обычно включает описание его одежды. Описательные пред-
ложения избегают отрицательной формы. Последняя стремится полу-
чить в них позитивный смысл; ср.: На ней было не новое платье; На
нем был не модный костюм; На нем не было ничего яркого.
3) Актуализовано качественное определение имени; ср.: Какое на
ней было платье? Платье на ней было белое, как лебедь (Гоголь); Он
очень хорошо помнил, что шляпа на нем была с плюмажем и мундир
с золотым шитьем (Гоголь).
Актуализация этого типа имеет дескриптивный характер и не мо-
жет быть четко противопоставлена актуализации имени бытующего
предмета. Ср. функциональную близость вопросов: Что на ней было?
и Какой на ней был костюм? Какая на ней была одежда?
4) Актуализовано количественное определение имени; ср.: Колец
на ней было штук десять. Такая актуализация встречается редко.
5) Интродуктивный вариант у предложений этой группы практиче-
ски отсутствует.
6) Актуализован локализатор; ср.: Сапоги были на моем друге, а
брезентовые туфли на мне; На ком из вас был красный жакет? Та-
кого рода актуализация не характерна для данного разряда предло-
жений, как и вообще для всего бытийного типа.
3. Высказывания о «личном составе» микромира человека.
Микромир в этих высказываниях создается отношениями к неко-
торому лицу — центральному компоненту системы. Принадлежность
к микромиру определяется реализацией одной из потенциально воз-
можных связей, которая раскрывается в номинации лица; ср.: У Ко-
ли есть брат; У меня две сестры; У него мать в Калуге. Предло-
жения типа У тебя же есть Клава могут быть употреблены, только
если собеседникам известна роль Клавы в данном микромире, т. е.
если за именем стоит дескрипция. Такого рода предложения означа-
ют приблизительно следующее: ‘Ты не одинок. У тебя есть опора в
лице твоей жены (сестры, дочери, домработницы и пр.) Клавы’.
Требование реляционной номинации для сообщений о микромире
человека настолько сильно, что даже отрицательные и неопределен-
ные местоимения, попадая в них, получают известную лексическую
значимость в рамках системы заданных отношений. Так, предложе-
ние У нее никого нет обычно (если речь не идет об отсутствии в ее
Доме гостей) будет понято как ‘У нее нет близких родственников’ или
‘У нее нет своей семьи’ (ср.: У нее нет никого из близких). Если та-
кое сообщение касается молодой девушки или женщины, оно может
означать ‘У нее нет поклонников (жениха, возлюбленного)’. Вопрос У
нее кто-нибудь есть? обычно имеет в виду претендента на руку или
Возлюбленного.
758
Часть IX. Пространство и бытие
Если в сообщения о микромире лица входят номинации иных ти-
пов, они также получают родственно-семейное или функциональное
истолкование; ср.: У меня их двое, подлецов (Чехов), где под подле-
цами разумеются дети, сыновья. У кума моего девчонка (Федин) —
под девчонкой имеется в виду дочка.
Имя лица в предложениях этого типа никогда не получает кон-
кретной референции. Нельзя сказать: *У меня есть этот брат; *У
нее есть тот муж, которого ты только что видел. Имя лица может
утрачивать логический акцент, но не может стать субъектом сужде-
ния. Невозможно строить предложение по типу *Тот сын у нее
(следует: Тот мальчик ее сын).
Предложения о составе микромира человека не терпят перестройки
экзистенциальных отношений в предикатные по типу На столе кни-
ги и журналы -> Книги и журналы на столе; У меня есть книги ->
Твои книги у меня. Это естественно объясняется тем, что локализатор
(у Маши, у меня) в данной модели указывает не на местонахождение
предмета, а на центр некоторой системы отношений. Форма у меня
противостоит в этом смысле локализатору со мной. Последний указы-
вает либо на отношения «по смежности», либо на включенность в од-
ну совокупность, в одно «множество». Сравним следующие два пред-
ложения: Когда она сказала, что с ней раненый, и выговорила слово
«Брест» все четверо ахнули (Федин) и У меня раненый, и нечем пе-
ревязать, — сказала она виновато (Федин). В первом случае может
идти речь о случайных отношениях «по смежности», во втором — о
том, что раненый находится на попечении говорящего и «функцио-
нально» с ним связан. Локализатор (со мной, с ним) может занимать
позицию сказуемого, а имя лица, выполняющего при нем роль под-
лежащего, иметь конкретную референцию; ср.: Этот мальчик со
мной. Лицо в этом случае совсем не требует реляционной номинации.
В приведенном примере сочетание со мной указывает на совмест-
ность, отнесенность к одной совокупности.
Форма у меня не всегда обозначает центр микромира человека. Она
имеет локальное значение в предложениях типа У меня гости; Нын-
че у меня два очень интересных человека (Л. Толстой). Как и другие
локальные предложения, подобные сообщения допускают включение
имен с конкретной референцией; ср.: У меня Петя и Валя = те лица,
которые находятся сейчас в моем доме, есть Петя и Валя; или У тебя
кто-то есть? Да, у меня Петя и Валя = да, у меня есть гости. Эти
гости Петя и Валя.
Как и прочие локальные предложения, приведенные высказыва-
ния допускают коммуникативную инверсию, при которой локализа-
тор становится сказуемым: Где Петя и Валя? Петя и Валя у меня. В
то же время невозможно *Сестра у меня; *Дети у нее (в смысле ‘У
меня есть сестра’; ‘У нее есть дети’). Предложение Деньги у меня
имеет локальное, а не посессивное значение.
Наконец, формы у нас, у них, у вас в предложениях, в которых
«бытующим предметом» служит лицо, могут указывать на некоторУ10
3. Бытийные предложения в современном русском языке 759
совокупность, включающую (или не включающую) говорящего; ср.: А
где у нас Суворовы теперь? (Л. Толстой). Это предложение должно
прочитьГваться так: ‘Среди нас сейчас нет гениальных полководцев’.
Предложения подобного типа выражают экзистенциальные отноше-
ния, если входящее в них имя нереферентно. Они не допускают ком-
муникативной инверсии. Так, невозможно *Гениалъные полководцы у
нас (об этом типе предложений см. ниже).
Приведенные выше сопоставления показывают, насколько различ-
ны возникающие на почве общего и недифференцированного значе-
ния бытийности отношения локального и системного типа. В первом
случае имеются в виду обычные пространственные отношения, кото-
рые в зависимости от коммуникативной структуры высказывания мо-
гут получать интродуктивно-экзистенциальное значение (В некото-
ром царстве жили-были старик со старухою), собственно экзистен-
циальное значение (В этих местах есть лисы), значение идентифи-
кации (Кто здесь? Здесь Коля) и, наконец, значение локальной пре-
дикации (Где Коля? Коля у нас). Элемент у меня, у Коли может за-
нять позицию сказуемого, только если он имеет локальное значение.
Отношения, базирующиеся на понятии некоторой системы, подоб-
ных преобразований не терпят. Бытийные высказывание, на каком
бы из их трех основных компонентов ни находился коммуникатив-
ный акцент, сообщают о вхождении объекта в данную систему свя-
зей. Последняя, применительно к предметам, основана на отношении
посессивности, а применительно к людям — на родственно-семейных,
социальных, функциональных или иных отношениях.
Предложения о вхождении некоторых лиц в микромир человека
могут иметь следующие коммуникативные варианты.
1) Сообщается о наличии/отсутствии лица, наделенного данной
функцией; ср.: У нее есть родители? Да, у нее отец в Калуге.
2) Сообщение касается функциональной категории лиц; ср.: Но
ведь у меня дети, ваше превосходительство... Жена... Мать... При
нынешней дороговизне (Чехов); Мне хотели представить его. Я ре-
шительно отказался: у меня дочери (Л. Толстой).
3) Сообщение касается свойств лица, входящего в микромир чело-
века; ср.: Ему было жалко Растрепу, что у нее непутевый муж
(В. Смирнов); Дети у него уже совсем взрослые-, Сын у нее больно
озорной. Отношения экзистенции при данной актуализации стремятся
к преобразованию в качественную предикацию: имя лица становится
субъектом суждения, детерминируемым локализатором у меня, у те-
бя, а прилагательное, его определяющее, приобретает функцию пре-
диката, выявляющуюся в возможности его постановки в творитель-
ном падеже; ср.: Мамаша у него престарелая = его мамаша преста-
релая; Муж у нее был непутевым = ее муж был непутевым.
4) Сообщение касается количества лиц; ср.: У него их [детей] два-
дцать незаконных, я думаю (Л. Толстой).
5) Сообщается, у кого именно имеются те или другие родственные
Или функциональные отношения. Такая актуализация встречается
L
760
Часть IX. Пространство и бытие
редко. Ср.: У кого хорошая портниха есть? Друзья на лодочной
станции у него. Я там никого не знаю.
6) Сообщение имеет интродуктивный характер, т. е. вводит в уни-
версум речи персонажей будущего повествования; ср.: Так вот, есть
у меня приятель ...словом сказать Парамонов купец. И есть у него...
[...] — Так вот я и говорю: есть у г-на Парамонова штучка одна...
образованная: в пансионе училась [...] Не желаете ли вы вступить с
этой особой в фиктивный брак? (Салтыков-Щедрин); Так, видишь
ли: есть у меня приятель, а у него особа одна... вроде как подруга... —
Душенька, то есть? — Ну, как там по-твоему... И есть у него жела-
ние, чтобы эта особа в законе была (Салтыков-Щедрин).
Интродуктивные предложения несколько отличны от прочих вы-
сказываний этого разряда. В них обычно фигурируют обозначения
лиц, фиксирующие более отдаленные отношения их к рассказчику.
Часто функция этих лиц в микромире рассказчика условна; ср.: Есть
у меня один знакомый (приятель, друг, коллега, сотрудник, сту-
дент, преподаватель, земляк, однополчанин)', Был у меня однажды
один попутчик (сосед, денщик, начальник, спутник, соученик, по-
мощник и т. п.). Само по себе такое сообщение редко обладает само-
ценным значением. Вопрос У тебя были однополчане? едва ли задают
даже военному, служившему в полку. Предложение У меня есть
(был) спутник (однополчанин) вполне определенно требует продолже-
ния. Напротив, сообщения о лицах, представляющих собой потенци-
ально обязательный компонент микромира человека, в экзистенци-
альной интродукции не нуждаются; ср.: (Была у меня мать). Бывало
мать мне сурово выговаривала за такие поступки. Сообщения о су-
ществовании лиц, входящих в потенциально обязательную систему
микромира, обычно имеют собственную информативную ценность;
ср.: У него ведь есть жена; У нее муж и двое детей.
4. Высказывания о наличии внешних обстоятельств жизни челове-
ка или внешней (социально-значимой) ситуации: У него совещание
(Федин); У тебя концерт (Леонов); Завтра у вас экзамен в теат-
ральном училище (Леонов); Господа за Волгу собирались, вроде как
пикник у них (А. Островский).
Предложения такого рода очень близко соприкасаются с личностной
моделью; ср.: У меня много работы = я сейчас много работаю; У меня
затруднения с решением этой задачи = я затрудняюсь решить эту задачу.
Обычно предложения этого разряда имплицируют, что лицо, опре-
деляющее микромир (сферу бытия), принимает то или другое участие
в событии; ср.: У меня сегодня экзамен (либо я принимаю, либо сдаю
экзамен); У нее вчера была примерка (это предложение может быть
сказано и о портнихе и о заказчице); У меня завтра лекция — ска-
жет и слушатель, и лектор.
Некоторые предложения, впрочем, более употребительны в устах
лишь определенного участника события. Так, У меня сегодня было
две химии и одна шестимесячная — стандартная фраза дамского па-
рикмахера.
3. Бытийные предложения в современном русском языке
761
Исключения составляют предложения, в которых форма у меня
имеет локальное значение, относясь к квартире, жилью. Предложе-
ния У меня сегодня стирка (уборка, натирка полов, ремонт и пр.) не
имплицируют, что говорящий лично участвует в названных меро-
приятиях.
При двухагентных событиях симметричного типа предложение
может быть построено по одной из следующих моделей: 1) У него с
Любой роман; 2) У них с Любой роман; 3) У него и Любы (у них) ро-
ман; 4) У него роман с Любой; 5) Между ними роман.
Ср.: Что теперь у вас с Агнией Львовной? (Федин); Что у тебя с
твоей артисткой-то? (Федин); С хозяйкой у ней наибеспрерывней-
шие раздоры (Достоевский); Мне все кажется, что у нас не дуэль, а
убийство (Пушкин).
К этой же категории могут быть отнесены предложения, в которых
сообщается о социально значимой (и в этом смысле внешней) харак-
теристике лица, его возможностях, положении в обществе и т. п.
Ср.: У него связи; У него хорошее положение в обществе; У него
(перед ним) большое будущее; Сейчас у нее есть выбор; У нее есть
свои минусы (плюсы, преимущества, достоинства, недостатки и пр.);
Значит, у вас теперь три Анны, — сказал он, осматривая свои белые
руки с розовыми ногтями, — одна в петлице, две на шее (-Чехов);
Возможно, вариантом этого значения следует считать и отношения
авторства; ср.: У Блока есть ранние малоизвестные стихи: «Ночь
теплая одела острова» (Паустовский).
Предложения, включающие событийные имена, могут иметь сле-
дующие коммуникативные формы.
1) Актуализован предикат наличия; ср.: У тебя есть дела в горо-
де? Да, у меня есть кое-какие дела в городе.
2) Актуализован класс событий. В этом случае предложение соот-
носимо с вопросами типа: Что там у тебя? Ну, а что у тебя? Что у
вас сегодня вечером? Ты занят сегодня? Какие у тебя планы на зав-
тра? и др. Отвечая на подобные вопросы, говорящий обычно указы-
вает на имеющие место, бывшие или предстоящие ситуации; ср.: Что
у тебя завтра? Завтра у меня защита проекта; Что ты собира-
ешься делать в воскресенье? В воскресенье у нас турпоход.
3) Актуализовано качественное определение имени; ср.: Работа у
него сейчас очень ответственная и напряженная. Такая актуализа-
ция обнаруживает тенденцию к преобразованию экзистенциальных
отношений в качественную предикацию.
4) Актуализовано количественное определение имени. Такая ак-
туализация возможна только применительно к счетным и «массовид-
ным» событиям; ср.: Сколько у тебя завтра лекций? У меня завтра
две лекции; А так как праздного времени у нас было пропасть, то
мы решили посвятить его благопристойно-философическим размыш-
лениям (Салтыков-Щедрин).
5) Актуализация «области бытования», т. е. имени лица, характе-
ризуемого по его участию в некоторой ситуации, происходит редко.
762
Часть IX. Пространство и бытие
Ср.: Это не у него неприятности, а у меня', У кого завтра лекции?
Завтра лекции у всех; У кого сейчас нет дела (работы, занятий)?
Значит, все тебе нипочем, вся силища на свете у тебя (В. Смирнов).
6) Предложения с событийным именем могут иметь интродуктив-
ный характер, т. е. предварять основное сообщение; ср.: Есть у меня
к тебе одно дельце; У меня к тебе разговор один есть; У меня есть
одно важное поручение (задание, соображение, наблюдение и пр.); У
меня к тебе предложение; У меня к тебе есть один вопрос; У меня к
вам есть просьба, — продолжал племянник, пожимая дядюшкину
руку (Чехов).
В таких высказываниях существительное имеет обобщающее зна-
чение (ср.: новость, дело, дельце). Часто оно относится к целенаправ-
ленному коммуникативному акту (разговор, вопрос, просьба, сообще-
ние, предложение и пр.) или обозначает событие по его положитель-
ной или отрицательной роли в жизни лица (горе, беда, неприятности
и пр.); ср.: У нас радость! (Чехов); У него горе (Бунин); У Алеши
большие неприятности (Леонов); А у нас, брат, что! Ужас! (Л. Тол-
стой); А у нас беда (А. Островский).
Отсутствие у высказываний такого типа дальнейшего развития,
раскрывающего суть дела, вызовет у собеседника побуждающую реп-
лику типа Скажи же, в чем дело? Какая беда? Что случилось? Слу-
чилось что-нибудь? А нежелание конкретизировать сообщение будет
расценено как несоблюдение правил ведения разговора. Когда говорят
Есть у меня одно тайное желание (намерение, подозрение), Есть у
меня одна тайная мысль (мечта, надежда), то сама форма сообщения
свидетельствует о том, что говорящий не собирается долее хранить
свою тайну. Для того чтобы предотвратить выспрашивание, т. е.
снять интродуктивный характер высказывания, в предложение мо-
жет быть введено неопределенное местоимение какой-то, указываю-
щее на то, что говорящий не в курсе дела, или местоимение кое-
какой, дающее понять, что говорящий хотя и располагает соответст-
вующей информацией, однако не намерен ее сообщать или считает ее
несущественной; ср.: У них были кое-какие неприятности; У него ка-
кое-то несчастье. Местоимение кое-какой избегает сочетаний с оце-
ночными существительными; ср. неловкость предложений типа У не-
го недавно было кое-какое горе (кое-какая радость, беда). В разговор-
ной речи это ограничение на сочетаемость компенсируется местоиме-
нием какой-то: высказывания типа У него было какое-то несчастье
могут употребляться как в ситуации неосведомленности, так и в си-
туации осведомленности говорящего. С другой стороны, местоимение
какой-то неприменимо в сообщениях о самом себе, поскольку говоря-
щий едва ли может остаться неосведомленным о собственных делах.
В целом интродуктивные высказывания событийного типа отлич-
ны от «предметных» интродукций. Эти отличия проявляют себя как
в их форме, так и в содержании. Событийные интродукции легко об-
ходятся без глагола есть и выделительного числительного один. Они,
в принципе, не составляют необходимого шага к дальнейшему сооб-
3. Бытийные предложения в современном русском языке
763
щению, поскольку не имеют своей целью введение предмета в фонд
общих знаний собеседников. Они носят скорее предваряющий, упре-
ждающий характер и могут быть в некоторых случаях сопоставлены
с разного рода знаками (сплетенными кольцами, голубком, траурной
рамкой, Дедом Морозом и пр.) на конвертах и извещениях.
Этот пример показывает, что замена предметных имен событий-
ными в экзистенциальных предложениях расшатывает и видоизменя-
ет их основные коммуникативные функции.
3. Область бытия —
человек как психическая и физическая личность
1. Высказывания о компонентах внутреннего мира человека — его
психических константах, характере, наклонностях, поведении, общей
структуре личности, взглядах, вкусах, представлениях, преходящем
психическом или эмоциональном состоянии, желаниях, намерениях,
мыслях, способностях, объектных и безобъектных чувствах: У нас с
вами одинаковые вкусы, мой друг (Леонов); У каждого своя ахиллесо-
ва пятка, — продолжал князь Андрей (Л. Толстой); У той все хит-
рость, да лесть, а эта вдруг, ни с того ни с сего, и скажет что не
надо (А. Островский); У каждого свои секреты (Л. Толстой); У меня
такое состояние, едва выйду на улицу, кажется, что вот-вот запо-
ют и деревья и синее-синее небо (Федин); Есть же такие люди. У них
какой-то нюх на чужую беду (Симонов); Этот Германн, — продол-
жал Томский, — лицо истинно романтическое: у него профиль На-
полеона, а душа Мефистофеля (Пушкин).
Указание на лицо, испытывающее то или другое чувство, состоя-
ние и пр. или характеризуемое определенными психическими свойст-
вами, может принимать более локальные формы: вместо у меня, у не-
го и пр. в этих случаях появляются такие локализаторы, как во мне,
на мне, со мной. Ср.: И то же в вас очарованье (Тютчев); Во мне
есть инструмент, хороший рояль, струны натянуты (Блок); Не бо-
юсь, грех на мне. Бей, Степан (Шолохов); Какая-то веселость в нем
(Есенин).
Локализация психических свойств и состояний по типу в ней, в
нем популярна в разговорной речи; ср.: В нем что-то есть; В нем
есть что-то от Байрона; Есть в ней что-то трепетное; Было в нем
что-то демоническое.
«Область бытования» может быть полностью адвербиализована;
ср.: Боюсь, что здесь больше хамства, чем чего-либо другого (Блок),
где автор имеет в виду вполне конкретное лицо. Наконец, можно
встретить примеры, в которых локализатор отсутствует либо в силу
своей контекстуальной очевидности, либо в силу неопределенности
своего значения; ср.: Была только одна страсть, которой он не та-
ил, — страсть к игре (Лермонтов).
764
Часть IX. Пространство и бытие
Указание на лицо чаще всего опускается, когда имеется в виду
субъект суждения, поскольку мысли, идеи, соображения и пр. легче
отчуждаются от их автора, чем эмоции от своего носителя; ср.: Есть
тут одна идея-, Есть мнение {точка зрения и пр.).
Внутренний микромир человека может сужаться. Область бытова-
ния при этом уточняется дополнительным детерминантом, указы-
вающим на компонент психической структуры человека (ум, сердце,
душу, совесть и пр.), либо на «орган», выявляющий чувство или со-
стояние.
Ср.: Нет у него в сердце признательности, — сказал он, — нет,
нет и нет! (Салтыков-Щедрин); Другое у ней на уме (Леонов); Он
уже давно мне говорит: «Что это у тебя, братец, в голове всегда
ералаш такой» (Гоголь); На сердце у Григория сладостная пустота
(Шолохов); [...] тебе наплевать на то, что у него такая дичь в го-
лове (Достоевский); [...] обе поняли, что у той и у другой одно в
сердце и в мыслях (Достоевский); У меня очень одиноко на душе, мно-
го планов, много тоски, много надежды и много горького осадка от
прошлого (А. Блок. Письмо А. Белому от 28-XII-07).
В предложениях с двойной областью бытования форма у меня, у
нее обычно тяготеет к локализатору, по отношению к которому она
приобретает посессивную функцию: в глазах у нее = в ее глазах, на
лице у нее = на ее лице, в сердце у него = в его сердце, на совести у
нее = на ее совести — на ней.
Преобразование формы у меня, у Анны, в посессив, притяжательное
прилагательное или родительный падеж имени стягивает двойной ло-
кализатор в одинарный; ср.: Я думаю, что на его совести по крайней
мере три злодейства (Пушкин); Листницкий оглянулся на сотенно-
го командира: на лице есаула — глухое отчаяние (Шолохов); Но в твоей
природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то
гордое и таинственное (Лермонтов); В твоем голосе, что бы ты ни
говорил, есть власть непобедимая (Лермонтов); В голосе этой барыш-
ни за стеной — какая тупость, какая скука (Блок); К чести нашей
народной гордости надобно заметить, что в русском сердце всегда
обитает прекрасное чувство взять сторону угнетенного (Гоголь).
Итак, в предложениях, касающихся внутреннего мира человека,
«область бытования» может иметь разную репрезентацию. Она может
состоять в общем указании на характеризуемое лицо (тип у меня),
она может принимать более конкретно-локальную форму (во мне, на
мне, со мной), она может суживаться (на душе, на его совести, в
сердце), она может раздваиваться (у меня на сердце), она может, хотя
и в редких случаях, совсем не обозначаться. Существуют определен-
ные условия выбора того или другого способа обозначения характери-
зуемого лица. Они относятся отчасти к области семантики (ср.: грех,
преступленье, убийство могут быть только на человеке, на его совес-
ти, на сердце, на душе), отчасти закреплены нормой и узусом (приня-
то: у него на уме, но не *на его уме, хотя допустимо у меня в мыслях
и в моих мыслях, у меня на душе и в моей душе). В некоторых сЛУ'
3. Бытийные предложения в современном русском языке 765
чаях норма колеблется; ср.: Мутно гляжу на окна. В сердце тоска и
зной (Есенин) и И на сердце изморозь и мгла (Есенин)8.
Наиболее общий и универсальный способ обозначения «области
бытования» (у меня, у тебя и пр.) тоже наталкивается на известные
ограничения. Так, разрешено У меня на душе (совести) грех и На
моей душе (совести) грех, но не *У меня грех (нужно: на мне грех).
Впрочем, допустимо Есть у него один грешок; Есть у меня грех один
(в интродуктивном смысле), а также Есть за ним грех один; За ним
водятся грешки.
Предложения о психическом состоянии человека, структуре его
личности и пр. допускают следующие коммуникативные формы.
1) Утверждение касается наличия или отсутствия некоторого свой-
ства или состояния; ср.: Совестъ-то у него хоть есть? Вот совести у
него как раз и нет.
2) Утверждение касается самого психического свойства или со-
стояния; ср.: Ах, мама, все-то у тебя секреты да хитрости.
При постановке вопроса, предполагающего данную актуализацию,
необходимо уточнение того аспекта психической жизни человека, ко-
торый имеется в виду; ср.: Что у тебя на душе (на уме, в сердце, на
совести)?
3) Утверждение касается качественной характеристики компонен-
та психической жизни.
Такая актуализация особенно типична для предложений, в кото-
рых имя соответствует психической константе (ср.: душа, сердце, ум,
воля); ср.: Во мне сердце твердое, они чуют (Шолохов); У тебя серд-
це жидкое (Шолохов); Волчиное в тебе сердце, а может и никакого
нет, камушек заместо него заложенный (Шолохов).
Такие предложения выражают отношения предикации. Локализа-
тор в них получает функцию посессивного детерминанта имени; ср.:
Ум у него был проницательным.
Актуализацию определения имени приходится наблюдать и в
предложениях, в которых имя общего значения сопровождается при-
даточным экспликативным или инфинитивом; ср.: А у меня такое
чувство, как будто я родилась уже давно-давно (Чехов); У меня та-
кое правило, что я никому не препятствую (Салтыков-Щедрин) =
мое правило — никому не препятствовать.
4) Актуализуется количественное определение имени; ср.: Секре-
тов у нее теперь очень много; Вкуса у нее бездна; Идей у него всегда
много.
5) Утверждение касается характеризуемого данным свойством или
переживанием лица. Подобная актуализация встречается редко. Ср.:
У кого есть предложения (соображения, пожелания, возражения и
пр.)? У кого из них самое доброе сердце? Самое доброе сердце у Анны.
8 Это различие можно объяснить ассоциацией с предложениями прямого
значения. Ср.: В пустыне зной, но На крыше (на деревьях) изморозь (наблю-
дение Е. Н. Ширяева).
766
Часть IX. Пространство и бытие
6) Утверждение имеет интродуктивный характер; ср.: Есть у меня
одна идея (один план, одна мысль); У меня есть возражение; Есть у
меня одна заветная мечта. В предложениях этого типа имя обычно
носит обобщенный характер, предполагающий дальнейшую экспли-
кацию; ср.: Есть у меня одна идея (один план). Я подумываю о том,
чтобы, провести осень в пушкинских местах = Есть у меня идея
(план) провести осень в пушкинских местах.
Перечисленные коммуникативные формы бытийных высказываний
характерны не для всех предложений, включенных нами в данный
класс. Это связано с тем, что существительные, относящиеся к внут-
реннему миру человека, семантически очень разнородны. Кроме того,
они обладают разной степенью семантической обобщенности (ср.: ду-
ша, сердце — с одной стороны, и грусть, живость, забитость — с
другой).
Промежуточную зону между сообщениями о психических и физи-
ческих свойствах лица составляют высказывания о симптомах, внеш-
них проявлениях внутренних свойств или состояний человека. Есте-
ственно, что там, где речь идет о некоторой двусторонней сущно-
сти — знаке, символе, симптоме, признаке, — высказывание столько
же указывает на означающую (внешнюю, физическую), сколько на
означаемую (внутреннюю, психическую) сторону явления. Точнее
сказать, означающее не эксплицируется. Оно идентифицируется через
указания на означаемое; ср.: У нее такое доброе лицо (Достоевский);
У нее такие торжествующие глаза (Леонов); Часто вижу вас и ва-
шу сестру. У нее всегда такое доброе, сосредоточенное выражение
(Чехов); Я здесь, Марик, Что ты? У тебя слезы? (Арбузов); У ста-
рика был несчастный голодный вид (Казакевич).
К способам экстериоризации внутреннего мира в известной степени
могут быть отнесены и «отчужденные» проявления личности (письма,
дневники, художественные произведения); ср.: В стихотворениях
Тютчева — эллинское, дохристово чувство Рока, трагическое (Блок);
В стихах самого Гумилева было что-то холодное и иностранное,
что мешало его слушать (Блок); В книге много прекраснейших мыс-
лей и планов (Есенин).
2. Высказывания о физическом состоянии: У него, как оказалось,
вывих (Шолохов); Брось меня, казак... У меня ведь сквозная рана в
живот (Шолохов); Да у тебя белая горячка, что ль! (Достоевский);
Ирина Николаевна плачет, а у Петра Николаевича астма (Чехов).
В этом, как и в предыдущем случае, «область бытия» может еще
более сужаться, сближаясь с обстоятельством места; ср.: Сонька руку
выгибает, а в глазах — круги, круги (Евтушенко); Вроде все бы спо-
койно, все в норме, а в руках моих — детская дрожь (Евтушенко); В
ногах была слабость, но голова не болела (Бунин).
Предложения этого разряда обозначают спонтанные, стихийные
состояния человека. В этом отношении они аналогичны сообщениям о
состоянии среды (В тайге заморозки). Непроизвольность состояния»
его независимость от воли лица подчеркивается заменой формы у нее
3. Бытийные предложения в современном русском языке 767
на форму с ней, занимающую близкую к объектной позицию; ср.: С
ней обморок; С ним припадок (приступ); Что с тобой? Со мной ниче-
го нет; Со мной дурнота какая-то. Локализатор со мной ограничен
именами! типа обморок, дурнота, приступ, припадок, падучая, неоп-
ределенно-личными, вопросительными и отрицательными местоиме-
ниями. С названиями болезней он употребляется редко (с ним какое-
то нервное заболевание; с ним жар).
Предложения этого разряда могут иметь следующие коммуника-
тивные формы.
1) Утверждается наличие или отсутствие некоторого физического
состояния; ср.: Доктор, вы считаете, что у больного есть язва? Ду-
маю, что язвы у него нет; С тобой бывают обмороки? Со мной этого
(такого) не бывает.
2) Утверждается характер состояния; ср.: Что с ним? У него при-
ступ печени; С ним обморок.
3) Утверждение касается субъекта состояния; ср.: У кого был об-
морок? Обморок был у Анны.
4) Предложения этого типа в общем случае лишены интродуктив-
ного варианта. Это отчасти можно объяснить тем, что входящие в них
имена, как правило, семантически достаточно определенны, не имеют
обобщенного значения. Допустимо в интродуктивной функции: У него
есть один недуг; У него была одна странная болезнь; С ним бывали
странные явления.
5) Актуализуется приименное качественное определение; ср.: При-
ступ у него был острый, Обморок у нее был глубокий. В этом комму-
никативном варианте предложения стремятся перестроиться по пре-
дикатному типу; ср.: Обморок у нее был глубоким; Болезнь у нее бы-
ла тяжелой.
6) Актуализуется количественное определение имени; ср.: Сколько
у него ранений? У него два тяжелых ранения и одно легкое.
3. Высказывания о физических свойствах человека, в том числе о
его «неотчуждаемой собственности» (частях целого): У него было хо-
рошее, почти микроскопическое зрение (Паустовский); Но разве бы-
вают у людей, собравшихся повеселиться, такие выпяченные груди и
такая неправдоподобная походка (Куприн); Но и при луне было вид-
но, что у него поблекшее, обветренное лицо (Бунин); У атамана-
то — волчий ожерелок, ишь голову не повернет (Шолохов).
В предложениях этого разряда допустима дополнительная локали-
зация признака; ср.: Послушай, повернись! Что это у тебя на спи-
не? — приказал офицер с погонами полковника (Шолохов); «А посмо-
три, Иван, кажется, у меня на носу как будто прыщик», сказал он
и между тем думал: «вот беда, как Иван скажет: да нет, сударь, не
только прыщика, и самого носа нет (Гоголь).
Предложения этого разряда имеют следующие коммуникативные
формы.
1) Утверждается наличие или отсутствие признака. Такая актуали-
зация возможна по отношению к «переменным», некомплектным «де-
768
Часть IX. Пространство и бытие
талям» человека, в патологических случаях, а также при наличии
особого коммуникативного задания; ср.: У него есть борода (усы, ро-
динка на щеке, веснушки, шрам и пр.)? У него нет одной ноги', У
этого инвалида есть обе ноги, у него только нет на одной ноге паль-
цев; У тебя же есть руки, почему ты не сделаешь этого сам; У меня
есть глаза, я все вижу; У меня есть уши, не кричи. Ср. также у Го-
голя в «Носе»: Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер
полотенцем глаза; точно: нет носа!
2) Утверждается наличествующая «деталь». Такая актуализация
также возможна только применительно к «некомплектным» частям
человека; ср.: А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом
шишка? (Гоголь).
3) В коммуникативный фокус попадает «обладатель», носитель
признака. Такая актуализация встречается лишь в особых случаях;
ср.: Родинка на щеке у моей младшей дочери; Самый красивый про-
филь у Андрея. Такие предложения выражают отношения идентифи-
кации.
4) Предложения этого разряда не получают интродуктивной функ-
ции. Сообщения о «неотчуждаемой собственности» человека (т. е. о
его голове, руках, ногах и пр.) не нуждаются в экзистенциальной ин-
тродукции
5) Коммуникативный фокус наведен на качественное определение
имени; ср.: Какие у нее глаза? У нее голубые глаза; Глаза у нее голу-
бые; Руки у нее золотые. Регулярная актуализация приименного оп-
ределения ведет к тому, что анализируемые в этой рубрике предло-
жения переходят из разряда экзистенциальных высказываний в кате-
горию субъектно-предикатных предложений, членимых на субъект,
его детерминант, определяющий референцию имени, и качественный
предикат. Это очень ясно видно на следующих примерах: Голос у нее
I был низкий, цыганский, и песни ему под стать — озорные или над-
рывные (Казакевич); Морда у него была в репьях, и пес, немного по-
лаяв, начинал тереть морду лапой (Паустовский); Глаза у него были
темные и выпуклые (Паустовский).
Отрицание и вопрос касаются только предиката (приименного оп-
ределения) подобных предложений; ср.: Какие у нее глаза? У нее чер-
ные глаза? Нет, у нее не черные глаза: Глаза у нее не черные. Экзи-
стенциальный нетп-предикат в этих случаях невозможен.
6) В коммуникативном фокусе находится количественное опреде-
ление имени; ср.: Веснушек на лице ее было множество.
Событийные предложения, относящиеся к микромиру человека,
могут перестраиваться по субъектной модели, если входящее в них
имя соотносимо с глаголом или прилагательным; ср.: ...и есть у него
желание, чтобы эта особа в законе была (Салтыков-Щедрин) = оН
желает, чтобы эта особа в законе была; Да у меня и мысли такой в
голове не было, чтобы смеяться (Куприн) = да я и не думал (не соби-
рался) смеяться; У него нет совести = он бессовестный; У нее всегда
3. Бытийные предложения в современном русском языке 769
одни хитрости = она хитрая. Ср. также возможность преобразований
с глаголом иметь’. У нее был унылый вид —> Она имела унылый вид.
«Предметные» предложения, относящиеся к микромиру человека,
могут быть перестроены по субъектному типу с участием глагола
иметь. Такое преобразование порождает либо малоупотребительные,
либо неприемлемые для русского языка высказывания. Так, если
предложения типа имею детей {сестру, друга}, имею деньги {дом, сад}
характерны для официального стиля, то предложений имею черные
глаза и курносый нос избегает даже анкета 9.
Высказывания о микромире человека могут относиться к конкрет-
ному лицу; ср.: У Пети есть дети’, У этой девочки очень красивые
глаза. Они могут относиться к определенной категории лиц; ср.: У
идиотов ведь нет никаких высших побуждений и свойств, отли-
чающих человека от животного: ни разума, ни речи, ни воли (Куп-
рин). Они могут относиться к неопределенному или любому человеку;
ср.: У каждого своя судьба {звезда); Петенька, у всякого свой вкус:
один любит арбуз, а другой — свиной хрящик (А. Островский); У ко-
го-то пожар. Они могут выражать неопределенно-личное суждение;
ср.: Есть предложение поехать за город; Есть намерение остаться
дома; Существует мнение, что не следует спешить.
Таким образом, бытийные предложения, относящиеся- к микроми-
ру человека, соотносятся со всеми типами глагольных предложений,
выделяемыми по характеру субъекта.
Заканчивая общую характеристику экзистенциальных предложе-
ний, относящихся к микромиру человека — его предметному, чело-
веческому и ситуативному окружению, его собственности, физиче-
ским и психическим свойствам и состояниям, его социальному стату-
су, поведению, манерам, ощущениям, взглядам, эмоциональному и
интеллектуальному содержанию, отношению к другим людям, на-
мерениям и многому другому, мы убеждаемся в том, что практически
все семантические типы сообщений, касающиеся личной сферы, мо-
гут получить в русском языке форму бытийных предложений. Бес-
предельно расширяя семантический репертуар существительных,
входящих в бытийные предложения, русский язык получает возмож-
ность при помощи одной синтаксической структуры передавать самые
разнообразные сведения о человеческой жизни. Исключение состав-
ляют сообщения о действии.
Прибегая к бытийным предложениям, русский язык моделирует
сообщения о микромире по типу сообщений о макромире. Бытийное
построение высказывания предполагает опредмечивание всех компо-
нентов того мира, о котором делается сообщение, в том числе явле-
ний, процессов, событий и переживаний, свойств характера и внут-
ренних состояний. Микромир человека в бытийных предложениях,
9 О семантическом соотношении конструкций с глаголами быть и иметь
см. [Селиверстова 1975].
770
Часть IX. Пространство и бытие
таким образом, пропускается через призму предметности. Он стано-
вится статичным.
Использование одного принципа для описания макро- и микромира
составляет особенность русского языка, отличающую его от ряда дру-
гих европейских языков, в частности романских и германских, в ко-
торых сообщения о макромире, взятом в его предметном аспекте, мо-
делируются по бытийному типу, представленному синтаксически чет-
кой конструкцией (англ, there is), а микромир человека изображается
по «имущественному» принципу владения, принадлежности (англ.
have): в мире нечто существует (есть), человек нечто имеет. Хо-
тя в романских языках конструкция, служащая для сообщений о
предметном содержании мира, сформировалась на базе глагола иметь
(фр. Пу а, исп. hay и др.), сам принцип построения сообщений о мик-
ро- и макромире различен. В испанском языке, например, в выска-
зываниях о мире сохранился глагол haber ‘иметь’, в то время как во
всех прочих случаях, и прежде всего в сообщениях о человеке, ис-
пользуется в этом значении глагол tener, букв, ‘держать’. Таким обра-
зом, в то время как в германских и романских языках про-
слеживается тенденция к дифференциации сообщений о «большом» и
«малом» мирах, в русском языке, напротив, и те и другие высказы-
вания часто строятся по одному образцу: принцип бытия, существо-
вания применяется в нем и к тому, что есть в мире, и к тому, что
есть в человеке, у человека, с человеком и в непосредственном окру-
жении человека. Человек задает личную сферу, но он не занимает в
ней центральной позиции.
Языки, противопоставляющие мир бытия сфере принадлежности,
сообщения о мире сообщениям о человеке, в то же время с большей
определенностью противопоставляют мир предметов миру свойств,
признаков и событий, бытийные сообщения о предметном содержа-
нии мира — субъектно-предикатным сообщениям о свойствах предме-
тов, в том числе и человека.
4. Область бытия — фрагмент мира
1. Высказывания, утверждающие бытование, присутствие или от-
сутствие в определенном фрагменте мира некоторых объектов —-
предметов, лиц, животных, учреждений и пр.: На высоком пьеде-
стале — фигура Колумба (Горький); Перед тахтой медвежья шкура
(Симонов); У Невы, на каменных скамьях, влюбленные (Арбузов); В
углу аккуратно сложенная стопка дров — все, что осталось от бу-
фета (Арбузов); В сенях на полу, как раз против входа в горницу,"
открытая дубовая домовина (Федин); Везде казаки и солдаты... до-
рого мне стоило быть там (Горький); Тогда майор спросил, нет ли в
лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их
спалить (Салтыков-Щедрин).
В предложениях этого типа встречаются следующие виды актуаЛИ'
зации.
3. Бытийные предложения в современном русском языке
771
1) Актуализован показатель бытия; ср.: В вашем институте
есть столовая? Нет, столовой у нас нет; На престоле должен
быть король. Да говорят, нет короля. Государство не может быть
без короля. Король есть, да только он где-нибудь находится в неиз-
вестности (Гоголь. Записки сумасшедшего); Услышал милостивый
Бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на всем
пространстве владений глупого помещика (Салтыков-Щедрин); —
Гм... мужика... но где же его взять, этого мужика, когда его н е т? —
Как нет мужика — мужик везде есть, стоит только поискать
его! Наверное, он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает
(Салтыков - Щедрин).
2) Актуализован бытующий предмет; ср.: Что у них в саду? У них
только яблони; Снова снег на поле (Есенин); В конце Фурштад-
ской— питейное заведение (Салтыков-Щедрин).
Различие в актуализации показателя бытия и имени предмета ясно
видно на примере следующих предложений: В Англии есть король;
Сейчас в Англии королева. В первом высказывании утверждается тот
факт, что Англия — королевство, во втором — к какой категории
принадлежит теперешний монарх данного королевства.
3) Актуализовано качественное определение имени; ср.: Мужики в
этой деревне работящие.
4) Актуализовано количественное определение при имени предме-
та; ср.: Молельщиков внутри церкви было немного (Гоголь).
5) Актуализован локализатор; ср.: Где здесь булочная? Булочная
за углом.
Такого рода актуализация, как уже отмечалось, в принципе про-
тиворечит экзистенциальному типу.
6) Предложения интродуктивного типа, вводящие предмет после-
дующего сообщения или повествования; ср.: Когда я в Проломное-
ской губернии жил, то был там один начальствующий — так он
всегда все к стыду совершал (Салтыков-Щедрин).
Область бытия может иметь двойное обозначение — через указание
на место и на лицо (обычно рассказчика); ср.: Позвольте вам доло-
жить, — вступился Очищенный, — есть у нас при редакции человек
один, с малолетства сочинение «О полярном клопе» пишет, а пуб-
ликовать не осмеливается (Салтыков-Щедрин)».
2. Высказывания о событиях, происходящих в некотором фрагмен-
те мира.
1) Субъектные события; ср.: Она уезжала в гости куда-нибудь на
завод или к соседям-помещикам, и там игра в карты, танцы, фан-
ты, ужин (Чехов); У прилавка моховского магазина — давка, тол-
котня (Шолохов); В Коршуновском курене — предсвадебная суета
(Шолохов); Высыпали мы на улицу, а уж тут гонка машин с бежен-
цами (Федин); Рядом бессвязно скачущий разговор (Шолохов).
В предложениях этого разряда употребительны имена качествен-
ные и оценочные; ср.: Здесь вертеп, да! (Горький); Там жуть, без-
образие (Бунин); Василиса Егоровна! — сказал комендант. — Здесь
не бабье дело, уведи Машу (Пушкин).
772
Часть IX. Пространство и бытие
В отличие от предложений о микромире человека, логическим
субъектом которых является лицо (ср.: у нее на глазах слезы, у него
на душе тяжесть), высказывания этого типа, обозначая неопределен-
но-личные события, являются сообщениями скорее об арене дейст-
вий, заведениях, учреждениях, организациях, чем об участниках со-
бытия. Предложение В доме суета характеризует обстановку в доме,
а не суетящихся персонажей; В театре толчея, аплодисменты — со-
общение о театре, а не о зрителях.
2) Безличные события. Сюда могут быть отнесены сообщения о со-
стоянии среды, стихийных явлениях, времени, общей ситуации и ее
оценке, общесоциальных явлениях (например, эпидемиях, голоде, не-
урожае). Ср.: ...а по окраинам — простор, безлюдье, тишина (Бунин);
В белых снежных полях, в метели — глушь, дичь, а в избе — уют,
покой. (Бунин); На дворе и впрямь полдень (Бунин); Там теперь та-
кая ж осень (Есенин); На Ривьере небывалые ливни и бури, в Афинах
снег... Все уверены, что совсем не то в Сорренто, на Капри (Бунин).
Поскольку события ориентированы на ось скорее времени, нежели
пространства, «область бытия» в этом разряде предложений может
иметь темпоральный, а не локальный характер; ср.: И немного
погодя опять тот же крик, грубый и протяжный, точно из-под
земли (Чехов); Скоро весна; Завтра будет хорошая погода
(дождь, гроза, метель и пр.). Такие предложения содержат сообще-
ния, субъектом которых является определенный (конкретный, дан-
ный) или регулярно повторяющийся отрезок времени, сезон, время
дня и т. п. Для русского языка, однако, очень естественно в сообще-
ниях о временах года прибегать к чисто условному пространственно-
му локализатору (ср.: На дворе февраль; На улице уже лето).
В этом можно видеть давление общей семантической структуры бы-
тийных предложений на их частные разновидности.
Предложения с событийным именем допускают следующие типы
актуализации.
1) Актуализован предикат реализации (фактуальности); ср.: У нас
сейчас дождь, а у вас дождь есть? Да, и здесь дождь; Сейчас уже
есть два часа? Хорошо-то оно хорошо, а загвоздочка все-таки
есть (Салтыков-Щедрин).
2) Актуализован «бытующий предмет» (имя события); ср.: Какая
завтра погода будет? Завтра кратковременный дождь, воз-
можна гроза; Что там? Там ураган; Что там? Там беспо-
рядки.
3) Актуализовано качественное или интенсифицирующее опреде-
ление «бытующего предмета»; ср.: Дождь здесь был проливной
(проливным); Суета у них в доме была ужасная. Такие пред-
ложения выходят из поля бытийности.
4) Актуализовано количественное определение события. Такая ак-
туализация возможна в тех случаях, когда к событию применимо по-
нятие кратности; ср.: Сколько раз был вчера в городе дождь? Вчера
дождь был два или три раза. Подобные предложения пере-
строены по субъектно-предикатной модели.
3. Бытийные предложения в современном русском языке
773
5) Актуализована «область бытия»; ср.: Кое-что от Гёте, напри-
мер, есть и в России, не в одной. Германии (Блок); Где сей-
час жара? Жара в Крыму и на Кавказе.
Подобная актуализация всегда стремится вывести высказывание за
пределы бытийного типа.
6) В коммуникативный фокус попадает предикат бытия и имя со-
бытия (интродуктивные высказывания); ср.: Было тут одно стран-
ное обстоятельство (происшествие, событие). Если предложение о
событии носит интродуктивный характер, в него обычно вводятся
глаголы происходить, случаться, иметь место; ср.: Случилась в это
время одна история; Марта 25 числа случилось в Петербурге не-
обыкновенно странное происшествие (Гоголь). Сами по себе назван-
ные глаголы указывают лишь на реализацию некоторого события, си-
туации, происшествия. Они столь же мало добавляют к понятию о
событии, как экзистенциальные глаголы быть, существовать к по-
нятию о предмете. Различие состоит лишь в том, что бытийные пред-
ложения прежде всего ориентированы на пространственную ось мира,
а событийные — на временную. Одни в своей первичной функции ут-
верждают существование предмета, другие — свершенность или
свершаемость события.
Предложения, в которых «область бытования» соответствует неко-
торому фрагменту мира, регулярно выполняют в тексте определенную
стилистическую функцию: бытийный синтаксический тип очень по-
пулярен при описании арены событий, общей обстановки, кулис, фо-
на. Ср.: В сарае — сухая прохлада, запах ременной упряжи и слежа-
лой соломы. (Шолохов); И в песчаном половодье, в далекой россыпи
зернистых песков — редкие острова хуторов, левад, рыжеющая ще-
тина талое (Шолохов); В темноте, в глубине сада — сказочная
картина (Бунин); На полу — перерезанная крестом, оконного пере-
плета золотая дрема лунного света (Шолохов); Около Исаакиевско-
го собора мы были с Любовью Александровной. Народу сравнительно
с прежними годами — вдвое меньше. Иллюминации почти нет. Тор-
жественности уже никакой, как и мрачности, черноты прежних
лет тоже нет. На памятнике Фальконета — толпа мальчишек,
хулиганов, держатся за хвост, сидят на змее, курят под животом
коня. Полное разложение (Блок. Дневники. Запись от 25/Ш—16 г.).
Использование бытийных предложений в статическом тексте не
свидетельствует однако об их неспособности передавать динамику со-
бытий. Напротив, замена предметных имен на событийные легко пе-
реключает их из пространственного плана во временной, в котором
они часто служат для указания на последовательность, смену дей-
ствий, либо на внезапные происшествия. Ср.: Сначала простые слу-
хи, потом дворянские собрания с их адресами, потом губернские ко-
митеты, потом редакционные комиссии — все это изнуряло, посе-
ляло смуту (Салтыков-Щедрин); Значит, ехать? Опять вагоны,
станции, буфеты, отбивные котлеты, разговоры (Чехов); А потом,
как вчера и всегда, ужин, чтение, бессонная ночь и бесконечные
мысли все об одном (Чехов).
774
Часть IX. Пространство и бытие
Фоновые сообщения о событиях легко редуцируются к одночлен-
ному типу; ср.: Тишина-, Свадьба-, Февраль-, Война-, Зима-, Метель-,
Толкучка.
В заключение общей характеристики предложений, в которых об-
ласть бытия ограничена фрагментом мира, заметим, что на их основе
возникла популярная фразеологизованная конструкция, открываю-
щаяся словами тут, а тут, а тут еще, утратившими локальное
значение. За названными локализаторами может скрываться услов-
ное указание на человека (его микромир), на время события, сферу
происшествия и т. п. Ср.: Тут, брат, своя психология (Достоевский);
Да и не обман тут — одно ребячество, баловство (В. Смирнов);
Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость (Достоев-
ский); А тут контратака. Приходится отступать (В. Смирнов); А
догадаешься ты, что тебя обманывают, и осудишь человека, так уж
какое тут добро, только грех один (А. Островский). Ради шутки я
готова слушать и бред, но ведь тут претензии на новые формы, на
новую эру в искусстве (Чехов); ...а тут и губернаторша, и непоч-
тительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а
тут вдруг эта мысль о помешательстве [...] а тут и мы с вами с
нашими жалобами и с нашими письмами (Достоевский).
Как показывают приведенные примеры, тут играет роль презен-
татива, вводящего сообщения о разного рода обстоятельствах, влия-
ющих на ход событий, неожиданных препятствиях, соображениях
«по ходу дела», эмоциях, чертах характера, внезапных происшестви-
ях и пр.
Утратили (или ослабили) локальное значение наречия кругом, во-
круг, везде, входящие в сообщения о распространенности некоторых
явлений. Так, в следующих предложениях наречия имеют локальное
значение: ... невесть и так куда заехали: дороги нет и мгла кругом
(Пушкин); Пишет, что кругом степь, тишина. В приводимых ниже
предложениях локальное значение утрачено или сильно ослаблено:
Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом. (Шолохов); Куда ни по-
вернись, везде неправда (В. Смирнов); Обман кругом, обмани-
ще, — размышлял горько Шурка (В. Смирнов); Измена кругом,
снарядов, патронов не хватает, а бестолковщины завсегда невпро-
ворот (В. Смирнов).
Эти примеры, как и введение локального элемента в сообщения о
временах года и состоянии среды (тип На дворе февраль), свидетель-
ствуют об органичности связи экзистенциальной модели с локальным
детерминантом.
5. Область бытия равна миру
Именно о предложениях этого класса можно сказать, что они суть
суждения о мире, его свойствах, структуре, устройстве, предметном
содержании, закономерностях, о том, как его воспринимает и осмыс-
ляет человек.
3. Бытийные предложения в современном русском языке 775
1. Предложения о наличии в мире некоторых индивидуальных
объектов или классов объектов.
Есди речь идет о бытии единичного объекта, то экзистенциальная
конструкция применяется редко. Высказывание обычно строится по
субъектно-предикатному типу с использованием глагола существо-
вать; ср.: Пегас не существует; Шекспир существовал.
Такого рода предложения, создающие логические парадоксы (см.
выше), отличны от локально-бытийного образца. Будучи эмфатиче-
ским коррелятом экзистенциальных предложений, абсолютные ут-
верждения с глаголом существовать представляют собой своего рода
опровержения противоположной точки зрения.
Мы хотим здесь еще раз подчеркнуть прочность связи бытийного
типа с именем нарицательным. Даже когда в бытийных предложени-
ях фигурирует имя собственное, в нем выделяется концептуальный
аспект. Этим открывается возможность употребления перед именем
собственным местоименного прилагательного такой; ср.: ... ко време-
ни личного знакомства Леонид Андреев уже знал, что существует
такой Александр Блок, с которым где-то, как-то и для чего-то надо
встретиться, и он окажется не чужим (Блок).
2. Сообщения о наличии (отсутствии) в мире некоторых явлений,
понятий, категорий. Позицию имени в этом разряде особенно часто
занимает неопределенное или отрицательное местоимение (нечто,
что-то, ничего), сопровождаемое определением, или делексикализо-
ванное существительное вещи, выполняющее местоименную функ-
цию. Ср.: Есть вещи, которые дамы не простят никому, будь он
кто бы ни было, и тогда прямо пиши пропало (Гоголь); На свете
счастья нет, а есть покой и воля (Пушкин); Да ведь на белом свете
не все же дурное, есть что-нибудь и хорошее (А. Островский); Есть
сияющие вершины (истина, красота и добро), но вы, люди, — сви-
ньи, и для вас все это слишком высоко (Блок); Он понимает, что
есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный
ход событий (Л. Толстой); Но на свете нет ничего долговременного,
а потому и радость в следующую минуту за первою уже не так жи-
ва (Гоголь); Что бывают на свете лишние мысли, лишняя совесть,
лишние чувства, — об этом, еще живучи на воле, вобла слышала
(Салтыков-Щедрин); Конечно, в жизни все следует предусматривать
и на все рассчитывать, но есть вещи до того непредвидимые, что
как хочешь их предусматривай, хоть всю жизнь о них думай, они и
тогда не утратят характера непредвиденности (Салтыков-Щед-
рин).
Предложения, содержащие суждения о мире, могут иметь сле-
дующие коммуникативные формы:
1) Актуализован показатель бытия. Такая актуализация составляет
характерную черту именно данного класса бытийных предложений.
Она располагает особым бытийным предикатом — глаголом сущест-
вовать; ср.: Истина существует; Кто что ни говори, а подобные
происшествия бывают на свете; редко, но бывают (Гоголь).
776
Часть IX. Пространство и бытие
2) Актуализовано имя «бытующего предмета»; ср.: Вскакивая с
рундука на рассвете, она сразу вспомнила, что в мире — радость
(Бунин).
3) Актуализовано качественное определение имени; ср.: Есть лю-
ди, которые за все берутся, хоть и ничего не умеют-, Есть, знаете
ли, такие универсальные люди, которые умеют как-то сразу, с одно-
го маху, очаровывать самое разнохарактерное общество (Куприн).
Актуализация этого типа равнозначна актуализации показателя
бытия, поскольку утверждение или отрицание наличия признака у
неопределенной части множества равносильно утверждению или от-
рицанию существования самой категории объектов, выделяемой по
данному признаку.
4) Актуализовано количественное определение имени; ср.: Сколько
в мире растений разных, да букашек, да таракашек! Мало ли на
свете богатых людей, которым ничего не стоит бросить такие
деньги, лишь бы доставить себе удовольствие! — И бывали такие
особы! (Салтыков-Щедрин).
Предложения, вводимые словами мало ли, мало ли на свете, в
разговорной речи эквивалентны утверждениям существования объек-
тов определенного типа. Иначе говоря, количественная интродукция
в них утрачивает свое значение. Так, высказывание Мало ли на све-
те добрых людей означает ‘Есть на свете добрые люди’. Справедли-
вость такой интерпретации подтверждается ответной репликой в при-
веденном выше примере (И бывали такие особы!).
5) «Область бытия», т. е. обозначение мира, вселенной, естествен-
но, ничему противопоставлена быть не может (если оставить в сторо-
не оппозицию этого и того света), она не может, следовательно, соста-
вить коммуникативный фокус высказывания.
6) Интродуктивные формы высказываний этого разряда характер-
ны для произведений фольклора; ср.: Жила-была Дюймовочка-, Жил-
был король однажды; Был на свете Зобар, молодой цыган Лойко Зо-
бар (Горький).
Поскольку рассуждать о мироздании пристало скорее философам,
чем простым смертным, говорящие стремятся приспособить высказы-
вания о мире для выражения более частных суждений, относящихся
скорее к ближнему своему, нежели ко вселенной10. Ср.: Правда, есть
люди, — зычно сообщал Романус, — которые смыслят в музыке не
больше, чем некоторые животные ... в некоторых фруктах (М. Бул-
гаков), где имеется в виду конкретный персонаж повести, режиссер
Стриж; Бывают такие физиономии, которые — как ни умывай, ни
холь, а все кажется, что настоящее их место не тут, где вы их ви-
10 Отмеченные ниже коммуникативные функции присущи не только дан-
ному, но и другим разрядам бытийных предложений. Мы останавливаемся на
них в связи с суждениями о мире, поскольку сама природа коммуникативного
задания в этом случае требует максимального «растягивания» области бытия-
3. Бытийные предложения в современном русском языке
777
дите, а в доме терпимости (Салтыков-Щедрин — высказывание ка-
сается персонажа «Современной идиллии» Очищенного).
Весь*ма распространены следующие зачины оценочных высказыва-
ний — бывают люди, бывают же люди, есть же на свете такие
идиоты (бездельники, наглецы, пройдохи).
Для того чтобы приспособить бытийные суждения для выражения
суждений о конкретном предмете, в высказывания о мире вводится
указание на лицо, определенным образом воспринимающее жизнь и
соответственно к ней относящееся. Ср.: Для него нет (не сущест-
вует) ничего невозможного (святого); Из собственных ответов носа
уже можно было видеть, что для этого человека ничего не
было священного (Гоголь); Вне этого переписывания, казалось, для
него ничего не существовало (Гоголь); ...и пуще всего старайся по-
стигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник, владеющий
ею. Нет ему низкого предмета в природе [...] в презренном у него
уже нет презренного (Гоголь).
Приведенные предложения сообщают о субъективном восприятии
мира тем или другим лицом.
Суждения о мире в отрицательной форме часто служат для выра-
жения высшей оценки (отрицательной или положительной) конкрет-
ного предмета, класса предметов, некоторого события или класса со-
бытий (явлений). Ср.: Реальности надо нам, страшнее мистики нет
ничего на свете (Блок); Частный был большой поощритель всех ис-
кусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию пред-
почитал всему. «Это вещь», обыкновенно говорил он: «уж нет ничего
лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане
всегда поместится, уронишь — не расшибется» (Гоголь); Да хранит
тебя всевышний от сих страстей! Нет их страшнее (Гоголь); Эти
ханы ... нет в мире существ неблагодарнее их (Салтыков-Щедрин);
Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы та-
кую власть, как надо мною (Лермонтов); Вряд ли где можно было
найти человека, который так жил бы в своей должности [как Ака-
кий Акакиевич] (Гоголь); Нет ничего лучше Невского проспекта, по
крайней мере в Петербурге (Гоголь); Нет, я вам скажу: нет хуже
жильца, как живописец: свинья свиньей живет, просто не приведи
бог (Гоголь).
Бытийные предложения в этом случае скрывают за собой сужде-
ния об определенном предмете, явлении, понятии, классе предметов и
пр. Ср.: Нет человека, который был бы более хвастлив и лжив, чем
Хлестаков = Хлестаков — самый лживый и хвастливый человек на
свете; Нет драматурга более великого, чем Шекспир = Шекспир —
самый великий среди драматургов.
Предложения бытийной уникальности взаимодействуют с выска-
зываниями следующих видов: Я не видел (не помню, не встречал)
человека более беспардонного, чем Хлестаков — Не родился еще чело-
век более беспардонный, чем Хлестаков = Свет не видел более бес-
778
Часть IX. Пространство и бытие
пардонных людей, чем Хлестаков = На свете не сыщешь человека
более беспардонного, чем Хлестаков.
Таким образом, язык постоянно стремится, с одной стороны, обез-
личить высказывания о конкретном предмете, превратив их в общие
суждения, а с другой стороны, трансформировать суждения о мире в
суждения об очень частном его элементе.
Наконец, бытийные предложения используются для сообщений об
изменении качественной характеристики предмета, который в этом
случае может быть обозначен референтным именем; ср.: Художнику
надлежит знать, что той России, которая, была, — нет и никогда
не будет. Европы, которая была, нет и не будет (Блок).
Такое высказывание не означает, что больше не существует России
и Европы. Оно указывает лишь на необратимость тех изменений, ко-
торые произошли в этих странах. Ср. также: Под наплывом этих
отрадных чувств начали мы припоминать стих Державина, но, к
удивлению, ничего не припомнили кроме: Запасшися крестьянин хле-
бом / Ест добры щи и пиво пьет. — Да, брат, был такой крестья-
нин! был! — воскликнул я, подавленный нарисованной Державиным
картиной (Салтыков-Щедрин). Был такой крестьянин = крестьянин
теперь уже не такой, каким был, — крестьянин уже не прежний —
нет прежнего крестьянина — не тот нынче крестьянин пошел.
В предложениях этого типа суждение о процессах, происходящих
во времени, т. е. суждение о качествах и свойствах предмета, строит-
ся по типу бытийных высказываний, касающихся скорее пространст-
венно-предметных отношений, нежели отношений темпорально-ка-
чественных.
6. Область бытия — совокупность или класс предметов
В каждом из выделенных и описанных классов бытийных предло-
жений область бытия может получать двоякую интерпретацию. Она
может быть понята в локальном или посессивном (для микромира че-
ловека) смысле, но она может быть истолкована и как некоторая со-
вокупность предметов. Предложения этого второго типа обладают
структурными, семантическими и коммуникативными особенностя-
ми, на которых следует остановиться особо.
В этих предложениях «бытующий предмет» и «область бытия» од-
нородны, образуя некоторую совокупность, единый класс. Задача со-
общения заключается в выделении из него некоторого предмета или
группы предметов по определенному признаку (признакам). В пред-
ложениях этого разряда поэтому должно присутствовать указание на
особую черту предмета или группы предметов, причем атрибут в них
находится в коммуникативном фокусе.
Дистинктивный признак может быть обозначен в самой номинаций
предмета — имени или именном словосочетании; ср.: Класс наш был
буйный, среди нас были изрядные развратники, старые курильщики,
3. Бытийные предложения в современном русском языке 779
великовозрастные ухаживатели, циники и атлеты. Скоро выясни-
лось, что были и отчаянные революционеры (Блок).
Отличительный признак часто эксплицируется в придаточном или
обособленном предложении; ср.: Среди них есть такие, которые схо-
дят с ума от самосудов [...], а есть такие, в которых еще спят
творческие силы (Блок); Говорят, что есть такие люди, которые
могут приставить какой угодно нос (Гоголь); А вот из нашей бра-
тии чиновников есть такие свиньи: решительно не пойдет мужик в
театр (Гоголь).
В отрицательных предложениях придаточное обычно содержит
глагол в сослагательном наклонении; ср.: Нет подлеца, который бы
не сознавал свою подлость (Паустовский); Среди них много умных и
честных; Из числа всей молодежи этого сезона не было ни одного
человека, которого я чем-нибудь отличала от других (Л. Толстой); В
числе их были хорошие и дурные, умные и пустые люди (Тургенев);
И вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошень-
кую женщину, приковавшую его внимание и вдруг явно при нем от-
личившую другого, ей равно незнакомого, — вряд ли, говорю, найдет-
ся такой молодой человек [...], который не был бы этим поражен
неприятно (Лермонтов). Область бытия обозначается обстоятельствен-
ными словами или сочетаниями слов, указывающими — прямо или
косвенно — на совокупность предметов: среди них, среди присутст-
вующих, среди его друзей, среди его болезней (достоинств, дефектов,
черт характера, принципов и т. п.), в отряде, в их классе, в школе,
в институте, между ними, в их числе, из числа и пр.
Иногда указание на множество предметов может быть скрыто за
локальным или личностным детерминантом; ср.: Он пел, и в этом
есть краю/ Один, кто понял песнь твою (Лермонтов); Один там
только и есть порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать
правду, свинья (Гоголь); У нас не то: у нас есть такие мудрецы, ко-
торые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем
иначе, нежели с тем, у которого их триста (Гоголь).
Если название бытующего предмета совпадает с номинацией клас-
са или совокупности, из которой данный предмет выделяется, то ло-
кализатор может быть опущен; ср.: (Среди людей) есть люди, на ко-
торых ни в чем нельзя положиться; (Среди чувств) есть чувства,
которые мешают жить; (Среди правил) есть правила, соблюдение
которых обязательно во всяком цивилизованном обществе; (Среди
детей) есть дети, которые охотно играют одни. Например: Есть
лица, бледные от великой внутренней страсти, излучающие свет
ума и благородства (Паустовский); Известно, что есть много на
свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила,
не употребляла никаких мелких инструментов (Гоголь).
В других случаях, напротив, опускается имя «бытующего предме-
та»; ср.: Среди детей есть такие, которые охотно играют сами;
Среди его произведений есть такие, которые должен прочесть каж-
780
Часть IX. Пространство и бытие
дый. Это не ведет, однако, к распаду определительной именной груп-
пы. В предложениях этого типа в реме всегда соприсутствуют экзи-
стенциальные и предикатные значения. В них поэтому глагол есть не
может быть опущен.
Если на класс предметов не наложено никаких дополнительных
ограничений, то бытийное предложение относится к категории суж-
дений о мире; ср.: Есть старухи, которые молятся, а есть и такие,
которые пьянствуют. При наличии ограничений локального поряд-
ка предложение соотносительно с высказываниями о фрагменте мира;
ср.: Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьян-
ствуют; старухи, которые молятся и пьянствуют вместе (Гоголь).
В этом предложении речь идет о населении Коломны (района Петер-
бурга). Если дополнительное ограничение имеет личностный харак-
тер, то высказывание относится к суждениям о микромире; ср.: У не-
го есть мысли, которые поражают своей глубиной.
В предложениях этой категории, как уже говорилось, всегда со-
держится определение имени бытующего предмета, осуществляющее
выделительную функцию. Последняя благоприятна для употребления
высказываний в интродуктивной роли; ср.: Итак, между ростовщи-
ками был один — существо во всех отношениях необыкновенное, по-
селившееся уже давно в сей части города (Гоголь); В толпе нищих
был один, — он не вмешивался в разговор их и неподвижно смотрел
на расписанные святые вороты (Лермонтов).
Если в интродуктивном высказывании отсутствует выделительный
атрибут, ему имплицитно соответствует придаточное типа «о котором
я собираюсь рассказать»; ср.: Есть у,меня приятель один (о кото-
ром я намерен кое-что сообщить).
Позитивное экзистенциальное построение применимо до тех пор,
пока атрибут не относится ко всем членам класса. Как только выде-
ляемый признак начинает характеризовать всю совокупность предме-
тов, говорящий должен избрать предикатную структуру; ср.: Все они
были красавицы и Среди них были красавицы.
Негативные высказывания, напротив, используются именно тогда,
когда признак отсутствует у целиком взятой совокупности предметов.
Норма русского языка, как известно, избегает присоединения отрица-
тельного предиката к субъекту типа все, всё, все они и пр. Так, нель-
зя сказать: *Все они не были красавицы. Нужно: Среди них не было
красавиц = Никто из них не был красив = Все они были некрасивы
= Ни одна из них не была красавицей.
Ситуация, к которой могут быть отнесены предложения анализи-
руемого типа, допускает, таким образом, двоякую логическую интер-
претацию. Она может быть обозначена:
1) экзистенциальным высказыванием с актуализованным приимен-
ным определением выделительного типа;
2) субъектно-предикатной структурой, в которой субъект отмечен
неопределенным или отрицательным детерминантом.
3. Бытийные предложения в современном русском языке
781
В первом случае (т. е. при неопределенном детерминанте) предикат
относится к части класса, во втором (при негативном детерминан-
те) -г ко всему классу или совокупности предметов.
Употребление субъектно-предикатной структуры в целях квалифи-
кации неопределенной части множества является в известном смысле
расширением области предикации в логическом понимании этого
термина. Напротив, употребление экзистенциальной структуры для
характеристики целиком взятой совокупности предметов можно счи-
тать расширением области бытийности.
Совмещение в высказывании отношений экзистенции и предика-
ции ведет к тому, что отрицание признака (т. е. отношений предика-
ции) есть одновременно и отрицание существования выделенной по
данному признаку категории объектов (т. е. отношений экзистенции).
Иначе говоря, в предложениях такого рода невозможна актуализация
атрибута имени без актуализации показателя существования. В них
одновременно входят в коммуникативный фокус и факт наличия не-
которой категории предметов, и факт наличия в этой категории неко-
торого признака.
Чтобы сделать более наглядной описываемую ситуацию, сравним
следующие два предложения: Ложно, что у него лица,, излучающее
свет ума и благородства; Ложно, что есть лица, излучающие свет
ума и благородства.
В первом предложении актуализовано определение имени «бытую-
щего предмета». Поэтому на него, и только на него, распространяет
свое действие отрицание.
Во втором предложении отрицание не может быть ограничено ат-
рибутом имени: отрицая наличие признака в предмете, говорящий
тем самым отрицает и существование самого разряда (вида) предме-
тов, выделяемого по данному признаку.
Сказанное делает понятным, почему в предложениях этого типа не
может отсутствовать глагол есть. В них, как и в интродуктивных вы-
сказываниях, коммуникативный фокус расширен: в него входят два
компонента семантической структуры бытийного предложения.
Следует заметить, что предложения, в которых область бытия
представлена совокупностью предметов, отличны от суждений о мире
типа На свете есть лешие и домовые. В первых речь идет о сущест-
вовании некоторой частной категории объектов (подкласса), выде-
ляемой по определенной, указанной в предложении черте. Поэтому
само имя класса, обозначенное в «области бытия», не подводится под
коммуникативный акцент. В суждениях второго типа речь идет о су-
ществовании целиком взятого класса объектов, отделяемого от других
классов не по некоторой дифференциальной черте, а по совокупности
признаков, стоящих за номинацией класса. В них сообщается о воз-
можности или невозможности воплощения данного набора признаков
в субстанции.
782
Часть IX. Пространство и бытие
7. Область бытия — абстрактные понятия
Локализатор бытийных предложений не ограничивается указанием
на конкретное пространство — мир или его фрагмент, личную сферу
или класс объектов. Он может относиться к любой абстрактной кате-
гории — качеству, свойству, аспекту предмета, семантическому «про-
странству», соответствующему любым видам сообщений, областям
знания — теориям, мыслям, суждениям, фактам, концепциям; он
может обозначать личные и безличные события и, наконец, относить-
ся к категориям оценочным и модальным.
Подобно тому как предикат, номинализуясь, легко перемещается в
позицию субъекта, он столь же естественно может перейти и в пози-
цию локализатора; ср.: 1) Мальчик был горд. Его гордость не
была нарочитой. Она была детски наивной и 2) Мальчик был
горд. Его гордость не была нарочитой. В ней была детская
наивность.
Естественно, что в абстрактной сфере бытуют еще более абстракт-
ные сущности, ведь они указывают на признаки, свойства и состоя-
ния обозначенного локализатором отвлеченного понятия. Поэтому
имя бытующего предмета часто замещается признаковыми словами —
прилагательными, вводимыми неопределенным и отрицательным ме-
стоимением: В этом есть что-то смешное. — Что же в этом
смешного? По-моему, тут нет ничего смешного. Местоимение что-
то указывает на некоторое понятие, которое затруднительно обозна-
чить каким-либо общим именем.
Наибольшей емкостью обладают локализаторы, относящиеся к ре-
чевым произведениям — словам, сообщениям, высказываниям, тек-
стам, репликам, просьбам, обещаниям и т. п.
Речевые произведения редко отрываются от говорящего субъекта.
Они полны разнообразных «человеческих» категорий, обнаруживаю-
щих себя в речевой деятельности. В них «вмещаются» не столько
мысль и информация, сколько эмоции и свойства людей: В словах его
было много восторженности; В крике его было (чувствовалось) от-
чаяние; В просьбе этой было что-то наглое (приниженное); В его
обещании ощущалась неискренность; В том, что честный недале-
кий Щекин высказал так открыто и доброжелательно, была какая-
то наивная, смертельная беспощадность (Ю. Трифонов).
В бытийных предложениях этого разряда может даваться также
характеристика и самого речевого произведения, его содержания. По-
следнее может быть определено: 1) по количеству, характеру и но-
визне информации: В его словах было много нового (интересного,
оригинального, поучительного); В том, что ты говоришь, нет ника-
кого смысла; 2) по скрытому, неэксплицированному смыслу: В этих
словах есть какой-то намек (скрытый смысл); В его словах было
что-то загадочное; 3) по соответствию действительности: В этих
словах есть доля истины; В его утверждении много сомнительного;
3. Бытийные предложения в современном русском языке
783
И правды нет в твоих речах (Тютчев); 4) по степени логичности: В
том, что ты говоришь, мало логики; В его признании была какая-то
сбивчивость; В его рассказе есть непоследовательность; 5) по эсте-
тическому аспекту: В этом описании много поэзии; В них [этих
строках Пушкина] не только точность, душевная ясность и тиши-
на. В них еще все волшебство русской речи (Паустовский); 6) по воз-
действию на адресата: В этой шутке есть что-то обидное (оскорби-
тельное); 7) по коммуникативной установке: В словах этих была
мольба о помощи; В его ответе была угроза; В его речи был призыв к
действию.
Там, где имеется в виду содержательный аспект речевых произве-
дений или их целевая установка, употребителен, а иногда и предпоч-
тителен, глагол заключаться'. В его словах заключалась глубокая
мысль (Достоевский); В предложении переводчика заключался ясный
практический смысл, предложение было очень солидное, но что-то
удивительно несолидное было и в манере переводчика говорить, и в
его одежде (М. Булгаков).
Предложения с абстрактным локализатором очень близко соприка-
саются с бытийными предложениями личной сферы. Эта близость об-
наруживает себя, с одной стороны, в семантике локализатора, а с
другой — в значении, помещенном в позицию имени бытующего
предмета.
Позицию локализатора часто занимают имена, относящиеся к
свойствам и состояниям человека, его действиям, поступкам, отно-
шениям с другими людьми ит. п. Например: В его веселости
было что-то тихое (Тургенев); Сколько достоинства было в каж-
дом его движении (Тургенев); В ее грации нет ни поэзии,
ни истинной чувствительности, но есть мягкость, есть симпатия,
есть даже нежность (Тургенев); В поступке этом нет и не
может быть никакого искупительного подвига (Достоевский); В
его действиях нет благоразумия.
С другой стороны, имя бытующего предмета или его эквивалент
часто отражают субъективную оценку события, его восприятие чело-
веком, его воздействие на говорящего или иное лицо. Например: В
этом случае есть что-то пугающее (необъяснимое); В раз-
луке есть высокое значенье (Тютчев); В заре, в рассвете есть
что-то возвышающее душу (Паустовский).
Бытийные предложения, относящиеся к миру человека, охотно со-
единяют абстрактное имя бытующего предмета с конкретным локали-
затором. Например: Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на
краю, /Ив разъяренном океане, / Средь грозных волн и бурной
тьмы, /Ив аравийском урагане, /Ив дуновении Чумы (Пушкин).
Одним из источников бытийных предложений с препозитивным ло-
кализатором является эмфатическая трансформация модуса, вводя-
щего ч/по-придаточное: Странно, что он приехал так рано -> Есть
что-то странное в том, что он приехал так рано —> В том, что он
приехал так рано, есть что-то странное —> В этом факте есть
784
Часть IX. Пространство и бытие
что-то странное, Неудивительно, что мальчик хорошо сдал экзаме-
ны —> Нет ничего удивительного в том, что мальчик хорошо сдал
экзамены —> В том, что мальчик хорошо сдал экзамены, нет ничего
удивительного —> В этом факте нет ничего удивительного.
Предложения этого типа большей частью имеют отрицательное
значение: Нет ничего плохого (хорошего, странного, подозрительно-
го, удивительного, приятного, смешного и пр.) в том, что они были
друг с другом откровенны. Отрицательные бытийные предложения,
как отмечалось, категоричнее своих небытийных аналогов. Поэтому
негативный модус более подвержен бытийным трансформациям.
Тогда, когда локализатором является пропозиция или ее номина-
лизация, семантика имени бытующего предмета соответствует тем
значениям, которые могут занимать в предложении позицию модуса.
Это значения оценки, возможности и необходимости, психологиче-
ской реакции и восприятия. «Содержимым» факта не могут быть ни-
какие физические характеристики тех событий, которым соответству-
ет факт — категория, относящаяся к области знаний, а не к области
самой физической действительности. Нельзя сказать: *В том (факте),
что мальчики подрались, было что-то ожесточенное (жестокое, на-
пористое, ловкое ит. п.). Между тем в предложениях, вводимых «тпо-
как-локализатором», такие значения возможны: В том, как он рабо-
тал, было старание. В предложения с «тпо-как-локализатором» ес-
тественно включается глагол чувственного восприятия: В том, как он
шел, была (видна, заметна, чувствовалась) многолетняя трениров-
ка (сноровка). При локализаторе-факте глаголы чувственного воспри-
ятия не могут ни замещать, ни распространять бытийный компонент.
Локализатор может обозначать не только «кванты» конкретного
знания (факты), но и любые категории научного знания, независимо
от степени их абстрактности. В позиции локализатора употребляются
такие слова, как идея, мысль, гипотеза, догадка, точка зрения, тео-
рия, концепция, мировоззрение, заблуждение, аргумент, вывод, те-
зис, довод и т. п. Этим локализаторам соответствуют имена, характе-
ризующие сферу мысли и знания по новизне, логичности и соответст-
вию действительности (истинности); В этой мысли нет ничего нового
(оригинального, неожиданного); В этой концепции есть противоре-
чия (неувязки); В этой гипотезе мало объяснительной силы; В этом
взгляде на природу есть что-то мистическое (архаичное, ненаучное);
В его доводах мало здравого смысла; В его догадках было рациональ-
ное зерно; В этих предположениях была доля истины.
Бытийные предложения абстрактной сферы вторичны по отноше-
нию к субъектно-предикатным структурам. Об этом, в частности,
свидетельствует употребление прилагательных, причастий и произ-
водных от них существительных в позиции имени бытующего пред-
мета. Тем самым бытийные конструкции возвращаются к их первич-
ной, исходной модели: В словах его было что-то фальшивое —> Слова
его были фальшивы; В действиях его была решительность —> Деи~
ствия его были решительны.
3. Бытийные предложения в современном русском языке
785
Различие между субъектно-предикатными структурами и произ-
водными от них бытийными предложениями состоит в том, что пре-
дикат, содержит в себе «тотальное» определение субъекта, а имя бы-
тующего предмета дает лишь частичную характеристику локализато-
ра. Ср.: Эта теория противоречива и В этой теории есть противоре-
чия', Эта мысль нова и В этой мысли есть что-то новое (новизна). В
отрицательных предложениях соотношение «по силе» инвертируется.
Итак, для предложений абстрактной сферы различие в объеме об-
ласти бытия и бытующих предметов обернулось различием в степени
категоричности утверждения.
8. Глагольный компонент есть
Теперь следует сказать несколько слов о правилах употребления в
русском языке глагола есть в настоящем времени бытийных предло-
жений. Этому вопросу посвящено тонкое исследование О. Н. Селивер-
стовой [1973]. Хотя его непосредственным предметом являются пред-
ложения, в которых локализатор выражен формами у тебя, у Петра
и пр., основные положения статьи верны и применительно ко всему
полю бытийных высказываний, описанному выше. Некоторые разли-
чия между теми правилами, которые предлагает О. Н. Селиверстова,
и нашим пониманием закономерностей употребления глагола есть
состоят в системе использованных понятий. Об употреблении есть
см. также [Mehlig 1980; Панде Хем Чандра 1981].
О. Н. Селиверстова формулирует следующие два основных условия
употребления глагола есть в бытийных предложениях типа «у X есть
Y» и «у XY»; конструкция «у X есть Y» сообщает (1) о наличии Y у
X, причем предполагается, (2) что Y является одним из множества
однородных объектов, которые имеет или может иметь X («М больше
Y»). Напротив, конструкция «у XY» необязательно вносит информа-
цию о наличии Y у X; она может употребляться для указания на то,
какой именно Y имеется у X (наличие качественно неидентифициро-
ванного Y заранее известно). Эта информация реализуется в тех усло-
виях, в которых выбор конструкции «у XY» не диктуется отсутстви-
ем компонента «М больше Y» (т. е. общий смысл контекста не проти-
воречил бы утверждению, что «М больше Y»). В других условиях
конструкция «у XY» может сообщать о наличии Y у X, но, в отличие
от модели «у X есть Y», она не несет сведений о том, что Y обяза-
тельно является лишь одним из множества однородных объектов, ко-
торые имеет или может иметь X [Селиверстова 1973, 104].
Применительно к целиком взятому полю бытийности мы предпо-
читаем более простую и отражающую логико-коммуникативный ас-
пект высказывания формулировку общей закономерности употребле-
ния глагола есть. Глагол есть употребляется тогда, когда он выра-
жает экзистенциальное значение — одно или совместно со связоч-
ным, т. е. тогда, когда он находится в коммуникативном фокусе либо
26 - 797
786
Часть IX. Пространство и бытие
один, либо вместе с именем бытующего предмета: В этом что-то
есть; В лесу есть грибы, (птицы, цветы, волки, елки и т. п.).
Когда значение бытийного глагола редуцируется к связочному,
т. е. в предложении выражены отношения предикации, характери-
зующей или таксономической, в настоящем времени употребляется
нулевая форма глагола быть: У мальчика синие глаза —> Глаза у
мальчика синие; В руке у него цветы; В футляре скрипка.
В предложениях типа У мальчика синие глаза имя бытующего
предмета получает конкретную референцию и становится субъектом
суждения, а его определение передвигается в позицию характери-
зующего предиката: Глаза у мальчика синие. В предложениях же ти-
па В футляре скрипка, напротив, локализатор совместно с экзистен-
циальным значением выполняет функцию субъекта суждения, а имя
бытующего предмета берет на себя роль таксономического предиката:
То, что лежит в футляре, скрипка. Предложения первого типа отве-
чают на вопрос Какие у мальчика глаза? — Синие. Предложения
второго типа служат ответом на вопрос Что в футляре? — Скрипка.
В предложениях первого типа определение оторвалось от имени:
их разделила связка, и экзистенциальное значение глагола быть бы-
ло аннулировано. В предложениях второго типа экзистенциальное
значение преобразовалось в локальное (значение пребывания) и стало
служить целям идентификации субъекта: То, что лежит (находит-
ся) в футляре, скрипка.
Это подтверждается тем, что в формах не настоящего времени ак-
туальное членение высказывания проходит после бытийного глагола,
объединенного с локализатором: В футляре была | скрипка; На гла-
зах у нее были | слезы; На этом месте будет | не жилой дом, а мага-
зин. Имя бытующего предмета в такого рода высказываниях получа-
ет функцию таксономического предиката.
Таким образом, если специфика классических бытийных предложе-
ний состоит в том, что в них соединены экзистенциальное и преди-
катное значения, то в процессе коммуникативной перестройки эти зна-
чения обособляются друг от друга. Этот пример, как нам кажется, де-
монстрирует чуткость синтаксического строя языка к изменениям в ло-
гическом содержании высказывания и вместе с тем чувствительность
этого последнего к изменениям коммуникативных целей высказывания.
Если бы мы пошли другим путем и приняли за отправную точку
правило о неупотреблении глагола есть, то в самом общем виде оно
могло бы быть сформулировано так: глагол есть не употребляется то-
гда, когда в коммуникативный фокус попадает класс бытуЮЩеГ°
предмета, т. е. когда высказывание эксплицитно или имплицитно со-
относится с вопросами типа Что в комнате? Что там на комоде-
Что у нее? Что с ним? и пр. Ср. возможные ответы на эти вопросы-
В комнате стол, стулья и кровать; На комоде зеркало и несколько
фотографий; У нее грипп; С ним приступ меланхолии [Mehlig 1990].
Такого рода предложения содержат категоризацию предметов ИЛИ
понятий, а само существование некоторых объектов в данной области
3. Бытийные предложения в современном русском языке
787
бытия составляет пресуппозицию сообщения. Поскольку вопрос каса-
ется разряда, типа, свойств и пр. бытующего предмета, то в ответе
говорящий, естественно, стремится удовлетворить спрашивающего,
дав полную рубрикацию имеющихся в данной области бытия объек-
тов. Так, предложение В комнате стол, стул и кровать, как спра-
ведливо отметила О. Н. Селиверстова, сообщает обычно о полной меб-
лировке комнаты, а высказывание У нее муж и двое детей характе-
ризует весь состав ее семьи.
То же требование полноты информации (разумеется, при опреде-
ленном уровне детализации) применяется и к описательным, в част-
ности фоновым, высказываниям, например ремаркам в пьесах; ср.:
...налево (от актеров) небольшой письменный стол, перед ним кресло,
далее железный денежный сундук — шкаф, вделанный в стену; в уг-
лу дверь в спальню; с левой стороны диван, перед ним круглый обе-
денный стол (А. Островский).
Ставя в коммуникативный фокус класс предмета, а не факт нали-
чия предмета данного класса, такие предложения легко редуцируют-
ся к одночленному типу; ср.: Что в комнате? Стул, стол и кровать-,
Что у него? Как будто грипп.
Тогда, когда имя относится к классу предметов, возникает ситуа-
ция семантической противопоставленности высказываний с экспли-
цированным и неэксплицированным глаголом; ср.: У него есть седые
волосы (золотые зубы, интересные книги, глубокие мысли, тонкие
наблюдения, хорошие друзья и пр.) и У него седые волосы (золотые
зубы, интересные книги, глубокие мысли, тонкие наблюдения, хо-
рошие друзья и пр.). В первом случае атрибут отнесен к неопределен-
ной части членов класса, во втором — к целиком взятой совокупно-
сти предметов или явлений. Речь идет о разных синтаксических ти-
пах предложений. Синтаксическое различие влечет за собой различие
в сфере семантики. Поэтому оно стремится «выйти на поверхность»
во всей парадигме предложений.
Настоящее время
У нее седые волосы
Волосы у нее седые
У нее волосы седые
Прошедшее время
У нее были седые волосы
Волосы у нее были седые (седыми)
У нее волосы были седые (седыми)
Будущее время
У нее будут седые волосы
Волосы у нее будут седые (седыми)
У нее волосы будут седые (седыми)
26*
• У нее есть седые волосы
У нее были седые волосы
У нее будут седые волосы
788
Часть IX. Пространство и бытие
Сослагательное наклонение
У нее были бы седые волосы 1
Волосы у нее были бы седые (седыми) ? У нее были бы седые волосы
У нее волосы были бы седые (седыми) J
Еще более явственно структурно-семантические различия обнару-
живают себя в отрицательных формах: 1) У нее нет (не было, не бу-
дет, не было бы) седых волос- 2) У нее не седые волосы-, Волосы у нее
не седые; Волосы у нее не были седые (седыми); Волосы у нее не бу-
дут (не были бы) седые (седыми) и т. д. [Babby 1980]. Ср. также раз-
личия в периферийных членах парадигмы: Волосы у нее сделались
(стали) седые и У нее появились седые волосы.
Таким образом, между предложениями У нее есть седые волосы и
У нее седые волосы существуют глубокие структурно-семантические
различия. Первое предложение содержит имя, обозначающее неопре-
деленную часть некоторого множества. Глагол есть выражает в нем
значение бытийности. Во втором случае имя обозначает целиком взя-
тый класс предметов, детерминируемый формой у меня, у нее и пр.
Глагол быть скрывает за собой связку, а все предложение выражает
отношение предикации. Указанные структурно-семантические разли-
чия стремятся получить формальное выражение. Отсутствие диффе-
ренциации в некоторых формах создает омонимичные высказывания.
Их различает место ударения, ср.: У нее были седые волосы; У нее
были седые волосы. Более подробно об употреблении глагольного
компонента естъ/нет см. [Арутюнова, Ширяев 1983, 83-93].
9. Заключение
Предложенная выше классификация высказываний, образующих
обширное для русского языка поле бытийности, не является исчер-
пывающей. В ней не были учтены некоторые частные разряды бы-
тийных предложений. Не рассматривался специально тип бытийных
предложений, относящихся к конкретным предметам (ср.: У стула
нет ножки), остались вне анализа и некоторые другие узкие разря-
ды. Цель настоящего описания состояла в указании на исключитель-
ное семантическое разнообразие русских бытийных предложений, их
полифункциональность, а также на взаимодействие бытийности с
другими синтаксическими типами отношений.
Для того, чтобы сделать вывод о продуктивности бытийного типа
более убедительным, приведем небольшой связный текст: На завтра
у меня были большие планы. Работы у нас сейчас уйма. Кроме того,
есть много всяких других дел. Завтра конференция, у меня там док-
лад, вечером гости. На улице жара. На следующее утро у меня миг-
рень. В голове каша, ни одной мысли. Под глазами круги. Вдруг зво-
нок в дверь. На площадке сосед. На нем мятая рубашка с расстег-
нутым воротом. У него, видно, тоже головная боль. Под глазами
мешки, на лбу ссадина. — Что с вами? — У вас есть деньги? —
3. Бытийные предложения в современном русском языке 789
много есть. — Есть потребность опохмелиться, а зарплату дадут
неизвестно когда. Вчера свадьба была у племянницы. Гостей было
много., вина и того больше. Теперь нет мочи. В голове пустота. На
душе муть. — Совести у вас нет и души тоже. Оправдания нет вам
никакого. Нет у меня к вам сочувствия и жалости. Есть же такие
люди, которым на все и всех наплевать. — Может быть, во мне со-
вести нет, а в вас нет сердца.
Приведенный текст естественен для русского языка, в особенности
для русской разговорной речи. Между тем он состоит только из бы-
тийных предложений. Последние настолько семантически подвижны,
что повторяемость одной модели почти 30 раз подряд не создает впе-
чатления искусственности и унылого однообразия.
Теперь дадим небытийную версию того же текста: Я составил на
завтра большой план. Сейчас я много работаю. Кроме того я должен
сделать еще уйму других дел. Завтра я пойду на конференцию и буду
выступать там с докладом. Вечером ко мне придут гости. Погода
очень жаркая. На следующее утро просыпаюсь с мигренью. Мысли
путаются, думать не могу. Глаза обведены кругами. Вдруг звонят в
дверь. На площадке стоит сосед. Он одет в мятую рубашку с рас-
стегнутым воротом. Видимо, у него тоже болит голова. Глаза опух-
ли, лоб украшает ссадина. — С вами что-то случилось?'— Вы имее-
те деньги? — Немного имею. — Мне нужно опохмелиться, а зар-
плату дадут неизвестно когда. Вчера я ходил на свадьбу к племян-
нице. Пришло много гостей. Хозяева выставили много вина. Теперь
чувствую себя муторно. Голова пустая. Душа горит. — Бессовест-
ный вы и бездушный человек. Ничто не может вас оправдать. Я не
испытываю к вам сочувствия и не жалею вас. Вы относитесь к чис-
лу тех людей, которым на все и всех наплевать. — Может быть, я
бессовестный, а вы бессердечный.
В этом втором варианте есть предложения, нарушающие узус и
вызывающие в памяти формулировки анкет, протоколов, опросов
(ср.: Вы имеете деньги? — Немного имею). Текст и в целом несет на
себе печать официальности, которую не снимает даже использование
разговорной лексики. Из двух «крайних» (несмешанных) версий од-
ного текста бытийный вариант представляется нам более соответст-
вующим духу русской речи.
Роль бытийной модели, однако, не ограничивается в русском языке
тем, что благодаря своей чрезвычайной семантической гибкости она
может служить практически любой коммуникативной цели. Бытий-
ная модель, по-видимому, оказалась очень существенной для форми-
рования синтаксического строя русского языка. Структура бытийного
предложения, как можно думать, лежит в основе широко используе-
мого в русском языке типа предложений с актуализованным субъект-
но-предикатным комплексом, состоящим из лексически значимого
глагола и (обычно) нереферентного имени. Ср. следующие ряды пред-
ложений, в которых постепенно нарастает лексическая значимость
глагола, отдаляющая предложение от бытийного стереотипа:
790
Часть IX. Пространство и бытие
В деревне | были солдаты; В деревне | стояли солдаты; В деревне |
расположились солдаты; В деревне \ работали солдаты; В деревне |
мародерствовали солдаты;
В клубе | были студенты; В клубе \ репетировали студенты; В
клубе j пели студенты; В клубе | веселились студенты и пр.;
В поле | была рожь; В поле | росла рожь; В поле | убирали (жали)
рожь; В поле | полегла рожь и т. п.;
У меня мигрень; У меня | болит голова; У меня | раскалывается
голова; У меня | стучит в виске.
Преобразование бытийных предложений в предложения характе-
ризации представляет собой живой, активно протекающий процесс.
Им обусловлены некоторые особенности русского синтаксиса, в част-
ности специфика детерминации имени: показатель определенности
существительного обнаруживает отчетливую зависимость от локали-
затора бытийных предложений, которая проявляется в разнообразии
форм, их лексической конкретности, а также в тенденции к постпо-
зиции. Ср.: Мужики в этой деревне работящие; Роща за до-
рогой залита солнцем; Букет у нее в руках был из полевых
цветов. Детерминация имени, как показывают приведенные приме-
ры, не была унифицирована по генитивному типу. Для русского язы-
ка более естественно сказать: Дома на этой улице были старинные,
чем Дома этой улицы были старинные. Между тем в ряде европей-
ских языков есть тенденция к выражению локальной детерминации
имени единообразно, пользуясь моделью, передающей генитивные от-
ношения; ср. англ, the houses of this street, исп. las casas de esta calle, фр. les
maisons de cette rue 11.
Таким образом, в русском языке активно протекают два процесса,
идущие навстречу друг другу: с одной стороны, бытийные предложе-
ния обнаруживают тенденцию к преобразованию в субъектно-преди-
катные структуры, а с другой стороны, эти последние приобретают
сходство с бытийной моделью. На границе между бытийными и субъ-
ектно-предикатными структурами расположена обширная область
предложений с глаголами восприятия и воспринимаемых признаков
(синеть, блестеть), явления, положения в пространстве и др. и име-
нем с неопределенной референцией.
Продуктивность бытийных предложений служит основанием для
отнесения русского языка к так называемым языкам бытия (Ье-
languages), противопоставляемым языкам обладания (have-languages),
таким, например, как романские и германские языки. Старославян-
ский и некоторые восточнославянские языки (украинский и белорус-
ский) принадлежат к смешанному типу. Русский язык (возможно,
под финно-угорским влиянием) постепенно эволюционировал в сторо-
ну «языков бытия». В древнерусском языке глагол имЪти был широ*
ко распространен в разных значениях. В современном языке его ме-
11 О большей «локальности» русского языка сравнительно с французский
писал В. Г. Гак [Гак, Ройзенблит 1965, 179 и сл.].
3. Бытийные предложения в современном русском языке
791
сто в большинстве значений (прежде всего, посессивном и экзистен-
циальном) занял глагол быть и его эквиваленты; ср. др.-рус. Имам
брата и У меня есть брат [Исаченко 1974].
Семантическое и функциональное разнообразие бытийных предло-
жений, их центральное положение в русском синтаксисе свидетельст-
вует об общей ориентации русского языка на пространственно-пред-
метный аспект мира12, определяющей ряд других его черт. Синтакси-
ческую специфику русского языка характеризуют: обилие конструк-
ций с пассивным субъектом, помещение имени лица в синтаксически
зависимые (часто локативные) позиции (ср.: У меня все дела переде-
ланы), членение жизненного пространства на личные сферы, про-
странственно-предметный принцип моделирования микромира, раз-
витость категории неопределенности имен, выражение определенно-
сти имени пространственными детерминантами, использование сис-
темы локальных послелогов для выражения разных видов отношений
(в том числе временных), выражение коммуникативного (актуально-
го) членения высказывания порядком слов, субстантивное представ-
ление предикатных значений (На улице мороз; Жара; У мальчика
жар; Какая скука!; Тоска). Обращение к бытийным предложениям
вплотную подводит нас к особенностям отраженной в русском языке
картины мира или, в иной терминологии, к этнокогнитивной специ-
фике русского языка.
ЛИТЕРАТУРА
Апресян Ю. Д. Интегральное описание языка и системная лексикография.
М., 1995.
Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М., 1976.
Арутюнова Н. Д., Ширяев Е. Н. Русское предложение: бытийный тип
(структура и значение). М., 1983.
Бенвенист Э. Глаголы «быть» и «иметь» и их функции в языке // Бенве-
нист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Богуславский И. М. Исследования по синтаксической семантике: сфера
действия логических слов. М., 1985.
Гак В. Г., Ройзенблит Е. Б. Очерки по сравнительному изучению фран-
цузского и русского языков. М., 1965.
Золотова Г. А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М.,
1973.
Исаченко А. В. On “have” and “be” languages (a typological scatch) // Slavic Forum
Essays in Linguistics and Literature. The Hague, 1974.
Костинский Ю. M. Генитивные субъектные конструкции в современном
русском языке: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1970.
12 О «картинах пространств», основывающихся на понятии расстояния,
см. [Яковлева 1994].
792
Часть IX. Пространство и бытие
НЗЛ 1982 — Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XIII. Логика и лин-
гвистика: Проблемы референции. М., 1982.
Розенцвейг В. Ю. Лексика имущественных отношений // Машинный пе-
ревод и прикладная лингвистика. Вып. 8. М., 1964.
Категории бытия и обладания в языке. М., 1977.
Панде Хем Чандра. К семантике есть в локативных и посессивных кон-
струкциях // Russian Linguistics 1981. V. 5. № 3.
Рассел Б. Дескрипции // НЗЛ. Вып. XIII. Логика и лингвистика: Про-
блемы референции. М., 1982.
Селиверстова О. Н. Семантический анализ предикативных притяжатель-
ных конструкций с глаголом быть // Вопр. языкознания. 1973. № 5.
Селиверстова О. Н. Компонентный анализ многозначных слов. М., 1975.
Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели про-
странства, времени и восприятия). М., 1994.
Babby L. Н. Existential sentences and negation in Russian // Linguistica Extranea. Studia.
V. 8. Ann Arbor, 1980.
Cartwright R. Negative existentials // Philosophy and ordinary language. Urbana, 1963.
Chvany К. V. On the syntax of BE-sentences in Russian. Cambridge (Mass.), 1975.
Evreinov I. A. Die Semantik einer Nullform: Versuch einer neuren Definition der Kopula
im Russischen // Linguistics. 1973. № 98.
Kahn C. The Greek verb to be and the concept of being // Foundations of language.
1966. N 3.
Kantorczyk U. Der Satztyp V gorode (est’) universitet / U Igoria (esf) maSina in der rus-
sischen Sprache der Gegenwart. Eine Komplexbeschreibung unter formal-grammati-
schem, kommunikativem und referentiellem Aspekt / Verlag Otto Sagner. Munchen,
1993.
Kimball J. The grammar of existence // Papers from the Ninth regional meeting of Chi-
cago linguistic society. Chicago, 1973.
Mehlig H. R. Die opposition «est’»: Nullform in Russischen lokativen Seinsatzen //
Slavistische Beitrage. B. 138. Slavistische Linguistik 1979. Munchen, 1980.
Mehlig H. R. Экзистенциальность и экспликативные вопросы // Lingiiistische
Arbeitsberichte. В. 73. Leipzig, 1990.
Meinong A. The theory of objects // Realism and the background of the phenomenology /
Ed. by R. Chisholm. Glence, 1960.
Moore G. E. Is existence a predicate? // Moore G. E. Philosophical papers. L.; N. Y.,
1959.
Russell B. On denoting // Russell В. Logic and knowledge. L.; N. Y. 1956.
ЧАСТЬ X
БЕЗЛИЧНОСТЬ И НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ
1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
До сих пор наше внимание было сосредоточено преимущественно
на общих свойствах языка, обусловленных логикой мышления и ну-
ждами коммуникации. Обращение к бытийным предложениям, одна-
ко, заставило увидеть, что уже сами логические основания языков
специфичны. Индивидуальное зарождается в общечеловеческом, ка-
призы языка начинаются с логики. Нет сомнения в том, что логиче-
ские схемы обыденного мышления встроены в язык. Но,языки обра-
щаются с ними по-разному, расширяя возможности одних и отодви-
гая в тень другие. В этом сказывается духовная индивидуальность
нации, та «живость языкового сознания, которая превращает язык в
зеркало мира» [Гумбольдт 1985, 400]. В этом сказываются, разумеет-
ся, также и условия жизни народа. И. И. Давыдов, посвятивший
приложение к своей грамматике отличительным свойствам русского
языка, писал: «Место, занимаемое народом, время его существова-
ния, соседство и сношения с другими народами, степень развития ум-
ственной жизни — все это действует на преимущественное развитие
слова, одного из деятелей нашего духа» [Давыдов 1854, 155].
В нижеследующих разделах мы продолжим характеристику инди-
видуальных свойств русского языка. Нас будут интересовать две кате-
гории, тесно между собою связанные — безличность (бессубъектность,
неагентивность) и неопределенность — референтная, признаковая и
модальная. Близость этих категорий видна уже в том, что безличные
конструкции оставляют неопределенным агенса, а иногда и других
актантов. Характерно также, что в русском языке сообщения о неоп-
ределенном количестве (или имеющие неопределенный объект) стро-
ятся по безличной модели: Не хватило времени; ср. также: Чего-то
хочется и Я этого (так) хочу. Обе названные категории хорошо со-
гласуются с бытийными предложениями, в которых имя предмета
сдвинуто в синтаксически зависимую позицию и имеет неопределен-
ную референцию. Речь идет о некотором комплексе взаимозависимых
черт, в основе которых лежит пространственно-предметный, а не тем-
порально-фактивный, статический, скорее чем динамический, живо-
794 Часть X. Безличность и неопределенность
писный, а не кинематографический подход к миру жизни. Указанные
черты входят в ядро интегральной когнитивной модели русского
языка (если воспользоваться термином, введенным в лингвистиче-
ский обиход Лакоффом [Lakoff 1987]).
В этом кратком вступлении нам важно подчеркнуть два фактора,
свидетельствующие о том, что в обеих выбранных для анализа кате-
гориях проявляет себя концептуальная (когнитивная), а не чисто ;
формальная специфика русского языка.
Первый фактор касается исторической перспективы. Обращает на |
себя внимание, что в ходе развития русского языка удельный вес ка-
тегорий безличности и неопределенности постепенно возрастал. Без- :
личные предложения расширяли свои семантические и синтаксиче- !
ские возможности. При этом они использовались для обозначения 1
действий, обычно осуществляемых человеком сознательно и под кон-
тролем воли, тогда как действия нечаянные и непроизвольные выра-
жались личными, и только личными, конструкциями. Категория не-
определенности приобретала все большую дифференцированность и: |
широту диапазона. Она, в частности, включила в сферу своего дейст- |
вия признаковое значение. Между тем показатели определенности |
постепенно сокращались как в числе, так и в употребительности. Об ?
этом будет сказано подробнее в соответствующих разделах. Важно
отметить, что развитие категорий безличности и неопределенности 1
шло в русском языке в направлении, обратном сравнительно с их |
развитием в других европейских языках, в частности романских и j
германских, в которых стабилизировалась единая для всех типов I
предложений субъектно-предикатная схема, а категория неопреде-
ленности была в значительной мере поглощена неопределенным ар- <
тиклем. Оппозиция по признаку контролируемости действий в них' <
выражена слабо. Сам факт неуклонного расширения в русском языкбМ
безличного начала и категории неопределенности симптоматичен. Ов»|
особенно значим на фоне современной языковой ситуации, в которой |
речь — устная и письменная — утратила упорядоченность, но сталаеД
более непосредственной и субъективной. Она в большей мере, чеМ' |
нормированный литературный язык, выявляет особенности мировое- -^
приятия говорящих. Потоки речи сливаются с потоком сознания И J
потоком жизни. Падение культуры речи и отпадение языка от куль-> |
туры приближают его к структуре социального сознания (коллектив-
ному бессознательному).
Второй фактор, на который следует обратить внимание, состоит
том, что анализируемые категории активны, но далеко не всегда обя-
зательны. Они значимы, но не необходимы. Они входят в фонДМ
«свободной грамматики». Не язык навязывает их говорящим, а говори
рящие навязывают их языку. Они подобны метафоре: их употреблЯкИ®Ц
по наитию, а не по приказу. Более того, они часто избыточны.
случайно показатели неопределенности иногда квалифицируются
1. Вступительные замечания
795
речевой мусор. С ними борются блюстители культуры речи. Их избе-
гают хорошие стилисты.
Ниже мы остановимся на функционировании категорий безлично-
сти и неопределенности в зоне «свободной грамматики», в которой их
употребление не необходимо, но значимо.
Однако предварительно сделаем еще одно маленькое замечание ка-
сательно проблемы субъекта в европейской философской и лингвис-
тической мысли. Идеи 3. Фрейда и его последователей о подсозна-
тельных силах, превозмогающих сознание человека, вовлекли в сферу
своего влияния практически весь антропологический цикл. Они ска-
зались также на художественной литературе, литературной критике и
даже непосредственно на речевом узусе. Общим знаменателем основ-
ных направлений европейской мысли XX в. стала формула «La Non-
Personne au cceur de la Personne» [L’Impersonnel 1991, 6]. В человеке посе-
лился некто. Он не имеет лица. «Бог умер», — сказал Ницше. «Умер
субъект», — заявили последователи Фрейда. Проблема бессубъектно-
сти (безличности) вышла за пределы лингвистики, а лингвистика во-
шла в философию, психологию и особенно в психоанализ — практи-
ческий и теоретический. Лингвистическая проблематика занимает
большое место в школе Лакана [Lacan 1970; Lacan 1971]. Во француз-
ской лингвистике обсуждение проблемы субъекта с учетом современ-
ных концепций было начато Э. Бенвенистом [Бенвенист 1974]. В на-
чале 80-х гг. в Гренобле был организован семинар по проблеме без-
личности, а затем проведены две большие конференции по этой теме,
материалы которых опубликованы в [Autour de 1’impersonnel 1985;
L’Impersonnel 1991]. M. Майар, один из основных авторов указанных
сборников, обратил внимание на рост частотности употребления без-
личных предложений во французском языке. В студенческом жарго-
не получили особое распространение безличные предложения типа <?а
craint, 9а parle, 9а plane, 9а baigne, etc., перешедшие затем в периодику и
литературные тексты. Майар связывает их популярность с идеей
«смерти субъекта». Психоанализ, особенно в версии Лакана, подор-
вал концепцию субъекта сознания (психологического субъекта), вос-
ходящую к картезианскому cogito ergo sum; см. [Lacan 1970, 275]. Гла-
гол penser стал употребляться многими авторами в безличной форме
(ср. русск. думается). Известный итальянский писатель Итало Каль-
вино пишет: «ё meglio dire non io penso ma pensa come si dice piove» (лучше
говорить не я думаю, а думается так, как мы говорим идет дождь
(букв, дождит) [Maillard 1985, 93]. Здесь невозможно не вспомнить
Петра Дарьяльского — героя «Серебряного голубя»: Что это я ду-
маю? — пытается сообразить Петр, но понимает, что не он дума-
ет, а в нем «думается» что-то (А. Белый). Итак, на смену картези-
анского cogito пришел безличный cogitatur. Бессознательное повлияло
на формы речи тогда, когда оно было осознано.
j
796
Часть X. Безличность и неопределенность
2. НЕКОНТРОЛИРУЕМЫЕ ДЕЙСТВИЯ
'Й
В столицы,
Где пуль гульба, гуль вольба, воль пальба,
Шагнуть тенью Разина.
В. Хлебников
Наша судьба — то гульба, то пальба.
1
Б. Окуджава
1. Вступительные замечания
В разделе о бытийных предложениях мы уже обращали внимание/;
на то, что мир жизни, в том числе внутренний человек, охотно моде-j
лируется в русском языке по пространственно-предметному принцип
пу. Речь шла преимущественно о мире, взятом в его статическом ас-,
пекте, то есть о выражении таких отношений, как обладание, нали-/
чие, состояние, структура личной сферы, свойства характера и т. п.,;
Статический мир отвлечен от временной оси. Поэтому его простран-,
ственная модель, хотя и не следует принципу антропоцентризма*!
вместе с тем составляет его естественную альтернативу. Теперь мь('
хотим показать специфику русской языковой модели контролируе-1
мых действий, которая проявляется более всего в соотношении зон'
личности и безличности. В классическом случае субъект личного й
предложения соединяет в себе две роли — агенса и источника сильГ
(каузатора и исполнителя действия). В безличных предложениях онйй
напротив, разведены. Первые антропоцентричны, вторые энергоцен-
тричны. В первых основной фигурой является человек, во вторых —
некоторая сила, локализуемая вне или внутри человека. Сила остаеТ^
ся за кадром: она представлена нулем. |
Понятие силы использовалось в толковании семантики каузатив^
ных глаголов типа открыть, сломать, убить, в котором она обозн^
чена глаголом каузировать, т. е. ‘сделать так, чтобы’, или, по опрв|
делению Ю. Д. Апресяна, «действовать так, что непосредственно НИЙ
чинает иметь место или имеет место ситуация Р» [Апресян II 1991||
265]. «Сила» фигурирует также в качестве одного из актантов падея*|
ной грамматики Ч. Филлмора. Таким образом, и в лексическом и 4
синтаксическом анализе возникала нужда в этом понятии, которсИ|
позднее получило развитие в когнитивной лингвистике, а именно Я
работах Л. Талми. Талми сначала внес ряд уточнений в каузативнуй
теорию [Talmy 1976], а затем разработал универсальную семантичИ
скую концепцию «динамики силы» (force dynamics) [Talmy 1988]. ТалвиД
исходит из того, что действия людей, и динамика предметов являй^ЖЦ
ся в большинстве случаев результатом борьбы двух сил, и языки р®||®
полагают многочисленными средствами выражения этого конфликТЯИ
Талми предлагает единый способ представления разнообразных сЯИ
2. Неконтролируемые действия 797
туаций взаимодействия сил в виде образных схем (image schemes),
столь любимых когнитивистами. Теория Талми распространяется на
значения, относящиеся к области взаимодействия физических, пси-
хологических, социальных, речевых и ментальных сил, на семантику
модальных глаголов и функции предлогов, на синтаксические спосо-
бы выражения каузальных и уступительных отношений, на аргумен-
тативный дискурс, на сбои дискурсивного вектора (vector reversal), т. е.
случаи обманутого ожидания в диалоге, и многое другое.
Предложенный Талми способ анализа и представления динамики
силы всеобъемлющ. В этом сила и слабость динамики силы. Слабость
«силы» состоит в том, что она введена в значение предикатов, для
которых «силовой дуализм» практически нерелевантен и лишь ус-
ложняет их рисунок. Об этом говорят первые же иллюстрации. Автор
начинает со сравнения предложений The ball was rolling along the green
‘Мяч катился по траве’ и The ball kept (on) rolling along the green ‘Мяч
продолжал катиться по траве’. Первое предложение нейтрально, а
второе предполагает, согласно Талми, одну из двух импликаций: либо
мяч обнаруживал тенденцию к покою, но внешняя сила заставила его
продолжать движение, либо, напротив, мяч выказывал динамические
намерения, но что-то замедляло его ход [Talmy 1988, 3]. В этом и не-
которых других примерах в семантику глагола вводите# чисто праг-
матический фактор, касающийся возможных ситуаций употребления
высказываний. Такого рода прагматизация семантики характерна для
современных исследований и особенно для когнитивной лингвистики.
Взаимодействующие силы Талми представляет в виде двух ролей —
Агониста (Agonist, Ago) и Антагониста (Antagonist, Ant). Первый соот-
ветствует объекту каузации (действующему предмету), второй —
субъекту каузации, той силе, которая способствует или препятствует
осуществлению действия. Такое распределение ролей отличает модель
Тадми от каузативных теорий. В модели Талми главное место при-
надлежит Агонисту — исполнителю действия, агенсу, действующему
лицу или предмету, находящемуся под воздействием антагонистиче-
ской силы. Он занимает центральное место в семантической «картин-
ке». Это позволило Талми расширить область приложения его моде-
ли. В каузативных теориях главным действующим лицом является
каузатор, и они заняты анализом тех глаголов, субъектом которых он
является.
Талми распространяет принципы «динамики силы» также на
внутрипсихические процессы (психодинамику). В «разделенном Я»
[the self divided] зону Агониста образуют желания, а Антагонист ото-
ждествляется с чувством ответственности или приличия. Он пред-
ставляет нравственные или социальные ценности. Талми не ассоции-
рует с внутрипсихическими зонами компонентов внутреннего челове-
ка, таких как сердце, душа, совесть или разум. Занимая периферий-
ную позицию в психике, Антагонист обычно выдвигается в синтакси-
се на место субъекта, а Агоцист при этом сдвигается в позицию объ-
екта, выраженного возвратным местоимением: I held myself from answer-
798
Часть X. Безличность и неопределенность
ing «Я удержался от ответа» [Talmy 1988, 18-19]. Итак, Я принимает
на себя функцию суперэго, подчиняющего себе порывы асоциального
человека — Я-желающего. Анализ Талми возвращает нас к паре Я и
Другой, в которой Другой представляет социальное начало, сдержи-
вающий центр, ответственный за самосознание человека и за внедре-
ние в него чувства стыда и страха. Нам уже приходилось касаться
этой темы (см. часть VII, 1). Сейчас достаточно подчеркнуть, что
фактор Другого (Антагониста) дестабилизирует границы Я, создавая
мигрирующие компоненты, которые мыслятся то как входящие во
внутренний мир человека, то как некие силы, действующие извне.
Интересно отметить, что в первом случае Я обычно отождествляется с
Другим (Антагонистом), а во втором — с Агонистом. Явление такого
рода миграции, известное с древности, в разные эпохи принимало
разные формы. Это хорошо показывает Э. Р. Доддс на примере героев
Гомера, для которых Другой (Антагонист) отождествлялся то с неким
«органом чувствования» — «душой (или дыханием) жизни» (thumos),
то его функция приписывалась демонам или богам, т. е. внешней си-
ле, воздействующей на человека [Dodds 1966, 15-17]. В том и другом
случае Агонист (агенс, субъект) несет ответственность за свои дейст-
вия, т. е. идентифицируется с Я. Однако иррациональные действия
не исходят от Я: то, что не осознается человеком, отчуждено от его
личности. Доддс пишет: «Действия, противные тем склонностям, о
которых человек может говорить в терминах знания, ему не принад-
лежат, они ему продиктованы извне. Иными словами, иррациональ-
ные импульсы и стимулированные ими действия исключаются из Я и
приписываются внешним силам и источникам» [Dodds 1966, 17]. Я
отождествляется с сознанием. Этот принцип действует и в современ-
ном судопроизводстве. Действия, совершенные человеком в состоянии
аффекта, либо не вменяются ему в вину, либо судятся менее строго.
К числу неосознаваемых относятся в основном постыдные действия.
«Орган чувствования» (thumos), расположенный выше диафрагмы, ас- >
социировался с «верхом», иррациональные силы — с «низом», иногда
с судьбой, роком (греч. ate).
Пары Я и Другой, Агонист и Антагонист, аналогичны, но не тож-
дественны. Понятие Другого объясняет процессы формирований само-
сознания, т. е. личности человека, его Я; вторая пара имеет своей це-
лью локализовать ту силу, которая стоит за действующим субъектом
(нас интересует только агенс-лицо). Несмотря на это различие, на-
званные концепции ставят одну и ту же проблему. Она касается гра-
ниц Я (личности) и отношения Я к действующему субъекту. Это
чрезвычайно важная и запутанная проблема, имеющая отношение К
мифологии и религии, художественным мирам и их героям (в особ#
большой степени к героям Достоевского, о которых будет идти речй..
ниже), а также к суду над человеком и к суждениям о человеке. Ояа
имеет также отношение к развитию в языках безличных бессубъекту
ных) предложений и их употреблению в разных типах дискурса.
2. Неконтролируемые действия
799
Ниже мы остановимся на синтаксисе непроизвольных и неконтро-
лируемых действий в русском языке.
Особый интерес представляет выражение неконтролируемости кон-
тролируемых действий. Мы хотим, однако, предварить их характери-
стику коротким обзором действий, непроизвольность которых выра-
жена семантикой глагола, а не синтаксической конструкцией.
2. Семантика непроизвольности
Существует несколько разрядов действий, над которыми не властен
человек. Это действия-реакции — физические, психические и психо-
физические, действия-девиации — промахи или ошибки, действия-
капитуляции, действия-порывы и некоторые другие. Источником дей-
ствия является некоторая сила, движущая человеком. Обычно речь
идет об отклонениях от нормы, ненамеренных, нецелеустремленных и
нежелательных для действующего лица. Непроизвольные акции
имеют причину (мотив, стимул), но не цель. К ним не может быть по-
ставлен вопрос «Для чего?». В известном смысле это псевдодействия.
Применительно к ним вопрос «Что я делаю?» заменяется вопросом
«Что со мной происходит (случилось)?», в котором имя лица смещено
в зависимую позицию. Вместе с тем, ответ на такой вопрос возвраща-
ет агенсу роль субъекта: Что с тобой происходит (случилось)? — Я
кашляю (весь дрожу, чуть не упал, задыхаюсь, поперхнулся, осту-
пился, поскользнулся). Обозначение действия как бы дано с позиций
наблюдателя, для которого несуществен факт его непроизвольности.
Непроизвольными могут быть физические, психические и психо-
физические действия. Остановимся коротко на некоторых из них.
1. Физиологические (моторные) реакции на внешние и внутренние
раздражители: кашлять, икать, чихать, дрожать (от холода,
страха). Глаголы этого разряда входят в одну группу с предикатами
изменения состояния типа краснеть, бледнеть. Конструкции с этими
глаголами соответствуют активной модели. Причину этому следует
видеть в отсутствии оппозиции по признаку контролируемости. С
этими глаголами не сочетаются наречия нечаянности: *он нечаянно
икнул. Глаголы этой группы непереходны. Некоторые из них имеют
возвратную форму, не соотносительную с невозвратной (поперх-
нуться, задохнуться). Возвратные префиксальные глаголы выража-
ют значение интенсивности (закашляться, расчихаться).
2. Физически выраженные реакции на психические раздражители:
вздрагивать, плакать, смеяться, рыдать, вскрикивать. Действия
этого типа поддаются контролю того, кто умеет властвовать собой. Их
можно сдержать, но от них бывает трудно удержаться.
Этим действиям не всегда сопутствует отрицательная оценка. Так,
смеются обычно от веселья и радости. Смех приносит человеку поль-
зу, но он бесцелен. На вопрос о том, следует ли считать смех и смеш-
ное нормой или девиацией, ответить так же трудно, как выяснить,
800
ЧАСТЬ X. БЕЗЛИЧНОСТЬ И НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ
смеялся ли Адам. Можно полагать, что смех принадлежит к числу !
тех вторичных реакций, которые усвоил человек, сделав первые шаги
на пути культурного развития. Эмоциональные реакции на психиче- !
ские раздражители, будучи личным переживанием, часто возникают ?
в межличностном общении. Они поэтому легко семиотизируются. 1
Становясь конвенциональными, они переходят в разряд контроли-
руемых или семиконтролируемых действий. Симптом становится зна-
ком. Он поддается имитации. Конвенционализованная реакция может
быть искренней или притворной. Действие входит под контроль.
3. Непроизвольные физические действия (нечаянности): спотк- ч
нутъся, оступиться, поскользнуться, грохнуться, сорваться (с де- j
рева). Перечисленные глаголы лишены невозвратного коррелята. К $
этой же категории относятся переходные глаголы: уронить, разбить, i
ушибить, занозить, потерять и пр. Стоит человеку отвлечься, его i
действия выходят из-под контроля. Сбой грозит катастрофой.
Неконтролируемые действия могут идти во вред не только себе, но
и другому: задеть, толкнуть, отдавить ногу. С этими предикатами
регулярно употребляются наречия намеренности и нечаянности. Пер-,
вые обвиняют, вторые оправдывают: Я нечаянно тебя толкнул. — ,
Нет, ты сделал это намеренно. В норме действия, совершаемые во ;
вред другому, относятся к категории контролируемых. Они подлежат ‘
санкциям, а санкции распространяются только на намеренные дейст-
вия. Не случайно о преступных действиях говорят в терминах злого
умысла, преднамеренности и злонамеренности, а преступника назы-
вают злоумышленником. При этом мера пресечения зависит от степе-
ни контроля. < ;
Признак неконтролируемости, имеющий прагматический харак-
тер, может квалифицироваться как импликатура, сопутствующая *
употреблению глаголов этой группы. Однако, если подойти к дейст-
виям типа сорваться, споткнуться, поскользнуться как к дескрип*
циям, то неуправляемость несомненно входит в сам рисунок движе*
ния. В нем видно, что действие совмещено с противодействием. Утра-
тив контроль над своими движениями, человек пытается вернуть его
себе. Происходит борьба двух сил. В лексическое значение глаголов
этого типа может быть введен признак «минус-контроль».
Непроизвольность действия глаголов этой группы синтаксически
никак не маркируется. Все они образуют активные конструкции. Оп-
позиция по признаку контролируемости иногда выражается в лексИ- '*
ческих парах; ср.: упасть из окна — броситься из окна, уронить (
бросить, сорваться с дерева — спрыгнуть с дерева, поскользнуться
на льду — скользить по льду. •;
4. Промахи и ошибки в осуществлении целенаправленных дейст-
вий и программ: ошибиться, осечься, обмишулиться, просчитаться*
дать маху, заблудиться, запутаться, растеряться, обознаться^
оговориться, срезаться, промахнуться и пр. Значение непроизволЬ?^
ности совпадает со значением отклонения от нормы. Последнее обыЧ*|
но передается отрицанием или наречием: не попасть в цель, не
2. Неконтролируемые действия
801
считать, неверно (плохо) рассчитать. Однако такие формы не вво-
дят в фокус значение непроизвольности, сбоя; ср.: не рассчитать и
просчитратъся, не узнать и обознаться, неправильно сказать и ого-
вориться, неправильно написать и описаться. Человек неправильно
пишет или говорит по незнанию или неумению, а делает оговорки и
описки по небрежности или невниманию.
Подведем некоторые итоги. Все глаголы, входящие в перечислен-
ные группы, образуют активные конструкции. В большинстве своем
они непереходны. Непереходность маркируется возвратной формой,
не имеющей невозвратного коррелята. Значение неуправляемости не
выражено синтаксически. Оно либо присутствует в семантике глаго-
ла, либо составляет прагматическую импликатуру, продиктованную
логикой здравого смысла. В норме неуправляемые действия не целе-
направленны, но имеют причину, локализуемую либо во внешней си-
туации, либо в самом человеке. Именно неудачи и осечки выводят в
фокус такие свойства человека, как неловкость, невнимательность,
рассеянность, глупость, неумелость, медлительность, нерасчетли-
вость, несосредоточенностъ, непрактичность, а также противо-
стоящие им положительные качества.
3. Синтаксис неуправляемых действий
Перейдем к синтаксическим способам выражения неуправляемых
действий. Наша цель состоит в том, чтобы показать важность для
русского синтаксиса категории безличности. О безличных предложе-
ниях существует обширная литература, раскрывающая все их много-
образие. Наиболее целостно феномен безличности рассмотрен в [Гал-
кина-Федорук 1958; Золотова 1973; Guiraud-Weber 1984]. Расцвет без-
личного начала в синтаксисе XVIII-XIX вв. прекрасно показан
Н. Ю. Шведовой ([Шведова 1964]; там же дана библиография по теме).
Мы коротко коснемся только двух типов безличных предложений:
конструкций с глаголом в 3-ем лице ед. ч. (Несет; Занесло) и пред-
ложений с глаголом на -ся (Хочется чего-то необыкновенного; Нездо-
ровится; Не читается). Эти конструкции не были свойственны ни
старославянскому, ни древнерусскому языку. Они возникли на рус-
ской почве, причем достаточно поздно.
В XV-XVII вв. идет интенсивный процесс развития безличных
конструкций, и прежде всего бессубъектного употребления переход-
ных глаголов с дополнением в вин. падеже в сообщениях о действиях
стихийных сил природы; например: много мосту рвало и стену ...
проразило насквозь; много пакости оучинило по граду; из тучи ка-
менья летели, а людей не било. В XVII в. употребление этих форм
распространяется на непроизвольные состояния человека: с ног долой
свалило; примрачило ум мой о том месте (Аввакум. Житие, 1673). В
этот же период в безличную конструкцию вошел третий компонент —
имя в твор. пад., относящееся к действующей силе: Он же не радити
802
Часть X. Безличность и неопределенность
нача о семъ, и конечнее невидимою силою порази его о землю [Георги-
ева 1978, 237-238].
Возвратные формы глаголов со значением непроизвольного состоя-
ния человека или непроизвольного действия также отсутствовали в
старославянском и древнерусском языках. Первыми появились воз-
вратные формы от глаголов внутреннего состояния: мнилось (XI в.;
эта форма была известна старославянскому), хочется (XIII-XIV вв.),
неможется (XIV в.; эта форма долгое время употреблялась парал-
лельно с неможет) и др. Частица -ся вплоть до XVII в. имела само-
стоятельную синтаксическую позицию: Мне ся кажет, что лучше
грамота взять (1616 г.); Мнит ми ся Никону отдал (Аввакум, Жи-
тие, 1673). Употребление возвратной формы для обозначения непро-
извольного действия часто встречается в «Житии прот. Аввакума»:
занемоглосъ мне гораздо; иное и заплачется; к слову молылосъ; ср.
также в сатирических произведениях той же эпохи: икнется мне, бо-
гатому мужику; ючится мне, молодцу; зевается мне ротом [Георги-
ева 1978, 241]. Употребление безличной формы с возвратным пост-
фиксом постепенно возрастало. В XIX в. оно распространилось на
глаголы контролируемых действий и приобрело значение предраспо-
ложенности субъекта или, напротив, его нерасположенности к их со-
вершению: Литвинов взялся за книжку, но ему не читалось (Турге-
нев); И как-то не шагалось мне / В всезрящей этой тишине (Некра-
сов); Ну как вам ужиналось у Суворина? (Чехов) (примеры из [Шве-
дова 1964]). Н. Ю. Шведова отмечает, что в XIX в. «в русле общей
тенденции активизации безличных предложений, строящихся с лич-
ными глаголами, шел и процесс интенсивного развития безличных
предложений с глаголами на -ся, образованными от личных невоз-
вратных глаголов и называющих состояние лица» [Шведова 1964, 273;
Янко-Триницкая 1962, 212-240]. Что касается невозвратности исход-
ного глагола, то это положение можно поставить под сомнение, о чем
свидетельствует приводимый Н. Ю. Шведовой пример (с. 274): У меня
здесь вовсе нет книг, а писать — так не пишется, а шататься —
так не шатается (Вяземский). На неупотребительность в данной
конструкции возвратных глаголов обращали внимание и другие авто-
ры. Так, А. М. Пешковский считал, что модель «мне читается» готова
принять любой глагол, кроме возвратного. Нельзя сказать: *мне сего-
дня торопится (умывается, веселится, смеется) [Пешковский 1935,
318-319]. В. В. Виноградов писал о «бесплодных попытках произво-
дить безличные формы даже от возвратных глаголов». В качестве
примера таких бесплодных попыток он приводит строки из детской
песенки Н. Венгрова: Улыбнись на вечера, / Чтоб смеялось нам с ут-
ра [Виноградов 1947, 468]. Между тем употребления такого рода, в
которых возвратный постфикс несет двойную нагрузку, не претят но-
сителям языка; ср.: Самому что-то париться не хотелось; он вер'
нулся в предбанник со словами: «Что-то не парится мне сегодня»
(В. Пьецух). В первом предложении употреблен возвратный глагол, в
котором частица -ся выполняет словообразовательную функцию, во
2. Неконтролируемые действия
803
втором ее роль удваивается: к деривативной присоединяется формо-
образующая функция. Приведем еще пример: Надо было засечь, на
часы ^посмотреть. А глаза-mo зажмурены, оказывается! Сам не за-
метил, само зажмурилось, разожмурился (Солженицын). Здесь фор-
ма зажмурилось взаимодействует с рефлексивом (зажмуриться), но
она может быть соотнесена и с переходным глаголом (зажмурить
глаза), и это не меняет сути дела. Возвратно-безличная форма, без-
различна к грамматическому статусу глагола. Она может с одинако-
вым успехом образовываться от переходных, непереходных (в разных
значениях) и возвратных глаголов: читается, не сидится, не тер-
пится, не любится, хорошо гуляется, зевается, не парится. Она
приводит их к общему знаменателю — среднему залогу (медиуму).
Переходный глагол при этом необходимо теряет дополнение. Это от-
личает безлично-возвратную форму от возвратного пассива, в котором
агенс в принципе может быть восстановлен, а объект действия необ-
ходимо присутствует: Книга эта (детьми) совсем не читается; Сухое
вино здесь (здешними мужиками) не пьется.
Можно предположить, что анализируемая конструкция образова-
лась под воздействием, с одной стороны, возвратных глаголов со зна-
чением состояния (радоваться, печалиться), а с другой — возвратно-
пассивных форм. К первым тяготеют глаголы типа хотеться, ду-
маться, вериться и др. Они допускают инфинитив, хотя он не упот-
ребителен. Ко вторым — формы типа читается, пишется, написа-
лось, спросилось, которые, подобно страдательным формам, не имеют
инфинитива. Между этими категориями расположена большая зона
глаголов среднего залога, к которым примыкает возвратный пост-
фикс, придающий глаголу значение непроизвольности действия или
состояния: зевалось, скучалосъ, заснулосъ, не уходилось и пр. Глагол
стремится утратить актантную рамку. Пассив, если в нем видеть ис-
точник безличного употребления переходных глаголов, теряет обе
именные позиции — объекта и агенса. «Оголенная» форма глагола
более всего употребляется в среднем роде (для прош. вр.). Это кажет-
ся нам тоже симптоматичным — и как своего рода реминисценция ее
страдательного прошлого, и как параллель с характерными для рус-
ского языка безличными формами типа унесло, пронесло, разнесло.
В русском языке пассив и возвратность находятся в теснейшем
взаимодействии, которое усложняет построение целостной и автоном-
ной концепции залога. Основные теории залога в русской лингвисти-
ческой традиции рассмотрены в [Мучник 1938]. Из современных ра-
бот см. [Теория функциональной грамматики 1991; Paillard 1979; Fici
Giusti 1988; Fici Giusti 1994]. О возвратных глаголах см. [Янко-Триниц-
кая 1962].
В процессе взаимодействия пассива и возвратности происходит как
лексикализация, так и грамматизация значения глагольной формы.
В. В. Виноградов писал в этой связи: «Система возвратных значений
представляет разительный пример «лексикализации» грамматиче-
ских отношений. Грамматика здесь регулирует движение и организа-
1
804 Часть X. Безличность и неопределенность
ционное объединение значений и оттенков в составе глагольного сло-
ва. «Категория залога» все глубже внедряется в сферу лексики. Грам-
матические вариации залоговых значений перерождаются в лексиче-
ские» [Виноградов 1947, 651]. И в другом месте: «То, что традицион-
ная грамматика называет категорией залога, в современном языке в
меньшей степени относится к области синтаксиса, чем к области гла-
гольного словообразования» (с. 639). В случае образования форм не
шаталось, не парится (см. выше) имеет место грамматизация воз-
вратного значения. В формах типа не пишется, не работалось, само
собой спросилось, не строится процесс лексикализации не был за-
вершен. Значение непроизвольного действия тесно связано со строго
определенными формами слова (3-е л. ед. ч.) и с определенной син-
таксической конструкцией, избегающей актантного распространения.
Промежуточный статус и неоднородность возвратно-безличной формы
ведет к тому, что она рассматривается то как пассивно-возвратный
залог [Шахматов 1941, 478], то как возвратно-безличная [Пешков-
ский 1935, 318-319; Виноградов 1947, 637-639]. А. В. Бондарко от-
носит эти формы к разряду непассивных при истолковании залоговой
оппозиции как привативной. Если же считать залоговую оппозицию
эквиполентной, то в анализируемых конструкциях, согласно мнению
А. В. Бондарко, происходит ее нейтрализация [Бондарко 1991, 139].
В. С. Храковский видит в безлично-возвратных предложениях «пас-
сивные конструкции с обязательным субъектным дополнением в да-
тельном падеже» [Храковский 1991, 177-179]. Столь же различны
интерпретации значения возвратно пассивных форм. Шахматов и Ви-
ноградов усматривали в них значение интенсивности. При этом
Шахматов полагал, что это значение возникает «благодаря отсутст-
вию при признаке объекта» [Шахматов 1941, 478]. Т. П. Ломтев не
без оснований полагал, что формы типа не спится, хорошо работает-
ся (он квалифицировал их как демиактивные) обозначают действия,
осуществляемые без участия личной воли субъекта [Ломтев 1971,
175], см. также [Буслаев 1959, 381]. В. С. Храковский добавляет к
«независимости от субъекта» еще один признак: отклонение от нор-
мы. Иначе говоря, «положение дел ... происходит либо хорошо, либо
плохо, но не соответствует условной норме» [Храковский 1991, 178].
Невозможность строгого распределения глагольных форм и конст-
рукций по традиционно принятым залоговым категориям побудила
Н. П. Некрасова отказаться применительно к русскому языку от ка-
тегории залога. Комментируя распределение русских глаголов по за-
логам, Некрасов пишет: «Беспрестанно то тот, то другой глагол вопи-
ет о несправедливости, и совершенно основательно. Грамматика чув-
ствует правду его упрека и переводит его в новое отделение; но тот
же глагол и в новом отделении остается неудовлетворенным, и правда
опять на его стороне. Нечего делать — нужно снова перетаскивать его
куда-нибудь. А глагол все не унимается ... и хорошо бы еще, если бы
один, два ... а то положительно все недовольны своим размещением»
[Некрасов 1865, 35].
2. Неконтролируемые действия
805
Н. Некрасов вовсе отказался от категории залога и предложил но-
вое разбиение глаголов на два класса. К этой мысли его привело об-
ращеци£ к интересующим нас возвратно-безличным формам. Сравни-
вая средний и возвратно-средний залоги (он спит — ему спится, он
сидит — ему не сидится), Некрасов заключает, что в возвратно-
среднем залоге «лицо становится на втором плане, позади самого дей-
ствия» [Некрасов 1865, 73]. Возвратная форма указывает на само
действие, а не на связь его с предметом. В итоге Некрасов приходит к
заключению, что «глагол, принимая возвратную форму, стремится к
выражению самостоятельности действия или, употребляя граммати-
ческий термин, к ограничению своего переходного значения» (с. 82).
Некрасов распространяет идею о действии, «сосредоточившемся само
в себе», на все глаголы с постфиксом -ся, противопоставляя их глаго-
лам невозвратным, выражающим относительное действие, т. е. дейст-
вие, зависящее в своем проявлении от предмета действующего. Придя
к такому заключению, Некрасов считает лишним учение о безличных
глаголах в русском языке, заменяя его более общим разделением гла-
голов на относительные, или прямые, и возвратные, выражающие
самостоятельность действия. Это последнее значение составляет, по
мнению Некрасова, специфику русского языка, отличающую его от
языков европейских, в которых действие всегда представляется исхо-
дящим от предмета (с. 84). «По-нашему, — пишет Некрасов, — со-
единение ся с глаголами представляет самую замечательную особен-
ность русского языка» (с. 75). В народном языке эта особенность ярко
проявляется в присоединении возвратного постфикса к причастным
формам: сосватанось, соглашеносъ, боротосъ, решеносъ. Например: У
меня три года как сосватанось; У меня замаленъка да было боро-
тосъ (с. 75). С. П. Обнорский отмечает особую склонность к таким
формам севернорусских говоров: у сына сговореносъ; в четверг торго-
ванось; у них убранось с поля; там у меня жениносъ. При этом ло-
кальные формы агенса возможны и при возвратных формах со значе-
нием действия: Што это такое у Вани действиетсы [Обнорский
1953, 65]. Ср. также современные диалектальные формы: у него 10
раз разженинось и жениносъ; у меня совсем не ученось; на реке не
купаносъ; ни с кем не руганосъ; с тем-то братом не разделеносъ бы-
ло; чай можно целый день пить, только уж напитосъ; боянось всех;
у меня не одетось; показывает, как у него моленосъ, как кланяносъ
[Кузьмина, Немченко 1971, 114-116]. Последняя серия примеров,
как, впрочем, и вся область предикативного употребления причастий,
рассмотренная в цитированной книге И. Б. Кузьминой и Е. В. Нем-
ченко, смыкается с бытийными предложениями и еще раз подтвер-
ждает тенденцию русского языка к вытеснению имени лица в пери-
ферийную позицию, а также его склонность к пространственно-
событийному представлению ситуации.
Мы остановились столь подробно на концепции Н. Некрасова по-
тому, что он, как нам кажется, отметил важное свойство русского
языка: тенденцию к элиминации актантных отношений и представ-
806
Часть X. Безличность и неопределенность
лению действия как самодовлеющего, независимого от человека со-
бытия. Человек не создает события — он в него вовлечен. Событие —
это самодовлеющий этап течения жизни, а не акт деятельности. Оно
творится личностями, но само безлично.
Подведем короткий итог. В современном русском языке сохраняет-
ся тесное взаимодействие между пассивом и безличностью. Переход
от возвратного пассива к безличности можно проследить на примере
глаголов речи. Например: Эти стихи писались Пушкиным во время
бессонницы — Позднее он говорил о них: «Так написалось» — Вер-
нувшись из деревни, Пушкин пожаловался: «Что-то не пишется». В
первом предложении действие осуществляется субъектом и направле-
но на объект. Во втором оно сохраняет связь с объектом, субъект же
представлен как орудие некой силы. Он как бы не волен в своих дей-
ствиях. Можно сказать «Так у меня написалось». Но не *Так (это)
мной написалось. В третьем предложении действие осуществляется
или не осуществляется под влиянием силы (обычно внутренней), ко-
торой отдается человек. Течение жизни несет его с собой. Но его мо-
жет нести и некая внешняя сила — стихия. Тогда употребляется соб-
ственно безличная конструкция: Его понесло (занесло). Она перешла
к человеку «из природы», уравняла его с предметными объектами.
Стихийные силы, как правило, разрушительны. Они в этом случае
ассоциируются с «низом» человека — его страстями и желаниями.
Они несут его вниз. Но они могут быть сублимированы. Тогда это
вдохновение, и оно несет человека вверх. Иногда это взрыв.
Ниже нас будет интересовать не столько грамматический, сколько
когнитивный аспект феномена безличности в сфере высказываний о
человеке.
Безличные предложения фиксируют когнитивные модели, сформи-
ровавшиеся в национальном сознании и соответствующие прототипи-
ческим положениям дел. Занимая в ситуации центральную позицию,
человек вместе с тем над ней не властен. Он подчинен некоторой —•
внешней или внутренней — силе. Русский язык выделяет два основ-
ных типа таких ситуаций: «пассивный» и «активный».
В первом случае действия или состояния человека приводятся в
соответствие с положением дел — внешним и внутренним. Во втором
человек становится орудием действия некоторой стихийной силы.
Рассмотрим более подробно эти два типа.
«Пассивный» тип представлен предложениями с возвратным по
форме глаголом и именем лица в дательном падеже: Не работается
мне что-то сегодня; Как хорошо им поется. О них уже шла речь
выше; см. подробно [Янко-Триницкая 1962, гл. 5]. Конструкции этого
типа используются применительно к серийным действиям, процессам
и состояниям, но они не могут относиться к кратным действиям. В'
них практически не употребляется глагол в соверш. виде: ^Как тебе
поработалось? *Ему сегодня хорошо спелось. Человек осуществляет1,
(или не осуществляет) действие естественно, не прилагая усилий^
2. Неконтролируемые действия
807
Временами он поет как птица; видно, что ему поется, что он не
заставляет себя петь (Блок о Дм. Цензоре). Если человек попадает
«в струю», его действия успешны. Если они рассогласованы с ситуа-
цией, он отказывается от борьбы. Человек подчиняется силе обстоя-
тельств. Если ему не пишется, он кладет перо, если не любится, он
оставляет попытки или возлюбленную. Но зато если он действует в
согласии с ситуацией или внутренним настроем, его ожидает удо-
вольствие или успех. Например: Когда вам хочется играть, то, верно,
хорошо играется (Вяземский; пример Шведовой). Купаться было уже
поздно, но хорошо бродилосъ, думалось, писалось и попивалось в раз-
ных злачных местах (Владимов). В такой позиции есть и мудрость и
пассивность. Мудрость сказывается в понимании того, что всему свое
время, а пассивность — в непротивлении трудностям и даже злу.
Предложения анализируемого типа имплицируют оценку. Поэтому
вопрос к ним обычно начинается с как'. Как живется вам — здоро-
вится — Можется? Поется — как? ... Как живется вам — хлопо-
чется — Ежится? Встается — как? (Цветаева). Оценка, однако,
не относится ни к результату действия, ни к тому, как оно осуществ-
ляется, а только к ощущению самого «деятеля». Может хорошо пи-
саться, да плохо написаться. Хорошо писаться может и плохим по-
этам. Из того, что человеку хорошо поется, не следует, что он хорошо
поет.
Такое употребление не означает, что действия осуществляются не-
произвольно, неосознанно или непреднамеренно. Речь идет лишь о
том, что человек вовлечен в некоторую форму жизни и действует в
согласии с ней. Например: Так я пишу: это только эскизный аль-
бом; Я пишу из свободы (охота здесь пуще неволи); пишу из любви,
как опишется: вовсе бесчинно, бесстилъно (А. Белый);
Как легко этим красноармейцам стрелялось — по мирным лю-
дям и в спину, ты подумай — ведь еще никакой гражданской войны
не было! А нравы — уже были готовы! (Солженицын); Женщины не
всегда любят, когда мужчинам не стреляется, не пишется,
не любится, не строится. Но они все могут простить
(В. Альбинин, из прессы).
Итак, рассмотренная конструкция отражает определенную жиз-
ненную позицию человека — его стремление согласовывать свои дей-
ствия с течением жизни: жить, как живется, делать то, что делается,
стрелять, когда стреляется, пить, когда пьется, не строить, когда не
строится, не думать, когда не думается. «Всякое дело русский чело-
век начинал с молитвы, а помолясь, жил, как живется, строил и со-
крушал ... как в груди пыхнется. Народ, живущий сердцем — народ
жизненной стихии» (В. Бахревский). Н. А. Бердяев полагал, что «по-
двиг непротивления — русский подвиг» [Бердяев 1990а, 80]. Прин-
цип «по течению», разумеется, выражает далеко не единственную
жизненную позицию человека. Мы хотим лишь обратить внимание на
то, что в русском языке он оформлен особой синтаксической конст-
рукцией, с трудом переводимой на другие европейские языки.
808
Часть X. Безличность и неопределенность
Теперь перейдем к рассмотрению собственно действий, вышедших
из-под контроля человека, и способов их маркировки в русском язы-
ке. Непроизвольные действия, как и действия вообще, осуществляют-
ся под воз-действием некоторой силы, причем силы «низа» обычно
берут верх над силами «верха». Человек как бы приравнивается к
природе, а его действие — к действию стихии. Остановимся коротко
на этом понятии и его положении в русской культуре.
«Стихия» составляет специфику не только российской жизни и
русского характера, но и русского языка. Слово стихия восходит к
греч. OTOi^eiov букв, ‘то, что стоит в ряду, компонент целого’ (ср.
русск. стихи). В языке античной философии это слово стало означать
‘элемент мироздания’. Мир представлялся как состоящий из четырех
стихий: земли, воздуха, воды и огня. В германские и романские язы-
ки греческое слово не вошло. Его заменил латинский эквивалент:
англ, element, фр. element, нем. Element, исп. elemento.
Латинское слово elementum составлено из названий трех букв, на-
чинающих вторую половину алфавита (1, т, п). Впервые это слово за-
свидетельствовано у Лукреция со значением «простейшая часть мате-
риального мира, атом; такая же часть, как буква алфавита» [Степа-
нов, Проскурин 1993, 77]. В русском языке слово стихия стало озна-
чать ‘мощные и разрушительные силы природы, действующие не-
удержимо и хаотично’, а также аналогичные по своему эффекту со-
циальные силы. Семантические пути стихии и элемента разошлись,
а слово стихия утратило точный эквивалент в западноевропейских
языках. В двуязычных словарях ему обычно сопоставляется элемент
(на соответствующем языке). Применительно к действиям человека в
качестве эквивалента «стихии» выбираются слова со значением спон-
танности.
Над стихийностью российской жизни и русского характера заду-
мывались философы всех направлений — славянофилы и западники,
религиозные философы и марксисты. О ней писали социологи, лите-
ратурные критики и поэты. «Замысел Творца о России», согласно
Н. А. Бердяеву, соответствует формуле «стихия плюс — форма ми-
нус». Бердяев пишет: «У русского народа была огромная сила стихии
и сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом
культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был
более народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко
впадал в крайности» [Бердяев 1990а, 78]. Эта же идея выражалась
Вяч. Ивановым, противопоставлявшим дионисийские наклонности
русского народа аполлоническому началу, характерному для европей-
ской цивилизации. Само это противопоставление, как известно, при-
надлежит Ницше. Здесь нет необходимости подробно останавливаться
на этой теме. Отметим лишь, как явление очень симптоматичное, со-
средоточенность на проблеме стихии и стихийности русской мысли и
русского искусства начала века, особенно наиболее рафинированных
поэтов и теоретиков символизма: Вяч. Иванова, А. Белого, А. Блока,
2. Неконтролируемые действия
809
М. Цветаевой и др. В 1908 г. А. Блок в очерке «Стихия и культура»
(в ней развиваются мысли, высказанные несколько ранее в статье
«Народ и интеллигенция») противопоставлял механизированной ци-
вилизации и ее поборникам «стихийных людей», которым «земной
промысел нужней и родней промышленности и культуры» [Блок,
т. 5, 1962, 356]. Блок хорошо видел два полюса единой народной
стихии — крестьянский (православный) и разбойничий. Они, однако,
не находятся в оппозиции друг к другу, хотя и поют разные песни —
одни про любовь, другие про ножи. «В дни приближения грозы сли-
ваются обе эти песни: ясно до ужаса, что те, кто поет про «литые но-
жики», и те, кто поет про «святую любовь», — не продадут друг дру-
га, потому что стихия с ними, они — дети одной грозы; потому
что — земля одна, «земля Божия» (там же, с. 359, курсив А. Блока).
Взаимоотношению сознания и стихии посвящены романы А. Бело-
го «Серебряный голубь» и «Петербург». Сам А. Белый писал: «В “Се-
ребряном голубе” сознание героев, так сказать, без смысла и толку
бросается в стихийность-, здесь (в “Петербурге”) сознание отрывается
от стихийности. Вывод — печальный: в том и другом случае. В
третьей части трилогии формула будет такова: сознание, органически
соединившееся со стихиями и не утратившее в стихиях себя, есть
жизнь подлинная» (письмо Р. В. Иванову-Разумнику; щит. по: [Бе-
лый 1981, 516], курсив А. Белого); и немного ранее: «... кто созна-
тельно не вживется в мир стихийности, того сознание разорвется в
стихийном, почему-либо выступившем из берегов сознательности»
(там же). Стихия становилась все более иррациональной. Это особен-
но заметно в ранней поэзии М. Цветаевой. Колдовство, морок, чара,
наваждение присутствуют уже в поэмах «Молодец» и «Крысолов»;
см. [Кудрова 1992]. Стихия содержания постепенно разрушает кано-
нические стихотворные формы. В. Ходасевич писал о последнем
прижизненном поэтическом сборнике М. Цветаевой «После России»
(1928 г.): «Поэтика прошлого века не допускала одержимости словом;
напротив, требовала власти над ним. Поэтика современная, доходя-
щая порой до признания крайнего словесного автономизма и, во вся-
ком случае, значительно ослабившая узды, сдерживающие “словесную
стихию”, дает Цветаевой возможности, не существовавшие для Рас-
топчиной. Причитания, бормотание, лепетание, полузаумная, полу-
бредовая запись лирического мгновения, закрепленная на бумаге,
приобретает ... права» (цит. по Лит. газ. 1.01.1992). Метр утратил ме-
ру. Напомним строки Цветаевой: «Что же мне делать, певцу и пер-
венцу, / ... С этой безмерностью / В мире мер?» Стихия отдалилась от
стиха. Она несовместима ни с формой, ни с мерой, ни с границами.
Мы не будем развивать далее затронутую тему. Очевидно, что ин-
терес к ней в русской культуре начала века был отчасти стимулиро-
ван популярностью идей Фрейда, а также общей сосредоточенностью
европейской мысли и европейского искусства на подсознании и ирра-
циональном начале в человеке. Очевидно в то же время, что понятие
стихии никоим образом не может быть отождествлено ни с подсозна-
810
Часть X. Безличность и неопределенность
нием, ни с иррациональностью. Обращение к нему русской религиоз-
ной философии и русского искусства связано с национальной специ-
фикой, проявляющейся в исторических событиях, в жизни разных
слоев общества, в социальных потрясениях и в самом феномене чело-
века.
Перейдем к краткому рассмотрению синтаксических способов вы-
ражения неуправляемых действий.
Необходимо заметить, что неуправляемость действия — понятие
относительное. Человек из мира цивилизации сдерживает порывы;
человек из мира природы отдается стихии; человек из «погранично-
го» мира сознает, но переходит границу. Герои Толстого, даже юные,
обычно умеют владеть собой: Был момент, когда я чуть было не взо-
рвался, но вовремя спохватился и заставил себя сдержаться (Л. Тол-
стой. «Отрочество»). Юные герои Достоевского менее сдержанны:
Крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не знал, что так
крикну: само крикнулось — уже черта такая в душе была (Достоев-
ский. «Подросток»). Человек «на границе» ведает что творит, но пе-
реступает границу. Вот как описывает Достоевский механизм сти-
хийного поведения: Он (Федор Карамазов) еще не знал хорошо, что
сделает, но знал, что уже не владеет собою и — чуть
толчок — мигом дойдет теперь до последнего предела какой-нибудь
мерзости, — впрочем, только мерзости, — а отнюдь не какого-
нибудь преступления или такой выходки, за которую может суд
наказать. В последнем случае он всегда умел себя сдерги-
вать ...И хотя он отлично знал, что с каждым будущим сло-
вом все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору
еще такого же, — но уже сдержать себя не мог и поле-
тел как с горы (Достоевский).
Падение — характеристика неудержимого отрицательного действия
или поведения, взлет ввысь — поэтического вдохновения, фантазии,
хвастовства. Например: Лицо его было вдохновенно, несколько от-
странено и серьезно — все видели, на какой высокой волне волную-
щего искусства пребывает он, в какие недосягаемые выси захватило
и занесло редкостно талантливого человека (В. Астафьев о подвы-
пившем отце). См. об этом подробнее в разделе о стиле Достоевского.
Точно так же, как нестабильна граница контроля человека над
своими действиями, не вполне определенны границы между выра-
жающими их структурами. Поэтому их характеристику удобнее на-
чать с самой ситуации неконтролируемости.
В когнитивную модель, соответствующую неуправляемому дейст-
вию, входят следующие три обязательных компонента: лицо (псевдо-
агенс), действие и действующая сила, которая может принимать раз-
ные обличья, в том числе метафорические, но может остаться невы-
раженной. Псевдоагенс занимает в предложении зависимую позицию,
но может отсутствовать. Если действие является переходным, то в
модели присутствует также объект. Это касается прежде всего меН-
2. Неконтролируемые действия
811
тальных и речевых действий, особенно предрасположенных выходить
из-под контроля и имеющих препозитивный объект, синтаксическая
связь с,которым всегда слаба.
Рассмотрим сначала объектную структуру. Она представлена воз-
вратными формами, образованными от переходных глаголов. Приве-
дем пример: — Ты что такой злой, — напрямик спросил Чижов.
Вырвалось. Не собирался спрашивать, а спросилось (Л. Каре-
лин). В первом случае может быть восстановлен субъект: Эти слова
вырвались сами собой. Во втором случае субъективация затруднена:
*Этот вопрос спросился; 9Это спросилось. В первом случае псевдо-
агенс может быть введен в конструкцию: У него это вырвалось. Од-
нако он не может быть «активизирован», т. е. поставлен в твор. паде-
же. Во втором форма у него спросилось невозможна, но имя в творит,
падеже, если не с данным, то с аналогичными глаголами, менее оди-
озно: ^Это писалось моей рукой; Эти стихи писались мной во время
бессонницы. Таким образом, формы вырвалось и спросилось не вполне
аналогичны. Обе отделились от возвратно-пассивной конструкции, но
первая сохранила место для пассивного объекта (подлежащего), вто-
рая — для агенса. Однако оба глагола — вырвалось и спросилось —
принимают местоименную формулу само собой, сочетающую именит,
и творит, падежи, и это как бы приводит их к одному знаменателю:
само собой замыкает конструкцию, делает ее самодостаточной. Ино-
гда значение непроизвольности выражается местоимением само: само
думается. Приведенный выше пример показывает, насколько под-
вижна граница между пассивом и безличностью тогда, когда дело
идет о неуправляемых действиях. Местоимение само собой (оно лю-
бит средний род, согласующийся с обобщенным субъектом) позволяет
выделить достаточно однородную группу. Подтвердим это еще не-
сколькими примерами: Ноздрев сообщил, что «товарищи, в том числе
и он, несколько его (Чичикова) поизмяли, так что нужно было потом
приставить к одним вискам 240 пиявок, т. е. он хотел было сказать
40, но 200 сказалось как-то само собой» (Гоголь); Христос не за та-
кую любовь простил...,— вырвалось в нетерпении у крот-
кого отца Иосифа (Достоевский); Шатов бормотал бессвязно
... как будто что-то шаталось в его голове и само собою, без
воли его, выливалось из души (Достоевский); Слова н е
выкрикнуто я, просто назовутся сами собой (В. Мака-
нин); Почему произнеслисъ такие слова? ... Но вдруг по пу-
ти домой понял, что еще недавно это вот так ненароком
не выговорилось бы (М. Харитонов). Следует отметить, что от-
рицание в собственном смысле, т. е. не контрастивное и не в гипоте-
тическом контексте, очень редко употребляется с глаголами непроиз-
вольных действий. Ситуация сдержанности описывается глаголами в
личной форме: Он удержался и не ответил (воздержался от ответа,
взял себя в руки).
Анализируемые конструкции — это своего рода «безагентный пас-
сив». Он соответствует прототипической модели, в которой сила за-
812
Часть X. Безличность и неопределенность
ключена в неодушевленном предмете, занимающем субъектную пози-
цию: Крыша обрушилась-, Бомба взорвалась; Яблоко сорвалось с вет-
ки и Слова произнеслисъ, Признание вырвалось (сорвалось с языка).
Отличие безагентного пассива от приведенных предложений состоит в
том, что он соответствует ситуации, необходимо предполагающей на-
личие лица, выполняющего данное действие. Однако «безагентный
пассив» не всегда выражает неуправляемые действия: Белый при-
знал, что перехватил. Приблизительно говорилось так
(Б. Зайцев). Все пассажиры были возмущены: служилось с
пропусками молитв (В. Розанов). Говорилось так эквивалент-
но Он говорил так. Выбор конструкции подчинен не семантическим,
а прагматическим целям.
Противопоставление по признаку агентивности ослаблено в сфере
ментальных действий, степень контролируемости которых не может
быть установлена: Вот тогда-то поняло сь, что на войне, если
даже не очень ранено тело ... — душа ранена смертельно. Почти
всегда. Из офицеров, как потом узналось, разнообразно погибли
почти все (3. Гиппиус); Когда же послабилось внешнее давление —
расширился мой и наш кругозор, и постепенно, хотя бы в щелочку,
увиделся и узнался тот «весь мир» (Солженицын). Глаголы
ментальных действий редко сочетаются со знаком неуправляемости
само собой.
К анализируемым конструкциям близки безличные возвратные
формы, выражающие независимое от человека развитие событий.
Они, кстати, часто употребляются с отрицанием: как-то само собой
получилось; как-то не пришлось (не довелось, не привелось, не случи-
лось) нам встретиться. Эта близость не случайна: неуправляемость
действия переводит его в класс событий. Неуправляемое действие не
производится, а происходит.
Русский синтаксис подвижен. Он чутко реагирует на прагматиче-
скую ситуацию, семантику предикатов и варьирование когнитивной
модели. В нем заметна тенденция к смещению имени лица (агенса
или псевдоагенса) в зависимую позицию или его устранению из вы-
сказывания. Тогда, когда имя лица подчинено глаголу, форма его
варьируется и соответственно варьируется его функция, что невоз-
можно в застывшей и «одеревенелой» позиции субъекта (номинати-
ва). Отмеченные факторы затрудняют разграничение синтаксических
конструкций и выведение их «формул» и парадигм.
Теперь остановимся на невозвратных формах переходных глаголов,
получающих значение неуправляемого действия или стихийного по-
ведения. Имя лица занимает при них объектную позицию, место
субъекта, предназначенное для «силы», в норме остается незанятым-
Например: Захотелось объяснить, как же так вышло с Тоней, — н0
вышибло из колеи, понесло... и понимая, что его занесло
не туда, что ты уже сорвался, куда-то летишь, он
заговорил бессвязно, бредово (М. Харитонов). Человека постоянно КУ'
2. Неконтролируемые действия
813
да-то песет, заносит, переносит, обносит, уносит и развозит.
Судьба ему что-то преподносит, приносит, от него уносит или про-
носит мимо. Предикаты типа понесло, занесло, угораздило не обо-
значают конкретной акции, а лишь оценивают ее как неуправляемое
асоциальное действие, подобное действию вырвавшихся из под кон-
троля животных. О лошадях, впрочем, говорят «они понесли», а о
человеке — «его понесло». В том и другом случае стихийное действие
превращается в движение, движение требует пространства, а в нем —
свободы действия и передвижения.
Стихия немыслима без широких просторов, широких натур и ши-
роты души. «Есть соответствие между необъятностью, безгранично-
стью, бесконечностью русской земли и русской души» [Бердяев
1990а, 78]. И там и тут действует стихийная сила. Но она может про-
явиться только в условиях неограниченной свободы, свободы без пре-
град — прав, правил, норм и законов. В России идеалом была именно
такая свобода и называлась она воля. О воле «мечтает и поет народ,
на нее откликается каждое русское сердце ... Никто не может оспари-
вать русскости воли» [Федотов 1989, 204]. Концепт «воли» хорошо
согласуется с пространственной (бытийной) ориентацией русского
языка, а также с понятием стихии и стихийных действий. Про-
стор — воля — стихия образуют единый комплекс, в котором цен-
тральный компонент — воля — соединил в себе понятия простора,
силы стихии и силы ее преодоления. Воля — это прежде всего про-
странство вне стен, границ и рамок. Но воля не только снаружи. Она
также внутри человека, которого на волю толкает воля — желание,
порыв или каприз. «Воля есть прежде всего возможность жить, или
пожить, по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами,
не только цепями ... Свобода личная немыслима без уважения к чу-
жой свободе, воля всегда для себя. Она не противоположна тирании,
ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник — это идеал мос-
ковской воли ... Русский идеал воли находит себе выражение в куль-
те пустыни, дикой природы, кочевого быта, цыганщины, вина, раз-
гула, самозабвения страсти, разбойничества, бунта и тирании» [Федо-
тов 1989, 204]. К списку Г. П. Федотова можно добавить бродяжни-
чество и «бомжуанство» (ср. приводимые Далем слова волъношату-
щий и волъношатающийся). «Воля внутри» — это прежде всего же-
лание, своего рода «стихийное Я». Воля царя — произвол, воля наро-
да — вольница, воля индивида — своеволие. Воля — это самоуправ-
ство, а не самоуправление. Воля — это «вольное и свободное хоте-
нье». Она не обязательно согласуется с рассудком. Подпольный чело-
век Достоевского восклицает: «А что, господа, не столкнуть ли нам
все это благоразумие с одного разу, ногой, ... чтоб нам опять по своей
глупой воле пожить!» И далее: «Эх, господа, какая уж тут своя воля
будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет
только одно дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли
четыре будет. Такая ли своя воля бывает!» (Достоевский). Здесь До-
стоевский полемизирует с Кантом, писавшим, что если бы «поведение
814
Часть X. Безличность и неопределенность
человека в будущем можно было бы предсказать с такой же точно-
стью, как лунное или солнечное затмение», то и это не помешало бы
«утверждать, что человек свободен» [Кант 1965, 428].
Человеку нужна не свобода воли, а, скорее, фри-вольность. Воля
как силовой центр, обеспечивающий действия человека, не входит в
русскую народную модель человека (это значение не отмечено даже в
словаре Даля). О силе воли и о воспитании воли думает Рахметов,
возлежа на гвоздях, но не лежащий на печи крестьянин.
Итак, в силовое поле русского языка входят два соотносительных
понятия — стихия и воля. Первое относится к миру природы, вто-
рое — к миру человека. Первое из природы переходит к природному
человеку (I'homme de la nature); второе человек передает природе. Когда
I’homme de la nature становится homo sapiens воля-желание превращается
в волю разумного действия.
«Стихия» и «воля» образуют тот концептуальный фон, на котором
вырисовывается значение рассмотренных безличных предложений.
Фактор стихии проявляет себя в предложениях типа Занесло, Вырва-
лось; фактор воли — в модели Не пишется; Хорошо работается; Не
уходилось что-то. Стихия действует активно, воля — пассивно.
3. НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ:
ПРИЗНАКОВАЯ И МОДАЛЬНАЯ
1. Вступительные замечания”
Категория неопределенности, как хорошо известно, представлена в
русском языке многочисленной группой местоимений. Они образова-
ны сочетаниями двух префиксов (не и кое-), трех постфиксов (то,
-нибудь, -либо) и частицы угодно с местоименными основами (некто,
кое кто,
кто-то, кто-нибцдь, кто игодно т. .). Таких обоазований
насчитывается более шестидесяти. Неопределенность вьц
ажается и
деленности
вились спе-
оторых по-
i к призна-
другими многочисленным!! способами. Значение неопре
приобрели прилагательные определенный, известный. Раз!
пифические именно для русского языка конструкции, в к
казатель неопределенности относится не к предметному, с
ковому значению, о чем будет подробно сказано ниже.
ка возмож-
Важно подчеркнуть, что в ходе эволюции русского язы
тись и их
число ме-
кращалось.
•ей и оный-
гкое значе-
ности выражения значения неопределенности расширяв
употребление возрастало по своей частотности. Напротив,
стоимений со значением определенности постепенно со;
Так, уже в XIX в. вышли из употребления местоимения с
Показательно также, что частица -то, имеющая дейктиче.
ткой карти-
Впервые опубликовано в ст.: Стиль Достоевского в рамке рус
ны мира Поэтика. Стилистика. Язык и культура. М., 1996.
3. Неопределенность: признаковая и модальная
815
ние и выполняющая функцию постпозитивного определенного артик-
ля в болгарском языке и в севернорусских диалектах, стала исполь-
зоваться для образования наиболее широко распространенных неоп-
ределенных местоимений (НМ).
Обилию НМ соответствует их частотность в литературном тексте и
разговорной речи. Даже искусственное сгущение неопределенности не
вызывает у слушателя протеста и часто проходит незамеченным. На-
пример: Знавал я когда-то одну очень странную девушку. Жила она
где-то на окраине города, в каком-то темном и кривом переулке, и
дом-то ее был какой-то весь покосившийся. Сама она тоже как бы
припадала на ногу, да и вся она была какая-то чудная: одевалась
как-то убого, но с некоторой претензией, и лицо ее всегда выражало
какое-то беспокойство. Она как бы никак не могла решить что-то
очень для нее важное.
Устранение из такого текста НМ не наносит урона его содержа-
тельной стороне, но делает его как бы менее русским. В повседневной
речи, публицистике, радио- и телепередачах НМ употребляются часто
и без большой нужды. Иногда они выражают оценочное значение,
иногда — незавершенность мысли, очень часто маркируют «некласси-
ческие» или фиктивные положения вещей.
Воображаемый разговор Хлестакова с Пушкиным (Бывало, часто
говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвеча-
ет бывало, — так как-то все...»} сохранил силу продуктивной диа-
логической модели, ср. шаблонные ответы на вопросы типа «Как де-
ла? Как поживаешь?»: Ничего / Так себе / Так как-то / Что-то не
особенно / Как-то все так. В этом ряду ничего имеет оттенок сдер-
жанного оптимизма [Розанов 1994, 348-349], а как-то так и так
как-то все склоняются к пессимизму, жалобе и скуке.
Неопределенность в языке и речи — отзвук неопределенности в
суждениях человека. В свое время П. Чаадаев, наблюдая своих со-
временников, обратил внимание на присутствие в русском характере
некоторой неопределенности. Он писал: «Мне кажется даже, что в
нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то хо-
лодное и неуверенное» [Чаадаев 1987, 40]. Приведенное высказыва-
ние само весьма неопределенно. Ср. также у Достоевского описание
Мити Карамазова: Довольно большие темные глаза навыкате смот-
рели хотя, по-видимому, и с твердым упорством, но как-то неопре-
деленно.
Неопределенность и расплывчатость выражения мыслей и мнений
в официальной и неофициальной речи нередко служили предметом
пародирования; ср. у Салтыкова-Щедрина в «Современной идиллии»:
Вот я давеча газету читал, так там все чередом сказано: с одной
стороны, нельзя не сознаться, с другой — надо признаться, а в то
же время не следует упускать из вида... вот это — хорошо! Эта фра-
за почти дословно повторяется у Достоевского. Ракитин говорит об
Иване Карамазове, имея в виду его неспособность однозначно решать
816 Часть X. Безличность и неопределенность |
«последние вопросы»: Хвастунишка, а суть-то вся: «С одной старо- ’
ны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться».
Не менее характерна для русского языка модальная неопределен-
ность. Достаточно сказать, что, попадая в позицию вводного слова,
почти все предикаты истинности, необходимости, восприятия и зна-
ния получают значение предположительности, т. е. модальной неоп-
ределенности: наверное, наверняка, верно, конечно, видно, по-видимо-
му, видимо, слышно, очевидно, точно, определенно, знать, знамо,
надо быть, должно быть, известно и др.
В мышлении человек движется от предположения к знанию, в
языке, напротив, семантика модальных слов имеет тенденцию к де-
градации в сторону неопределенности. В русском языке этот процесс
протекает интенсивно и охватывает почти всю систему истинностных
оценок.
Модальная неопределенность также согласуется с некоторыми чер-
тами национальной ментальности, в частности с ее дистанцированно-
стью от действительности.
Анализируя свойства русского ума, И. П. Павлов обратил вни- ,
мание на то, что он «не привязан к фактам. Он больше любит сло-
ва и ими оперирует». В 1918 г. в лекции «О русском уме» он гово-
рил: «[..] русская мысль совершенно не применяет критики мето- .
да, то есть нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы:
слова, не любит смотреть на подлинную действительность» [Пав--?
лов 1991].
Однако есть и другая сторона проблемы неопределенности. Неоп-
ределенность выражения некоторого смысла, как отмечалось, можете
иметь своим источником ощущение именно «кулис слова», неполно-
ты его семантики сравнительно с «опрокинутой» в человека действи-
тельностью и действительностью самого человека. Русскому дискурсу''
присуща своего рода «клаустрофобия» — боязнь пространства, замк--.„
нутого конкретной и полностью эксплицированной информацией.^
Сквозь факты в нем просвечивает закулисная жизнь. Она придав^
фактам потаенный смысл. Факты утрачивают определенность и вме-Х(
сте с тем приобретают дополнительную значимость, вытекающую
их неокончательности. -sV
В цитированной лекции И. П. Павлов подчеркивал, что «действИг^
тельность одна». Она одна в аспекте событий и их смысла, она одна j
для ученого, оперирующего фактами, но не для человека, вовлечен- Й
ного в события. Мир жизни неокончателен. Его модели множествен-^
ны. Его смысл независим от фактов. Достоевский первый понял ЭТОх
ясно и глубоко (см. об этом в специальном разделе). 'Ц,
Итак, оба типа неопределенности — признаковая и модальная —ж
составляют типичные черты русского языка, удельный вес которЫХШ
идет скорее crescendo, чем diminuendo.
3. Неопределенность: признаковая и модальная
817
2. Неопределенность признака в русском дискурсе*
Приименные неопределенные местоимения (НМ), подобно неопре-
деленному артиклю, составляют структурные компоненты текста,
маркирующие референцию имени. Они далеко не всегда могут быть
опущены. Так, исключение НМ из высказываний Какой-то мальчик
вдруг побежал к реке или Какой-то рыбак сидел на берегу повлекло
бы за собой замену неопределенной специфической референции на
конкретную. В предложениях Мальчик вдруг побежал к реке; Рыбак
сидел на берегу при сохранении прежней интонации речь может идти
только об определенных, идентифицированных лицах.
Немаркированность референции (своего рода нулевой артикль) в
русском языке может быть компенсирована ясностью актуального
членения высказывания, выраженного интонацией или порядком
слов. Отсутствие детерминанта при общем имени интерпретируется
как определенная референция в случае прямого порядка слов и как
неопределенная — при обратном порядке; ср.: В комнату вбежал
мальчик и Мальчик вбежал в комнату.
Таким образом, если рема маркирована, включать в нее НМ обыч-
нр излишне. В предложениях Вдруг в комнату вбежал мальчик и
Вдруг в комнату вбежал какой-то мальчик референтный статус име-
ни мальчик одинаков.
Между тем неопределенные местоимения с особенной настойчиво-
стью внедряются именно в рему. Они часто сопутствуют атрибутив-
ным сочетаниям. При этом чем менее конкретно значение атрибута,
тем более естественно участие НМ в именных группах; ср.: На берегу
реки стоял какой-то чудной старик и На берегу реки стоял какой-
то высокий старик. Присутствие НМ в первом предложении более
органично, чем во втором.
Более того, если в предложении с прямым порядком слов перед
начальным именем стоит НМ какой-то, оно придает ему функцию
ремы; ср.: Мнительность мешала ему ладить с людьми и Какая-то
мнительность мешала ему ладить с людьми.
Итак, употребление НМ какой-то при именной группе не обяза-
тельно связано с нуждами референции.
Какую же функцию выполняют НМ в предложениях, подобных
приведенным? Разобраться в этом поможет обращение к местоимен-
ному наречию как-то. Оно очень употребительно в русском языке.
Вот несколько примеров: ...она была как-то вся разбита (До-
стоевский); Клетчатые панталоны... были как-то слишком
узки (Достоевский); Кажись бы ничего, но как-то странен
был этот п е р е х о д: он что-то предвещал (Достоевский). Во всех
примерах как-то может быть устранено без ущерба для значения вы-
Л Впервые опубликовано в кн.: Истина и истинность в культуре и языке.
М., 1995.
1А 77 _ 707
818
Часть X. Безличность и неопределенность
сказывания. Что общего можно заметить между неопределенным на- 1
речием как-то и неопределенным прилагательным какой-то в составе Я
именных групп? Будучи наречием, как-то всегда характеризует при- а
знак предмета, выраженный глаголом, предикативом (кратким при- 1
лагательным) или наречием. Иными словами, как-то относится к 1
признаку второй или даже третьей степени (признаку признака или Я
признаку признака признака). Соотносительность неопределенного |
прилагательного какой-то и наречия как-то становится очевидной |
при замене полной формы прилагательного краткой, ср.: Она была |
какой-то суетливой и Она была как-то суетлива. |
В тех примерах, в которых НМ какой-то устранимо, оно тоже |
обычно относится не к имени, а только к его определению. Иначе го- |
воря, речь идет о неопределенности признака (или признака призна- 1
ка), а не референции имени. Например: ...прибавил Зверков, уже не я
без яду, с каким-то нахальным сожалением (Достоевский); Я
...с каким-то особенно озабоченным и таинствен- I
ным видом начала вдруг Грушенька (Достоевский)-, ср. с каким-то |
особенно озабоченным видом и как-то особенно озабоченно и т. д.
НМ какой-то в именной группе — и это составляет яркую особен- J
ность русского языка — может относиться как к имени, так и к его я
определению; ср.: Какой-то странный человек подошел ко мне на
улице и Он был какой-то странный человек. В первом предложении |
устранимо прилагательное странный, во втором — существительное
человек. В первом случае НМ относится к имени (именной группе), во |
втором — только к прилагательному, удаление которого сделало бы j
текст аномальным: *Он был какой-то человек. В первом случае ка- .1
кой-то указывает на неопределенность референции, во втором — на |
неопределенность значения. Здесь мы хотели бы заметить, что неоп- g
ределейность в отличие от определенности, вообще говоря, более тес- Я
но связана с семантикой — сферой значения, чем с референцией, с 1
признаками, чем с предметами, а следовательно, и с первичной для
признаковых слов позицией предиката.
Положение НМ какой-то в предикате создает известное противоре- ;
чие. Оно заключается в том, что основная функция этого НМ состоит в
выделении из класса некоторого неидентифицированного члена, то-
гда как основная функция предиката состоит во включении в
класс предмета, обозначенного в субъекте. Это противоречие снимается
различием в уровневой принадлежности НМ. В предикате какой-то от- ’
носится к семантике имени, признаковому значению. Это было отмечено
в работе [Ермакова 1986]. НМ выделяет из класса признаков некоторую
неохарактеризованную разновидность, в которую вводится предмет речи.
Тяготение НМ к предикатным словам становится очевидным при j
синтаксической перестройке высказывания. Если сказуемое (шире — 1
рема) расщепляется, то НМ какой-то оказывается оторванным от j
имени и объединенным с прилагательным: Он был какой-то стран- Я
ный человек —> Человек он был какой-то странный —> Он был какой^мя
то странный. Устранение имени человек разрушает определительный* д|
отношения: какой-то замыкается предикативом (прилагательным):
3. Неопределенность: признаковая и модальная
819
тогда была какая-то странная, воображала себя артисткой (Че-
хов); Вы какой-то, странный... Я вовсе не хотела сказать вам что-
нибудь ргакое (Достоевский). В таких случаях имеет место вторичное
(«отраженное») согласование в роде и числе: прилагательное согласо-
вано (или координировано, по терминологии современных академиче-
ских грамматик) с подлежащим предложения, а НМ какой-то — с
прилагательным, занимающим позицию сказуемого. Зависимость НМ
от формы прилагательного подтверждается его согласованностью с
творительным предикативным: Он был каким-то странным..
Отрыв от имени происходит и тогда, когда НМ вклинивается меж-
ду ним и определением. При этом НМ может занимать место как в
пре-, так и в постпозиции к прилагательному: У женщин на одежду
память какая-то сверхъестественная (Довлатов); Да, — согласился
Пахитонов, — щепетильное какое-то происшествие (В. Пьецух). Во
втором примере НМ стоит непосредственно перед именем, но нахо-
дится в синтаксической зависимости от предшествующего ему прила-
гательного. Об этом свидетельствует просодика. Потенциальная пауза
не может отделить НМ от прилагательного: *щепетилъное | какое-то
происшествие.
НМ, замещающие модификаторы признаков и признаков призна-
ков, не стимулируют вопросов; ср.: как-то яростно вскричал Иван —
*Как яростно? или *Как яростно вскричал?-, Они были как-то
странно молчаливы — *Как странно? *Как молчаливы? *Как
странно молчаливы?
Отсутствие вопросов к модификаторам признаков и признаков
признаков не должно удивлять. Ощутить вторичный признак легче,
чем его вербализовать. Признаки высокой степени абстракции вос-
принимаются чувством, но редко поддаются конкретизации. Нюанс
не входит в юрисдикцию стандартной семантики. Он не образует
идентифицируемого значения. Его присутствие маркируется знаками
неопределенности. Не случайно качественные наречия, выражающие
вторичные признаки, определяются преимущественно интенсифика-
торами, а не квалификаторами: очень трудно, немного утомительно
и т. п. Качественные наречия в позиции перед другими наречиями
часто получают градуирующее значение: ужасно весело, страшно не-
удобно.
Потерянный смысл, скрытый за НМ, не может быть выражен чет-
ко и однозначно. Он отдален от предметной реальности. Он лежит на
окраине семантического поля. Его экспликация могла бы повлечь об-
ращение к тропам, перифразам, описанию, т. е. существенно растя-
нула бы текст. Таким образом, удлиняя текст, НМ какой-то и как-то
в то же время сокращают его потенциальный вариант.
В языке XIX в. недоопределенность признака, выраженного при-
лагательным, могла передаваться также НМ что-то-. Ее находят
что-то странной, / Провинциальной и жеманной, / И что-то блед-
ной и худой, / А впрочем, очень недурной (Пушкин). В современном
языке что-то тяготеет к пропозиции: Ты что-то (= почему-то) блед-
820 Часть X. Безличность и неопределенность п
на. Это было отмечено в интересном исследовании Т. М. Николаевой, Я
которая считает, что НМ какой-то в предложениях типа Какой-то -Ц
хлеб несвежий сегодня!', Какой-то Петя неразговорчивый стал!, со- Я
гласуясь с именем, также «входит в ситуацию в целом» [Николаева Я
1985]. О местоимении какой-то см. также [Ермакова 1986; Шелякин 3
1978]. Библиография по местоимениям содержится в работе [Русские I»
местоимения 1989]. <
Как отмечалось, частица -то указывает на выделение некоторого -з
не поддающегося идентификации признака из класса признаков. Ес-
ли признак не допускает варьирования и поэтому не образует класса,
НМ не может быть употреблено: *Юбка была какая-то черная (бе-
лая). Однако как только цвет утрачивает четкие границы, растягива- -'й
ясь в спектр, появление НМ становится возможным: Юбка была ка-
кая-mo грязно-белая. Например: Поодаль, в стороне темнел каким-
то скучно-синеватым цветом сосновый лес. Даже самая погода весь- g
ма кстати прислужилась', день был не то ясный, не то мрачный, а
какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых •*
мундирах гарнизонных солдат (Гоголь).
Относясь к признаковому значению НМ какой-то выполняет
функцию семантического оператора и может быть сближено с как бы.
Однако между ними есть различие: какой-то выделяет некоторый .
признак внутри класса, как бы указывает на пограничный признак
или даже на признак, лишь внешне сходный с данным; ср.: Лицо его
было каким-то болезненным и Лицо его было как бы болезненным.
Об употреблении как бы в функции семантического оператора будет
сказано в следующем разделе.
Неопределенность референции имени и недоопределенность при- -
знака — особенно вторичного — имеет разные причины. ’
Неопределенная референция может быть вызвана незнанием,
умолчанием, устранением избыточных сведений, дипломатическими
ходами, стилистическими приемами. Ее в общем случае легко снять! *
какой-то человек, если он был идентифицирован, становится Иваном • А
Петровичем или отцом Ольги. Эпистемическая лакуна заменяется
конкретным знанием.
Недоопределенность признаков вызвана ограниченностью семантИ- •
ческих ресурсов языка или неумением ими пользоваться. Ее труднЬ *,
устранить. Чтобы индивидуализировать признак, необходимо тонкое •>
знание языка и владение художественной техникой. *
Употребление НМ свойственно как людям, неискусным в пользо-
вании языком, так и поэтам, для которых разрыв между «субстратом*
(реальным или сконструированным) и его семантическим аналогом \-
изначально велик (Как сердцу высказать себя? Другому как понять .
тебя?...). О неопределенности в поэтическом языке см. [Ингарден 1962;
Ковтунова 1993]. Неопределенность, выражаемая сочетаниями НМ ®
признаковыми словами, в указанных работах не рассматривается.
И в том и в другом случае говорящий привлекает внимание *Ш||
скрытым компонентам ситуации — почувствованным, но не поДДаУаИ
3. Неопределенность: признаковая и модальная
821
шимся анализу, проявившимся, но не осмысленным. Например: И
теперь она ему нравилась, очень нравилась, но чего-то уже недоста-
вало в ней или что-то было лишнее — он и сам бы не мог сказать,
что именно, но что-то мешало ему чувствовать как прежде (Чехов).
Ниже мы остановимся на двух характерных для НМ, относящихся
к непредметному значению, контекстах. Оба они связаны с отходом от
нормы. На эту связь обратила внимание Т. М. Николаева [1985, 55].
Всякого рода девиации, непредвиденное развитие событий и не-
предсказуемые действия человека составляют благодатный материал
для лексики [Арутюнова 1987]. В интересующих нас сейчас контек-
стах мы сталкиваемся с обратной ситуацией: девиации в развитии со-
бытий скрывают неопознанные компоненты. Человек не может их
определить, а следовательно, и назвать. Он не ведает причин случай-
ного. Их как бы вообще не существует. Случай на то и случай, что
его можно бояться, на него можно надеяться, но его нельзя предви-
деть и поэтому нельзя избежать.
Сообщения о спонтанном развитии событий, в которые человек во-
влечен помимо своей воли или вопреки ей, регулярно включают НМ:
как-то не получилось, как-то само собой вышло, как-то не залади-
лось, как-то вдруг вырвалось^ как-то все произошло само собой, как-
то не довелось и т. п. Например: Он не видел ее ни разу: как-то не
случилось (Чехов); Веришь ли, старик, не могу, как-то'не получает-
ся (Довлатов). Неопределенность и безличность постоянно тяготеют
друг к другу.
Неведомая причина порождает непредвиденное течение событий и
может блокировать планы человека. Поэтому сообщения о неуправ-
ляемых событиях часто содержат отрицание. Любопытно отметить,
что в неотрицательных контекстах НМ как-то обычно прочитывается
в темпоральном значении, а в отрицательных — в причинном, ср.:
Как-то случилось (довелось) нам встретиться и Как-то не случилось
(не довелось) нам встретиться.
Значение спонтанности может интерпретироваться либо в терми-
нах естественного хода событий, либо как стихия, ломающая порядок
и сметающая преграды. Соответственно может меняться и оценка
происшедшего. И в том и в другом случае значения непроизвольности
и каузальной неопределенности находятся в постоянном взаимодейст-
вии: В городе он пообедал, погулял по саду, потом как-то само
собой пришло ему на память приглашение Ивана Петровича (Че-
хов); Хозяйством нельзя сказать, чтобы он занимался, он даже ни-
когда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собой (Го-
голь).
Другой характерный для НМ контекст также связан с нарушением
стереотипа.
НМ регулярно сочетаются с прилагательными и наречиями, обо-
значающими отклонение от нормы, но его не конкретизирующими,
такими как странный, чудной, таинственный, загадочный, непо-
нятный, необъяснимый, непостижимый, невероятный, особый, осо-
822 Часть X. Безличность и неопределенность
бенный, специфический, необыкновенный, необычный, необычайный,
непривычный, нелепый, несуразный, неопределенный и т. п. Неопре-
деленность значения задает наличие вариантов, а НМ делает из них ’
условный выбор. Например: Еще с утра у нее было какое-то особен?
ное чувство, она угадывала, что я приду (Чехов); Все они были с Зи-
ной в какой-то таинственной связи (В. Набоков); Может, в наших J
переиначенных генах зарождается какой-то особый разум (М. Хари-
тонов); Выражение чудной какой-то беспомощности бегло озарило-
его черты (В. Набоков); Пестрый шлагбаум принял какой-то неоп-1
ределенный цвет (Гоголь). Л
Сочетания НМ с прилагательными, указывающими на соответствие’
стандарту, неупотребительны: *какой-то понятный (объяснимый, обыч-
ный).
Поскольку отход от нормы большей частью расценивается как яв-
ление негативное, для НМ характерны отрицательные (в оценочном j
смысле) контексты: Он внушал мне какой-то непонятный страх и I
отвращение, желание как-то от него отвязаться (В. Войнович); ?!
Это был какой-то кошмарный театр абсурда (Вяч. В. Иванов); Вез-1
десущая сырость сказывалась ...в каком-то по-свински резком, тер- Й
зающем слух, рваном вопле рожков (В. Набоков). I
Позитивные контексты избегают НМ, особенно в тех случаях, ко*:|
гда соответствие норме исключает варьирование: *какой-то здоровый-,**
★какой-то верный (правильный), *какой-то правдивый (истинный),^
Появление негативной коннотации и/или возможности варьирования я
признака снимает запрет: Какой-то здоровый цинизм помогал нам
избегать громких слов (Довлатов). Из двух отмеченных «факторе®.!
влияния» более сильным оказывается оценка. В сочетании какая-
миловидная (хорошенькая) девушка НМ может быть отнесено толькдй
к референту имени; ср. невозможность изменения порядка слов:
ловидная какая-то девушка или *Девушка она была какая-то милб-'Ц
видная. Сочетание какая-то непривлекательная (неряшливая,
ухоженная) девушка может иметь двоякое прочтение. Речь может идея
ти о неопределенной референции имени (какая-то девушка) и о неой^Д
ределенности признака (какая-то вся неухоженная). В последней Я
случае возможно изменение порядка слов: Вся она была какая-то Л
непривлекательная (неухоженная). Заметим попутно, что частЫЙЙ|
спутником НМ, относящихся к признаку, являются местоимения веде-я
общности: Весь он был какой-то встревоженный; Улица была вей *
какая-то замусоренная, грязная. Для русского дискурса характере^ Й
«триумвират» неопределенности, всеобщности и стихийности: Bctg
как-то не получалось; Дела его все как-то не налаживались; Ему
как-то было не до детей; Все как-то уладилось само собой.
Употребление НМ в позитивных контекстах встречается редко Ид
преимущественно в тех случаях, когда признаковое значение выра-
жено целостным определительным сочетанием, т. е. совместно именетИк
и его атрибутами: А что за прелесть была в его речи, в какой-то <Х?вЧЩ|
бой плавности и строгости слога (В. Набоков); Он уловил какуЮ-тяШ
3. Неопределенность: признаковая и модальная
823
дивно знакомую, золотую, летучую линию, тотчас исчезнувшую на-
всегда (В. Набоков); И на этом деревянном лице вдруг скользнул ка-
кой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное от-
ражение чувства (Гоголь). В последнем примере контекст окрашен
отрицательным оттенком.
Присутствие НМ способно вносить в положительный контекст не-
гативную ноту: И бури немолчному вою / С какой-то радостью вни-
мал (Лермонтов). «Какая-то радость», в отличие от просто радости,
указывает на такую разновидность этого чувства, которая согласуется
с описываемой аномальной ситуацией: вой бури не вызывает «обыч-
ной» радости, но может вызвать какую-то радость.
Итак, употреблению НМ при признаковом значении благоприятст-
вуют следующие условия: 1) вариативность признака; 2) его отклоне-
ние от нормы; 3) неопределенность значения характеризуемого при-
лагательного; 4) негативный контекст; 5) в некоторых случаях нали-
чие отрицания, 6) для НМ, относящихся к пропозиции, непредска-
зуемость, спонтанность развития событий.
Обилие НМ, относящихся к признаковым значениям, составляет
важную характеристику русского дискурса — разговорной речи и
письменного текста, которую можно определить как свойство откры-
тости. НМ — это знаки невыраженных или невыразимых смысловых
компонентов: невскрытых причин событий, неясных м'отивов поступ-
ков, неопределимых и неопределенных вариантов признаков, следы
действия неведомых сил. НМ — это своего рода пунктир, знаки мол-
чания и умолчания, незаполненные клетки, семантические пробелы,
маркеры разрыва между интуитивным постижением мира и возмож-
ностями вербализации, наконец, знаки непроницаемости некоторых
сфер бытия, в частности человеческой личности («другого»). Правда
человека и правда о человеке ускользают от наблюдателя и особенно
от близких людей. Это своего рода «неверифицируемая правда».
В. В. Набоков отказался от замысла книги об отце. Он писал: «В мо-
ем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то,
трудно передаваемое словами, дымка, тайна, загадочная недоговорен-
ность, которая чувствовалась мной то больше, то меньше. Это было
так, словно этот настоящий, очень настоящий человек был овеян чем-
то еще неизвестным, но что, может быть, было в нем самым-самым
настоящим... Тайне его я не могу подыскать имени».
3. Генерализация и структура дискурса
Мы оперируем насквозь общими
положениями, мы не хотим знаться
ни с мерой, ни с числом.
И. П. Павлов
С семантикой неопределенности граничит значение генерализации,
выражаемое местоимениями и местоименными наречиями всеобщно-
824
Часть X. Безличность и неопределенность
сти (МВ): все, всё, всегда, вечно, всюду, повсюду, повсеместно, всяко,
в общем, в целом, в общем и целом, вообще, в принципе и др.
Родственность категорий неопределенности и всеобщности прояв-
ляется в том, что соответствующие местоимения тяготеют друг к дру-
гу и часто употребляются совместно: Весь он был какой-то взволно-
ванный', Мне все было как-то некогда-, Вечно ты какой-то хмурый;
Он как-то все не решался; До этого как-то все времени не хватало
подумать', то одно, то другое; Как-то все не случалось (не получа-
лось, не складывалось, не выходило); ср. также употребление в со-
временном устном политическом дискурсе: Создается какая-то во-
обще предвыборная гонка; А это вообще какая-то провокация; Пред-
ложенная программа вообще не имеет какой-либо определенной цели.
и т. п. Такого рода совместная встречаемость особенно характерна а
для местоимений, выражающих признаковую неопределенность: Ты
сегодня вообще какой-то невменяемый (странный, рассеянный).
Неопределенность и всеобщность — категории сопредельные, и они. >
одинаково типичны для русского языка и особенно для русской раз- ;
говорной речи.
Обобщение, которое делают люди в повседневной жизни и в ходе
коммуникации, не следует правилам логического вывода и редко пре- ‘
тендует на истинность. Оно подчинено эмоциям. На него оказывают
давление иллокутивные силы высказывания. В сферу обобщения по- :
падают аксиологические предикаты, истинность которых не всегда
может быть выведена за рамки субъективности. Аксиологическое об- ?
щее суждение допускает возражение. Оно не является окончатель-
ным. За ним может следовать текст, построенный на уступительных
или противительных отношениях. g
Прибегая к обобщению, говорящий часто руководствуется прагма- й
тическими задачами. Это хорошо показывает следующий пример, в |
котором обобщение используется с целью снятия претензий собесед- .!
ника на особые обстоятельства, извиняющие его поведение: — Я не I
виноват! — запищал Лоханкин, вырываясь из рук бывшего князя, a
ныне трудящегося Востока. — Все не виноваты! — бормотал
Никита Пряхин, придерживая трепещущего жильца. — Я же ничего 4
такого не сделал.— Все ничего такого не сделали.—
меня душевная депрессия. — У всех душевная. — Вы не смеете !
меня трогать. Я малокровный. — Все, все малокровные. — От $
меня жена ушла! — надрывался Васисуалий. — У всех жена
ушла, — отвечал Никита Пряхин. ... — Мамочка! — взвизгнул
Васисуалий. — У всех мамочка! — наставительно сказал Ни-
кита (И. Ильф, Е. Петров; разрядка моя. — Н. А.).
Спонтанные обобщения относятся к размытым и неоднородным ка- «
тегориям: классам объектов, отрезкам времени, фрагментам прострая-^й
ства, событиям, обстоятельствам и т. п.: Он вечно недоволен; И всюду 5
страсти роковые; Все подлецы; Ему во всем везет; Он все бунтует", j'1
Все (всяко) бывает; Случалось и утопал и замерзал — всего бывалвД
(Чехов). Такие обобщения не претендуют на полноту охвата соответ*®!
3. Неопределенность: признаковая и модальная 825
ствующей категории. В предложении «Ты всегда всем грубишь» все
не могут быть всеми, а всегда может свестись к однажды. Обобщение
возвращается к единичному случаю.
Когда человек знакомится с новым для него фрагментом действи-
тельности, он нередко уже с первого взгляда начинает строить обоб-
щенную модель, соединяя единичные наблюдения с имеющимися у
него фоновыми знаниями. Превращая частный случай в правило, го-
ворящий заменяет единственное число множественным: — Жестоко у
вас здесь с детишками обращаются, — повторил отец, скорбно и с
укором наблюдая сцену. — Почему все во множественном числе? У
вас... с детишками... Чего ты обобщаешь? (3. Зиник).
За обобщением на основе частного случая следует обобщение, сде-
ланное в пределах некоторого отрезка времени. Оно выражается ме-
стоимениями всё (= всё время) и всё еще. Например: И всё он при-
чмокивал, точно сосал леденец (Чехов): И в голову шли всё такие
хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать (Чехов); Иван
Петрович не постарел, нисколько не изменился и по-прежнему всё
острит и рассказывает анекдоты (Чехов); И скучные мысли меша-
ли ему веселиться, и он всё думал о том, что это кругом не жизнь,
а клочки жизни, отрывки, что всё здесь случайно, никакого вывода
сделать нельзя (Чехов); Он всё еще дуется; Ты всё еще не понима-
ешь?
В такого рода контекстах МВ всё маркирует непрерывность, про-
долженность или повторяемость действия на протяжении наблюдае-
мого (часто неопределенного) периода времени.
Нетемпоральное всё обобщает следствия, восходящие к одной при-
чине или вызванные действиями одного виновного; ср.: Столько хло-
пот, а всё потому, что ты меня не послушался; Всё из-за тебя; Это
всё ты или даже просто Всё ты. Такие фразы эквивалентны обвине-
нию: Все ты! — разговорный эквивалент предложения Ты во всем
виноват.
Особенно высокой степени неопределенности достигает употребле-
ние МВ вообще(-то) и в общем(-то), чрезвычайно характерное для со-
временной разговорной речи и просторечия, где оно подчинено скорее
прагматическим, нежели логическим задачам; см. подробно [Путево-
дитель 1993, 105-137]. Интересно отметить, что названные МВ в
норме не употребляются в строго логических общих суждениях: ^Все
люди вообще (вообще-то, в общем, в общем-то) смертны; ^Все змеи в
общем пресмыкающиеся; Жит в общем-то млекопитающее живот-
ное. Однако, если бы мы захотели ввести такие предложения в спе-
цифический контекст, присутствие в них наречий всеобщности могло
бы быть допустимым. Например: Все люди в общем-то смертны, но
зачем спешить проверять это положение на себе и своих близких; В
общем все змеи, конечно, пресмыкающиеся, но некоторые умеют еще
и прыгать; Кит для меня был и остается рыбой, как в сказках —
рыба-кит, хотя в общем-то он животное и даже млекопитающее.
Иными словами, функционирование названных местоимений тесно
826
Часть X. Безличность и неопределенность
связано со структурой дискурса. Не случайно в цитированном уже
«Путеводителе» они отнесены к категории дискурсивных слов, т. е.
единиц, которые «отражают процесс взаимодействия говорящего и
слушающего, позицию говорящего: то, как говорящий интерпретиру-
ет факты, о которых он сообщает слушающему, как он оценивает их
с точки зрения степени важности, правдоподобности, вероятности,
и т. п. Именно эти единицы управляют процессом общения: они вы-
ражают истинностные и этические оценки, пресуппозиции, мнения,
соотносят, сопоставляют и противопоставляют разные утверждения
говорящего или говорящих друг с другом, и проч.» [Путеводитель
1993, 7].
Для структуры дискурса, включающего МВ в общем {-то) и вооб-
ще-то), релевантны: 1) последовательность введения частного сужде-
ния и обобщения, 2) соответствие или несоответствие частного случая
общему правилу, 3) синтаксическая интерпретация отношений соот-
ветствия и несоответствия, 4) распределенность частного и общего
суждения по разным собеседникам.
1. В ОБЩЕМ. Основная функция МВ в общем — подводить итог: Он
в общем не дурак. Оно ретроспективно. Частные (мотивирующие) су-
ждения ему предшествуют.
В диалогическом контексте в общем подводит черту в споре, сни-
мая возражения противной стороны: В общем ты иди, а я не пойду
(Д. Быков). Оно может также подводить итог в практическом рассу-
ждении, соответствуя акту принятия решения: В общем я никуда не
поеду; В общем я не могу принять ваше предложение.
В общем служит также сокращению изложения за счет нереле-
вантных с точки зрения говорящего или нежелательных деталей,
т. е. имеет текстовую функцию: В общем мы поссорились. В общем
эквивалентно короче говоря. Короче говоря, мы поссорились.
Во всех случаях обобщению предшествует противоречивый текст,
сочетающий в себе pro и contra. Итог подводится либо за счет исклю-
чения доводов «противной стороны», либо апелляцией к завершаю-
щему развитие событий факту. В первом случае обобщение может де-
латься волевым актом. Оно может также основываться на ценностном
преимуществе выбора или на каких-либо иных соображениях, на-
пример окказиональных наблюдениях. Во втором случае итог выте-
кает из объективного хода событий.
Для наших целей важно подчеркнуть специфический характер
обыденных обобщений, их прагматическую обусловленность, с одной
стороны, а с другой — зарождение в контексте генерализации проти-
вительных и уступительных отношений. Не случайно МВ могут по-
лучать уступительное значение; ср.: всё же, всё таки, при всём том,
со всем тем.
МВ в общем может занимать в высказывании начальную и сере-
динную позиции. В начальной позиции оно произносится с восходя-
щей интонацией: В общем, никто не обратил на него внимания. В
3. Неопределенность: признаковая и модальная
827
серединной позиции оно произносится с интонацией парентезы: Он, в
общем, согласился. Об интонационных моделях высказываний с дис-
курсивными словами см.: [Путеводитель 1993].
2. В ОБЩЕМ-ТО. МВ в общем-то проспективно. Оно вводится в кон-
кретное суждение с целью импликации некоторого общего правила,
релевантного для данного контекста и вместе с тем не строго обяза-
тельного.
Например: — Женись, не пожалеешь. — Я, — говорю, — в общем-
то, женат (С. Довлатов); У Ильвеса, в общем-то, нет родных и
близких (С. Довлатов). МВ в общем-то задает некоторое правило, вы-
текающее из конкретного факта, и в то же время снимает его катего-
ричность, делая возможным продолжение разговора: — Я, в общем-
то, женат, но подумываю о разводе (но не прочь завести роман, но
могу разыграть холостяка}. Перспектива романа как бы противоре-
чит семейному статусу говорящего, диктующему иные правила пове-
дения. Однако частное может быть выведено за пределы общего.
Обобщение превращается в правило, а правила могут нарушаться.
Между частным и общем складываются отношения несоответствия
или уступки. Частица -то несет в себе заряд коллизии. Неоконча-
тельность утверждений с в общем-то отражается на их интонации.
Предложения с в общем-то произносятся с нисходящей интонацией
высокой тональности, допускающей возможность продолжения. Ино-
гда в ней слышатся раздумья или колебания: Он, в общем-то, непло-
хой человек... Он, в общем-то, не кажется мне вполне надежным
партнером-, Я, в общем-то, могу и подождать, если вы настаиваете.
В предложениях с в общем-то естественны оговорки, уступки, знаки
неокончательности. В них нет категоричности итога, обозначаемого в
общем; ср.: В общем, я ухожу и В общем-то, мне лучше уйти; В об-
щем, он глуп и В общем-то, он не умен.
3. ВООБЩЕ. Более сложной, сравнительно с в общем, оказывается
функция МВ вообще. Оно объединяет обобщение с некоторой диало-
гической (шире, речевой) функцией: Он вообще не дурак; Он вообще
мужественный человек. Такие высказывания часто представляют со-
бой ответную диалогическую реплику. Например: — Знаешь, Петя
вчера сильно выпил и нес страшнейшую чепуху. — Да он вообще не
дурак выпить и всегда несет чушь. Есть чему удивляться (Есть о
чем говорить). Говорящий хочет сказать, что речь идет о неком по-
стоянном и регулярно проявляющемся свойстве человека, а не о ча-
стном случае.
Общее и частное утверждения распределены между разными собе-
седниками. МВ вообще как бы противопоставляет обобщение, сделан-
ное говорящим по собственным основаниям, частному наблюдению
собеседника. Однако по существу частное соответствует общему. Это
проявляет себя в возможности введения конъюнктивного союза и-. А
27*
828 Часть X. Безличность и неопределенность
он и вообще не дурак выпить. Возражение имеет чисто прагматиче-
ский смысл, т. е. связано не с содержанием сообщения, а с его «пода-
чей» как единичного случая. И-вообще-реплики подводят частный
случай под общее правило. В них вообще несет рематический акцент:
Вместе с тем он терпеть не мог русской истории..., да и вообще
весь русский обычай считал отчасти чванством (Достоевский). МВ
вообще (а вообще, да вообще, вообще же) нередко используется в диа-
логе или речи одного говорящего для завершения некоторой темы,
изменения общей направленности разговора, переключения его в дру-
гое русло; ср. реплики типа Вообще же лучше об этом не говорить;
Вообще нам этого не понять; Да вообще лучше пойдем погулять; А
вообще это не мое дело; Вообще эту тему я опять прошу позволения
оставить (Достоевский); Да вообще позавтракать бы надо. Состоя-
ние какое-то непонятное (Довлатов).
Употребляя МВ вообще, говорящий дает понять, что он не хочет
влиять на ситуацию, что говорит он «вообще» и как бы абстрагируясь
от данного случая; ср. речевой комментарий типа я это так вообще;
Я это так просто. Обобщение становится знаком отвлечения. Вооб-
ще относится к коммуникативному акту, а не к его содержанию (ср.
вообще говоря).
4. ВООБЩЕ-ТО имеет другую функцию. Оно маркирует несоответст-
вие частного случая общему правилу или вытекающим из него след-
ствиям: — Съешь еще кусочек. — Я вообще-то сыт, но не откажусь:
пирог отличный. Вообще-то-реплики входят с сообщением о частном
случае в отношения противопоставления или уступки. Например:
Парня называют бандитом и угрожают повесить, говоря при этом:
«Вообще-то мы против насилия» (из прессы); Хорошо, пойдем, хотя
вообще-то я не собирался выходить сегодня. Реплики этого типа про-
износятся с интонацией оговорки.
Таким образом, частица -то в сочетании с в общем и вообще вно-
сит в них значение уступительности, несоответствия частного случая
принятой норме, отступления от правила.
Теперь мы коснемся еще одного свойства, одинаково присущего
категориям всеобщности и неопределенности.
Подобно репликам со значением неопределенности, МВ, особенно
вообще (и вообще), часто создают незавершенные, как бы открытые
высказывания, получающие прагматическую интерпретацию. Напри-
мер: 1) Колька-механик кричал: «Дядю не обижать, хорошо его пи-
тать, опохмелять! И вопще (В. Астафьев). 2) Но если можно, мне
хотелось знать, каковы принципы фатумологии ...и вообще (Д. Бы-
ков), 3) ... они были в колхозе на картошке в поддержку колхозни-
кам, которые вообще (Л. Петрушевская), 4) Калинин вряд ли подой-
дет на роль «интересного человека». Уж слишком прогрессивный. А
Меркин, тот вообще (Довлатов).
3. Неопределенность: признаковая и модальная 829
Предполагается, что адресат легко выведет из общего контекста
подразумеваемое завершение. Для и вообще — это обобщение, для во-
обще — усиление предшествующего утверждения.
В первых двух примерах должно иметь место обобщение, согласо-
ванное с предшествующими частными утверждениями: 1) ... и вооб-
ще его всячески ублажать (за ним ухаживать, потакать всем его при-
хотям), 2) ... и вообще знать, на чем вы основываете свои прогнозы.
В третьем и четвертом примерах недосказанное должно быть силь-
нее предшествующего предиката. Это — эмоциональное или эмфати-
ческое вообще, при котором союз и нежелателен: 3) (студенты рабо-
тают плохо), колхозники же, те вообще на поле не появляются, 4) А
Меркин, тот вообще не подходит ни по каким меркам. МВ вообще в
таких контекстах движет мысль к пределу: от ненормативного поло-
жения дел к экстремальному. Оно здесь эквивалентно совсем, вовсе;
ср.: — Ты опоздал. — Я мог бы вообще (совсем, вовсе) не приходить.
Такое употребление характерно для отрицательных контекстов, мар-
кирующих предел.
Таким образом, движение от частного случая к обобщению и от
ненормативного положения вещей к экстремальному аналогичны. И
там и тут действует один принцип: переход от более слабого утвер-
ждения к более сильному. Точно так же, как ссылка на прецедент
слабее общего утверждения, упоминание об аномалии слабее, чем со-
общение о чрезвычайной ситуации.
В разобранных примерах общий смысл незавершенных высказы-
ваний поддается восстановлению. Однако это возможно только тогда,
когда неоконченной фразе предшествует более или менее полноценное
высказывание, служащее точкой отсчета. В противном случае смысл
вообще-реплик остается неопределенным; ср. — Ты что загрустил?
— Да так вообще...; — О чем задумался? — Так вообще... В таких
контекстах употребляется только вообще. МВ ...и вообще может вен-
чать целое рассуждение.
Тенденция к незавершенности сближает высказывания с местоиме-
ниями всеобщности и неопределенности; ср. ответы на вопросы типа
Как дела? Как живешь? — Так как-то / Так как-то все; ср.: — А со-
блазну не будет, потому что втайне, — и притом между благона-
меренными людьми. — Да все-таки, однако же, дело как-то... (Го-
голь).
Склонность русской речи к нанизыванию неполнозначных (дискур-
сивных) слов и незавершенности высказываний настолько заметна,
что служит предметом пародирования. Например: По сосискам мы
как раз пока еще не совсем. И по колготкам еще уже
опять пока. И по пленке цветной еще пока опять уже ...
Хотя вот зато с цементом, слава Богу, уже не совсем еще ...
(М. Мишин; разрядка моя. — Н. А).
Итак, обобщение в повседневной речи служит дополнительным
средством выражения ее неопределенности и незавершенности.
830
Часть X. Безличность и неопределенность
4. Модальные и семантические операторы* >
У нас все мечта и призрак,
все мнится и кажется и чудится,
все только будто бы, как бы, нечто, что-то... ;
В. Кюхельбекер
1. Истинность и семантика предиката
Предложение в норме должно быть максимально адаптировано к
тому, что оно обозначает. Это касается двух его аспектов: выбора но-
минаций по их соответствию предмету мысли и выбора модальности
по ее соответствию знаниям говорящего о положении дел. Соответст-
вие имени денотату обеспечивает правильную идентификацию
предмета речи. Это область преимущественно темы сообщения. Соот-
ветствие значения слова свойствам денотата обеспечивает адек-
ватность выражения суждения. Это область предиката (ремы). Она
тесно связана с модальными значениями, выражающими истинность
суждения. Не случайно вместо Она не была прекрасна можно апел-
лировать к номинации: Никто б не мог ее прекрасною назвать
(Пушкин). Нас будет интересовать более всего взаимодействие мо-
дального значения, то есть значения связки, с семантикой предиката.
Истинность поляризована. Она не знает градаций. Суждение может
быть либо истинным, либо ложным: да — да, нет — нет, а что сверх
того, то от лукавого человека. Но человек не всеведущ. Он не всегда
может делать истинные утверждения. Он высказывает лишь предпо-
ложение или догадку. Неуверенность в истинности суждения марки-
руется модальными операторами (МО): наклонением глагола, ввод-
ными словами или глаголами пропозиционального отношения. Мо-
дальный оператор формирует истинностное значение предложения.
Область его действия — связка, эксплицитная или имплицитная.
Связка устанавливает отношение между субъектом и предикатом.
Напомним слова Аристотеля: «...в самом основном смысле сущее —
это истинное и ложное, что имеет место у вещей через связывание
или разъединение, так что истину говорит тот, кто считает разъеди-
ненное разъединенным и связанное — связанным, а ложное — тот,
кто думает обратно тому, как дело обстоит с вещами» ([Аристотель
1976, 250], подробнее о связке см. в предыдущем разделе).
Наличие МО, корректирующих истинностное значение, нисколько
не противоречит его поляризованности: операторов полуправды в-
языке нет, но семантический оператор (СО) половинчатости существу-
ет, и с его помощью можно создать номинацию соответствующего яв-
ления: полуправда, полуложь. Модальный же оператор сигнализирует
* Впервые опубликовано в кн.: Облик слова: Сб. ст. памяти Дмитрия Ни-
колаевича Шмелева. М., 1997.
3. Неопределенность: признаковая и модальная 831
не о полуправде, а о достаточности или недостаточности оснований
для утверждения. Он градуирует имеющуюся у говорящего информа-
цию, а не признаки, характеризующие субъект. Когда говорят: Я со-
мневаюсь, что Петр умен, МО сомнения указывает на недостаточ-
ность оснований для признания Петра умным человеком, но не на
дефицит ума. Если бы мы сказали: Петр не очень умен, то прибегли
бы к СО, вносящему корректив в семантику предиката. Если область
действия МО — связка, то сфера действия СО — семантика предика-
та. Если МО заботится об истинности суждения, то дело СО подгото-
вить для этого почву, обеспечив максимальную точность номинаций,
употребительных в предикате. Коррекция значения идентифицирую-
щих слов имеет принципиально другой характер.
Языки располагают множеством СО. В их число входят элементы,
принадлежащие разным уровням языка: префиксы {квази-, полу-, су-
пер-, суб-, недо-, пере- и др.), выражения типа в полном (лучшем,
строгом, собственном) смысле слова, прилагательные настоящий,
подлинный, сущий, чистый и др., интенсификаторы и градуирующие
слова, знаки приблизительности, разные виды сравнений и многие
другие способы адаптации слова к десигнату, протекающие в рамках
предиката. Это необходимо отметить, поскольку СО как целостная
изофункциональная категория не привлекали к себе должного вни-
мания. В академических грамматиках многие модальные и семанти-
ческие операторы объединены под рубрикой субъективной модально-
сти: Дождь! Кажется, дождь-, Ну конечно, дождь-, Ну и дождь! Уж и
дождь! и др. [Русская грамматика 1980, 215].
Проблема семантических модификаций слова (предиката) была
рассмотрена Дж. Лакоффом в связи с так называемой логикой раз-
мытых концептов (the logic of fuzzy concepts), предложенной Л. Заде в
середине 60-х гг. [Lakoff 1975; Zadeh 1965]. Дж. Лакофф называет мо-
дификаторы, увеличивающие или уменьшающие неопределенность
понятия, термином hedges (hedge букв, ‘ограждение’, ‘страховка от по-
терь’, ‘уклонение от обязательств’). К этой категории относятся такие
слова, как a sort of, a kind of ‘нечто вроде’, more or less ‘более или менее’,
relatively ‘относительно’ и др.; (см. [Lakoff 1975, 235]). Сравнительные
конструкции им специально не рассматриваются, хотя в указанный
список включен суф. -like, образующий прилагательные со значением
подобия.
Модальные операторы занимают в высказывании обособленную по-
зицию. Их значение автономно. Оно не связано с семантикой преди-
ката. Это вводные слова. Семантические операторы соотносятся со
значением признакового слова. Они образуют словосочетания. Это на-
речия. Словари не вполне последовательны в классификации модаль-
ных операторов, относя их то к категории наречий, то к категории
вводных слов. Так, в словаре Ушакова правда подано как вводное
слово, а вправду и воистину — как наречия, хотя они употребитель-
ны только во вводной позиции; истинно отнесено к наречиям в пред-
ложении Истинно, так; действительно в аналогичном предложении
832
Часть X. Безличность и неопределенность
(Это, действительно, так) помечено как вводное слово, а в предложении
Его что-то, действительно, грызло и мучило оно отнесено к наречиям.
Здесь мы хотим подчеркнуть, что сколь бы тесным ни было взаи-
модействие модальных и семантических операторов (которое особенно
велико в разряде слов, связанных с истинностной оценкой), они
вполне определенно различаются по занимаемой синтаксической по-
зиции и по области действия. Отношение вводных (шире, модальных)
слов к принятой в русской грамматике системе частей речи остается
непроясненным, следствием чего как раз и является указанная выше
непоследовательность в словарных пометах.
Различия между МО и СО удобно показать на примере отрицания.
Областью действия отрицания является логическая связка: отрицание
аннулирует отнесенность предиката к субъекту, снимает связь. Оно,
таким образом, выполняет функцию модального оператора. Это оче-
видно, когда констатируются факты: Я не читал этой книги-, Петр
не был вчера в театре. Такие предложения лишены коммуникатив-
ных импликатур. Иначе обстоит дело, когда в предикате стоят раз-
мытые, особенно градуированные концепты: Петр не был глуп (умен,
разговорчив). Такие утверждения семантически не всегда достаточны.
В них отрицается принадлежность субъекту крайней степени скаляр-
ного признака, ограниченного с двух сторон антонимами: умен —
глуп, красив — уродлив, доверчив — подозрителен, разговорчив —
молчалив. Между тем речь идет о некотором параметре, необходимо
присущем человеку. Естественно, что в фокусе коммуникативного
интереса находится не столько отсутствие экстремальной степени
признака, сколько мера его присутствия. Поэтому за отрицанием
признака нередко следует уточнение: Она не была хороша собой, но у
нее были прекрасные глаза-, Петр не был умен, но хорошо умел со-
блюдать свои интересы. Коммуникативная конвенция рекомендует
выводить из отрицания градуированного предиката некую «середин-
ную» характеристику субъекта: не быть глупым локализуется при
этом чуть ближе к позитивному краю шкалы, а не быть умным — к
негативному. Тот, кто не умен, глупее того, кто не глуп. Таким обра-
зом, отрицание градуированного признака стремится занять некото-
рое место на градационной шкале. Оно постепенно передвигает свой
фокус с логической связки на семантику предиката. Частица не ста-
новится префиксом: Петр был неумен (неглуп, некрасив, недовер-
чив). Тем самым модальный оператор преобразуется в семантический,
а коммуникативная конвенция закрепляется за значением слова. Ан-
тонимы и их отрицательные формы располагаются на упорядоченной
градационной шкале: умен — неглуп — неумен — глуп. Став СО, отри-
цание вносит в семантику предиката оппозитивный принцип, свойст-
венный истинностному значению. Вместе с тем, соединившись с гра-
дационным значением, оно вводит поляризацию в рамки скалярности.
Размытые концепты притягивают к себе семантические операторы,
а фактивные — модальные. Это легко понять. Нестабильные преди-
каты нуждаются в доопределении, фактивные — в модальных уточ-
нениях. СО уменьшают приблизительность номинации признака, МО
3. Неопределенность: признаковая и модальная
833
уточняет истинностное значение. Такова общая тенденция. Она мо-
жет нарушаться. Если СО соединяется со значением фиктивного типа,
он.епо размывает. Если же концепт уже расшатан, то СО, напротив,
его стабилизирует. Такова функция СО типа подлинный, истинный,
настоящий, натуральный и др. [Крейдлин 1993; Яковлева 1994, 261
и сл.; Яковлева 1995].
Таким образом, различаясь областью действия, модальные и се-
мантические операторы располагают также областью взаимодействия.
2. Сравнение и модальность кажимости
Ниже тема взаимодействия модальных и семантических операто-
ров будет рассмотрена на примере модальных частиц как будто и
как бы. Обе эти частицы восходят к сравнению. Тем самым в наше
поле зрения вводится проблема сравнения ([Черемисина 1976]; в кни-
ге содержится большая библиография по теме).
Важным свойством сравнения, известным нам со времен Аристоте-
ля, является его склонность к сокращению. Термин сравнения имеет
тенденцию продвигаться в позицию предиката, вытесняя основание
для сравнения: У него такое печальное лицо, как будто он чем-то
огорчен / Он как будто чем-то огорчен; За морозными стеклами
пробежала тень, как будто мелькнула чья-то фигура / За морозны-
ми стеклами как будто мелькнула чья-то фигура; Маша не отве-
тила на мой вопрос, как будто его не слышала / Маша как будто
не слышала моего вопроса. Нас будет интересовать в первую очередь
сокращенное сравнение (это явление в другом плане рассмотрено в
[Тулина 1973], а применительно к градуированному сравнению в
[Саввина 1988]).
Когда модализованное (недостоверное) сравнение, предполагающее
сближение двух ситуаций, сокращается до одной, меняется статус
как будто. Из союзного слова как будто становится МО — вводным
словом или модальной частицей: Ты как будто расстроен; Маша
как будто меня не замечала; За дверью как будто кто-то стоял.
Как показывают приведенные примеры, как будто, подобно другим
знакам недостоверного сравнения (будто, точно, словно), выражает
модальность кажимости (к-модальность): Ты как будто недоволен;
Ты кажешься недовольным; Кажется (создается впечатление), что
ты недоволен; За дверью как будто кто-то стоит; Казалось, что за
дверью кто-то стоит. Значение кажимости свойственно также час-
тице как бы: Я застал его как бы пьяного; первые пять минут по
крайней мере я думал, что он пьян (Достоевский); ср. Первые пять
минут мне казалось, что он пьян.
К-модальность вырастает из сравнения. Это естественно. Акт не-
достоверного сравнения осуществляется in absentia: один из терминов
сравнения присутствует лишь в воображении говорящего. Задана
только одна ситуация. Сквозь нее внутренним взором или слухом го-
834
Часть X. Безличность и неопределенность
верящий воспринимает нечто другое — «партнера», остающегося за
кадром. К-модальность маркирует то, что не видно, а привиделось, не
слышно, а послышалось. Для нее характерен ситуативный антураж
сумерек и тумана, снов и видений. Сравнение осуществляется не
столько путем со-положения, сколько методом на-ложения образов,
улавливания одного в другом, отсутствующего в том, что находится in
praesentia. Точно так мы узнаем человека, которого не видели годы:
сквозь его актуальный облик мерещится нам образ прошлых лет. Ес-
ли индивидные признаки совпадают, значит идентификация была
произведена правильно.
Контекст неясного восприятия вводит модальные и семантические
операторы в тесное взаимодействие со знаками неопределенности: И
что-то как будто начинало шевелиться в его воспоминаниях, как
какое-нибудь известное, но почему-то забытое слово (Достоевский);
... ему стало чрезвычайно неприятно: кто-то как будто поймал его
в чем-нибудь (Достоевский).
МО как будто (мы пока будем говорить только о нем) регулярно
входит в контекст кажимости. Например: Ему вдруг показалось, что
как будто он никогда и не забывал этого, ... что как будто каждое
воспоминание тянуло за собою сотни других (Достоевский). Ему
мечталось слышать стенания, выходящие как будто из могилы
(Жуковский). Ему показалось, что он как будто ножницами отре-
зал себя сам от всех и всего в эту минуту (Достоевский).
Кажимость вариативна, но у вариантов есть общие признаки. Ос-
новной из них — двуплановость, своего рода «двойное бытие», со-
вмещение реального и кажущегося. Другой признак состоит в том,
что кажимость предполагает наличие наблюдателя или самонаблюде-
ние. Третий признак заключается в том, что наблюдатель восприни-
мает ситуацию чувственно. Она дана ему в ощущениях, образах, впе-
чатлениях, воспоминаниях. Отправным пунктом кажимости являют-
ся sense-data. К-модальность в принципе оставляет вопрос об истинно-
стном значении предложения открытым: образ присутствует лишь в
субъективном восприятии наблюдателя. На суде показания очевидца
считаются надежнее гипотез. К-модальность, йапротив, советует не
доверять чувственному восприятию.
Итак, к-модальность зарождается в сфере непосредственного вос-
приятия мира. То, что находится «за кадром», проникает в человека
через ощущения, через еще не притупившееся «шестое чувство», а не
через новые формы разума, которым, казалось бы, легче, чем зрению,
преодолеть тьму. Характерно, что даже философскую «картину мира»
принято называть миро-воззрением, маро-восприятием, мпро-ощуще-
нием, миро-чувствием, мпро-видением (но не миро-ведением) и лишь
редко миро-пониманием. Акцент в приведенных словах поставлен на
непосредственный чувственный опыт, а не на его анализ.
Речь идет о некотором Als ob (так Кант называл априорные сужде-
ния), своего рода фикциях — культурных, этических, эвристических,
религиозных и даже математических, сложившихся в результате чув-
3. Неопределенность: признаковая и модальная
835
ственно-символического познания [Vaihinger 1911]. Со всеми ними
Г. Файхингер ассоциировал проблему кажимости (Scheinproblem).
. Кажимость, как отмечалось, не предполагает достоверности. От-
ношения между двумя планами субъективны. Однако недостовер-
ность может изменить свой характер. Ненадежность чувственного
восприятия уступает место эпистемической недостаточности: к-
оператор получает вероятностное значение: Петр, кажется, еще не
вернулся-, Петр как будто еще не вернулся. Кажимость эволюциони-
рует в сторону предположения, но ее следы ощутимы. В терминах
кажимости часто говорят в ситуации смутного воспоминания: Петр
как будто мне об этом говорил, не помню точно. Он мне звонил.
Кажется, это было вчера.
Эпистемическое значение дает наиболее чистый случай употребле-
ния как будто в функции МО. Об этом свидетельствует его сочетае-
мость с предикатами фактивного значения.
Нас, однако, интересует прежде всего «-модальность и характер-
ные для нее контексты. Одним из них является интерпретация сим-
птомов, обнаруживающих внутреннего человека — состояния его соз-
нания, его сущность. Внутренний человек скрыт от наблюдателя, в
поле зрения которого попадают лишь некоторые его проявления —
конвенциональные и естественные, неконтролируемые. Первые могут
быть фальсифицированы, вторые нет. По ним наблюдатель с большой
долей допущения реконструирует внутренний мир «другого». Через
модус кажимости познается и прозревается не только то, что лежит
по ту сторону видимого мира, — так познается человек. Человек
представляет собой существо не только говорящее (homo loquens), но и
значащее (homo significans).
Характерная для «-модальности двуплановость распределена меж-
ду внешними симптомами и некоторым психологическим содержани-
ем. Когда говорят: Ты как будто чем-то раздражен {сердишься, недо-
волен), о внутреннем состоянии судят по его наружным проявлени-
ям — выражению лица, интонации, поведению. Например: Она по-
тупила глаза в землю, как будто бы собираясь с мыслями (Карам-
зин); Но в другое время ... она сама, как будто в каком-то отчая-
нии, судорожно обнимала меня, как будто искала моего участия,
как будто не могла выносить своего одиночества, как будто я уже
понимала ее, как будто мы страдали с ней вместе, но между нами
все-таки оставалась тайна (Достоевский). В такого рода примерах
сополагаются (или налагаются друг на друга) объекты принципиаль-
но разной природы — знаки и их значения, означающие и означае-
мые. Кажимость, имеющая своим источником сравнение, делает шаг
в сторону семиотики человеческого общения и поведения.
Семиотика человека обладает некоторыми особенностями. Сам
симптом далеко не всегда может быть четко выделен и описан. Во
многих случаях он слагается из ряда мелких штрихов. В тексте они
часто обозначаются неопределенным местоимением что-то-. В лице
его было что-то лукавое и вместе веселое (Достоевский);
836
Часть X. Безличность и неопределенность
По глазам его видно было, что он очень неглуп и чрезвычайно хитер-,
но что-то высокомерно-насмешливое и жестокое бы-
ло в лице его и улыбке (Достоевский).
Симптомы чрезвычайно многозначны. Поэтому даже тогда, когда
они прямо названы в тексте, это сопровождается указанием на при-
чину их появления: вздрогнуть от неожиданности, удивления, испу-
га-, глаза его заблестели от радости, восхищения, вдохновения, не-
годования и т. д. Отношения между симптомами и их психологиче-
ским субстратом в этом случае интерпретируются как каузальные. Но
они могут быть поняты и собственно семиотически. Это хорошо видно
из следующего примера: В первые полчаса, как я пришел в каторгу,
он, проходя мимо меня, потрепал по плечу, добродушно смеясь мне в
глаза. Я не мог сначала понять, что это означало ... Это означало с
его стороны, как догадался я и узнал потом, что ему жаль меня,
что он чувствует, как мне тяжело знакомиться с острогом, хочет
показать мне свою дружбу, ободрить меня и уверить в своем покро-
вительстве (Достоевский). Многозначность характеризует не только
симптомы, но и жесты. Вот что пишет об этом Гоголь. Узнав о вне-
запном отъезде Чичикова из города NN, «Селифан, постоявши мину-
ты две у дверей, наконец очень медленно вышел из комнаты ... и
долго почесывал у себя рукою в затылке. Что означало это почесыва-
ние? и что вообще оно значит? Досада ли на то, что вот не удалась
задуманная на завтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе,
опоясанном кушаком ... Или жаль оставлять отогретое уже место на
людской кухне под тулупом близ печи ... Бог весть, не угадаешь.
Многое разное значит у русского народа почесывание в затылке».
Итак, паралингвистические сигналы не всегда могут быть точно
описаны и достоверно интерпретированы. Глаза, например, называют
зеркалом души, и они действительно могут выражать многое — лю-
бовь и ненависть, гнев и возмущение, радость и печаль. В них можно
прочесть даже мысли. По глазам судят о человеке. Между тем опи-
сать оппозиции взглядов и выражений глаз в терминах дифференци-
альных признаков невозможно. Офтальмологи утверждают, что вы-
ражение глаз сосредоточено не в самом глазу, а вокруг него — в дви-
жении век и бровей. Поэтому симптомы идентифицируются через оз-
начаемое, которое, однако, может ставиться наблюдателем под со-
мнение, и он выбирает для сообщения модальность кажимости. На-
пример: Девушка осмотрелась кругом, взглянула на матушку, как
будто бы желая выразить, что ей совестно сидеть с господами (Бес-
тужев). Он смотрел прямо в глаза Тихону, как будто ожидая от не-
го же ответа (Достоевский). Гаврила Ардалъонович меж тем как
будто что-то припоминал (Достоевский); Но что-то было в нем
очень странное; во взгляде его светилась как будто даже востор-
женность, — пожалуй, был и смысл и ум, — но в то же время мель-
кало будто и безумие (Достоевский). В текстах, написанных с пози-
ций наблюдателя, интерпретативное как будто встречается достаточ-
но часто.
3. Неопределенность: признаковая и модальная
837
3. Функции частицы как бы
,В .современной русской речи частица как бы очень популярна. Ее
повсеместное присутствие тревожит не столько филологов, сколько
журналистов. Так, в «Независимой газете» была опубликована замет-
ка под заголовком «Как бы на самом деле». Вот ее начало: «Кажется,
наиболее употребительное сегодня в интеллигентской среде выраже-
ние — как бы. Студент-первокурсник и известный журналист, зна-
менитый кинорежиссер и крупный государственный чиновник просто
фразы сказать не могут без того, чтобы не уснастить ее этим самым
как бы необходимым паразитом». Далее автор заметки объясняет час-
тое употребление как бы склонностью, возможно бессознательной, к
обману или самообману (НГ от 7.02.1996, автор заметки — Е. Сага-
ловский). Через год — 15.04.1997 г. — «Аргументы и факты» от-
кликнулись на «повальное и всенародное распространение как бы»
заметкой «Наше как бы время» (автор — М. Мурзина). Еще через год
критик Вл. Новиков писал на страницах журнала «Новый мир»
(1998, № 1) в статье, посвященной «нашему речевому поведению»:
«КАК БЫ и НЕКИЙ — это как бы некие символы нашей культурной
эпохи <...> Наше время не любит решительных глаголов и оценочно-
выразительных эпитетов. Мы как бы живем некоей жизнью» (с. 142).
«Как бы» становится символом не только «некоей жизни», но и «не-
коего искусства». Развивая концепцию всеобщей зависимости по-
стмодернизма от потребителя, М. И. Шапир пишет: «Искусство по-
стмодернизма повсюду и нигде: это как бы искусство, неотличаемое
от как бы науки, возникающее в как бы сотворчестве всех пишущих
и читающих, — это, одним словом, искусство магического как бы»
(М. И. Шапир. «Philologica», 1995, № 3-4, курсив и разрядка автора).
Между тем еще несколько лет назад популярность частицы как бы
не была столь очевидна.
Одним из первых писателей, в текстах которого употребление как бы
высокочастотно и функционально нагружено, был Достоевский (см. в
разделе 4). В язык поэзии как бы было введено Тютчевым. Это блестяще
показал В. Н. Топоров в своем исследовании глубинных схождений в вос-
приятии мира, а также в принципах познания и самопознания между Тют-
чевым и Шеллингом [Топоров 1990,101-106]. В ранних произведениях До-
стоевского как бы встречается редко, как будто, напротив, часто, причем
есть контексты, в которых более естественно видеть как бы, анекак будто.
Например: Всякий каторжник чувствует, что он не у себя дома,
а как будто в гостях (ср. как бы в гостях); Все рассмеялись, но как-
то тоже лениво, как будто нехотя (ср. в «Преступлении и наказа-
нии»: Это доказано, — отвечал Разумихин нахмурясь и как бы не-
хотя); ... (эти умники) на работах являлись как будто распредели-
телями (ср. как бы распределителями).
В этих и других примерах частица осуществляет скорее операцию
над смыслом последующего слова, чем над истинностным значением
предложения. Об этом свидетельствует, в частности, положение как
бы непосредственно перед тем словом, в семантику которого эта час-
838 Часть X. Безличность и неопределенность
тица вносит коррективы: Многое еще он говорил, потому что не-
сколько как бы тщеславен-, ... в общем виде Петра Петровича по-
ражало нечто как бы оправдывающее название «жениха». Об этом
же свидетельствует употребление как бы в сочетании с оборотом так
сказать- Человек раздражительный и, как бы так сказать, военно-
эстетический, но дурного только вкуса (Достоевский); А не замети-
ли ли вы в течение лет, говорю, некоторого, говорю, как бы уклоне-
ния идей, или особенного оборота мыслей, или некоторого, говорю,
как бы, так сказать, помешательства? (Достоевский). В последнем
примере как бы изофункционально так сказать, от которого оно от-
делено запятой. Достоевский ввел как бы в активное употребление в
своих последних романах, в которых наметилось разделение функций
модальных и семантических операторов и известная экспансия СО
(см. в разделе 4). Обратим внимание лишь на то, что в положении
перед образными словами Достоевский отдает предпочтение как бы
сравнительно с как будто. Например: Ум его как бы померкал мгно-
вениями-, Что-то как бы сотряслось в его мозгу, Он как бы впился
глазами в Алешу; Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как
бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. Тем самым ак-
цент переносится с истинностного значения, с кажимости и даже с
образа в сферу семантики. Достоевский использует как бы также и
при недостоверном сравнении: Как, вы здесь? — начал он ... таким
тоном, как бы век был знаком; Было все равно как бы я сам поднял.
Между тем эти контексты характерны для как будто. Кроме того,
как бы начинает активно употребляться в интерпретативной функ-
ции. Например: С тех пор Алеша заметил, что брат Иван ... даже
как бы невзлюбил его; Молодой человек ... в лице вашем я читаю
как бы некую скорбь. — Странно, в высшей степени странно! —
произнес Миусов, и не то что с горячностью, а как бы с затаенным
каким-то негодованием: — Вы не сердитесь на меня за что-ни-
будь? — спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако же,
прямо смотря всем в глаза. В этих примерах акцент перенесен с идеи
предположительности интерпретации (ср.: Вы как будто чем-то опе-
чалены) на приблизительность номинации внутреннего состояния че-
ловека: как бы невзлюбить квазисинонимично глаголу невзлюбить.
СО как бы воздействует на значение, сдвигая его в сторону неядер-
ных, периферийных признаков: как бы нелюбовь не столь остра и оп-
ределенна, как нелюбовь, а как бы ненависть менее опасна для ее
жертвы, чем просто ненависть, как бы обещание (ручательство) ме-
нее надежно, чем просто обещание (ручательство), как бы извинение
может не быть принято адресатом, как бы муж несет по отношению к
своей как бы жене меньше обязательств и имеет меньше прав, чем
даже плохой муж. Например: Я вас, так сказать, лично рекомен-
дую, следственно, за вас как бы тем ручаюсь (Достоевский).
Итак, как бы может быть отнесено к числу операторов, вносящих
в значение слова приблизительность. Речь не идет, однако, о количе-
ственной приблизительности. Частица как бы не сочетается ни с ко-
личественными значениями, ни с параметрическими предикатами, ни
3. Неопределенность: признаковая и модальная
839
даже с неопределенными количествами. Нельзя побывать в Риме как
бы два раза или как бы несколько раз. Нельзя сказать о человеке,
что он как бы высок или низок ростом. Улица не может быть как бы
широкой, но о натуре человека так сказать можно.
Дестабилизирующая функция как бы препятствует сочетаемости
этой частицы со словами, обладающими четким понятийным содер-
жанием. Утверждения о фактах отталкивают как бы. Нельзя как бы
родить ребенка или как бы перейти на другую сторону улицы.
Однако и достаточно четкие концепты далеко не всегда устойчивы.
Это касается прежде всего понятий, регулирующих социальную
жизнь, межличностные отношения, а также понятий, относящихся к
сфере культуры и внутреннему миру человека, состояниям его созна-
ния (не случайно они бывают пограничными, т. е. двойственными),
его эмоциям, мыслям и пр. Приведем несколько примеров: Той осе-
нью оказался в Риме как бы съезд русских: Вышеславцев, Осоргин,
Муратов, Чупров, Бердяев, Франк и я (Б. Зайцев); Государство как
бы гарантировало бесплатное медицинское обслуживание (из прес-
сы); Я вам сейчас как бы спою как бы песню (А. Свиридова, пример
из заметки М. Мурзиной, см. выше).
Можно быть как бы друзьями (соперниками, коллегами, врагами,
учеными), можно как бы работать (не получая зарплаты), можно
быть как бы замужем (женатым, одиноким) и т. д.', и т. п. Жизнь,
особенно в социально неупорядоченных обществах, полна неклассиче-
ских ситуаций. Неклассические ситуации встречаются также в при-
роде. Так, курицу можно назвать как бы птицей, а кита — как бы
рыбой. Частица как бы является показателем семантического сдвига,
и ее функция может быть названа деклассирующей. Есть и другие
способы сделать концепт менее жестким. Этой цели служат выраже-
ния типа друг не друг, помощник не помощник, а также показатели
подобия (похоже, вроде). Например: Мы условились утром быть уже
у Белого, — секунданты не секунданты, а вроде того (Б. Зайцев).
Возникает вопрос о пределе семантического сдвига. Может ли СО
инвертировать истинностное значение, и если может, то не становит-
ся ли тогда как бы модальным оператором, воздействующим только
на связку?
Есть случай, когда как бы, действительно, функционально сбли-
жается с отрицанием. Речь идет о театрализованных действиях, со-
вершая которые, агенс вводит адресата (или просто зрителя) в заблу-
ждение, обычно выдавая намеренную акцию за нечаянное, непроиз-
вольное действие. Намеренность (контролируемость) действия являет-
ся нормой. Она в общем случае никак не отмечается. Неумышлен-
ность действия квалифицируется как отклонение от нормы. Она мар-
кируется серией наречий: нечаянно, ненамеренно, невзначай, непро-
извольно, неумышленно, ненароком, невольно, необдуманно, непред-
намеренно, неосознанно, несознательно, нехотя. Заметим, что все
они включают отрицание. Когда эти наречия занимают позицию ре-
мы, перед ними могут употребляться оба оператора — как будто и
840
Часть X. Безличность и неопределенность
как бы: Он дотронулся до ее руки как бы (как будто) нечаянно; Он
сказал это как бы (как будто) невзначай; Тут он как бы (как буд-
то) ненамеренно разбил стакан. Как будто сигнализирует о впечат-
лении (кажимости), как бы — об умысле. Операторы антонимизиру-
ют семантику наречия, исключая из нее отрицание: Тут он намерен-
но разбил стакан. Семантическая инверсия ведет к инверсии истин-
ностного значения. Этот процесс обратен лексикализации отрицания,
при которой инверсия истинностного значения влечет за собой анто-
нимизацию значения слова. В приведенных примерах эти два явле-
ния соположены: отрицательные наречия возникли вследствие пре-
вращения модального оператора в семантический, сочетания с части-
цами можно было бы считать результатом преобразования СО в мо-
дальный. В этом случае областью действия частиц следовало бы при-
знать только логическую связку. Мы, однако, не склонны так думать.
Оба оператора воздействуют на семантику слова: сделать что-либо
как бы (как будто) нечаянно значит не только ‘совершить действие
намеренно’, но еще и ‘намеренно создать иллюзию ненамеренности’.
Таким образом, более естественно считать как бы и как будто в при-
веденных контекстах семантическими операторами. Их воздействие
на значение слова имеет модальный эффект. Последний не вполне ре-
гулярен. Так, частица как будто может иметь значение к-модально-
сти, оставляя вопрос об истинностном значении открытым. В этом
случае она выделяется интонационно: Он задел меня как будто не-
чаянно = Мне кажется, что он задел меня нечаянно.
Частица как бы однозначно указывает на «намеренную ненаме-
ренность», за исключением сочетаний с наречием нехотя (см. приме-
ры выше).
4. Механизмы редукции сравнений
Теперь рассмотрим частицы как будто и как бы sub specie compara-
tionis. Это естественно, поскольку обе они имеют в качестве своей от-
правной точки сравнительный союз как и первичным для них можно
считать значение модализованного сравнения.
Сравнения, как отмечалось, имеют тенденцию к компрессии. Но
сам процесс сокращения и его результаты не всегда одинаковы. Су-
ществует по крайней мере два вида редукции сравнительных прида-
точных: формальный и содержательный. В первом случае функция
сравнения остается прежней, во втором может меняться. Первый
случай представлен как-сравнением, второй — сравнительными час-
тицами как бы и как будто.
На первый взгляд, все три элемента равно входят в редуцирован-
ные сравнения; ср.: Петр был как безумный; Петр был как бы бе-
зумный и Петр был как будто безумный. Может создаться впечат-
ление, что они построены по одной синтаксической модели. Знаки
сравнения (как, как будто, как бы) во всех случаях стоят непосред-
ственно перед предикативами и могут быть удалены без потерь для
3. Неопределенность: признаковая и модальная
841
синтаксической правильности предложения: Петр был (как, как бы,
как будто) безумный, (Вопроса истинности мы пока не касаемся).
Рднако приведенные предложения различны не только по смыслу, но
и по своему синтаксическому строению.
Начнем с как-сравнения. В предложениях типа Петр был как бе-
зумный (пьяный, мертвый, потерянный, сумасшедший, невменяе-
мый, бешеный, блаженный, молодой) прилагательное употреблено ат-
рибутивно, а не предикативно. Оно выполняет определительную
функцию при нулевом имени: Петр был как безумец (как безумный
человек). Это видно уже по тому, что после как возможна только
полная, но никак не краткая форма прилагательного: *Петр был как
безумен (пьян, потерян, мертв). После как не могут стоять неатри-
бутивные формы определений: *Петр был как не в себе (вне себя от
радости); ср.: Петр был как бы (как будто) вне себя от радости.
Но если предложная форма имени допускает атрибутивное употреб-
ление, как-сравнение возможно: Ты совсем как без рук (ср.: «Человек
без свойств» — название романа Р. Музиля).
Из приведенных примеров явствует, что в предложениях типа
Петр был как безумный прилагательное стоит в субстантивной пози-
ции. Ее действительно занимают большей частью имена: Петр был
как дитя (огурчик, овца); Петр был нам как отец. Имена указыва-
ют на термин сравнения. Он не совпадает с подлежащим предложе-
ния. Очевидно поэтому, что прилагательное не может быть с ним не-
посредственно связано. Оно относится к субъекту сокращенного при-
даточного; ср.: Петр был нам как родной и Петр был нам как отец
родной; Петр был как безумный означает ‘Петр был таким, каким
бывает безумный человек’. В сокращенном придаточном речь идет об
условном лице, представляющем некоторый тип поведения.
Образование таких предложений обычно ограничено некоторым
набором шаблонов. В фокусе сравнения находится не только субъект
редуцированного придаточного, но и действия, проявления, реакции.
Поэтому для сравнения привлекаются имена (или субстантивирован-
ные прилагательные), способные иметь поведенческие импликации.
Когда говорят: Ты совсем как маленький, имеют в виду не внешний
облик, а только ребяческие выходки или реакции человека. Основа-
ние для сравнения обычно не уточняется. Речь может идти о целом
наборе поведенческих симптомов.
Таким образом, в предложении Петр был как безумный союз как
служит рубежом, разделяющим две предикативные конструкции —
главную и придаточную. Последняя редуцирована. Устранение как
переводит сложное предложение в разряд простых. Вводя сокращен-
ное придаточное, как выполняет союзную функцию [Краткая русская
грамматика 1989, 528-531]. Ситуация еще более очевидна, когда ска-
зуемое в главном предложении выражено полнозначным глаголом:
Петр вел себя как безумный. При сокращении придаточного обычно
устраняется глагол, который, как правило, совпадает с глаголом-ска-
зуемым главного предложения, а сохраняется один (или несколько)
842
Часть X. Безличность и неопределенность
зависимых от него членов (кроме наречия): Ты говоришь со мной, как
с ребенком’, Птицы щебетали, как всегда по весне.
Рассмотрим теперь редукцию модализованных сравнений с элемен-
тами как бы и как будто.
В современном языке как бы практически утратило союзную
функцию [Черемисина 1976, 128]. В XIX в. оно в этой функции
встречалось чаще: Вы здесь? — начал он с недоумением, таким то-
ном, как бы век был знаком (Достоевский); Княжна постмотрела
вокруг с таким выражением, как бы желала сказать: «Посмотри-
те, посмотрите, как я изумляюсь» (Тургенев); И сладкий трепет,
как струя, / По жилам пробежал природы, / Как бы горячих ног ея /
Коснулись ключевые воды (Тютчев); Все стихло в чуткой темно-
те — / Как бы таинственное дело / Решалось там — на высоте
(Тютчев). Частица как бы стала использоваться в простом или ус-
ложненном предложении, особенно часто перед деепричастиями. В
предложениях со связочным глаголом как бы, в отличие от как, не
только может предварять краткую форму прилагательного, но даже
отдает ей предпочтение: Петр был как бы невменяем. Выполняя
роль семантического оператора, как бы стремится занять место меж-
ду определением и определяемым; ср. как бы некоторая странность
и некоторая как бы странность, как бы какое-то предопределение и
какое-то как бы предопределение, как бы немного резко и немного
как бы резко.
Для того чтобы перенести область действия союза как бы с прида-
точного на компонент простого предложения, нужно его высвободить
из синтаксических «тисков», создаваемых главной и придаточной
частями.
Рассмотрим некоторые механизмы, ведущие к изменению синтак-
сического статуса как бы и, соответственно, его функции:
1. Устранение или редукция главного предложения; ср.: Тихон
смотрел на него так, как бы (как будто) вовсе его не узнавал и Ти-
хон как бы его не узнавал. Когда дается психологическая интерпре-
тация внешних симптомов, последние обычно не нуждаются в экс-
пликации (см. выше). Поэтому предложения о психологических со-
стояниях обычно лишены описательной части: Тихон вдруг как бы
рассердился. Поскольку симптомы допускают ошибочную или неточ-
ную интерпретацию, а с другой стороны, сами психологические со-
стояния гораздо более тонко нюансированы, чем может выразить со-
ответствующая им языковая таксономия, сообщения о внутреннем
мире человека создают благоприятный контекст для к-модальности и
СО, в частности для как бы (см. примеры выше). Интересно отме-
тить, что употребление как бы перед словами со значением физиче-
ских симптомов переводит их в психологический план или, по край-
ней мере, дает повод для психологической их интерпретации. Пред-
ложения типа Он как бы весь дрожал-, Он вдруг как бы заторопился;
Лицо его было как бы болезненным содержат намек на некие особые
психологические причины физического явления. Нельзя как бы то-
3. Неопределенность: признаковая и модальная
843
ропиться от недостатка времени, а как бы дрожать — от повышен-
ной температуры. СО как бы указывает на некие особые, чрезвычай-
ные обстоятельства, вызвавшие физический симптом. Этим, кстати,
объясняется склонность Достоевского к такого рода употреблению;
например: — Она это наверно сказала? — спросил он, и голос его
как бы дрогнул', Он боялся, что выпустит и уронит топор.., вдруг
голова его как бы закружилась. В такого рода примерах как бы не
ущемляет полноценность значения предиката, а, напротив того, его
обогащает, придавая симптому некоторое дополнительное значение.
2. Замена придаточного деепричастным оборотом; ср.: Тихон
смотрел на него так, как бы не испытывал никакого смущения и
Тихон смотрел на него, как бы не испытывая никакого смущения;
Он смотрел на дочь, как бы не узнавая.
3. Замена подчинительных отношений сочинительными или по-
следовательностью предложений: Иван молча глядел на него. У него
как бы отнялся язык (ср.: Иван молча глядел на него, как будто у
него отнялся язык).
4. Объединение главного и придаточного, перенос предиката при-
даточного в главное: Тихон посмотрел на него как бы без всякого
интереса (ср.: Тихон посмотрел на него так, как будто не испыты-
вал к нему никакого интереса).
5. Сведение придаточного к обособленному обороту: Тихон, как бы
пораженный чем-то, поднял на него глаза (ср.: Тихон поднял на него
глаза, как будто его что-то поразило).
Проводя параллели между присловной и союзной функцией (в ней
как бы употребляется, как отмечалось, редко; поэтому мы его заме-
няли союзом как будто), мы имели в виду продемонстрировать по-
степенный переход как бы от модального значения, вносимого в при-
даточные частицей бы, к функции семантического оператора.
Подведем некоторые итоги. Элементы как и как бы принципиаль-
но различны: как принадлежит сложному предложению, как бы —
простому или усложненному; как — союз, как бы — частица; как
вводит придаточное сравнения, как бы примыкает к слову (словофор-
ме) — предикату или его части; как предваряет аналогию, как бы
осуществляет семантическую коррекцию; как предпочитает фигу-
ральные значения, как бы — прямые; как сближает две разные си-
туации, как бы стремится свести их к одной. В первом случае дейст-
вует принцип соположения ситуаций, во втором — их совмещения.
Как не может быть изъято из предложения. Устранение как делает
предложение либо ложным, либо неправильным; ср. Он был как бе-
зумный и Он был безумный; Он относился к нам как к детям и *Он
относился к нам к детям. (Исключение составляет метафоризации
образных имен.)
Устранение как бы таких последствий не имеет. Оно не влияет на
синтаксическую правильность предложения; ср.: Он как бы задумал-
ся и Он задумался; Он был как бы в восторге и Он был в восторге.
844 Часть X. безличность и неопределенность |
Опущение как бы лишает предложение смысловых нюансов, но лишь
в редких случаях делает его ложным (см. выше). з
Таким образом, как — оператор сравнения. Область его дейст-
вия — предложение. Сравнение может приблизить к истине и стать j
приблизительностью. Не случайно в ряде европейских языков функ- ’
цию СО получили сравнительные союзы и наречия (англ, like, исп.
сото, ит. соте, фр. сотте), и именно они чаще всего используются
при переводе как бы.
Итак, как бы — оператор приблизительности. Область его дейст-
вия — слово (предикат или рема). Связь с предикатом придает как г
бы модализованность, сближая с модальным оператором как будто, к
рассмотрению которого мы хотим вернуться. j
Синтаксический статус проанализированных операторов — как и I
как бы — определился, достаточно стабильны и их семантические :
функции. Иначе обстоит дело с как будто — другим модализован-
ным преемником как-сравнения. Как будто ведет себя синтаксиче- ,
ски неоднородно. Оно сохранило функцию сравнительного союза и i
приобрело две производные функции — семантического оператора,
действующего на значении слова, и модального оператора, действую-
щего на истинностном значении предложения. В роли СО как будто
занимает присловную позицию и изофункционально как бы. В роли
МО как будто аналогично словам, выражающим к-модальность или
модальность предположения.
В следующем предложении как будто занимает союзную позицию:
Он взглянул на меня до того презрительно-высокомерно, как будто я Ч
вдруг стал в его глазах каким-то маленьким глупеньким мальчиком
(Достоевский). Модальность не слишком важна для сравнения. Мода- >
лизованные и немодализованные сравнения могут иметь одинаковый i
(или близкий) смысл. Это особенно заметно при сокращении сравне-
ний: Я бросился в казармы и два часа был как без памяти (Достоев-
ский). Сравнение может быть интерпретировано «отстраненно» (‘как J
человек, потерявший память’) и «личностно» (‘как будто я лишился
памяти’). Практически эти интерпретации эквивалентны; ср. также:
Он закричал как ужаленный (ошпаренный); Он застыл как громом
пораженный. «Отстраненная» интерпретация (именно ей соответству-
ет приведенная структура) не требует модализации, поскольку срав-
нение апеллирует к некоторой прототипической ситуации. Поэтому
модальность стремится освободиться от сравнения и соединиться либо
с семантикой предиката, либо с истинностным значением автономно-
го предложения.
Как будто ведет сравнение к к-модальности. Оно естественно
употребляется после глаголов «кажимости» (см. выше). Как бы, ве-
дущее сравнение к семантической приблизительности, избегает слов
кажимости: 7 Ему показалось, что его как бы окликнули; ?Кажется,
что кто-то как бы стучится в дверь. Как будто может выражать
также модальность предположительности: Мы расстались «друго-вра- J
гами» и долго не встречались, как будто даже раззнакомились. Бе- J
3. Неопределенность: признаковая и модальная 845
лый как будто ни с кем не ссорился (Б. Зайцев). В первом предложе-
нии как будто выражает к-модальность, во втором — предположе-
ние; основанное на не вполне надежных сведениях. Оба вида модаль-
ности недостоверны. Например: Как будто начинали сбываться дав-
нишние его мечты — учение о «соборности» ... но именно только
«как будто» (Б. Зайцев). В этом предложении как бы синтезированы
оба вида модальности: неподтвердившееся суждение вынесено и на
основе некоторых впечатлений и, возможно, с чужих слов.
Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелев отметили, что «сообщения, получен-
ные от других лиц, трактуются языком как перцептуальная инфор-
мация» [Человеческий фактор в языке 1992, 133]. Этим объясняется
возможность объединения в как будто значений кажимости и пред-
ложения, основанного на некоторой информации. Если речь идет о
действии, не входящем в поле наблюдения, то как будто может от-
сылать только к недостоверной информации: Он как будто уже уе-
хал. Недостоверная информация может быть проверена, а суждение,
вынесенное на ее основе, подтверждено или опровергнуто. Кажимость
далеко не всегда допускает верификацию. Например: Каждая из за-
писочек как будто имела какой-то особенный характер, и через то
как будто бы самые мужики получали свой собственный характер
(Гоголь). Такие суждения не выходят из круга /с-модальности.
Стабилизация функции МО укрепляет связь как будто с предло-
жением, т. е. личной формой глагола. В XIX в. как будто часто
употреблялось перед деепричастием: — Что такое? — спросила гра-
финя, как будто не зная, о чем говорит гостья (Л. Толстой), Князь
Андрей остановился, как будто ожидая чего-то неприятного (Л. Тол-
стой). Он глядел уже весело, как будто освободясь от какого-то
ужасного бремени (Достоевский). Сейчас естественнее употребить в
таких случаях личную форму, либо заменить как будто на как бы:
как будто освободился, как бы освободясь.
Употребление как будто в функции семантического оператора, ак-
тивное в XIX в., в современном языке постепенно отступает перед
как бы. Так, в следующем предложении контекст поиска более точ-
ной номинации явления побудил бы в современном языке отдать
предпочтение как бы: Но какая-то рассеянность, как будто даже
задумчивость, стала понемногу овладевать им; минутами он как
будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прилеп-
лялся к мелочам (Достоевский). Есть примеры параллельного упот-
ребления как будто и как бы: И во всем этом деле он всегда потом
наклонен был видеть некоторую как бы странность, таинствен-
ность, как будто присутствие каких-то особых влияний и совпаде-
ний (Достоевский), Но, казалось, на лице ее отражалось подчас так
много ... как бы незащищенного, как будто боявшегося за каждое
ощущение (Достоевский). Параллелизм как будто и как бы в сужде-
ниях о внутреннем мире человека, вынесенных с позиций наблюдате-
ля, объясняется тем, что значение приблизительности в идентифика-
846
Часть X. Безличность и неопределенность
ции психологического феномена (как бы) и значение неуверенности в
интерпретации симптома (как будто) близки друг другу.
В заключение мы хотим отметить, что как — оператор сравнения,
как бы — семантический оператор и как будто — оператор модаль-
ности и модализованного сравнения имеют между собой точки сопри-
косновения и в ряде контекстов употребляются параллельно. Некото-
рые из таких контекстов были отмечены выше. Однако нам казалось
более важным подчеркнуть их различия, намек на которые сохраня-
ется даже в контекстах неразличения.
4. СТИЛЬ ДОСТОЕВСКОГО В РАМКЕ
РУССКОЙ КАРТИНЫ МИРА*
Говорящие и слушающие гораздо
более полагаются на свои языковые
привычки, чем на реальную денота-
тивную необходимость.
Т. Г. Винокур
1. Вступительные замечания
В текстах Достоевского нельзя не обратить внимание на слова,
словечки и стилистические ходы, несущие особую функциональную
нагрузку. К их числу относятся слова внезапности (словом вдруг ис-
пещрены страницы сочинений Достоевского) и слова странности, не-
обычности проанализированные В. Н. Топоровым [1995, 199-200;
218-219], знаки чрезмерности [Виноградов 1976, 115], словечко тут,
актуализирующее повествование, слова природа и натура [Аллен
1993, 81-140], слово идея [Степун 1990, 341 и сл.], маркеры чужой
речи, особенно дескать [Иванчикова 1984-1985, 27-28], слово прей-
дет, значимость которого для Достоевского была отмечена В. В. Ро-
зановым [1990а, 320] и ряд других. К языковым «фаворитам» Досто-
евского можно отнести также целые грамматические категории, та-
кие, например, как категория неопределенности, некоторые модаль-
ные значения и неагентивные конструкции. Действительно, в текстах
Достоевского заметна склонность автора к устранению агенса из субъ-
ектной позиции. В них также широко представлено все поле неопре-
деленности, в которое входят неопределенные местоимения, слова
«кажимости» (как бы, как будто, будто, словно, точно, вроде, по-
хоже, кажется, мерещится, чудится и под.), а также прилагатель-
ные со значением неопределенности (неопределенный, неясный, смут-
ный и др.). Анализируя употребление слова странный, В. Н. Топоров
делает следующее примечание: «Характерно, что со словами стран-
ный, странно очень часто сочетаются классификаторы неопределен-
* Впервые опубликовано в кн.: Поэтика. Стилистика. Язык и культура:
Памяти Т. Г. Винокур. М., 1996.
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
847
ности как-то, что-то, какой-то и под., которые, впрочем, исключи-
тельно широко употребляются у Достоевского и в других случаях»
[ТопорЬв 1995, 241, прим. 17]. Слова странности и неопределенности,
в свою очередь, часто объединяются с наречием вдруг, что также бы-
ло отмечено В. Н. Топоровым. Таким образом, оказывается, что важ-
ные для Достоевского смыслы обнаруживают тенденцию к совместной
встречаемости.
Ниже мы остановимся на функциях двух категорий — неопреде-
ленности (признаковой и модальной) и неагентивности действия — в
текстах Достоевского. Наблюдения велись в основном над текстом
«Братьев Карамазовых» [Достоевский 1972-1990, т. 14, 15, 1976].
В рамках категории неопределенности нас будут интересовать
прежде всего тио-местоимения (особенно какой-то и как-то) и знаки
модальной неопределенности (особенно как бы). Этот вид модально-
сти — он основан на сравнении — мы будем условно называть
«модальностью кажимости» или к-модальностью (см. выше в специ-
альном разделе).
Указанные категории тяготеют друг к другу и часто входят в кон-
текст внезапности. Приведем несколько примеров: — Ты не глуп, —
проговорил Иван, как бы пораженный, кровь ударила ему в лицо, —
я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! — заметил он, как-
то вдруг по-новому глядя на Смердякова (Бр. Кар.); Доктор, выслу-
шав и осмотрев его, заключил, что у него вроде даже как бы рас-
стройства в мозгу (там же); Вдруг лицо его выразило как бы некото-
рую внезапную озабоченность (там же); — Однако, порядочный
вздор, — как бы вырвалось у Верховенского. Он говорил с некоторой
как бы насмешливой улыбкой (Бесы); ...воскликнула она точно как
бы с каким-то вызовом (Бр. Кар.).
На четырех страницах, откуда взяты приведенные примеры, (т. 15,
с. 68-71), насчитываются 33 знака неопределенности, в том числе
как бы употреблено 6 раз, как будто — 4, какой-то — 7 раз.
Что можно сказать на основании этих немногих примеров? Прежде
всего обращает на себя внимание, что знаки неопределенности в ряде
случаев можно удалить без существенной потери в «денотативном»
смысле высказываний, ср.: как бы пораженный и пораженный.
Предложение Вдруг лицо его выразило как бы некоторую внезапную
озабоченность может быть сокращено до Вдруг лицо его выразило
озабоченность. Заметим, что в рукописных редакциях «Братьев Ка-
рамазовых» (т. 15, с. 199-374) знаки неопределенности встречаются
реже. Они, следовательно, составляют принадлежность именно худо-
жественного текста. Как и другие стилистические приемы Достоев-
ского (особенно метод «лишних слов»), они служат не сокращению
текста (как, например, у Бунина), а его удлинению. Растянутость
текстов Достоевского — это своего рода «судебные издержки», дань
полифонии, судоговорению. Текст расширен за счет эмоциональных
прений сторон, языковых игр, размышлений героев. В нем, однако,
мало описаний. Поэтому растянутость текста не идет в ущерб его ди-
848
Часть X. Безличность и неопределенность
намике, которая поддерживается очевидным преобладанием в нем со-
вершенного вида глагола над несовершенным.
Диспропорция романного и временного пространства особенно за-
метна в «Братьях Карамазовых»: действие романа, если не считать
предысторий героев, занимает всего шесть дней и развивается в быст-
ром темпе. «Задыхающаяся гонка событий», по выражению Ф. А. Сте-
пуна, отметившего, что Достоевский «еще до кинематографа изобрел
свой метод ускорения показа событий» ([Степун 1990, 336]; см. также
[Катто 1978]), казалось бы, требует устранения из текста избыточных
элементов, и первыми могли бы пасть неопределенные местоимения.
Между тем они регулярно вводятся в текст. Это с несомненностью
свидетельствует об их функциональной нагруженности.
Если для сравнения обратиться к текстам Бунина и других писа-
телей, озабоченных изяществом стиля, то невольно возникает ощу-
щение «вычеркнутых» знаков неопределенности и «добавленных»
определений. Например: В пустынном просторе дремотно волнующе-
гося моря была <какая-то> безнадежность, бесцельность, <какая-
то> печальная загадочность (Бунин. «Возвращаясь в Рим»); Раз она
убирала его спальню, все делая не спеша, с <какою-то> ленивой гра-
цией и мутной улыбкой (Бунин. «Апрель»); Это уже мародерство! —
сказала она, <как-то> особенно прелестно картавя (там же); Изба
была <как-то> особенно бедна и черна (там же). В рассказе «Апрель»
(11 стр.), в котором царит атмосфера смутных и переменчивых ощу-
щений, знаки неопределенности сами просятся в текст, но автор до-
пустил их только шесть раз.
В то же время Бунин неукоснительно придерживается принципа
эксплицитности (в противовес апофатичности) текста и насыщает его
определениями, не пренебрегая и такими, которые относятся к по-
стоянным признакам реалий: Ниже над садом, подо мной, над его
скромно сереющими оливами черно простираются громады широко-
ветвистых пиний (Бунин. «Мистраль»).
2. Неопределенность признака
Князь был ограничен и по-
тому любил в слове точность.
Достоевский. «Подросток»
В исследовании стиля «Двойника» В. В. Виноградов пишет, что
«неопределенность обозначений, выражающаяся в непрестанном упо-
треблении неопределенных местоимений и наречий, создает атмосфе-
ру таинственных полунамеков, жуткого ожидания, которое обычно
разрешается комически. Это — приемы, подчеркивающие гротескный
стиль новеллы и распространяющиеся от обозначения признаков дей-
ствия на все ее аксессуары» [Виноградов 1976, 114]. Здесь же отмече-
на регулярная сочетаемость НМ со словами странный и странно.
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира 849
Неопределенность в текстах Достоевского выполняет и более общую
функцию.
Для стиля Достоевского особенно характерно употребление НМ,
относящихся к признаковым (предикатным) словам — глаголу, при-
лагательному, наречию, а также производным от предикатных слов
номинализациям. НМ придают тексту семантическую открытость. В
его пространстве есть огороженные, но невозделанные участки. Внут-
ренняя незаполненность (неконкретизованность) — характерная чер-
та текста Достоевского. Он апеллирует к слушающему, приглашая
его к «независимому расследованию». Он обращает его внимание на
то, что человеку трудно понять, на то последнее, чего никто не может
ни достигнуть, ни постигнуть, на те смыслы, которые недоступны
языку. Достоевский не берет на себя функции всевидящего автора.
Проиллюстрируем это положение несколькими простыми примерами:
Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоя-
нии духа (Зап. из М. д.); Хоть ему и случалось воровать у меня впо-
следствии, но он воровал как-то нечаянно (там же); Кажись бы ниче-
го, но как-то странен был этот переход: он что-то предвещал (Скв.
ан.); Поступок этот, да и весь... разговор со старцем как-то всех по-
разили своей загадочностью и какой-то торжественностью (Бр.
Кар.); Сердце его было как-то особенно неспокойно (там же).
НМ указывают на особую, необычную разновидность признака,
трудно уловимую и трудно определимую. Поэтому они не всегда мо-
гут быть исключены из текста: нельзя нечаянно воровать, но можно
воровать как-то нечаянно.
НМ регулярно употребляются в ремарках, указывая на недооопре-
деленность эмоций, мотивов и иллокутивных сил, стоящих за рече-
вым актом: ... — прошептала вдруг Lise каким-то нервным
торопливым шепотом (Бр. Кар.); ... — как-то торже-
ственно смотря, произнес Дмитрий Федорович (там же); — вы-
крикивал он в болезненном каком-то восторге (там
же); — Ты это про что? — как-то неопределенно глянул
на него Митя (там же); ... и она как-то злобно и вос-
паленно засмеялась (там же).
Достоевского считают тонким психологом. Между тем именно об-
ращаясь к психологическому субстрату поведения своих героев и их
речевых действий, Достоевский более всего употребляет слова неоп-
ределенности: как-то, почему-то, зачем-то, какой-то, как бы и др. О
глубинах человеческого Я не дано знать ни наблюдателю (хронисту),
ни Другому, ни самому человеку. Достаточно вспомнить рассуждение
Вельчанинова о покушении Трусоцкого на его жизнь: «Павел Павло-
вич хотел убить, но не знал, что хочет убить. Это бессмысленно, но это
так» (Веч. муж). Сам Вельчанинов ожидал покушения на свою жизнь,
но тоже не осознавал этого. Шатов, подходя к Ставрогину, не знал,
что его ударит: намерение существовало независимо от знания о нем.
За сознанием, хвалу которому пропел «подпольный человек»,
скрыто подсознание. Оно просматривается в семиотическом образе
850
Часть X. Безличность и неопределенность
человека, лишая его определенности; ср., например, замеченную
Алешей странную походку Ивана и странный перекос его плеч:
«Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-то раскачива-
ясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже ле-
вого» (Бр. Кар.).
В сознании героев Достоевского совмещено несовместимое — вера
и неверие, знание и неведение, воля и «вольное хотенье», аскетизм и
сладострастие. В нем соединены разные идеологии и взаимоисклю-
чающие мысли. Ф. А. Степун назвал такой психологический феномен
оборотничеством. Оборотничество состоит в совмещении несовмести-
мых вер и несовместимых мыслей. «В русской душе, — пишет Сте-
пун, — есть целый ряд свойств, благодаря которым она с легкостью,
быть может не свойственной другим европейским народам, становит-
ся, сама иной раз того не зная, игралищем темных оборотнических
сил» [Степун 1991, 214]. На эти мысли навели Степуна наблюдения
не только над предреволюционной и революционной Россией, но и
над героями Достоевского. Состояния их сознания не могут быть опи-
саны в однозначных терминах, и Достоевский это подчеркивает. Хро-
нист отказывается определить состояние Ивана Карамазова в послед-
нюю ночь перед отъездом: Но мы не станем передавать течение его
мыслей ... И даже если б и попробовали это передать, то было бы
очень мудрено это сделать, потому что были не мысли, а было что-
то очень неопределенное (Бр. Кар.). Но и тогда, когда эмоциональное
состояние ощутимо, неопределимой остается его причина. Она скрыта
под сознанием: Не в тоске была странность, а в том, что Иван Фе-
дорович никак не мог определить, в чем тоска состояла (Бр. Кар.).
Он говорит себе: «Тоска до тошноты, а определить не в силах, чего
хочу» (там же). При этом речь идет не о беспричинной «русской тос-
ке», а о чувстве, вызванном вполне определенной причиной.
Рентгеновские снимки «живых душ» Достоевского неопределенны:
они либо смазаны, либо двоятся. Психологический курс делает скач-
ки, как на рынке ценных бумаг. Арифметические подсчеты дают
сбои: дважды два оказывается то пять, то десять. «Если уж все хва-
лить, то и дважды два пять премилая иногда вещица», — говорит
«подпольный человек» (Зап.).
Достоевский редко пользуется образными средствами уловления
ускользающих смыслов, избегая описаний и перифраз. Вместо этого
он разбрасывает по тексту знаки, сигнализирующие о том, что при-
знаковое слово (или сочетание слов) употреблено в каком-то особом,
пока еще неуловимом смысле и эта специфичность признака много-
значительна. М. Хайдеггер писал: «Итак нам остается лишь одно, а
именно: ждать, пока то, что должно мыслиться, обратится к нам
<...>, ждать здесь означает: в уже помысленном высматривать непо-
мысленное, которое все еще скрыто внутри уже помысленного»
[Хайдеггер 1991, 142]. ‘
Этот же механизм «высматривания» в понятном непонятного, в
объяснимом необъяснимого, в ясном смутного, в настоящем пред-
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира 851
вестников будущего действует в рамках художественного мышления
и художественного изображения действительности. На необходимое
присутствие в художественном тексте элементов неопределенности
обращал внимание Р. Ингарден. Он писал: «Схематичность каждого
произведения художественной литературы (и литературы вообще)
<...> проистекает, во-первых, из существенной диспропорции между
языковыми средствами изображения и тем, что должно быть изобра-
жено в произведении, а во-вторых, из условий эстетического восприя-
тия произведений художественной литературы» [Ингарден 1962, 44].
Язык даже на периферийных участках семантики оперирует класса-
ми, тогда как художнику важны индивиды. О недоопределенности в
русской поэзии XX в. см. в работе И. И. Ковтуновой [1993, 106 и сл.].
В самом общем виде можно утверждать, что НМ какой-то и как-
то указывают на периферийные с точки зрения семантической ие-
рархии, но релевантные для повествования признаки.
Семантическая открытость текста Достоевского хорошо согласуется
с жанрами хроники и отчасти сказа. (О структуре сказа см. [Иванни-
кова 1979].) Хронист ведет «наружное наблюдение» за своими героя-
ми. Он не может точно интерпретировать их внешние проявления —
мимику, жестикуляцию, интонацию речи, выражение лица и даже
поведение. Неопределенность внешнего нюанса (как-то странно по-
смотрел, как-то особенно раздражался и пр.) оборачивается неясно-
стью того, что за ним стоит, а неопределенность выражения — неоп-
ределенностью (таинственностью) содержания, маркированной наряду
с НМ словами «кажимости» — как бы, как будто, словно и др., ак-
центирующими «взгляд извне» на предмет повествования.
3. Модальная неопределенность: как бы
Как будто, будто, как бы, словно, точно, ровно — знаки «кажи-
мости», субъективного впечатления, того, что показалось, привиде-
лось. Модальность этого типа предполагает наличие наблюдателя. На-
блюдатель может совпадать с объектом наблюдения: Я стал вгляды-
ваться пристальнее и как бы с усилием (Зап.). Такое употребление
не является частым. Оно избегается, когда речь идет о чисто внешних
проявлениях внутренних состояний: ?В глазах моих выразился как
бы ужас. В текстах Достоевского особенно заметную стилеобразую-
щую функцию приобретает как бы. Именно о ней пойдет речь ниже.
(О значении и функциях как бы см. подробно в предыдущем разделе.)
В ранних произведениях Достоевского как бы встречается редко,
как будто — очень часто. В них царит модальность кажимости. Пе-
реход к операциям над смыслом, по-видимому, начинается с «Вечно-
го мужа». Приведем таблицу соотношения модальных и семантиче-
ских операторов в некоторых произведениях Достоевского. Подсчеты
делались нами вручную, поэтому возможны неточности.
852
Часть X. Безличность и неопределенность
1. «Бедные люди»
2. «Хозяйка»
3. «Двойник»
4. «Белые ночи»
5. «Неточка Незванова»
6. «Маленький герой»
7. «Дядюшкин сон»
8. «Униженные и оскорбленные»
9. «Записки из Мертвого дома»
10. «Вечный муж»
11. «Идиот»
12. «Братья Карамазовы»
число стр. как будто как бы
96 31 2
56 72 2
121 43 6
40 30 2
126 . 189 11
28 30 2
101 41 3
273 223 39
226 112 19
108 26 59
505 92 195
370 32 155
Таким образом, в ранних произведениях Достоевского (1-9) как
будто встречается в среднем 1 раз на 1,3 стр., а как бы — 1 раз на 3,
5 стр., в поздних (10-12), наоборот, как будто отмечено 1 раз на 6,5
стр., а как бы — 1 раз на 2,4 стр. Иначе говоря, в ранних произведе-
ниях как будто употребляется в три раза чаще, чем как бы, а в
поздних наоборот. Произошла своего рода инверсия.
Отметим, что в ранних произведениях есть страницы, буквально
«перенаселенные» модальными операторами. Так в «Неточке Незва-
новой» на стр. 226 как будто зарегистрировано 14 раз, а на стр. 225-
237 — 81 раз (т. 2), в «Хозяйке» на стр. 310 как будто и будто
встречаются 9 раз (т. 1).
Для сравнения отметим, что в «Детстве. Отрочестве. Юности»
Л. Толстого (330 стр.) как будто встречается 114 раз, а как бы — 5.
В первых двух частях «Войны и мира» (245 стр.) как будто зареги-
стрировано 70 раз, а как бы — 15. У Тургенева разрыв не столь ве-
лик. В «Отцах и детях» (203 стр.) как будто встречается 25 раз, а
как бы — 19.
Значение как бы (в отличие от будто и как будто) приблизилось
к значению признаковой неопределенности, выражаемой НМ какой-
то и как-то; ср. их параллельное употребление у Достоевского:
[Смердяков] как бы с трудом ворочал языком и ... как-то грузно во-
рочая языком, проговорил мужик (Бр. Кар.); [Митя] все верил, что
оно произойдет как бы внезапно, по вдохновению и ... как-то вне-
запно явилась необыкновенная уверенность, что она ему не отка-
жет (Бр. Кар.); ср. также: каким-то извиняющимся тоном и как бы
извиняющимся тоном; ее манеры как-то изменились и ее манеры
как бы изменились. В тех случаях, когда как бы не влияет на истин-
ностное значение высказывания, оно аналогично значению неопреде-
ленности признака, и — с другой стороны — как-то и какой-то, от-
сылая к уловленному, но не уточненному нюансу, придают ему отте-
нок «кажимости». Близость НМ и как бы подтверждается их частой
совместной встречаемостью: Какая-то как бы идея воцарилась в уме
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
853
его — и уже на всю жизнь и на веки веков (Бр. Кар.); Как бы новая
какая идея осенила его (там же). НМ какой-то указывает на неотчет-
ливость содержания идеи, а как бы — на маргинальность нового умо-
настроения относительно понятия идеи; ср. также: Ракитин этого не
поймет, — начал он весь как бы в каком-то восторге (Бр. Кар.).
Здесь как бы и какой-то практически дублируют друг друга: оба ука-
зывают на особую разновидность восторга. Разница лишь в том, что
как бы локализует ее на границе или даже за пределами «восторга»,
а какой-то помещает внутри этого понятия. Однако это различие не
создает противоречия. Таким образом, неопределенность признака и
значение как бы суть явления одного порядка: оба они увеличивают
дистанцию между словом и денотатом. Оба являются семантическими
операторами (СО). Склонность Достоевского к употреблению НМ и
как бы имеет общий источник.
Близость как бы к значению неопределенности признака ведет к
ослаблению в нем истинностной оценки, сохраняющейся далеко не во
всех контекстах (см. ниже). Как бы относится не к связке (носителю
истинностного значения), а непосредственно к смыслу предиката. В
отличие от как будто, как бы не выказывает тенденции к обособле-
нию, оно, напротив, семантически тяготеет к предикату; ср.: Петя
как будто недоволен и Петя как бы недоволен. В первом предложе-
нии как будто эквивалентно вводному слову кажется, выражающе-
му модальность кажимости: Петя, кажется, недоволен. Во втором
предложении такая замена невозможна. Как бы не стимулирует во-
проса об истинности утверждения. Оно не приглашает ни к возраже-
нию, ни к согласию.
Как бы обращает внимание на не совсем обычный, особый харак-
тер признака, ср.: Был он [Дмитрий Карамазов] мускулист, и в нем
можно было угадывать значительную физическую силу, тем не ме-
нее в лице его выражалось как бы нечто болезненное (Бр. Кар.) Как
бы (совместно с НМ нечто) сигнализирует о том, что речь идет не
столько о физическом заболевании, сколько о неком неспецифициро-
ванном нездоровье духа; ср.: Лицо его было болезненным и Лицо его
было как бы болезненным.
Итак, как бы в приведенных контекстах — знак неполного соот-
ветствия семантики предиката обозначаемому им явлению. Такой вид
варьирования перемещает как бы от модальной неопределенности,
предполагающей истинностную (вероятностную) оценку, в сторону
семантической (концептуальной) приблизительности.
Значение семантической приблизительности естественно притяги-
вает к себе зыбкие и нестабильные концепты, столь характерные для
текстов Достоевского. Они-то и создают наиболее типичное для как
бы окружение. Как бы легко сочетается со словами, выражающими
размытые понятия, в периферийной зоне которых различительные
черты сведены к минимуму. Например, курицу можно назвать как
бы птицей, а кита — как бы животным или как бы рыбой.
854
Часть X. Безличность и неопределенность
Склонность к семантической нестабильности оборачивается для
как бы неприятием слов с четким понятийным содержанием. Нельзя
как бы написать письмо, как бы поступить в институт, как бы
родить ребенка и пр. Утверждения о четко выраженных фактах ис-
ключают как бы (см. в предыдущем разделе).
Итак, как бы ориентировано на размытые понятия. Неудивительно
поэтому, что высказывания с как бы тяготеют к миру человека — его
чувствам и внутренним состояниям, поведению, непосредственным
реакциям — внешним и внутренним, адресованным и неадресован-
ным действиям, интерперсональным отношениям и т. п. В текстах
Достоевского как бы используется почти исключительно в описании
микромира. Поэтому мы остановимся только на этом семантическом
поле.
Употребление как бы в контексте микромира имеет некоторую
специфику. Когда речь идет о человеке, наблюдаемое и фокус интере-
са часто распределяются по разным планам — внешнему (плану вы-
ражения) и внутреннему (плану содержания). Внешние симптомы
дают возможность реконструировать или, точнее, интерпретировать
соответствующий им психологический феномен. В тексте может при-
сутствовать лишь один из этих двух терминов — внешний симптом
(Иван как бы весь дрожал) или внутреннее состояние (Иван как бы
ничего не понимал). Часто оба компонента объединены в одной номи-
нации: Иван был как бы вне себя. На лице его выразилось как бы
недоумение. Симптом и его интерпретация не отделены друг от друга.
Наконец, возможно разделение внешнего знака и его интерпрета-
ции: Старец... оглядел всех, как бы приветливо вызывая продолжить
(Бр. Кар.). Как бы предваряет интерпретацию взгляда.
Отношения между внутренними состояниями и их внешними про-
явлениями могут быть спонтанными (симптоматическими) и конвен-
циональными (семиотическими), причем между этими двумя типами
отношений не проходит четкой границы, свидетельством чего служит
лицедейство актеров, равно как и повседневный театр друг для друга.
Ср. в «Записках из подполья»: «— Воды, подай мне воды, вон там! —
бормотал я слабым голосом, сознавая, впрочем, про себя, что я очень
бы мог обойтись без воды и не бормотать слабым голосом. Но я, что
называется, представлялся, чтобы спасти приличия, хотя припадок
был и действительный».
Естественные формы реагирования индивидуальны и могут вво-
дить в заблуждение (см. ниже о симптоматике Мити Карамазова).
Конвенциональные формы часто недостаточно социологизованы и не
предполагают искренности. Проблема адекватности интерпретации
поэтому важна в обоих случаях.
Достоевский пользуется двумя методами описания внутреннего
мира человека — внешним, выполненным с позиций хрониста, и
внутренним, исповедальным. В жанре хроники как бы употребляется
бчень часто, в исповеди — редко, но исповедальный текст помогает
уяснить семантические операции, осуществляемые как бы.
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
855
Экскурсы во внутренний мир, сделанные извне, основываются на
симптоматике поведения персонажей. Герои Достоевского редко при-
держиваются социальных конвенций, которые бы вуалировали их
ментальные и эмоциональные состояния. Тем не менее интерпретация
внешних симптомов не восстанавливает полностью «психологический
дискурс». Симптом, маркированный как бы, сигнализирует лишь о
показавшейся на поверхности части айсберга: Проговорив это, Смер-
дяков, как бы измученный утомлением, глубоко перевел дыхание
(Бр. Кар.); Смердяков ... молчал, да и глядел как бы нелюбопытно
(там же); Но вдруг Иван как бы сдержал себя. Он стоял и как бы
что-то, обдумывал (там же); Алеша ничего не ответил, точно и не
слыхал; он шел подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша-, он был
как бы в забытьи, шел машинально (там же); Иван Федорович сошел
вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в словах и в
жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое (там же).
Интерпретация симптомов очень скудна сравнительно со стоящим за
ним психологическим феноменом. Как бы служит знаком этого несо-
ответствия. Оно придает следующему за ним слову многозначитель-
ность; ср.: Он весь дрожал и Он как бы весь дрожал. В первом пред-
ложении речь идет о чисто физическом явлении, во втором — о сим-
птоме психического процесса.
Однако еще важнее другое. В концепцию человека, вырисовываю-
щуюся в творчестве Достоевского, входит идея автономности внут-
ренней жизни, ее несогласованности (или неполной согласованности)
с симптоматикой поведения. Любопытно, что даже у Дмитрия Кара-
мазова — наиболее экстравертного и экспансивного из героев Досто-
евского — «план выражения» весьма далек от «плана содержания».
Рисуя его портрет, Достоевский подчеркивает несоответствие кажу-
щегося действительному: Дмитрий казался «гораздо старее своих
лет», был силен и мускулист, но в то же время имел болезненный
вид. Далее читаем: Довольно большие темные глаза навыкате смотре-
ли хотя, по-видимому, и с твердым упорством, но как-то неопреде-
ленно. Даже когда он волновался и говорил с раздражением, взгляд
его как бы не повиновался его внутреннему настроению и выражал
что-то другое, иногда совсем не соответствующее настоящей ми-
нуте. «Трудно узнать, о чем он думает», — отзывались иной раз
разговаривавшие с ним. Иные, видевшие в его глазах что-то задум-
чивое и угрюмое, случалось, вдруг поражались внезапным смехом его,
свидетельствовавшим о веселых и игривых мыслях, бывших в нем
именно в то время, когда он смотрел с такою угрюмостью (Бр.
Кар.). Ср. также эскиз портрета, сделанный Достоевским на основе
личных наблюдений: Всегда он [Петров] куда-то спешил, точно где-
то кого-то оставил и там ждут его, точно где-то что-то недоделал.
А между тем как будто и не очень суетился. Взгляд у него тоже был
какой-то странный-, пристальный с оттенком смелости и некоторой
насмешки. Но глядел он как-то вдаль, через предмет; как будто из-
856
Часть X. Безличность и неопределенность
за предмета он старался рассмотреть какой-то другой, подальше
(Зап. из М. д.).
Скандалы, надрывы, истерики, исступление, трагические пережи-
вания — а для героев Достоевского это почти обычные состояния —
способствуют рассогласованию психологического дискурса и сопутст-
вующих ему действий. В таких случаях описание естественно сдвига-
ется в сторону «как бы»; ср. поведение Снегирева на похоронах сына
его Илюши: За обедней Снегирев как бы несколько попритих, хотя
временами все-таки прорывалась в нем та же бессознательная и как
бы сбитая с толку озабоченность... Затем уже успокоился и стал
смирно у изголовья с тупо-озабоченным и как бы недоумевающим
лицом <...> Он смотрел на них [цветы], и как бы новая какая идея
осенила его, так что о главном он словно забыл на минуту. Мало-
помалу он как бы впал в задумчивость... Но он как бы уже не пони-
мал хорошо, что совершается... и т. д. (Бр. Кар.).
Реакции Снегирева неадекватны. Интерпретации внешних симпто-
мов, вводимые как бы, касаются поверхностного уровня сознания (ср.
озабоченность, недоумение, задумчивость и др.), рассогласованного с
его глубинным слоем. Как бы маркирует разделяющее их расстояние.
Еще более существенна роль как бы в положении перед обозначе-
нием чисто физических симптомов. Приведем пример. Иван вышел
от Смердякова после их последнего разговора, разъяснившего обстоя-
тельства убийства. Иван твердо решил сделать заявление если не
прокурору, то суду: Первые шаги он прошел бодро, но вдруг как бы
стал шататься. «Это что-то физическое», — подумал он, усмехнув-
шись. Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почув-
ствовал в себе какую-то бесконечную твердость: конец колебаниям
его, столь ужасно его мучившим все последнее время! (Бр. Кар.). Как
бы придает многозначительность невольному действию: оно транспо-
нирует симптом в другой — психологический — план. Речь идет о
внутренней неустойчивости. Иван неуверенно (с усмешкой) отвергает
эту гипотезу. Проблема внутренней неустойчивости, видимо, волно-
вала Достоевского. В его записных тетрадях постоянно мелькают сло-
ва шатание и шатость (см. т. 24, с. 159, 198, 204, 206, 208, 212,
218, 219, 274 и др.). Не случайна и фамилия Шатов, заменившая
фамилию Шапошников; ср. также систематическое противопоставле-
ние шатости и твердости в рассуждениях Князя, адресованных
Шатову (т. 11, с. 154—158), а также напутствие Мурина Ордынову —
герою ранней повести «Хозяйка»: «А теперь ступай подобру-поздоро-
ву, да смотри ж, не шатайся, — прибавил он вполголоса, отеческим
тоном, — не то худо будет» (т. 1, с. 317); ср. также: Шатов бормотал
бессвязно, чадно и восторженно, как будто что-то шаталось в его
голове и само собою, без воли его, вырывалось наружу (т. 10, с. 452).
В другом месте Шатов называет Ставрогина шатающимся барчонком
(там же, с. 202). Не случайно также хромоножка называет Шатова не
по имени, а Шатушкой.
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
857
Таким образом, физический симптом становится своего рода ико-
ническим знаком психического явления.
Такого рода транспозиция возможна тогда, когда симптоматиче-
ские действия непроизвольны. Желая увериться в подлинности своего
просветления, Иван не пренебрег возней с пьяным мужиком: «Если
бы не было взято так твердо решение мое на завтра, — подумал он
вдруг с наслаждением, — то не остановился бы я на целый час при-
страивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на
то, что он замерзнет» (Бр. Кар.). Но решение его было лишь как бы
твердо взято. Действие, осуществленное «в доказательство», ничего
не может доказать. Оно не симптоматично.
Итак, как бы, осуществляя транспонирующую функцию, употреб-
ляется в контексте синтаксиса неуправляемых действий, о которых
пойдет речь ниже. Покажем эту связь на следующих примерах.
Дмитрий Карамазов спрашивает брата: — Алеша, говори мне полную
правду, как перед Господом Богом; веришь ты, что я убил или не ве-
ришь?.. Алешу как бы всего покачнуло, а в сердце его, он слышал
это, как бы прошло что-то острое. — Полно, что ты... — пролепетал
было он как потерянный. — Всю правду, всю, не лги! — повторил
Митя. — Ни единой минуты не верил, что ты убийца, — вдруг вы-
рвалось дрожащим голосом из груди Алеши, и он поднял правую руку
вверх, как бы призывая Бога в свидетели своих слов... — Спасибо те-
бе! — выговорил он [Митя] протяжно, точно испуская вздох после
обморока...: Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя Бог! Ну сту-
пай, люби Ивана! — вырвалось последним словом у Мити (Бр. Кар.).
Точно так же отвергает Алеша виновность Ивана («Не ты, не ты!»),
добавляя: Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти
страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал
Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своей волей,
повинуясь какому-то непреодолимому велению (там же).
В приведенных фрагментах как бы осуществляет транспозицию
внешних знаков и симптоматики поведения не столько в психологи-
ческий, сколько в метафизический план: как бы уводит за пределы
эмпирической реальности. Непроизвольный жест Алеши имеет сим-
волический смысл. Отношения между видимым и действительным
инвертируются: как бы становится знаком подлинного бытия.
Если, однако, жест был бы произведен намеренно (театрально) с
расчетом на его восприятие и интерпретацию другим, то как бы в со-
ответствующем высказывании могло бы указывать на ложность ин-
терпретации. Предложение Он поднял правую руку вверх, как бы
призывая Бога в свидетели истинности своих слов могло бы описы-
вать ситуацию лжесвидетельства. Как бы регулярно выражает при-
творство при словах со значением ненамеренности, случайности дей-
ствия: как бы случайно (невзначай, нечаянно, ненамеренно, непроиз-
вольно, неумышленно, ненароком и т. п.).
Как бы может служить знаком обманчивости в ситуации сбоев в
межличностном общении: как бы не слыша, как бы не слушая, как
858
Часть X. Безличность и неопределенность
бы не видя, как бы не обращая внимания и т. п.; например: ...если я
и пишу как бы обращаясь к читателям, то единственно только для
показу (Зап.).
В диалогических ремарках и комментариях к репликам как бы
служит знаком подтекста, намека, скрытого смысла; ср. в разговоре
Ивана со Смердяковым: ... и Смердяков фамильярно улыбнулся. «А
чему я улыбнулся, сам, дескать, должен понять...», как бы говорил
его прищуренный левый глазок» (Бр. Кар.); Смердяков стоял перед
ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?»
(там же).
Итак, в повествовании от лица стороннего наблюдателя как бы вы-
полняет в текстах Достоевского следующие функции: 1) оно служит
знаком несоответствия или неполного соответствия внешнего симпто-
ма коррелятивному ему психологическому феномену, существенно бо-
лее сложному, чем интерпретирующая его дескрипция; 2) оно транс-
понирует внешние симптомы в иной — психологический или метафи-
зический — план, приравнивая следующее за ним слово к икониче-
скому знаку или символу.
Теперь рассмотрим методику описания внутреннего мира человека,
«изнутри». Достоевского в этом случае особенно интересует структура
рефлектирующего сознания.
Анализ раздвоенного сознания дан в исповедальных текстах Дос-
тоевского — впервые вполне четко в «Записках из подполья» (эта по-
весть первоначально называлась «Исповедь»). В самих исповедаль-
ных текстах как бы встречается редко, поскольку в них наблюдатель
и наблюдаемый соединены в одном лице, а следовательно, нет особой
необходимости противопоставлять внешнее впечатление (симптомати-
ку) действительному состоянию сознания. Однако именно в испове-
дальных текстах описано то внутреннее устройство (вернее, та неуст-
роенность), которое вызывает к жизни как бы. Речь идет о распаде,
расслоении сознания подпольного («ретортного»)1 человека и рассо-
гласованности разных его уровней, вследствие которой утрачивается
целостность эмоциональных переживаний. Рефлексия ставит их под
сомнение, но не убивает до конца: вместо чувств появляются как бы
чувства. Специфика эмоционального состояния как бы выведена на-
ружу: Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в то же
самое мгновение, что все это из Сильвио и из «Маскарада» Лермон-
това (Зап.). Переживания подпольного человека не поддаются одно-
значной квалификации. Так, свои страдания он приравнивает к на-
слаждениям, глубокую мысль — к шутке. Копия становится подлин-
ником, а искренний порыв вырождается в риторику, неверие обора-
чивается верой, а решительность — бездействием; см. выше об обо-
ротничестве [Степун 1991, 213].
1 Герой «Записок из подполья» так называет некий «антитез нормального
человека, т. е. человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из
лона природы, а из реторты» (т. 5, с. 104).
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
859
Та же неоднозначность проскальзывает и во внутреннем мире по-
ложительных героев. Даже Алеша Карамазов, еще не выйдя из мона-
стыря, говорит Лизе, что в Бога то он не верит. Наиболее далекий от
карамазовской «неистовой земляной силы», он вместе с тем ей не
чужд. В нем, впрочем, она достигает сублимации (см. главу «Кана
Галилейская»). В. В. Розанов назвал Достоевского «величайшим диа-
лектическим писателем у нас — и, может быть, во всей всемирной
литературе». Свою лекцию о Достоевском, прочитанную в 1909 г.,
Розанов начал следующими словами: «Говорят, диалектику создали
Платон и Гегель; но гораздо раньше их — хамелеон, неуловимо для
глаза переменяющий цвета свои и не имеющий никакого определен-
ного постоянного цвета, — дал собою пример, так сказать, органиче-
ской диалектики» [Розанов 1990а, 316]; см. также [Степун 1990,
332].
Перемены цвета не дают возможности описать его в точных тер-
минах. Цвет кажется то как бы зеленым, то будто серым, то как бы
голубоватым. Восприятие меняющегося мира обращает его в «кажи-
мость».
Если бы состояние подпольного человека описывал хронист, то в
его тексте появились бы знаки «кажимости»: наслаждение стало бы
как бы наслаждением, шутка, сказанная всерьез, ,как бы шуткой,
вера — как бы верой. Так, подпольный человек заверяет своих как
бы читателей: «Господа, я, конечно, шучу, и сам знаю, что неудач-
но шучу, но ведь нельзя же все принимать за шутку. Я, может быть,
скрыпя зубами шучу». Слушая речь подпольного человека, проница-
тельный наблюдатель мог бы сказать, что он «как бы шутил» или
«говорил, как бы шутя». Приведем еще одно признание автора «За-
писок»: Другой раз влюбиться насильно захотел’, даже два раза.
Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-mo души не верится,
что страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да еще
настоящим, заправским образом: ревную, из себя выхожу (Зап.).
«Наблюдательный наблюдатель» мог бы сказать, что подпольный че-
ловек как бы влюблялся, как бы страдал и как бы ревновал, т. е.
испытывал не подлинные чувства, а их подобия, копии. Копия слабее
оригинала: как бы любовь всегда недо-любовь. Поэтому как бы не со-
четается с показателями высокой степени признака. Когда говорят:
Он был как бы без памяти, это значит, что кое-какая память у него
сохранялась. Странно, однако, было бы сказать: ?Он был как бы без
памяти влюблен.
Как бы в такого рода контекстах служит знаком того, что выра-
женное словом понятие более полноценно и определенно, чем тот
эмоциональный «денотат», к которому оно отнесено. Отношение «по-
нятие — денотат» складывается в пользу понятия. Приведем пример:
Приезд Алеши как бы подействовал на него [Федора Павловича] да-
же с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвре-
менном старике из того, что давно заглохло в душе его (Бр. Кар.).
Введение в высказывание как бы говорит о том, что нравственное
860
Часть X. Безличность и неопределенность
пробуждение Федора Карамазова было поверхностным, кажущимся:
как бы проснуться значит еще дремать или даже проснуться во сне.
Исповедальный текст, таким образом, проясняет одну из причин
склонности Достоевского к употреблению как бы и некоторых других
знаков «кажимости». Она коренится в его концепции внутреннего
мира человека, «хамелеонности» (по выражению Розанова) его созна-
ния, смешанности в душе человека добра и зла, безобразия и красо-
ты. В таком мире утрачена подлинность. Поэтому почти ко всем де-
финициям может быть предпослано как бы.
В предыдущем разделе были отмечены две функции семантиче-
ских операторов, — «охранительная» и «деклассирующая». Охрани-
тельную функцию выполняют прилагательные настоящий, подлин-
ный, истинный, сущий и др. [Крейдлин 1993]. Сочетаясь с именами,
эти прилагательные «отбирают» конститутивные признаки соответст-
вующего понятия и исключают «примеси», загрязняющие чистоту
концепта, препятствуя его расширению и мутациям; ср.: настоящий
герой, натуральная кожа, чистое безумие и т. п. Не случайно прила-
гательные этого функционального типа, проанализированные Р. Хол-
лом на материале английского языка (их наиболее типичным пред-
ставителем является прилагательное real), были названы им excluders
(букв, «исключающими») [Hall 1963; Lakoff 1975]. Впервые на специ-
фическую функцию прилагательных этой группы обратил внимание
Дж. Ст. Милль; см. подробнее [Арутюнова 1976, 97-98].
Наречная частица как бы выполняет обратную функцию. Она вы-
деляет в концепте не ядерные, а периферийные признаки, к которым
может присоединять черты, данному понятию не свойственные.
Как бы сдвигает понятие, вторгаясь в соседние зоны. Если, напри-
мер, кого-нибудь называют как бы мужем (или полумужем), то этим
смещают понятие в сторону «возлюбленного» или «сожителя».
Нужда в операторах, осуществляющих семантический сдвиг, вы-
звана обилием в природной и социальной жизни «неклассических»,
промежуточных явлений, сочетающих в себе черты разных категорий
объектов и разных типов ситуаций.
Художественный мир Достоевского состоит почти исключительно
из неклассических типов людей, неклассических идей и эмоций, не-
классических ситуаций. Этим объясняется его пристрастие к семан-
тическим операторам, «деклассирующим» понятия, а также к осуще-
ствляющим сходную функцию словам «специфичности», таким как
странный, особенный, необыкновенный, чрезвычайный и др. [Топо-
ров 1995].
Ф. А. Степун обратил внимание на заметное несоответствие между
социальным статусом героев Достоевского и их «духовными обличе-
ниями». Он писал: «Эта неувязка внутренних, душевно-духовных об-
разов героев Достоевского с их более внешними социально-бытовыми
обличиями проходит красной нитью через все творчество Достоевско-
го. Его князья не вполне князья, офицеры не офицеры, чиновники ;
тоже какие-то особенные, а гулящие женщины, как та же Грушень- |
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира 861
ка, почти что королевы» [Степун 1990, 335]. В черновых тетрадях
Достоевского встречаются записи, подчеркивающие несоответствие
«оболочки» и «содержимого», например: «Это какой-то господин,
имеющий вид негосподина»; «Князь, я не верю вашей наружности, я
всегда считаю, что ваша наружность есть ваш физический недоста-
ток, а не нравственный, наружностью вы не джентльмен, а душою
джентльмен» (т. 24, с. 244).
Достоевский демонстрирует недостаточность и поверхностность
языковой таксономии человеческого мира, в том числе неадекват-
ность социологизированной классификации людей тем прообразам,
которые положены в основу творения. Специфика операций над се-
мантикой в интересующем нас плане определяется не столько диало-
гичностью романного слова, обремененного разноголосием, сколько
недостаточностью обыденных концептов для описания
жизненного континуума, в котором «идеал содомский переходит в
идеал Мадонны; и обратно, среди Содома-то и начинает мелькать
идеал Мадонны» (Бр. Кар.).
Достоевский видит глубокий разрыв между поведением человека и
его нравственной сущностью.
В. В. Розанов писал: «Поднимите “Преступление и наказание” к
свету вечности, и что вы там увидите, за выбросом всех подробностей,
в единственном исключительно сюжете: “праведного” “убийцу”, “свя-
тую” “проститутку”. Вот — суть; остальное — аксессуары» [Розанов
1990а, 319].
Достоевский отрицает логические основания этики, т. е. возмож-
ность выносить нравственный приговор, исходя из истинности фак-
тических суждений. «Правда человека» у него не совпадает с
«правдой о человеке. Ср. запись Достоевского, относящуюся к 1875—
1876 гг.: «В человеке, кроме гражданина, есть и лицо. Судья судит
гражданина и иногда совсем не видит лица. А потому всегда возмож-
но впечатление этого невидимого лица, которое остается только с
ним, и судья ничего в нем не увидит. Даже закон не предусмотрит
всех тонкостей. Но отнять лицо и оставить только гражданина нель-
зя. Вышло бы нечто хуже коммунарного стада.
Есть преступления и впечатления, которые не подлежат земному
суду. Единый суд — моя совесть, то есть судящий во мне Бог; но это
совсем уже другое» (т. 24, с. 109). Все это уводит от определенности
оценок и дефиниций. Как бы приобретает в тексте Достоевского
функцию семантического коэффициента — поправки к стандартным
и статическим концептуальным системам при их приложении к яв-
лениям жизни. Нужда в такого рода поправках была велика у До-
стоевского в силу особой новизны его отношения к жизни и миру.
В. В. Розанов писал в этой связи: «Достоевский всю жизнь пытался
выразить, и иногда это ему почти удавалось <...> совершенно новое
мироощущение, в каком к Богу и миру не стоял ни один человек.
Это — не наука, не поэзия, не философия, наконец, это и не религия
или по крайней мере не одна она, а просто новое чувство самого че-
862
Часть X. Безличность и неопределенность
ловека, еще открывшийся слух его, еще открывшееся зрение его, но
зрение души и слух тоже души. <...> но по новизне не было у него
слов, не было ничего соответственного, точного и реального, в старых
словах. Я думаю, это все и чувствуют <...>: пытается сказать, а не
может сказать» [Розанов 1995, 534].
4. Неуправляемые действия
Перейдем теперь к другой характерной для стиля Достоевского
черте — синтаксису неуправляемых действий, выхлопов «из глуби-
ны». К этим порывам и прорывам «весьма кстати прислужилось»
(как сказал бы Гоголь) и наречие вдруг: выхлопы происходят внезап-
но и для наблюдателя, и для самого агенса. В один контекст с неаген-
тивными конструкциями, обозначающими неуправляемые действия,
как видно из приводившихся выше примеров, входят знаки неопре-
деленности и семантический оператор как бы. Неопределенность при-
знака, модальность «кажимости», неагентивные конструкции, марке-
ры внезапности очень часто употребляются совместно, взаимодопол-
няя друг друга.
Стихийность поведения — одна из наиболее характерных черт пер-
сонажей Достоевского, положительных в том числе. Их «нутро» все-
гда обнаруживает себя в неожиданных для них самих мыслях, дви-
жениях, выкриках, поступках. «Природа» героев Достоевского об-
служивается синтаксисом неуправляемых действий, представляющих
агенса то как орудие действия неведомых сил, то как локус, в кото-
ром разыгрываются драмы и мистерии, то как предмет, кем-то (или
чем-то) куда-то влекомый. Персонажам Достоевского (или даже в них)
что-то думается, ими что-то говорится, из них что-то вырывается, с
их языка срываются и слетают признания, мольбы и покаяния. Их
постоянно куда-то без удержу несет и заносит, в них что-то бушует,
загорается и разгорается, их что-то обуревает. Действие превращается
в событие: не человек совершает поступок, а с ним или в нем что-то
совершается; не человек что-то делает, а с ним что-то делается: Митя
оскорбил ее [Катерину Ивановну] изменой до глубины души, и душа
не простила. Минута же мщения слетела неожиданно, и все так
долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщины разом, и
опять-таки неожиданно, вырвалось наружу (Бр. Кар.). Все это совер-
шилось в нем [Степане Верховенском] по какому-то вдохновению; он и
сам, еще за секунду не знал, что пойдет потчевать бабенку (Бесы).
В мире Достоевского все чрезвычайно и происходит «по вдохнове-
нию» — неизбежно, неожиданно, неудержимо, самопроизвольно; ср.:
Ракитин восклицал не напрасно. Скандал действительно произошел,
неслыханный и неожиданный, все произошло «по вдохновению»
(Бр. Кар.); [Катерина Ивановна] сама, до последней минуты, не зна-
ла: расскажет она этот эпизод или нет и ждала какого-то вдохнове-
ния (там же).
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
863
В мире Достоевского действует принцип обманутого ожидания. Ге-
рои делают не то, что хотят, их действия обратны намерениям, их
проявления неожиданны для окружающих, равно как и для них са-
мих. Например: И вдруг он [Митя] совсем неожиданно для всех и, уж
конечно, для себя самого, бросился на стул и залился слезами (там
же); Митя опять привскочил было с видимым намерением снова
разразиться тирадой, но вышло другое. — Выпьем, пане! — оборвал
он вдруг вместо речи. — Господи! А я думала, он опять говорить хо-
чет, — нервозно воскликнула Грушенька (там же); Дойдя до ворот
своего дома и уже взявшись за ручку звонка, он [Иван] остановил-
ся... Вдруг он бросил звонок, плюнул и быстро пошел опять совсем
на другой, противоположный конец города (там же).
Прерывистость, незавершенность действия маркируется отглаголь-
ной частицей было. Например: ...молоденький маленький человек...
обращаясь к Мите, начал было как-то наскоро и как бы вдруг сбив-
шись... (Бр. Кар., черн. вар.); ...начал было приятель прокурора ис-
правнику, но не договорил (Бр. Кар.); полетело было с языка его, но,
к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое (там
же); И с этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг сам повернул-
ся и пошел было из зала. Но, пройдя шага четыре, остановился, как
бы что-то вдруг обдумав, тихо усмехнулся и воротился опять на
прежнее место (Бр. Кар.).
Итак, действия героев Достоевского постоянно выходят из-под кон-
троля. Синтаксис неуправляемых действий очень разнообразен. В его
основе лежат безличные предложения, описывающие природные яв-
ления или состояние среды, а также личные конструкции, в которых
имя агенса занимает зависимую актантную позицию, субъект же обо-
значает некую силу, владеющую человеком (или ее «представителя»).
Этим же целям служат глаголы, уподобляющие поведение человека
действиям вырвавшихся из-под контроля животных: понести, зане-
сти, залететь, закусить удила, разнуздаться, сорваться (с цепи),
вырваться и пр. Все эти и другие средства обозначения неконтроли-
руемых действий широко представлены у Достоевского. Даже тогда,
когда речь идет о неподконтрольных состояниях психики, значение
«минус-контроль» подчеркивается: Ему [Ивану Карамазову] начало
чувствоваться... (вместо он почувствовал. — Н. А.).
Приведем несколько примеров описания Достоевским неконтроли-
руемых действий: Крикнул я тогда без намерения, даже за секунду
не знал, что так крикну: само крикнулось — уже черта такая в душе
была (Подр.); Только, Алеша, ужас я что говорю, а вовсе не говорю,
об чем надо? Ах, само говорится (Бр. Кар.); Я стал на том, что до 30
лет и само проживается силою жизни, обаянием кубка, обманами то
есть (Бр. Кар., черн. вар.); Но, глупый дьявол, который подхватил и
нес Федора Павловича на его собственных нервах куда-то все дальше
и дальше в позорную глубину, подсказал ему это бывшее обвинение
(Бр. Кар.). Ср. также описание разговора, положившего начало «дого-
ворным» отношениям между Иваном Карамазовым и Смердяковым:
864
Часть X. Безличность и неопределенность
«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» — полетело было с
языка его [Ивана], но, к величайшему его удивлению, слетело с язы-
ка совсем другое: — Что, батюшка спит или проснулся? — тихо и
смиренно проговорил он себе самому неожиданно и вдруг, тоже со-
всем неожиданно, сел на скамейку (Бр. Кар.); Такая же нечаянность
произошла и на следующий день: Когда уже он [Иван] уселся в та-
рантас, Смердяков подскочил поправить ковер. — Видишь... в Чер-
машню еду <...>, — как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича,
опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нерв-
ным смешком. Долго он это вспоминал потом (там же).
Стихийность характеризует поведение даже достаточно сдержан-
ных положительных героев, таких как Алеша Карамазов: — Я это
понимаю, — вдруг брякнул Алеша. — Быдто? И впрямь, стало быть,
ты это понимаешь, — с злорадством проговорил Ракитин. — Ты это
нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание... Ты
сам Карамазов вполне — стало быть, значит же что-нибудь порода и
подбор. По отцу сладострастник, по матери юродивый. Чего дро-
жишь? Аль правду говорю? (там же). Так в нечаянном слове обнару-
живается в Алеше карамазовская кровь.
Подпольный человек говорит: «Мы мертворожденные, да и рожда-
емся-то давно уже не от живых отцов.... Скоро выдумаем рождаться
как-нибудь от идеи» (Зап.). Оказывается все же, что братья Карама-
зовы, столь глубоко «идеологизированные», рождены не «от идеи», а
от Федора Павловича, унаследовали его природу (или породу), при-
чем, как проницательно заметил Смердяков, с наибольшей полнотой
она выразилась в самом «идейном» из братьев — Иване. Природа как
раз и проявляет себя в неуправляемых действиях.
При таком мироощущении жизнь представляется не как движение
к цели (Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум), а как
стихийный поток, несущий человека в неведомом направлении и гро-
зящий катастрофой, но, думает человек, авось пронесет. Такое чувст-
во жизни хорошо выразил один современный автор: Теперь нечего
было решать ... Когда еще грохнешься! А может, и пронесет как-
нибудь, может, овладеешь падением как полетом, и окажется, что
несет тебя не вниз, а куда-то вдаль (М. Харитонов). Здесь прорисо-
вывается метафора жизни как силы, носящей человека в пространст-
ве - по лесам и полям, забрасывающей его в поднебесье и низвер-
гающей в бездну: «В поле бес нас водит, видно, / Да кружит по сто-
ронам». В итоге: Жизнь прожить — по полю покружить.
Стихия несет героев Достоевского не вдаль, а скорее вниз. Тема
падения появляется уже в «Записках из Мертвого дома», основанных
на непосредственных впечатлениях. Вот как пишет Достоевский о со-
стоянии человека, у которого «вдруг что-нибудь сорвалось» и он со-
вершил преступление: «Все это может быть похоже на то ощущение,
когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под нога-
ми, так что уже сам наконец рад броситься вниз головою: поскорей,
да и дело с концом! ... Он напускает на себя какую-то отчаянность и
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
865
такой “отчаянный” иногда сам уже поскорее ждет наказания, ждет,
чтобы порешили его (т. 4, с. 88, курсив автора).
.Тема падения постоянно звучит в романах Достоевского. В «Бесах»
она задана эпиграфом: «Бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней,
и бросилось стадо с крутизны озера и потонуло» (Лк. 8. 32-36). Хронист
пишет о Степане Трофимовиче: Мне почему-то представлялось, что и у
него санки полетели с горы (Бесы); Катерина Ивановна говорит о Дмит-
рии, что он не ушел от нее твердым шагом, а полетел с горы (Бр. Кар.);
Капитан Снегирев имел вид человека, решившегося полететь с горы
(там же); Алеша начал лепетать как будто полетев с крыши (там же).
Вдохновение влечет героев Достоевского не ввысь, а вниз. Когда
падают, боятся разбиться о дно, но когда летят в бездонную пропасть,
страх и наслаждение вызваны движением без достижения. Дмитрий
Карамазов говорит брату Алеше: Испытал ты, видел ты во сне, как в
яму с горы падают? Ну так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты
не бойся. То есть боюсь, но мне сладко. То есть не сладко, а восторг.
... Потому что, если уж полечу в бездну, то так-таки прямо головой
вниз и вверх пятами (Бр. Кар.).
Полет вниз — это падение и вдохновение, ужас и наслаждение, от-
чаяние и отчаянность. Движение вниз стало, подобно движению ввысь,
безграничным. Перед человеком и в самом человеке зинул беспредел.
Эсхатология стала бессрочной, конец света — бесконечным. «Есть
упоение в бою, / И бездны мрачной на краю», — говорит герой Пуш-
кина. Герои Достоевского не удерживаются на краю. Шатов говорит
Ставрогину: О! вы не бродите с краю, а смело летите вниз головой
(Бесы). Герои Достоевского бессильны перед Силой. Они срываются и
летят в бездну. Прокурор говорит на суде: «...мы натуры широкие, ка-
рамазовские, ... способные разом созерцать обе бездны, бездну над на-
ми, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего
и зловонного падения» (Бр. Кар., т. 15, с. 129; ср. также черновые на-
броски на с. 363). И хотя истинно бездонны небеса, дно всегда внизу.
Понятие бездны ассоциируется с низом. Не прочитав пьесы Горького
«На дне», можно быть уверенным, что в ней речь идет о низах, а не о
верхах общества. «Бездна над нами» — это запрокинутое к небесам
«дно», сублимированный низ, одухотворенная природа. Достоевского
не интересует режим эволюционного развития. Путь человека имеет
кульминационный момент, в который происходит нравственный пере-
ворот: бездна под ногами превращается в бездну над головой.
Происходит своего рода слом судьбы в духе девиза ибсеновского
Бранда: Чем ниже пал, тем выше поднимись. Нравственный перево-
рот становится жизненной целью «нецелеустремленных» героев Дос-
тоевского. Переворот предполагает столкновение и борьбу сил, дейст-
вие и противодействие. У Достоевского они никак не могут прийти в
равновесное состояние. Человек Достоевского — бунтовщик (вспом-
ним слова Алеши, адресованные Ивану после рассказа «Легенды о
Великом инквизиторе»). Он отвергает правила, законы, нормы и да-
же сами основания бытия. Язык выводит внутренние силы вовне и
приводит их в столкновение с человеком. Если действующая сила не
866
Часть X. Безличность и неопределенность
идентифицируется, т. е. не получает названия, то такая ситуация
описывается безличными предложениями.
Природа (натура) и «идеология», сосредоточенная в «усиленном
сознании», обе претендуют на руководство поведением человека, соз-
давая конфликт. Тема адекватности поведения «первооснове» лично-
сти была очень важна для Достоевского. Не случайно его так привле-
кали криминальные сюжеты, ставящие человека в экстремальные си-
туации. Достоевского особенно интересовали два типа ситуаций —
поведение «по природе» и поведение «по договору» («идеологизован-
ное» поведение). Первое — в зависимости от натуры человека — ве-
дет к жертве собой или преступным акциям, второе обычно приводит
к «скверным анекдотам» и преступлениям. Сложное переплетение то-
го и другого дано в тандеме «Иван Карамазов — Смердяков», причем
ни один из них не представляет собою «чистого случая». Достоевский
устами Алеши оправдывает Ивана, первооснова которого не была во-
влечена в убийство; см. об этом [Волынский 1990]. Однако Алеша не
обвиняет и Смердякова: он несколько раз говорит Ивану: «убил не
ты», но ни разу не называет имени убийцы.
В сущности, эта тема сводится к вопросу о том, что вводит челове-
ка в грех — природа или идея.
В этюде о грехе П. А. Флоренский ведет скрытую полемику с кон-
цепцией человека, представленной многими героями Достоевского
[Флоренский 1929, 166-204]2. Такая полемическая направленность
обнаруживается в том языке, которым пользуется Флоренский при
характеристике греховности. Флоренский определяет греховность в
терминах разлада духовной жизни, отступления от «целостного един-
ства» (целомудрия), Достоевский же считал, что «человек есть целое
лишь в будущем» (т. 24, с. 247). Флоренский пишет о «нарушении
законного порядка слоев душевной жизни <...> раз-винченности, рас-
шатанности, раз-вале, рас-паде, раз-броде духовной жизни <...> раз-
двоенности мысли, двое-душности, двое-мысленности, двойственно-
сти, нетвердости в одном» [там же, с. 182]. В примечаниях к тексту
письма о грехе Флоренский характеризует состояние греховности в
терминах сумасшествия, исступления, умоповреждения. Шатание
(шатость), исступление, нетвердость, внутренняя раздвоенность,
двойничество, повреждение в уме, умственное расстройство и др. —
все это понятия, которыми Достоевский постоянно пользуется в опи-
сании внутренней жизни своих героев; см. выше о шатости. Более то-
го, Флоренский, сравнивая состояние греховности со сном или опья-
нением, описывает его в терминах неуправляемых действий: «Во всех
этих состояниях сами собою подбираются слова все страдательного
значения. Тогда “земля швыряется” <...> “слова говорятся” и “им
хочет говориться”; “это не я их говорю, но им хочется говорить себя”;
2 П. А. Флоренский, впрочем, прямо противопоставляет «устроенного че
ловека» — «личности рыхлой, неустроенной, “праздно-хаотической”, по слО'
ву Ф. М. Достоевского» (с. 177).
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
867
“стены шатаются”, когда прислонишься к ним... Даже отдельные час-
ти тела, и те заявляют свою “автономность” и независимость. Весь ор-
ганизм, как телесный, так и душевный, — из целостного и стройного
орудия, из органа личности превращается в случайную колонию, в
сброд не соответствующих друг другу и самодействующих механизмов.
Одним словом, все оказывается свободным во мне и вне меня, — все,
кроме меня самого». И далее: «Неврастеническая полу-потеря реаль-
ности творческого Я — тоже вид духовной нетрезвости, и трудно от-
делаться от убеждения, что причина ее — в “не-устроенности” лично-
сти» [там же, с. 174-175]. Мы не станем настаивать на том, что эти
последние слова содержат личностную аллюзию, но очевидно, что для
Флоренского решительно неприемлема психическая модель человека,
сознание которого расколото вторжением в него чужеродной идеи, а
именно эта модель определяет специфику художественного мира Дос-
тоевского; ср. также преследовавшую Достоевского идею неустроен-
ности человеческого сознания, его несоответствия устройству мира.
Небезынтересно отметить, что «принцип стихийности», использо-
ванный Достоевским в описании человека, прилагается некоторыми
авторами к самому писателю. Так, Э. Л. Радлов, лично знавший Дос-
тоевского, пишет: «<...> меня поражала одна его особенность: выска-
зав какую-нибудь мысль, он, казалось, попадал в плен этой мысли,
и доводы, самые разнообразные, по большей части конкретные обра-
зы и исторические факты, не всегда точно воспроизводившие дейст-
вительность, выплывали как-то неожиданно, как будто непроиз-
вольно и независимо от воли и сознания говорившего. Это мне напо-
минает рассказ Легувэ о Ламартине, который однажды спросил сво-
его друга: “Что вы это делаете?” “Я думаю”, — был ответ. “Как
странно, — заметил Ламартин, — я никогда не думаю, мои идеи ду-
мают за меня” (курсив мой. — Н. А.)» [Радлов 1990, 321]. В приве-
денной характеристике использованы все основные приемы создания
образа человека у Достоевского: неопределенность и модальность
«кажимости», стихийность и неожиданность поведения, подвласт-
ность идеям. В цитированной уже лекции о Достоевском
В. В. Розанов говорит: «И наконец, что любопытно и поучительно,
так это то, что не Достоевский “повернул так и эдак” свою диалекти-
ку, не он “показал” нам то-то и то-то, а в нем повернулась так диа-
лектика, в нем нам дано было увидеть “все концы, сошедшиеся со
всеми концами”» [Розанов 1990а, 320].
Розанов говорит о Достоевском совершенно его же словами. Герои
Достоевского тоже не властны над своими идеями, жизненно важные
проблемы тоже решаются не ими, а в них; ср. разговор Ивана Кара-
мазова со старцем Зосимой: — В вас этот вопрос [о бессмертии ду-
ши] не решен, и в этом ваше великое горе, ибо он настоятельно требу-
ет разрешения. — А может ли быть он во мне решен1? Решен в сто-
рону положительную? — продолжал странно спрашивать Иван Федо-
рович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца. —
Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и
28*
868
Часть X. Безличность и неопределенность
в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца: и в этом
вся мука его (Бр. Кар.).
Приемы моделирования человеческой личности были, по-видимо-
му, совершенно органичны для Достоевского, сливались с его собст-
венной природой, точно так же как они сливались с языком, в нем
говорившим. Не Достоевский думал, а в нем думалось, не он говорил,
а само говорилось. Рефлексия не отменяла спонтанности. Здесь, ко-
нечно, нельзя не вспомнить самого В. В. Розанова, возведшего «ес-
тественность письма» в принцип. Он говорил о себе: я просто «клал
на бумагу, что есть»; это и образует всю мою правдивость. Она нату-
ральная, но она не нравственная. И в следующей записи: «Я потому
был небрежен, что какой-то внутренний голос, какое-то непреодоли-
мое внутреннее убеждение мне говорило, что все, что я говорю, —
хочет Бог, чтобы я говорил... мысли совсем приобретали особый
строй, и “язык сам говорил” <...> В такие минуты я чувствовал, что
говорю абсолютную правду, и под “точь-в-точь таким углом наклоне-
ния”, как это есть в мире, в Боге, в “истине в самой себе”» [Розанов
19906, 62-63]. Это признание очень показательно, так как Розанов
был родствен духовно Достоевскому, глубоко его понимал и, может
быть, в чем-то ему подражал.
Совершенно аналогичен, по-видимому, «феномен А. Белого». Он
пишет о своих героях и о себе самом в одинаковых терминах. Эти же
термины можно найти у мемуаристов. И там и тут используется син-
таксис неуправляемых действий. Так, А. Белый пишет о Петре Дарь-
яльском — герое «Серебряного голубя»: Что это я думаю? — пыта-
ется сообразить Петр, но понимает, что не он думает, а в нем
«думается» что-то. О себе самом А. Белый пишет в «Воспоминаниях
о Штейнере»: «Вдруг я себя поймал на том, что из меня выговарива-
ется нечто, подобное “Эс эрфюллен зих ди цайтен”, но голосом докто-
ра» [Белый 1982, 341]. В тех же терминах «неуправляемости» харак-
теризует А. Белого в своих воспоминаниях Б. Зайцев: «А. Белый во-
обще был отличный оратор-импровизатор, полный образности и кра-
сок. Но постройкой не владел — вообще всегда им что-то владело, а
не он владел»; ср. также описание лекций и выступлений А. Белого в
очерке М. Цветаевой «Пленный дух».
Руссоистская проблема природного человека — I’homme de la nature et
de la verite, перенесенная на русскую почву, равно как и вопрос о 1а
nature de l’homme — природе человека и о la verite de l’homme — правде
человека, занимает одну из центральных позиций в творчестве Дос-
тоевского. Здесь не место обсуждать концепцию Достоевского по су-
ществу. Важно лишь подчеркнуть, что именно она в значительной
мере определяла выбор средств для описания «феномена человека»,
среди которых особую значимость приобрели неагентивные конструк-
ции, ставящие акцент на естественных проявлениях личности.
Итак, в текстах Достоевского стилеобразующую функцию выпол-
няют профилирующие черты русского языка, отражающие некоторые
свойства национального характера и менталитета. В Достоевском как
4. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира
869
бы раскрылся дух русского языка. Достоевский отдался его стихии,
слился с его природой, придал его типологически важным свойствам
эстетическую значимость. Открытость, незавершенность русской речи
он обратил в неразгаданную тайну своего текста.
Есть писатели, укрощающие или украшающие язык, покоряющие
его стихию, дающие образцы отточенной, рафинированной прозы. Это
мастера. «Писание — это война с хаосом. Нет ничего притягательнее,
чем зов хаоса, будь то стихия жизни или хаос собственной души; бро-
ситься ему навстречу, погрузиться в него — нет большего соблазна.
Тут мы выходим за пределы искусства, потому что тяга к безмерно-
сти, тайная любовь к хаосу и наркотическая завороженность стихи-
ей — быть может, самая сильная страсть русской души. И можно
сказать, что русская литература укротила эстетически русскую душу
<...> Литература — терапия души» [Хазанов 1992].
Но есть и другие писатели: сама суть их творчества соответствует
сути и стати языка. Их знание и умение основывается на знании и
умении языка. Точно так же, как мысль Достоевского развивалась
сама собой, сама себе противоречила и «сводила все концы со всеми
концами» (по выражению Розанова), язык нашептывал Достоевскому
свои любимые слова и словечки, разбрызгивал знаки неопределенно-
сти, расширяющие семантическое пространство текста. Язык подска-
зывал ему свои излюбленные конструкции для описания действий и
поведения человека. Путь, приведший Достоевского к свободному и
естественному самовыражению, не был прост. Он шел через преодо-
ление влияния «натуральной школы», романтизма, сентиментальной
прозы, исповедального жанра, сатирической прозы, публицистики,
этностилизации и др. Реминисценции этих влияний ощутимы и в его
зрелой романной прозе, особенно во вставных фрагментах и в речи
персонажей.
Русский язык был для Достоевского судьбой, той судьбоносной си-
лой, которая формировала его стилистику. «Человек, который врас-
тает в некий язык, находится на протяжении всей своей жизни под
влиянием своего родного языка, действительно думающего за него...
В этом смысле родной язык является судьбой для каждого человека,
а язык народа — судьбоносной силой для сообщества», — писал
Вайсгербер [1993, 168]. Достоевский вполне осознавал роль родного
языка в концептуализации действительности. Об этом у него есть ряд
записей. Например: «Какая старая тема (орудие выражения мысли).
Иностранные языки ужасно полезны, но не иначе как когда запра-
вился на русском. То же в классических языках — никакой пользы
без русского языка. А русский язык именно в загоне. И по-
французски мыслить не научится, и будет международный межеумок,
каких у нас уже довольно» (т. 24, с. 231). И в другом месте: «Нет, в
самом деле, на каком же языке я пойму латинский и греческий язы-
ки» (там же, с. 244). Слияние со стихией языка, придание ей эстети-
ческой ценности возможно лишь для гениального писателя, ибо
«гений, как природа, творит бессознательно» (Кант).
870
Часть X. Безличность и неопределенность
В. В. Розанов писал о мире Достоевского: «Все подробности
здесь — наше’, это — мы, в своей плоти и крови, бесконечном грехе и
искажении говорим в его произведениях; и, однако, во все эти под-
робности вложен не наш смысл, или по крайней мере смысл, которо-
го мы в себе не знали. Точно кто-то, взяв наши хулящие Бога языки
и ничего не изменив в них, сложил их так, так сочетал тысячи раз-
нородных их звуков, что уже не хулу мы слышим в окончательном и
общем созвучии, но хвалу Богу; и, ей удивляясь, ей дичась — к ней
влечемся» [Розанов 19906, 69].
Мы закончим эти заметки словами П. Струве: «Достоевский стал
для не-русского мира самым полным, самым сильным, самым ярким
выразителем русского духа <...> Достоевский его воплотил в образах
и сам явился его живым воплощением. В лице Достоевского, таким
образом, произошло вступление русской духовной стихии как могу-
щественной и равноправной силы в общий круг мировой культуры»
[Струве 1994, 384].
Принятые сокращения:
Бр. Кар. — Братья Карамазовы
Дв. — Двойник
Зап. — Записки из подполья
Крот. — Кроткая
Нет. Незв. — Неточка Незванова
Подр. — Подросток
Скв. ан. — Скверный анекдот
У Тих. — У Тихона
Зап. из М. д. — Записки из Мертвого дома
Веч. муж — Вечный муж
ЛИТЕРАТУРА
Аллен Л. Достоевский и Бог. СПб., 1993.
Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. М., 1995.
Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 1. М. 1976.
Арутюнова Н. Д. Логические теории значения // Принципы и методы се-
мантических исследований. М., 1976.
Арутюнова Н. Д. Аномалия и язык: К проблеме языковой «картины ми-
ра» // ВЯ. 1987. № 3.
Арутюнова Н. Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М.,
1988.
Арутюнова Н. Д. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира //
Поэтика. Стилистика. Язык и культура: Памяти Татьяны Григорьевны
Винокур. М., 1996.
Белый А. Петербург. Л., 1981. (Лит. памятники).
Белый А. Воспоминания о Штейнере. Paris, 1982.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Бердяев Н. А. Русская идея // Вопр. философии. 1990. № 1.
БлокА. А. Собр. соч. В 8 т. М.; Л., 1960-1963. Т. 5 (1962).
Бондарко А. В. Активность/пассивность // Теория функциональной грам-
матики: Персональность. Залоговость. СПб., 1991.
Буслаев Ф. И. Историческая грамматика русского языка. М., 1959.
Литература
§71
Вайсгербер И. Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993.
Виноградов В. В. Русский язык. М., 1947.
Виноградов В. В. К морфологии натурального стиля: Опыт лингвистиче-
ского анализа петербургской поэмы «Двойник» // Виноградов В. В. По-
этика русской литературы. М., 1976.
Волынский А. Л. Человекобог и Богочеловек // О Достоевском: Творчество
Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. М., 1990.
Галкина-Федорук Е. М. Безличные предложения в современном русском
языке. М., 1958.
Георгиева В. Л. Безличные предложения // Историческая грамматика
русского языка: Синтаксис. Простое предложение. М., 1978.
Гоголь Н. В. Собрание художественных произведений. В 5 т. М.: АН
СССР, 1951-1952.
Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. М., 1985.
Давыдов И. И. Опыт общесравнительной грамматики русского языка.
СПб., 1854.
Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Л., 1972-1990.
ЕрмаковаО. П. Местоимение какой-то // НДВШ. Филол. науки. 1986.
№1.
Золотова Г. А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М.,
1973.
Иванчикова Е. А. Синтаксис художественной прозы Достоевского. М.,
1979.
Иванчикова Е. А. Частица дескать в контексте чужой речи // Зборник
Матице српске за филологщу и лингвистику. Нови Сад, 1984-1985.
Ингарден Р. Исследования по эстетике. М., 1962.
Кант И. Сочинения. В 6 т. Т. 4. М., 1965.
Катто Ж. Пространство и время в романах Достоевского // Достоевский:
Материалы и исследования. Вып. 3. Л. 1978.
Ковтунова И. И. Принцип неполной определенности и формы его грам-
матического выражения в поэтическом языке XX в. // Очерки истории
языка русской поэзии XX в.: Грамматические категории. Синтаксис.
Текст. М., 1993.
Краткая русская грамматика. М., 1989.
Крейдлин Г. Е. Таксономия и аксиология в языке и тексте: (Предложения
таксономической характеризации) // Логический анализ языка: Мен-
тальные действия. М., 1993.
Кудрова И. «Загадка злодеяния и чистого сердца»: (Человек и стихия в
творчестве Марины Цветаевой) // Марина Цветаева. Статьи и тексты.
Wien, 1992.
Кузьмина И. Б., Немченко Е. В. Синтаксис причастных форм в русских
говорах. М., 1971.
Ломтев Т. П. Вторичные синтаксические отношения между словами в
предложении // Проблемы истории и диалектологии славянских язы-
ков. М., 1971.
Некрасов Н. П. О значении форм русского глагола. СПб., 1865.
Николаева Т. М. Функции частиц в высказывании. М., 1985.
Обнорский С. П. Очерки по морфологии русского глагола. М., 1953.
Облик слова: Сб. ст. памяти Дмитрия Николаевича Шмелева. М., 1997.
872
Часть X. Безличность и неопределенность
Павлов И. П. О русском уме // Лит. газета. 1991, 31 июля.
Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью.
М., 1985.
Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1938.
Путеводитель по дискурсивным словам русского языка. М., 1993.
Радлов Э. Л. Соловьев и Достоевский // О Достоевском: Творчество Досто-
евского в русской мысли 1881-1931 гг. М., 1990.
Розанов В. В. Из лекции о Достоевском // Опыты: Литературно-философ-
ский ежегодник. М., 1990а.
Розанов В. В. Уединенное. М., 19906.
Розанов В. В. О Достоевском //О Достоевском: Творчество Достоевского в
русской мысли 1881-1931 гг. М., 1990в.
Розанов В. В. Возле русской идеи // Розанов В. В. Среди художников. М.,
1994.
Розанов В. В. Чем нам дорог Достоевский? // Розанов В. В. О писательст-
ве и писателях. М., 1995.
Русская грамматика. М., 1980.
Русские местоимения: семантика и прагматика. Владимир, 1989.
Саввина Е. Н. Синтаксический и семантический эллипсис в русских срав-
нительных конструкциях: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М.,
1988.
Степанов Ю. С., Проскурин С. Г. Константы мировой культуры: Алфави-
ты и алфавитные тексты в периоды двоеверия. М., 1993.
Степун Ф. А. Миросозерцание Достоевского // О Достоевском: Творчество
Достоевского в русской мысли 1881-1951 годов. М., 1990.
Степун Ф. А. Мысли о России // Новый мир. 1991. № 6.
Струве П. Б. Достоевский — путь к Пушкину // Русская идея: В кругу
писателей и мыслителей русского зарубежья. М., 1994.
Теория функциональной грамматики: Персональность. Залоговость. СПб.,
1991.
Топоров В. Н. Заметки о поэзии Тютчева: (Еще раз о связях с немецким
романтизмом и шеллингианством) // Тютчевский сборник. Таллин,
1990.
Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области ми-
фопоэтического: Избранное. М., 1995.
Тулина Т. А. О способах эксплицитного и имплицитного выражения срав-
нения в русском языке // НДВП1. Филол. науки. 1973. № 1.
Федотов Г. П. Россия и свобода // Знамя. 1989. № 112.
Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Берлин, 1929.
Хазанов Б. Тоска по многословию // Лит. газета. 1992. 3 марта.
Хайдеггер М. Разговоры на проселочной дороге. М., 1991.
Храковский В. С. Пассивные конструкции // Теория функциональной
грамматики: Персональность. Залоговость. СПб., 1991.
Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1987.
Человеческий фактор в языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис. М.
1992.
Черемисина М. И. Сравнительные конструкции русского языка. М., 1976.
Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. М., 1941.
Литература
873
Шведова Н. Ю. Изменения в системе простого предложения // Изменения
в системе простого и осложненного предложения. М., 1964.
Шелякин М. А. О семантике и употреблении неопределенных местоиме-
‘ ний в русском языке // Учен. зап. / Тартус. ун-т. 1978. Вып. 442.
Шмелев Д. Н. Современный русский язык: Лексика. М., 1977.
Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели про-
странства, времени и восприятия). М., 1994.
Яковлева Е. С. О семантике экспрессивных модификаторов утверждения
// Истина и истинность в культуре и языке. М., 1995.
Янко-Триницкая Н. А. Возвратные глаголы в современном русском языке.
М., 1962.
Autour de I’impersonneL Grenoble, 1991.
Dodds E. R. The Greeks and the irrational. Berkeley; Los Angeles, 1966.
Fici Giusti F. Caso e soggetto deagentivato en russo // Problemi di morfosintassi delle
lingue slave. Bologna, 1988.
Fici Giusti F. La referenza del pronome clitico reflessivo: passivo e antipassivo //
Problemi di morfosintassi delle lingue slave. V. 4. Padova, 1994.
Guiraud-Weber M. Les propositions sans nominatif en russe modeme. P., 1984.
Hall R. Excluders // Philosophy and ordinary language. Urbana, 1963.
Lacan J. Ecrits I // Ed. Points. P., 1970.
Lacan J. Ecrits II // Ed. Points. P., 1971.
Lakoff G. Hedges: A study in meaning criteria and the logic of fuzzy concepts // Contem-
porary research in philosophical logic and linguistic semantics. Dordrecht; Boston,
1975.
Lakoff G. Women, fire, and dangerous things: what categories reveal about the mind. Chi-
cago, 1987.
L’impersonnel. Grenoble. 1991.
Maillard M. L’impersonnel ffangais: de «il» а «9а» // Autour de l’impersonnel.
Grenoble. 1985.
Paillard D. Voix et aspect en russe contemporain. P., 1979.
Talmy L. Semantic causative types // Syntax and semantics. V. 6. AP. 1976.
Talmy L. Force dynamics in language and cognition // Cognitive science. V. 12. N 1.
1988.
Vaihinger H. Die Philosophic des Als ob. Leipzig, 1911.
ZadehL. Fuzzy sets // Information and control. 1965. № 8.
СПИСОК РАБОТ Н. Д. АРУТЮНОВОЙ
Монографии
1. Очерки по словообразованию в современном испанском языке. М.:
Изд-во АН СССР, 1961.
2. Трудности перевода с испанского языка на русский. М.: Наука,
1965.
3. Предложение и его смысл. М.: Наука, 1976.
4. Русское предложение. Бытийный тип (структура и значение). М.:
Рус. яз., 1983 (в соавторстве с Е. Н. Ширяевым).
5. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М.: Наука,
1988.
Статьи
6. Сложные имена существительные типа el guardabosque в современ-
ном испанском языке // Доклады и сообщения / Ин-т языкозна-
ния АН СССР. 1956. № 10.
7. Некоторые вопросы образования и морфологии основ слова // На-
учные доклады высшей школы. Филол. науки. 1958. № 1.
8. Обратное словообразование и вопросы несобственной деривации //
Вопр. языкознания. 1960. № 2.
9. О понятии системы словообразования // Научные доклады выс-
шей школы. Филол. науки. 1960. № 2.
10. Сочетания типа el pajaro mosca в современном испанском языке //
Сб. ст. по языкознанию: Памяти проф. МГУ М. В. Сергиевского.
М.: Изд-во МГУ, 1961.
11. Вопросы морфологии и функционирования имен в испанском
языке // Исследования в области латинского и романского языко-
знания. Кишинев: Штиинца, 1961.
12. Вопросы морфологии основ слова // Принципы составления опи-
сательных грамматик. М.: Изд-во АН СССР, 1961.
13. О синтаксической сочетаемости слов в испанском языке // Науч-
ные доклады высшей школы. Филол. науки. 1962. № 2.
14. О структурных и традиционных методах в грамматике // Науч-
ные доклады высшей школы. Филол. науки. 1963. № 4.
15. О сопоставительном синтаксисе романских языков // Вопросы ро-
манского языкознания. Кишинев, 1963 (в соавторстве с Е. М. Вольф,
Ю. А. Карулиным, Л. И. Лухт).
Список работ Н. Д. Арутюновой
875
16. Испанский язык // Романские языки. М., 1965.
17. О критерии выделения аналитических форм // Аналитические
. конструкции в языках различных типов. М.; Л.: Наука, 1965.
18. Синтаксическая эмфаза в испанском языке в сравнении с други-
ми романскими языками // Методы сравнительно-сопоставитель-
ного изучения современных романских языков. М.: Наука, 1966.
19. О простейших значимых единицах языка // Проблемы языкозна-
ния. X Международный конгресс лингвистов: Док л. советских
ученых. М., 1967.
20. Об обратных словарях испанского и португальского языков //
Научно-техническая информация. Сер. 2. 1967. № 12 (в соавтор-
стве с Е. М. Вольф, О. А. Максимовой, Б. П. Нарумовым).
21. Стратификационная модель языка // Научные доклады высшей
школы. Филол. науки. 1968. № 1.
22. О значимых единицах языка // Исследования по общей теории
грамматики. М.: Наука, 1968.
23. Размышления о пользе обратных словарей // Научные доклады
высшей школы. Филол. науки. 1968. № 6 (в соавторстве с О. А. Мак-
симовой).
24. О синтаксических типах художественной прозы // Проблемы лин-
гвистической стилистики. М.: МГПИИЯ, 1969/
25. Вариации на тему предложения // Инвариантные синтаксические
значения и структура предложения. М., 1969.
26. О минимальной единице грамматической системы // Единицы
разных уровней грамматического строя языка и их взаимодейст-
вие. М.: Наука, 1969.
27. Об иерархии лингвистических единиц // Единицы разных уров-
ней грамматического строя языка и их взаимодействие. М.: Нау-
ка, 1969.
28. Некоторые типы диалогических реакций и почему-реплики в рус-
ском языке // Научные доклады высшей школы. Филол. науки.
1970. № 3.
29. Las relaciones indirectas en la sintaxis espanola / Actele celui de al Xll-lea
Congres international de linguistics §i filologie romanica. Bucure§ti, 1970.
30. Из наблюдений над романской морфонологией // Проблемы диа-
хронии и синхронии в изучении романских языков. Ч. 1. Мн., 1970.
31. О фонетической организации языка и иерархии его грамматиче-
ских единиц // Фонетика, фонология, грамматика: К 70-летию
А. А. Реформатского. М.: Наука, 1971.
32. К проблеме связности прозаического текста // Памяти В. В. Ви-
ноградова. М.: МГУ, 1971.
33. О номинативном аспекте предложения // Вопр. языкознания.
1971. № 6.
34. О номинативной и коммуникативной моделях предложения //
Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. 1972. № 1.
35. О системе времен в испанском языке // Грамматика, фонетика и
стилистика романских языков. Л., 1971.
876
Список работ Н. Д. Арутюновой
36. О синтаксических типах художественной прозы // Общее и ро-
манское языкознание: К 60-летию Р. А. Будагова. М.: МГУ, 1972.
37. Глубинные структуры и неоднозначность предложения // Глубин-
ные и поверхностные структуры. М.: МГПИИЯ, 1972.
38. Понятие пресуппозиции в лингвистике // Изв. АН СССР. Сер.
лит. и языка. 1973. № 1.
39. Коммуникативная функция и значение слова // Научные докла-
ды высшей школы. Филол. науки. 1973. № 3.
40. О синтаксических разновидностях прозы // Сборник научных
трудов / МГПИИЯ. Вып. 73. 1973.
41. Из наблюдений над испанским модальным диалогом // Вопросы
испанской филологии. Л.: Изд-во ЛГУ, 1974.
42. К семантической характеристике подлежащего и сказуемого //
Всесоюзная конференция по теоретическим вопросам языкозна-
ния: Тез. докл. М., 1974.
43. Семантическое согласование слов и интерпретация предложения
// Грамматическое описание славянских языков. М.: Наука,
1974.
44. On the nominative aspect of the sentence // Linguistics. 1974. N 135.
45. La congruencia semantica en la oracion simple espanola // XIV Congresso di
linguistica e filologia romanza. Napoli, 1975.
46. Problems of syntax and semantics in the works of Ch. Fillmore // Linguistics.
1975.N 150.
47. Положение имен лица в русском синтаксисе // Изв. АН СССР.
Сер. лит. и языка. 1975. № 2.
48. Понятие пропозиции в логике и лингвистике // Изв. АН СССР.
Сер. лит. и языка. 1976. № 1.
49. Референция имени и структура предложения // Вопр. языкозна-
ния. 1976. № 2.
50. Логические теории значения // Принципы и методы семантиче-
ских исследований. М.: Наука, 1976.
51. Бытийные предложения в русском языке // Изв. АН СССР. Сер.
лит. и языка. 1976. № 3.
52. Синтаксические функции метафоры // Изв. АН СССР. Сер. лит. и
языка. 1978. № 3.
53. Функциональные типы языковой метафоры // Изв. АН СССР.
Сер. лит. и языка. 1978. № 4.
54. Языковая метафора: синтаксис и лексика // Лингвистика и по-
этика. М., 1979.
55. Семантическая структура и функции субъекта // Изв. АН СССР.
Сер. лит. и языка. 1979. № 4.
56. Сокровенная связка // Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. 1980.
№ 4.
57. Funzioni sintattiche della metafora // Studi di Grammatica Italiana. 1979.
Vol. VIII.
58. Metafora j^zykowa // Teksty. N 54-55. Warszawa, 1980-1981.
59. Фактор адресата // Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. 1981. № 4.
Список работ Н. Д. Арутюновой
877
60. Funzione comunicativa е significato della parola // Studi di grammatica italia-
na. V. X. 1981.
61. Функции определений в бытийных предложениях // Русский
‘ ’ язык: Текст как целое и компоненты текста. М.: Наука, 1982.
62. Лингвистические проблемы референции // Новое в зарубежной
лингвистике. Вып XIII. Логика и лингвистика. М., 1982.
63. Тождество или подобие? // Проблемы структурной лингвистики
1981. М.: Наука, 1983.
64. Сравнительная оценка ситуаций // Изв. АН СССР. Сер. лит. и
языка. 1983. № 4.
65. Стратегия и тактика речевого поведения // Прагматические ас-
пекты изучения предложения. Киев, 1983.
66. Аксиология в механизмах жизни и языка // Проблемы структур-
ной лингвистики 1982. М.: Наука, 1984.
67. Об объекте общей оценки // Вопр. языкознания. 1985. № 3.
68. Что мы предпочитаем? // Восточные славяне: Язык. История.
Культура. М.: Наука, 1985.
69. Диалогическая цитация (к проблеме чужой речи) // Вопр. языко-
знания. 1986. № 1.
70. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубеж-
ной лингвистике. Вып. XVI. Языковая прагматика. М., 1985 (в
соавторстве с Е. В. Падучевой).
71. Аномалии и язык: (К проблеме языковой «картины мира») //
Вопр. языкознания. 1987. № 3.
72. Ненормативные явления и язык // Язык и логическая теория.
М.: Наука, 1987.
73. Пропозиция. Факт. Событие: (Опыт концептуального анализа) //
Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. 1987. № 4.
74. К основаниям лингвистической теории // Международная конфе-
ренция по логике, методологии и философии науки: Abstracts. Т. 1.
М., 1987.
75. Предложения операционального предпочтения // Русистика сего-
дня. Язык: система и ее функционирование. М.: Наука, 1988.
76. Образ: (Опыт концептуального анализа) // Референция и пробле-
мы текстообразования. М., 1988.
77. Практическое рассуждение и язык // Сущность, развитие и
функции языка. М., 1987.
78. От образа к знаку // Мышление, когнитивные науки, искусствен-
ный интеллект. М., 1988.
79. Les phrases de preference operationnelle en russe // Etudes de linguistique.
Poitiers: La licome, 1989.
80. Оценка, интенсификация, отрицание (функции наречий хорошо и
плохо) // Problemi di morfosintassi delle lingue slave. Bologna, 1988.
81. «Полагать» и «видеть»: (К проблеме смешанных пропозициональ-
ных установок) // Логический анализ языка: Проблемы интен-
сиональных и прагматических контекстов. М., 1989.
878
Список работ Н. Д. Арутюновой
82. La copule cachee // Archive et documents de la societe d’histoire et d’episte-
mologie des sciences du langage. 1989. N 1.
83. Высказывание в контексте диалога и чужой речи // Revue des
etudes slaves. 1990. LXII, N 1-2.
84. Образ, метафора, символ в контексте жизни и культуры // Res
Philologica. М.; Л.: Наука, 1990.
85. Феномен второй реплики, или о пользе спора // Логический ана-
лиз языка: Противоречивость и аномальность текста. М., 1990.
86. Тождество и подобие: (Заметки о взаимодействии концептов) //
Тождество и подобие, сравнение и идентификация. М., 1990.
87. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990.
88. Образ, метафора, символ, знак // Metody formalne w opisie j^zykow
slowianskich: К 60-летию Ю. Д. Апресяна. Bialystok, 1990.
89. Истина: фон и коннотации // Логический анализ языка: Куль-
турные концепты. М., 1991.
90. Nomina enuntiationis // «Words are physitions for an ailing mind».
Munchen, 1991.
91. Правда и истина: проблемы квантификации // Linguistique et
slavistique: Melanges offerts a Paul Garde. Aix-en-Provence, 1992.
92. Metafora // Boletin Galego de literatura. Santiago de Compostela, 1992.
93. Семиотические концепты и метафора // Studia о tropach И. Wroc-
law: Ossolineum, 1992.
94. Язык цели // Логический анализ языка: Модели действия. М.,
1992.
95. Вторичные истинностные оценки: правильно, верно // Логиче-
ский анализ языка: Ментальные действия. М., 1998.
96. Предикаты квазиистинностной оценки // Категория сказуемого
в славянских языках: модальность и актуализация. Munchen,
1993.
97. Verite etethique // Relations INTER- et INTRA- predicatives. Lausanne, 1993.
98. Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур.
М.: Наука, 1994.
99. Загадки судьбы // Знак: Памяти А. Н. Журинского. М.: РГГУ,
1994.
100. Молчание: контексты употребления // Логический анализ язы-
ка: Речевые действия. М., 1994.
101. Metafora: enfoque linguistico // Cuadernos de filologia italiana. N 1. Madrid,
1994.
102. Analisi lessicale di termini della cultura spirituale // Atti del Seminario Inter-
nazionale di studi di lessico. Bologna, 1994.
103. Etika a pravda // Slovo a Slovestnost. 1994. Vol. 55.
104. Истина и этика // Логический анализ языка: Истина и истин-
ность в культуре и языке. М., 1995.
105. Неопределенность признака в русском языке // Логический ана-
лиз языка: Истина и истинность в культуре и языке. М., 1995.
106. Человек и «фигура» (анализ понятий) // Филологический сборник:
К столетию со дня рождения акад. В. В. Виноградова. М., 1995.
Список работ Н. Д. Арутюновой
879
107. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира // Поэтика.
Стилистика. Язык и культура: Памяти Татьяны Григорьевны
Винокур. М., 1996. •
108. Ольга Константиновна Васильева-Шведе — взгляд из Москвы //
Актуальные проблемы иберо-романистики. СПб., 1996.
109. Модальные и семантические операторы // Облик слова: Памяти
Дмитрия Николаевича Шмелева. М., 1997.
110. О стыде и стуже // Вопр. языкознания. 1997. № 2.
111. Время: модели и метафоры // Логический анализ языка: Язык и
время. М., 1997.
112. 0 новом, первом и последнем // Логический анализ языка: Язык
и время. М., 1997.
113. Новое и старое в библейских контекстах // Слово и культура:
Памяти Никиты Ильича Толстого. Т. 1. М., 1998.
114. Понятие стыда и совести в текстах Достоевского // Логический
анализ языка: Образ человека в культуре и языке. М., 1999.
Главы в коллективных трудах
115. Проблемы морфологии в трудах американских дескриптивистов
// Вопросы теории языка в современной зарубежной лингвисти-
ке. М.: Изд-во АН СССР, 1961 (в соавторстве с Е. С. Кубряко-
вой).
116. Американский структурализм: Грамматика // Основные направ-
ления структурализма. М., 1964.
117. Структурная лингвистика // Теоретические проблемы советского
языкознания. М., 1968 (в соавторстве с Г. А. Климовым).
118. Морфологические категории и структура слова в испанском
языке // Морфологическая структура слова в индоевропейских
языках. М.: Наука, 1970.
119. Специфика языкового знака ( в связи с закономерностями разви-
тия языка) // Общее языкознание: Формы существования,
функции, история языка. М., Наука, 1970.
120. Основная единица морфологического анализа // Общее языко-
знание: Внутренняя структура языка. М.: Наука, 1972.
121. Синтаксис // Общее языкознание: Внутренняя структура языка.
М.: Наука, 1972.
122. Основные принципы и методы структурного анализа // Общее
языкознание: Методы лингвистических исследований. М.: Нау-
ка, 1993 (в соавторстве с Т. В. Булыгиной).
123. Номинация, референция, значение // Языковая номинация: Об-
щие вопросы. М.: Наука, 1977.
124. Номинация и текст // Языковая номинация: Виды наименова-
ний. М.: Наука, 1977.
125. К проблеме функциональных типов лексического значения //
Аспекты семантических исследований. М.: Наука, 1980.
880 СПИСОК РАБОТ Н. Д. АРУТЮНОВОЙ
126. Речеповеденческие акты и истинность // Человеческий фактор в
языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис. М.: Наука, 1992.
127. Речеповеденческие акты в зеркале чужой речи // Человеческий
фактор в языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис. М.:
Наука, 1992.
128. Диалогическая модальность и явление цитации // Человеческий
фактор в языке: Коммуникация. Модальность. Дейксис. М.:
Наука, 1992.
Рецензии и обзоры
129. Испанско-русский словарь // Вопр. языкознания. 1956. № 4.
130. Статьи Марчанда по теории синхронного словообразования //
Вопр. языкознания. 1959. № 2.
131. W. Bull. Time, tense and the verb. 1960 // Вопр. языкознания. 1961.
№ 6.
132. A. Juilland. Outlines of a general theory of structural relations. 1961 // Вопр.
языкознания. 1961. № 1.
133. L.Prieto. Principes de noologie. 1964 // Вопр. языкознания. 1966. № 3.
134. О новом лингвистическом журнале (La Linguistique) // Научные
доклады высшей школы. Филол. науки. 1966. № 6.
135. Новые зарубежные журналы и монографии // Научные доклады
высшей школы. Филол. науки. 1966. № 3.
136. Actes du X Congres international de linguistique et philologie romanes. V. I-
III. P., 1965 // Вопр. языкознания. 1967. № 6 (в соавторстве с
Е. М. Вольф).
137. Е. Lorenzo. El Espanol de hoy, lengua en ebullicion. Madrid, 1966 //
Вопр. языкознания. 1969. № 4.
138. Грамматика современного русского литературного языка. М.,
1970 // Вестник АН СССР. 1972. № 4 (в соавторстве с В. Н. Яр-
цевой).
139. Проблемы синтаксиса и семантики в работах Ч. Филлмора //
Вопр. языкознания. 1973. № 1.
Статьи в энциклопедиях
1. Диалогическая речь. Знак языковой. Испанский язык. Подлежа-
щее. Предикат. Синтаксис. Сказуемое. Субъект. Члены предложе-
ния. Язык (в соавторстве с Б. А. Серебренниковым и Г. В. Степано-
вым). Языкознание в Испании. // Большая Советская Энциклопе-
дия. М. 1976.
2. Язык. Речь. Функции языка. Метафора. Метонимия // Энциклопе-
дия «Русский язык». М., 1979.
3. Дискурс. Лингвистическая философия. Логическое направление.
Метафора. Метонимия. Перформатив. Подлежащее. Прагматика.
Предикат. Речевой акт. Речь. Референция. Пропозиция. Связка.
Список работ Н. Д. Арутюновой
881
Субъект. Сказуемое. Синтаксис. Члены предложения // Лингвис-
тический энциклопедический словарь. М., 1990.
4. Бытийные предложения. Метафора. Метонимия. Предикат. Речь.
Функции языка. Язык // Энциклопедия «Русский язык». М.,
1997.
Введения в книгах серии
«Логический анализ языка»
Прагматика и проблемы интенсиональное™. М., 1988.
Референция и проблемы текстообразования. М., 1988.
Логический анализ языка: Знание и мнение. М., 1988.
Логический анализ языка: Проблемы интенсиональных и прагмати-
ческих контекстов. М., 1989.
Логический анализ языка: Противоречивость и аномальность текста.
М., 1990.
Логический анализ языка: Культурные концепты. М., 1991.
Логический анализ языка: Модели действия. М., 1992.
Логический анализ языка: Ментальные действия. М., 1993.
Логический анализ языка: Язык речевых действий. М., 1994.
Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994.
Логический анализ языка: Истина и истинность в культуре и языке.
М., 1995.
Логический анализ языка: Язык и время. М., 1997.
Логический анализ языка: Образ человека в культуре и языке. М.,
1999.
тематический указатель
Автор речи 125-127
Автореферентное употребление выска-
зывания 587
Адресат речи 125-127
Аксиологическая таксономия 195
Аксиологические коннотации слов
первый и последний 717-721
Аксиологические операторы 533-534
Аксиологические операторы и преди-
каты психической реакции 534
Аксиологический текст, дискурс 197,
215-224
Аксиологическое (ценностное) срав-
нение 224, 229, 242, 248-249, 257-
270
Аксиология, аксиологические понятия
(концепты)131-132, 184
Актуализация 3
Актуализация высказывания 481
Актуализация качественного опреде-
ления имени бытующего объекта
750-751
Актуализация количественного атри-
бута бытующего объекта 752-753
Актуализирующая проза 482-487
Альтернативы 226-227, 228, 231, 236,
248
Аналитическое суждение 2
Аномалия и информация 84-85
Аномалия (отклонения от нормы, не-
нормативные явления) 1, 74-91,
570
Аномалия и восприятие 80-81
Аномалия и коммуникация 82, 84
Аномалия и отрицание 85-87
Аномалия и оценка 84
Аномалия и семиотика 90
Аномалия и символ 91
Аномалия и словесное творчество 87-
91
Аномалия и словообразование 82
Аномалия и собственные имена 83
Аномалия интерпретируемая 346
Антонимия, антонимы 65-67, 82
Артефакты 16
Артикль неопределенный 305
Артикль определенный 305
Безличность (бессубъектность, неаген-
тивность) в русском языке 793-814
Безличность в истории русского языка
794, 801-802
Безличность в языке и проблема бес-
субъектности в философии, психо-
логии и антропологии 795
Безличные предложения в русском
языке 796, 801-807
Безличные предложения в русском
языке. Когнитивная модель, зафик-
сированная в безличных предложе-
ниях 806-807
Безличные предложения во француз-
ском языке 795
Бифункциональные слова 4-5
Бог, Божественный, Божественная ис-
тина 543-545, 548-549, 551, 560-
561
Бытийные (экзистенциальные) предло-
жения (предложения о существова-
нии) 99, 738-791
Бытийные и предикатные отноше-
ния 747-748, 786-788, 790
Бытийные интродуктивные пред-
ложения 748-750, 760, 762,
776, 780
Бытийные предложения и локаль-
ные предложения 744-746
Бытийные предложения в русском
языке и языковая картина мира
791
Бытийные предложения в тексте
773-774, 788-789
Бытийные предложения и соотно-
сительные с ними субъектно-
предикатные структуры 780-
781, 784-785
Тематический указатель
883
Бытующий объект в бытийных
предложениях 742
Глагольный компонент есть в бы-
. тийных предложениях 785-788
Коммуникативная структура бы-
тийных предложений 743-744
Коммуникативная структура и гра-
ницы области бытийных предло-
жений 747-748
Лингвистический анализ бытийных
предложений 741-754
Логический анализ бытийных пред-
ложений 737-741
Область бытия (локализатор) в бы-
тийных предложениях 742
Предложения «небытия» (отсутст-
вия, несуществования) 746
Преобразование бытийной модели в
предикатную 750-752
Принципы описания макро- и мик-
ромира в романских и герман-
ских языках (в сопоставлении с
русским) 770
Референция имени в бытийных
предложениях 742, 744-745
Синтаксическая структура бытий-
ных предложений 742
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке 754-
791
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Вы-
сказывания о компонентах внут-
реннего мира человека 763-766
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Вы-
сказывания о «личном’составе»
микромира человека 757-763
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Вы-
сказывания о наличии внешних
обстоятельств или ситуации
760-763
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Вы-
сказывания о пространственном
вхождении предмета в микро-
мир человека 756-757
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Вы-
сказывания о физических свой-
ствах человека 767-768
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Вы-
сказывания о физическом состо-
янии человека 766-767
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Об-
ласть бытия — абстрактные по-
нятия 782-785
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Об-
ласть бытия — мир 774-778
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Об-
ласть бытия — совокупность
или класс предметов 778-782
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Об-
ласть бытия — внешний микро-
мир человека 755-763
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Об-
ласть бытия — фрагмент мира
770-774
Типы бытийных предложений в со-
временном русском языке. Об-
ласть бытия z— человек как пси-
хическая и физическая личность
763-770
Вводные слова и выражения со словом
правда 593-594
Верность, концепт верности 582-585
Вечное 698
Виноградов В. В, памяти В. В. Вино-
градова 327,336-337
Возвратные глаголы в русском языке
802-806
Волитивная ментальная рамка 413-
414
Воля 226, 233, 413-414, 813-814
Восприятие
Восприятие и мышление 413-428
Глаголы чувственного восприятия
451
Зрительное восприятие и таксоно-
мия 419-420, 422
Зрительное восприятие: перцептив-
ные и ментальные компоненты
422-423
Отрицание при перцептивных гла-
голах 424-425
Способы выражения объекта вос-
приятия 423-424
Эпистемические (когнитивные, мен-
тальные) значения глаголов вос-
приятия 415-417, 424-428
884
Тематический указатель
Эпистемические (когнитивные, мен-
тальные) значения глаголов зри-
тельного восприятия 415-417,
424-428
Время
Внутриязыковая модель времени
695
Время и язык 687-735
Модели (метафоры) времени 688-
695
Модели времени в Ветхом и Новом
Завете 691-692
Хронологическая модель времени
695
Выбор 135, 171-173, 175-177, 229-
230, 231, 234-235, 241, 248, 257-
260
Инвертированные суждения выбора
263-267
Принципы выбора (предпочтения)
258-260, 260-267
Гедонистическая концепция хорошего
и плохого 139-141, 145-146
Генерализация в дискурсе 823-828
Гетерономинативные ситуации, гете-
рономинативность 97-98, 101-109
Гипокористики (уменьшительно-ласка-
тельные, увеличительные, фамиль-
ярные формы имен) 118-119
Градация, градуирование, градацион-
ная шкала 65-67, 84, 120, 275-
276
Дезидентификация 282-286
Дейксис 294
Дейксис идентифицирующий 311-312
Дейксис признаковый 187
Дейктические местоимения 308, 312
Дейктические слова 2
Денотат 3
Денотативное значение 3, 4
Деонтические суждения 131, 132
Деонтология 130, 149
Десигнат 3
Дескрипции, см. также номинации
Атрибутивная дескрипция 291-292
Неопределенная дескрипция 100
Оператор дескрипций 100
Определенная дескрипция 100
Теория дескрипций Рассела 740
Детерминация имени в русском языке
751, 790
Диалог
Вторая реплика диалога 661-668
Вторая реплика и отрицание 664-
667
Вторая реплика. Соотнесенность с
действительностью vs соотнесен-
ность с предшествующим выска-
зыванием 663-664
Диалог информативный 650
Диалог прескриптивный 651
Диалогическая цитация 669-671
Диалогическая цитация. Повторы и
пародирование 671-674
Диалогическая цитация. Типы диа-
логической цитации 671-683
Диалогический текст 653-656
Типы диалогов 650-653
Дизъюнкция 231, 231, 248, 249-250,
254
Диктум 409
Диспозиции, диспозициональные пре-
дикаты 209-215
Добро (благо) 131, 132-136, 138, 159-
160, 182
Виды добра 133, 134, 187-188
Добро и воля 149
«Естественное добро» 142
Контекстуальные определения доб-
ра 158
Субститутивные определения хоро-
шего и плохого 159
Долг 130
Долженствование 130, 146-147, 148-
149, 153-155, 157-158, 186
Должное, недолжное 132
Достоевский
Как бы в романах Достоевского
838, 846-847, 851-862
Модальная неопределенность в
текстах Достоевского 847, 851-
853
Неопределенность признака в тек-
стах Достоевского 847-862
Неопределенные местоимения в
текстах Достоевского 849
Неуправляемые действия в текстах
Достоевского 862-868
Слова и языковые категории, спе-
цифические для стйля Достоев-
ского 846-847
Слова со значением кажимости в
текстах Достоевского 851-862
Стиль Достоевского и специфиче-
ские (профилирующие) черты
русского языка 868-870
Естественная логика 213
Тематический указатель
885
Жанры общения 649-653
Желание 135, 138, 157, 226, 227-228,
233-234
ЖеЛат’ельность 226, 228, 233
Жесткие десигнаторы 27, 29
Жизнь и судьба 629-631
Жизнь. Концепт жизни как пути 631
Залог. Концепции залога в русском
языкознании 803-806
Зло 132, 138
Знак, знаковые отношения 313, 341-
346
Знание 431-433
Игра 230
Идентификация (отождествление) 1-2,
11-13, 286-292, 294, 298-299, 307
Идентификация событий 511-514
Идентифицирующее значение 10-
35
Идентифицирующие дескрипции
3-4,13-14
Идентифицирующие слова 1-5,
36-39, 347
Предложения идентификации 7,
294
Ступени формирования идентифи-
цирующего (конкретно-предмет-
ного) значения 15-23
Типы идентифицирующих слов 2-5
Функция идентификации 2, 347
Имена естественных родов (классов)
22-23, 29, 300-301
Имена, лица 61-64
Имена нарицательные 2-3
Имена общесобытийные 83
Имена предметов 63-64
Имена собственные 2, 17, 19, 27
Имена собственные речевые 3
Императив 155, 156, 157
Импликация 210, 212, 213, 214-215,
255-256
Индивидуация 276
Интенсиональный контекст (фактов)
526
Интродуктивные предложения 9, 351,
см. также бытийные интродук-
тивные предложения
Искренность 600-604
Истина 543-570, 635
Вторичные истинностные оценки
574-585
Естественно-языковые средства ук-
лонения от истины (hedges) 546
Истина в языке: Градуированность
и сравнение 546
Истина и вера 543, 548, 560, 562
Истина и действительность 550-551
Истина и судьба 616-624
Истина и этика 557-574
Истина и язык 545-546
Истина как связка 547, 550
Истина рациональная (эпистемиче-
екая) 549-551
Истина религиозная (религиозный
концепт истины) 544-545, 548-
551, 560-561
Истинностная оценка 431, 585-588
Истинностная оценка и этическая
оценка 589-592, 596, 616
Истинностная оценка текста 611—
616
Истинность и семантика предиката
830-833
Истинность учения, веры 729-730
Отрицание истинности высказыва-
ния 609-611
Презумптивный статус истины
543-544
Речеповеденческие акты и истин-
ность 585-616
Слова, выражающие истинностную
оценку 662-663
Философское понимание истины
545
Формирование понятия истины,
этимология слов со значением
истины 559-563
Языковой образ истины в церков-
нославянском и русском перево-
дах Библии 562
как-придаточные 423-425, 438, 523
Квазиественный класс 303
Квазиноминальный класс 303
Квантор существования 738-739
Классификаторы 488-489, 507, 518,
519
Коммуникативное членение высказы-
вания, коммуникативный фокус,
коммуникативное выделение 1, 5
Коммуникативные импликатуры (кон-
текстуальные импликации) выска-
зывания 169, 170
Конкретные имена 15-35
Коннотации 3
Контрастное ударение 5
Контролируемость — неконтролируе-
мость 796
886
Тематический указатель
Концепт 3
Концептуальный анализ 79
Конъюнкция 249, 255
Координационные отношения 18
Лексикализация отрицания 82
Ложь 545
Ложь. Дескрипции актов лжи 575-576
Локальные отношения 18
Локальные предложения 744-746
Местоимения указательные 100
Местоимения анафорические 100-101
Местоимения и местоименные наречия
со значением всеобщности в рус-
ском языке 823-828
Местоимения неопределенные 77, 99,
814-815, 817-823
Метаморфоза 279, 356-357
Метафора 187
Компоненты метафоры 367
Метафора в языке чувств 385-399
Метафора генерализующая 366
Метафора и дискурс 370-385
Метафора и лексические классы
слов 358-366
Метафора и метаморфоза 356-357
Метафора и метонимия в интродук-
тивных предложениях 351
Метафора и метонимия в экзистен-
циальных предложениях 351-
352
Метафора и метонимия в обраще-
ниях 352-253
Метафора и мышление 376-380,
404
Метафора и научный текст 375-380
Метафора и номинация, номина-
тивная метафора 358, 366
Метафора и повседневная речь 372-
375
Метафора и синтаксическая функ-
ция 346-353
Метафора и сравнение 353-355
Метафора и художественный дис-
курс 380-385
Метафора идентифицирующая 358
Метафора изобразительная 385
Метафора как сокращенное проти-
вопоставление 381-383
Метафора когнитивная 365, 366
Метафора образная 359-360, 366
Метафора поэтическая 366-367,
381, 383-384
Метафора предикатная 361-366
Метафоризация предикатов, при-
знаковых слов 361-366
Метафоризация сравнений 280-282
Метафорические дериваты (номина-
лизация метафорических пред-
ложений) 365
Метафоры времени 689-691, 694-
695
Механизмы метафоризации 367-
370
Семантический механизм метафоры
355
Языковая метафора 279-282, 295,
323-324, 339, 340, 341, 345-399
Метонимия 17, 340, 348-353, 370
Мнение 135-136
Модальность кажимости 833-836,
851-862
Модальные операторы 830-846
Модальные слова 431, 440
Модальные слова и выражения, бази-
рующиеся на значении зрительного
восприятия 427-428, 440
Модус (пропозициональное отношение,
пропозициональная установка) 408-
411
Апелляция к модусу в диалоге 659-
660
Модус в контексте диалогической
речи 656-660
Модус волеизъявления 411
Модус желания 411
Модус знания 431-433
Модус истинностной оценки 431
Модус незнания 433-436
Модус необходимости 411
Модус общей оценки 437
Модус полагания 426-429, 432-433
Модус сомнения и допущения 430
Модус эксплицитный 409-411
Модусы волитивного плана 411, 439
Модусы ментального (эпистемиче-
ского, когнитивного) плана 411>
414, 428-439
Модусы сенсорного плана 411
Модусы чувственного восприятия
411, 413-428
Модусы эмотивного плана 411,
437-439
Нейтральный модус 412-413
Объективация (имперсонализация)
модуса 411-412
Речевые реакции на модус и дик-
тум 656-660
Тематический указатель
887
Субъективизация модуса 412
Типы модусов 411-440
Монофункциональные слова 4
МоФив 46
Неконтролируемые (непроизвольные,
неуправляемые) действия 796-814
Разряды непроизвольных действий
799-801
Синтаксис неуправляемых действий
801-806, 810-814
Неопределенность в истории русского
языка 794, 814-815
Неопределенность в русском языке
793-795, 814-845
Неопределенность и генерализация
823-828
Неопределенность модальная 793, 816,
847, 851-861
Неопределенность признака в русском
дискурсе 817-823, 847-862
Неопределенность признаковая 793,
815-823, 847-862
Неопределенность референтная 793,
820
Неопределенные местоимения в дис-
курсе 817-823
Неопределенные местоимения в рус-
ском языке 814-815, 817-823
Неправда 637
Непредметные объекты и их языковые
концепты 403-408
Нереферентное (признаковое) значение
10
Нереферентное употребление 4, 95
Новое (концепт нового) в эпистемиче-
ском и психологическом простран-
стве 708-709
Градация нового, степени сравне-
ния 703-704
Категории объектов, к которым
применимо понятие нового 710-
711
Новое и старое в библейских кон-
текстах 721-735
Новое и старое в рамках линейного
и циклического времени 704-
705
Новое на линии жизни 705-706
Новое, первое и последнее в худо-
жественном творчестве 715-716
Новое, первое и последнее: диалек-
тика отношений 711-716
Новое: качественное значение 701-
705
Новое: темпоральное значение 698-
700
Пространственный аспект понятия
новизны 707-710
Слова «новизны» 695-698, 711-716
Субъективно новое 708-709
Номинализации 33, 406-408, 441-442,
450-452, 488, 490, 492, 502
Номинализации неполные (препози-
тивные) 406-408, 444-449, 488,
490, 492, 505
Номинализации полные (событийные)
406-408, 442-443, 450-451, 492,
505, 520, 523-524
Номинализации препозитивные 441-
442, 444, 450-451, см. также номи-
нализации неполные
Номинализации событийные 442-443,
444, 448-449, 523-524
Номинализация пропозиций 436-437,
440
Номинализация процессуальная 443
Номинальные классы и тождество
признаков 297,,301
Номинативные предложения 8
Номинации (дескрипции)
Гетерономинативность (множествен-
ность номинаций) 97-98, 101—
109
Гетерономинативность в классиче-
ской поэзии 106
Гетерономинативность в публици-
стике 106-107
Гетерономинативность в романе
М. Булгакова «Мастер и Марга-
рита» 104-106
Номинации (дескрипции) ситуатив-
ные (окказиональные) 63, 102
Номинации компаративные (упо-
добляющие) 302-303
Номинации синонимические 112—
113
Номинации субъективные 102-103
Номинации функциональные 20,
53-59, 98-99
Номинации цитатные (цитация)
125
Номинация образная 100
Номинация (дескрипция) иденти-
фицирующая (референтная) 96-
97,100-103, 108, 110, 128
Номинация (дескрипция) предикат-
ная (нереферентная) 96-97, 1OS-
115, 128
888
Тематический указатель
Номинация (дескрипция) экзистен-
циальная (интродуктивная) 96,
98-100, 128
Номинация оценочная 100-101,
103, 113, 116, 125
Номинация релятивная (реляцион-
ная) 54, 60-61, 107, 116, 126
Номинация-обращение (апеллятив)
115-120, 128-129
Определения в номинациях (де-
скрипциях) 98,120-128
Определения к денотату и сигни-
фикату имени в номинациях
121
Отношения номинации 1
Оценочные определения в номина-
циях 126-127
Позиции номинации (дескрипции) в
синтаксической структуре пред-
ложения 95
Противопоставление номинаций в
тексте (Это не кот, а бандит)
114
Темпоральные определения в номи-
нациях 121, 124-125
Норма 1, 44, 65-73, 74-75, 83, 86
Концепт нормы 75
Норма аксиологическая 66-68, 84
Норма видовая 69
Норма и долженствование 154
Норма и лексика 65
Норма и оценка 144, 181
Норма и этическая оценка 570-572
Норма ожидания 69-71
Норма пропорции 69
Норма ситуативная (окказиональ-
ная) 70-73
Нормативные суждения 150-151
Прилагательные и наречия, обозна-
чающие отклонение от нормы,
но не конкретизирующие его
821-822
Облик 316
Образ 314-324, 337-338, 340, 341,
344, 345-346
Обращение (апеллятив) 95, 127, 352-353
Одинаковое, одинаковый 276, 305-
306
Остранение 78
Отвращение 138
Отпредикатное значение — см. собы-
тийное значение
Отрицание 832
Отрицание и поэтический язык 667- 3
668
Отрицательные высказывания 664-668 j
Отрицательные высказывания. Асим- '
метрия утверждений и отрицатель-
ных высказываний 664-666
Оценка 130-271, см. также аксиоло- !
гия, аксиологический
Аспектизирующие (ограничитель-
ные) отношения в оценочном
(аксиологическом) дискурсе 219
Виды оценок 131, 187-194
Гедонистическая (сенсорная) оценка
191, 528-531, 536
Гедонистическая концепция хоро-
шего и плохого 139-141, 145- -
146
Интерпретация оценки 185, 216-
217
Интерпретирующие отношения в
оценочном дискурсе 216-217
Инфинитивно-оценочные конструк-
ции 532-533
Катафорические отношения в оце-
ночном дискурсе 216
Каузальные дефиниции хорошего и
плохого 140-142, 145
Каузальные отношения в оценочном
дискурсе 217-218
Коммуникативный подход к значе-
нию оценочных предикатов 163-
174
Концептуальный анализ оценочных
предикатов 163, 184
Конъюнкция в оценочном дискурсе
219-224
Критерии оценок 184
Модус общей оценки 437
Неопределимость значения оценоч-
ных предикатов 154, 161-162
Общеоценочные прилагательные 67,
194,200-204
Общеоценочные предикаты 528,
533
Объект оценки 527
Относительность оценки 144-145
Оценка благоприятствования (бене-
фактивная) 189-191
Оценка действия 530
Оценка и «безразличное» 182
Оценка и выбор 171-173, 175-177
Оценка и градуирование 140
Оценка и дискурс 215-224
Оценка и долженствование 186
Тематический указатель
889
Оценка и норма 144-145
Оценка и нравственное чувство как
основание оценки 145-146
Оценка и основание, мотивы оцен-
ки 167-168, 170, 180, 183, 184,
205-207, 216, 529, 534-535
Оценка и польза 149-152
Оценка и предписание 168, 169,
171, 173, 183
Оценка и сравнение, компаратив-
ный класс 144, 171, 175-179,
535
Оценка и человек 181-183
Оценка инструментальная 189-191
Оценка как средство воздействия на
адресата 165-166, 168-174, 183
Оценка медицинская 189, 191
Оценка нормативная 198
Оценка общая (холистическая) 194-
198, 200-204, 229
Оценка процессов (событий) 527-
537
Оценка психологическая 198
Оценка рационалистическая (рацио-
нальная) 200, 229-230, 528,
531, 534
Оценка сенсорная 199, 208-215
Оценка сенсорно-вкусовая 198
Оценка сублимированная 199
Оценка субъективная, субъектив-
ность (относительность) оценки
138-139, 140, 144
Оценка телеологическая 199
Оценка техническая 189-190
Оценка тимиологическая 717-718
Оценка утилитарная 178, 189-191,
193-194, 198, 531
Оценка факта и оценка предмета
536-537
Оценка фактов 527-537
Оценка функциональная 189
Оценка частная 194, 198-200
Оценка эмоциональная 198
Оценка эстетическая 198, 535
Оценка этическая 189, 198, 531-
532, 535,717-718
Оценочное наречие и оценочный
предикатив 529-531
Оценочные и дескриптивные слова,
оценка и описание 134-135,
138, 160-161, 164, 169-170,
172-173, 179-180
Оценочные предикативы 531-532
Оценочные предикаты, их значение
133
Страдание 140-142, 143, 149-150
Удовольствие 136, 138, 139-142,
143,145,149-152
Функции (иллокутивные функции)
оценочных слов 163-174, 183
Функциональное определение зна-
чения оценочных предикатов
142-144
Ценностный потенциал понятий
нового, первого и последнего
714, 726
Частнооценочные прилагательные
67, 194
Экспликативные (конкретизирую-
щие) отношения в оценочном
дискурсе 219
Экспликация оценок 204-207
Параметрические прилагательные, па-
раметрическая лексика 68, 71-72,
81-82
Партитивные отношения 17
Перформативы, перформативность 514-
515, 643-644 '
Побуждение 233
Подлежащее 5, 7,
Подобие (сходство) 275-278, 294-
312,631-632
Подобие и истинность 632-633
Полагание 428-429, 432-433
Понимание, понимание и интерпрета-
ция 184-185
Посессивные отношения 18
Посессивные предложения 755-756
Правда 543, 546, 551-557, 562-570,
588-608, 611-616, 621-623, 633-
640
Квантификация правды 612-615
Правда в древнерусском и церков-
нославянском языках 562-566
Правда в контексте диалога 592-
596
Правда в эпистемическом контексте
597-598
Правда и долженствование 614-615
Правда и искренность 600-605
Правда и этика, правда и справед-
ливость 636-638
Правда как ключевое понятие рус-
ского национального сознания
633-640
Правда частичная и полная 614-
616
890
Тематический указатель
Правдоподобие 632
Речеповеденческие акты говорения
правды 588-592, 595-596, 598-
599, 604-605
Правильность (действия, поступка) 156
Правильность, концепт правильности
578-581, 585
Прагматизация семантики 797
Практическая (жизненная) философия
и язык 616-617
Практическое рассуждение 153, 216,
168, 171, 250, 256
Предикат, предикация 5-7, 10, 347
Предикат индивидуализирующий
109-115
Предикат классифицирующий —
см. предикат таксономический
Предикат таксономический 8-9,
30-33
Предикат характеризующий 6, 31-
32
Предикатное значение 35-53
Предикатные слова 1, 4
Предикаты динамические 41, 43-
49
Предикаты оценочные 49-51
Предикаты зрительного восприятия
40-42
Предикаты слухового восприятия
40
Предикаты чувственного воспри-
ятия 40-42, 413-428
Предикация таксономическая 9,
29-33
Семантическая структура предика-
тов 50-51
Сочетаемость предикатов 49
Функция предикации 1-2, 10, 347
Предикативное отношение 449, см.
также связка
Предложение, семантическая структу-
ра предложения (тринарная) 451
Предметные имена 16
Предпочитаемость 246-271
Общие суждения о предпочитаемо-
сти 246-271
Пессимистические и оптимистиче-
ские суждения о предпочитаемо-
сти 268-270
Пословицы (паремические выраже-
ния), выражающие общие суж-
дения о предпочитаемости 246-
271
Предложения «извращенного пред-
почтения» 252-254
Принципы сокращения суждений о
предпочитаемости 254-256
Субъект мнения в общих суждени-
ях предпочтения (предпочита-
емости) 270-271
Предпочтение 224-271
Автономное употребление лучше в
высказываниях о предпочтении
238-242
Грамматическая характеристика
предложений операционального
предпочтения (ОП) 231-238
Дизъюнктивный вопрос, соотноси-
тельный с предложением ОП
235-237
Замещение (субституция) в пред-
ложениях ОП 243
Иллокутивные силы в предложени-
ях ОП 233-235, 238-239
Отрицание в предложениях ОП 236
Парадигма предложений ОП 244-
245
Предложения операционального
предпочтения (ОП) 224-245
Предложения ОП и вид глагола
236-237
Предложения ОП. Прагматический
контекст, ситуация 230-231
Предпочтение неоперациональное
225
Противопоставление в предложени-
ях ОП 242-243
Пресуппозиции 72, 213, 214-215, 251
Пресуппозиции (презумпции) упот-
ребления оценочных слов 153-154
Причина, причинные отношения 46,
76-77, 108
Препозитивное (фактообразующее)
значение 406, 408, 441-452, 489-
490, 519
Препозитивное значение и отрицание
441
Препозитивное значение: Логическая
структура пропозитивного значения
449-452
Пропозициональное отношение, пропо-
зициональная установка — см. мо-
дус
Пропозиция 408-409, 498-501
Простор 813
Процессы 527
Тематический указатель
891
расщепленные предложения (cleft sen-
tences) 291-292
реляционная номинация 54, 60-61
Реляционные отношения, реляцион-
ное значение 17, 182
Рема 5-7, 255, 681
рема семантически удвоенная 8
реплики-стимулы и реплики-реакции
660-661
референт 3
Референтное употребление 4
Референция 1, 4, 24
Каузальная теория референции
27-29
Референция абсолютная 17
Референция идентифицирующая
95-96
Референция к конкретному объекту
304
Референция к типу 304
Референция конкретная 9, 10, 17
Референция неопределенная 305
Референция неопределенная специ-
фическая 95
Референция определенная 305
Референция относительная (синтаг-
матически связанная) 17
Референция предложения и произ-
водных от него конструкций 490
Референция экзистенциальная 9,
10, 95-96
Речевые акты и речеповеденческие ак-
ты 643
Речевые акты. Перифрастические но-
минации речевых актов (перфор-
мативов) 644-647
Речеповеденческие акты 588-592,
595-596, 598-599, 604-605, 643-
659
Решение 227, 233, 234-235, 247, 257
Свободная грамматика 794-795
Связка (предикативное отношение)
147, 449-461, 492, 505, 547, 550,
830
Аксиологическая связка-компара-
тив 225, 229
«Аналог связки» 460-461
Значения связки 458-459
Связка бытийная (существования)
453
Связка семиотическая 340, 341
Связочный глагол (в исп. языке)
471-472
Функции связки в предложении
454, 457-458
Связность диалогического текста 653-
656
Связность: Способы связи реплик в
диалогах разных типов 653-656
Семантическая конденсация 109
Семантические операторы 830-846, 860
Семиотические концепты 313-346
Сигнификат 3, 4
Сигнификативное значение (содержа-
ние) 4
Символ 336, 337-346
Симптом 835-836
Синекдоха 17
Синтагматика высказывания 481
Синтагматическая (иерархическая)
проза 482, 483
Сказуемое 5-7
Событие 46, 404, 407, 442, 489, 507-
526, 537
Идентификация событий 48-49,
511-514
Событийное значение 406, 428,
489-490
Событийные имена 407
Сочетаемость событийных имен
516-518, 520
Совершенный вид и факт 524
Совесть 639-640
Справедливость 636-640
Сравнение 277, 280-282, 353-355
Компаративные (уподобляющие)
номинации 302-304
Механизмы редукции сравнений
840-843
Оператор сравнения как 841-846
Сравнение аксиологически одно-
родных категорий 267-270
Сравнение и модальность кажимо-
сти 833—836
Сравнение с образцом 301-304
Степени сравнения 73
Старое 696, 697, 703-705
Стихия, стихийность 808-809, 813-
814
Субъект (логический, грамматический)
5, 7-8, 30-31
Субъект коммуникации и субъект су-
ждения 658
Судьба 616-631
Варианты концепта (модели) судь-
бы 624-629
Судьба и жизнь 629-630
892
Тематический указатель
Судьба и истина 616-624
Текст судьбы 630-631
Существование
Квантор существования 99, 738-
739
Предложения о существовании —
см. бытийные предложения
Пресуппозиция существования 738-
739
Утверждения о существовании 8
Таксономические предложения 292
Таксономия объектов и тождество и
подобие 299-305
Таксономия, таксономическая семан-
тика, таксономическая лексика 9,
21, 29-33, 65, 83, 292, 419-420,
422
Тема 5, 13-15, 255, 437
Термы 2
Типизация, механизмы типизации
302, 309
тпо-как-придаточные 408
тпо-что-значение, тпо-чтпо-придаточные
406, 444-449, 489
Тождество (идентичность) 12, 275-278,
286-301, 305-308, 311-312
Отношения тождества 1, 7
Отрицание тождества 285-286
Предложения тождества 12, 15
Тождество видов и родов 299-301
Тождество и подобие признаков
297, 298,306-307
Тождество идеальных сущностей
305-312
Тождество субстанциональное 19
Тождество фактов и пропозиций
501-503
Тождество членов естественных
классов (родов) 297
Функциональный подход к опреде-
лению тождества 20
Тропы количественные 282-286
Уподобление 294, 298
Утверждения об утверждениях 410
Утилитаризм 149
Утилитарные классы 178
Факт 443-448, 488-508, 510, 511, 515,
516, 519-537
Факт и пропозиция 488-501
Фактообразующее значение 424, 428,
см. также препозитивное значение
Факты и процессы: Оценка фактов и
процессов (событий) 527-537
Факты и события: Противопоставление
и нейтрализация противопоставле-
ния фактов и событий 520-526, 537
Фатическая коммуникация 652-653
Фигура 326-336
Фигура и фон 329-331
Философия и язык 131-132, 139, 152-
153, 163,324-325, 616-617, 647
Функциональная классификация (так-
сономия) 54-57, 59
Функциональное значение 53-61
Функциональные номинации 20, 53-
59, 98-99
Характеризации отношения 1
Характеризующее значение 6
Характеристика, предложения харак-
теризации 291-293
Цель 46
Ценность, ценностный 130, 136
Цитация 125, см. также диалогиче-
ская цитация
Лжеимитация (пародирование) 673-
674
Типы цитатных вопросов 676-683
Цитатные вопросы 674-683
Цитатные вопросы о цели действие
(зачем, для чего и т. п. вопросы^
679
Цитатные как-вопросы 676-679
Цитатные отку да-вопросы 683
Цитатные почему-вопросы (почему
реплики)679-683 Ц
Цитатные чтпо-вопросы 676 (
Цитация нейтральная (повтор) 671?^
672
Цитация парная неодобрения 673 j
Цитация парная пресечения 67?И
673 <
Цитация экспрессивная 672
Человек и его наименования 325-327 '
Членства отношения 17-18
чтпо-придаточные 425-426, 428, 523
Чужая речь 668-683
Экзистенциальная референция 9
Экзистенциальные отношения 1
Экзистенциальные предложения >
303, см. также бытийные пред*
жения
Эксперименты с языком 78-80
Экстенсиональный контекст (событи
515, 526
Эмблема 345
Эмотивныё предикаты 415 )
Тематический указатель
893
Эмоции (чувства), имена чувств: Мета-
форическая сочетаемость имен
чувств 385-399
Эмоций 415
Эмфаза в романских языках: Конст-
рукции, созданные на базе глагола
быть 477-480
Эмфаза и эмоциональная окраска 465-466
Эмфаза определений имен лица в исп.
языке 463-466
Эмфаза определений имен не-лица в
исп. языке 466-468
Эмфаза предложений в исп. языке
476-477
Эмфаза придаточных предложений
причины и цели в исп. языке 477
Эмфаза синтаксическая в исп. языке
461-480
Эмфаза членов придаточных предло-
жений в исп. языке 468-472
Эмфаза элементов непредметного
значения 468-471
Эмфаза элементов предметного зна-
чения 471-472
Эмфаза членов простого предложения в
исп. языке 472-476
Эмфаза дополнений 473-474
Эмфаза обстоятельств 474
Эмфаза подлежащего 472-473
Эмфаза членов словосочетания в исп.
языке 463-468
Эпистемические (когнитивные, мен-
тальные) значения глаголов вос-
приятия 415-417, 424-428
Этапы, предваряющие конкретное су-
ждение 8
Этика автономная 149
Этика гетерономная 149
Этика сильная, слабая 590-592
Этика и истина 557-574, 636
Этика утилитаристская 152
Я и Другой 647-649, 797-798
Язык и мышление 793
Языки бытия (be-languages) и языки
обладания (have-languages) 790-791
Языковая картина мира и концепту-
альная (когнитивная) специфика
русского языка 791, 793-795
УКАЗАТЕЛЬ СЛОВ
бежать 49
благодать 563-564
бояться 46, 52
быть 55, 740-741, 743
в общем(-то) 825-827
вдруг 862-864
велик 71, 73
верно, верный 576-578,
582-585, 633
вернуться 43
ветхий 727-728
взять 85
видеть 416-417, 419-428
вина 77
внимать 417
водиться 746
возвращать 43
возможно 430
вольница 813
воля 226, 234, 813-814
вообще(-то) 825-829
вспоминать 44
встать 44
встречаться 746
вынимать 55
выпрямиться 44
вытаскивать 55
выучивать 46
говорить (сказать) 643-
645
говорить ложь 609
говорить неправду 590
говорить правду 590, 597,
604
голова (глава) 333-334
даже 261
деятель 332
должен 147, 154, 186
доля 625, 629
другой 296, 702
думать 415
дурен, дурно 71
дурной 156
есть 741, 744, 785-788
ехать 43
жалость 638
жизнь 629
жребий 629
завидовать 108-109
зажигалка 56
закрывать 55
закупоривать 55
затыкать 55
затычка 54
заявлять 644
звать 112
знак 313, 337, 341-346
знать 415, 431-433, 659
знать правду 597, 598
значение 313
значить 185
идентичный 294
известный 814
иметься 745
имидж 336
имя 112
искренний,искренне 600-
604
использоваться 55
истина 546-547, 550-
556, 566-570, 595-
596, 606, 621
истинно 558, 574-575,
593
истинность 548
истинный 114, 548, 594,
595, 833
как 41, 423-424, 523,
535, 841-846
как будто 86, 833-836,
838, 840-846, 851-853
как бы 820, 833, 837-
846, 851-861
как если бы 86
как-то 821
какой 186
какой-то 817-820
катиться 49
кляп 55
когда 523
крышка 54
лгать 590, 608-609
легче 253-254
лить 52
лицо 309,328
личность 327, 332
ложь 550, 609
лучше (бы) 224-271
лучше 535
любить 209-215
мал 71, 73
мало ли 776
маловероятно 430
метафора 313, 314
миф 336
младший 703
может быть 430
молодой 701-703
моложе 703
мочь 520-521
нагнуться 44
надеяться 46, 52
название 112
называние 112
называться 112
напоминает 276, 277
напоминать 44
настоящий 114, 833
натуральный 833
находиться 745-746
недостаточно 71, 72
недурен, недурно 71, 233
неправда 609
неправильный 156
нет 744-745
ничего 83
новейший 704
новенький 704
новехонький 704
новый 698-716, 721-732
нравиться 209-215
обвинитель 59
обвиняющий 59
облик 316
образ 313, 314, 314-324,
335, 336, 337, 338
обстоятельство 489, 493
обязан 154
один 749
один и тот же 294
одинаковый 296
Указатель слов
895
с ю и то же 288
ределенный 814
олиый 17
ответчик 59
отвечающий 59
открывать 55
откупоривать 55
охотней 254
первый 704, 711-721
перебить 48
передать 48
пережарить 48
переписать 48
перепродать 48
пересмотреть 48
перечитать 48
плита 56
плох 71, 72
плохо 228, 530, 534-536
плохое, плохой 84, 181-
182
подлинный 114, 833
подобный 296
покойник 125
покойный 124-125
полагать 415
полюбить 212
понимать 184-185
понравиться 212
портрет 336
последний 699, 704,
711-714, 716-721
похож(и)276-278
правда 546-547, 551-
557, 563-570, 592-
601, 604-608, 612-
615,612-615, 621
правдивый 557
правдоподобие, правдо-
подобный 632
праведник 562
праведный 557
правильно, правильный
156,576-585, 633
приезжать 43
приносить 76
причинять 76
пробка 54
произвол 813
происшествие 488, 497
прокурор 59
простор 813
работать 55
разный 296
раньше 254
рассчитывать 46
I
рок 629
само собой 811
свежий 701
своеволие 813
сигнал 313
символ 313, 314, 336,
337-346
ситуация 405
сказать — см. говорить
скорее 253-254
следовало бы 154
следует 154
слишком 71, 73
служить 55
случай 335, 488
слышать 416-417, 423,
425
смех 45
смеяться 45
снимать 55
событие 404, 405, 488,
497, 505, 506, 507-
519, 524
совсем 701-702
сомнительно 430
справедливость 585, 637,
685
старее 703
старше 703
старший 703
старый 703, 704
стихийность 809
стихия 808-809, 813
стрюцкий 50-51
судьба 628-630
судья 59
существовать 737-739,
775
сходен 277
схож 278
считать 415
сыпать 52
сыпаться 49
так 429, 437
такой 295-296, 297, 301,
305, 312
тампон 54
течь 49
тождественный 294, 296
тожественный 296
тот же самый 294
тот, то, та 294, 297, 305,
312
тупой 67
тут (а тут, а тут еще) 774
удел 625, 629
удовольствие 192
уезжать 43
уж 240-242
узнавать 44, 298
узок 73
употребить 49
условия 76
утверждать 644
участь 625, 629
факт 405, 407, 446, 488-
507, 509, 516, 518,
520, 521, 524, 525
фатум 629
феномен 335
фигура 326-336
фон 330
фортуна 629
хорош 70-71, 72
хорошее 181
хороший 67-68, 70, 73,
84, 131, 156, 181-182
хорошо (бы) 225-229,
233
хорошо 530-536
хотеть 234
хоть 241-242
хуже 224, 231-232, 238,
245, 258, 259-260, 262,
264,266-268, 270, 530
человек 326, 332, 335
что 41, 423, 425, 523,
535
эмблема 313
это 437
этот 294
явление 335
bad 131
big 72
causa 76
evil 191
goneba 415
goni 415
good 131, 153
goodness 153
incorporarse 44
large 72
mean 185
ought to 153-157
quereba 416
right 153
sentarse 44
veritas 560
veta 415
wissen 415
wrong 153
Нина Давидовна Арутюнова
ЯЗЫК И МИР ЧЕЛОВЕКА
Издатель А. Кошелев
Редактор А. В. Бездидько
Корректор М. Н. Григорян
Подписано в печать 20.05.99. Формат 70x100 1/16.
Бумага офсетная № 1, печать офсетная, гарнитура Школьная.
Усл. изд. л. 73,53. Заказ № 797 Тираж 1000.
Издательство «Языки русской культуры».
129345, Москва, Оборонная, 6-105; ЛР № 071304 от 03.07.96.
Тел. 207-86-93. Факс: (095) 246-20-20 (для аб. М153).
E-mail: nuk@sch-Lrc.msk.ru
С апреля 1998 г. каталог в ИНТЕРНЕТ
http://postman.ru/-Irc-mik
Отпечатано с оригинал-макета во 2-й типографии РАН.
121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6.
Оптовая и розничная реализация — магазин «Гнозис».
Тел.: (095) 247-17-57, Костюшин Павел Юрьевич (с 10 до 17 ч.).
Адрес: Зубовский б-р, 17, стр. 3, к. 6.
(Метро «Парк Культуры», в здании изд-ва «Прогресс».)
Foreign customers may order the above titles
by E-mail: Lrc@koshelev.msk.su
or by fax: (095) 246-20-20 (for ab. M153).